Текст книги "Мужчины и женщины существуют"

Автор книги: Григорий Каковкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

14

– Что молчишь, Мил? Тебе хорошо со мной?

– Я привыкаю к твоему имени. В постели почему-то имена звучат по-другому. Мне это так странно – Коля. Николай. Тебя всегда так звали?

– А как еще?

– Ну, как-то… Микола, может, или еще как…

– Я всегда был Николай. В школе звали Почтарь – голубями занимался, у меня была, наверное, самая последняя голубятня в Москве, в Сокольниках.

– Странно. Николай. Я – Мила, – она повернулась к нему лицом. – И мы – тут.

– А где еще? – спросил он, хотя и ему самому это всегда было удивительно: тела всегда так быстро находят друг друга, доверяясь каким-то непонятным, независимым от разума измерениям.

– Сначала ты должен был мне понравиться, мы должны с тобой долго встречаться, и только потом… Я всегда думала, что должно быть так. И, знаешь, никогда неполучалось, – говорила она, продолжая его разглядывать. – А что это у тебя здесь?

– Шрам. Я в прошлом спортсмен, гимнаст, но вот руку сломал. Сильно. И со спортом – конец. Не считая, жены.

– Что, значит, “не считая жены”. Жена – это спорт?

– С ней – да. Только спорт. Ради спорта.

– Не понимаю.

– И не поймешь, этого понять нельзя. Я сам не понимаю.

Эта тема раздражала его, он встал с кровати. Она увидела в проеме окна силуэт плотной мужской фигуры. Николай поставил диск в музыкальном центре. Подсветка из приемника подкрасила комнату синим цветом.

– Я пойду в душ.

– Теперь ты торопишься меня смыть?

Он подошел к кровати, где она лежала, поцеловал и сказал:

– Нет. Тебя я смывать не хочу. Приходи ко мне.

Мила осталась одна и только теперь увидела спальню. На всех стенах, не считая той, где было окно, горизонтально и вертикально, специальными приспособлениями были пристегнуты лыжи, и на каждой паре висела табличка. Как поняла Тулупова, это были надписи с тех соревнований, когда эта пара принесла ее обладательнице медаль.

Над кроватью, у изголовья, крепились маленькие детские лыжи с забытыми креплениями на черных резинках. Людмила помнила из детства – у нее тоже были точно такие. Но в родном Червонопартизанске снег то выпадет, то растает, и от зимних уроков физкультуры у нее осталось одно впечатление – пронизывающий ветер, она несет лыжи и портфель. Лыжи выпадают из рук, кольца на палках спадают с загнутых концов, разлетаются в разные стороны, она пытается их закрепить снова и снова и так с мучениями доходит до школы. Там узнает, что урок отменяется. Лыжи хочется бросить, сломать, но их так долго доставал отец, а потом, сверяя каждое свое действие с клочком инструкции, устанавливал крепления, что они становились тем, без чего жить нельзя. На следующей неделе все повторялось, урок опять отменяли, а потом кончалась короткая украинская зима. Иногда, она на лыжи так и не становилась ни разу за сезон, только носила туда и обратно.

Мила встала с кровати, завернулась в одеяло, подошла к стене и прочитала первую попавшуюся табличку на лыжной паре: “1998 год. Финляндия. Чемпионат Европы. 15 км. Гонка преследования. Бронзовая медаль”. За этой надписью был целый незнакомый мир. Она поняла, что заглянула туда, где не могла оказаться никогда.

Кошка проскользнула мимо ее ног, задев как бы случайно хвостом, напоминая, зачем она здесь. Мила вышла в коридор и приоткрыла дверь в ванную. Николай стоял за прозрачной занавеской, и теплая вода скатывалась по телу.

– Там столько лыж, – сказала она, заходя под горячую струю воды. – Музей.

– Да, одни лыжи…

– Она кто?

– Светлана Кулакова.

– Кажется, слышала такую фамилию. Но ты-то – Вольнов.

– Когда я с ней познакомился, она была начинающая спортсменка, молодежные игры выиграла, считалось это большое достижение. Она думала, что имя уже есть, ее знают. Поженились – и решили не менять фамилии.

– И что потом?

– Ничего, сейчас в Словакии…

– …а ты со мной. Почему?

– Тебе это интересно? – спросил Вольнов.

– А почему нет?

– Пожалуйста: сначала я преуспевающий спортивный журналист – она молодая лыжница, призер, вот-вот войдет в сборную. Общие интересы. Дома: кто кого на каком кругу обставил, мазь, крепления, диеты, тренеры, стратегия гонки, интриги, спорткомитет, премиальные… От турнира к турниру, каждый день. Ее победы – мои. А потом – раз, из сборной выкинули, результаты не пошли. Тренер свою жену стал тянуть. И говорить не о чем. На кухне сидим, вилки бьются о тарелки – финиш.

– Но сейчас она…

– Сейчас она – да! Все снова в порядке. У лыжниц второе дыхание открывается после родов. Родят и еще могут бегать чуть ли не до пятидесяти.… Родили Ванечку. Для лыж. Специально. Отдала его теще, а сама бегает. Заедет, отдохнет, очередную пару на стенку повесим, навестим ребенка и снова километры накручивать. Интересно?

– Очень.

– А мне нет.

– Ты ее любишь?

– Сегодня – только тебя.

– А завтра?

– Завтра, пожалуй, тоже тебя…

– Иди ко мне, мальчик… Тебя пожалеть?

– Как хочешь.

Они долго стояли под душем, как бы промокая в этом разговоре о себе, а затем Вольнов неожиданно спросил:

– А тебе в библиотеке не скучно?

– Не знаю. Мне нет. Я работала в сборочном цеху и была беременна. У меня живот был… Меня перевели в библиотеку. На время. А оказалось навсегда. И там началась жизнь. Была одна женщина. Вернее, две. Две женщины. Одна еврейка ярко выраженная, другая – …просто Юля Смирнова. …Ты меня гладишь – я не могу сосредоточиться. …Они мне помогли. Все мне рассказали. Не дали пропасть. Тебе это интересно?

– Интересно.

– А мне теперь почему-то не очень.

– Всегда получается как-то странно: русским помогают евреи. Они как-то присматривают за нами, что ли, чтобы мы ничего не натворили. У меня тоже была одна еврейская женщина в десятом классе, она была старше меня лет на семь, тогда это казалось много… – Вольнов на секунду задумался, что-то вспоминая. – В общем, она такая была… хотя роман был всего месяца два-три не больше… Тебе это интересно?

– Кажется, не очень. Я не люблю эту тему. У тебя такое душистое мыло!

– Мыло – отличное, оно из Израиля, кстати.

И оба улыбнулись, каждый своей еврейской истории в жизни.

15

Теперь день начинался с того, что в библиотеке она сразу, после включения общего света, отдергивания штор, что с первого дня работы было у нее отлаженным деловым ритуалом настоящей хозяйки, нажимала кнопку компьютера и, дождавшись его полной загрузки и всех необходимых соединений, заходила на свой постыдный сайт. Если неподалеку находилась помощница, студентка из Гомеля Машуня, Тулупова обходила компьютер стороной, но чувствовала, как тянет ее к окну сообщений на своей странице.

После того первого свидания Вольнов не позвонил и не написал ни разу. Будто ничего не было. А Людмила, про себя, повторяла успокаивающий текст: “Ничего не было, ничего не было. Ничего не искала – поэтому ничего не нашла”. И думала, что это просто такая игра, взрослая игра – нечего от нее что-то ждать, надеяться, искать. Все смешно и только. “Мне было хорошо? – спрашивала она сама себя. – Отрицать это бессмысленно. Бес-смы-слен-но. Точка”. Но поставить ее оказалось сложнее.

Она не ждала признаний от Вольнова, сама не испытывала влюбленности, переживала только от того, что не было слов. Любых. Она думала, о том, что женщины и мужчины очень разные существа, ей почему-то хочется слов, а ему, видимо, нет.

Приходили студенты, искали на полках партитуры и учебники, и их шныряющие между стеллажами фигуры самим своим присутствием что-то подтверждали и доказывали: и среди прямых линий расставленных по алфавиту книг можно легко заблудиться, и вопросов можно задать на пустом месте тысячу.

“Людмила Ивановна, а есть Брамс для русских народных инструментов?” И она искала несуществующего Брамса для балалайки с оркестром, а потом, когда студенты разбегались по лекциям и музыкальным классам, открывала сайт и всматривалась в любительские фотографии из мужских альбомов. Хотелось понять “про них”, хотя в ее возрасте, она считала, тема должна быть исчерпана.

Так в тот день она набрала в поисковике: “разница между женщиной и мужчиной”. Нашлось 4 миллиона страниц, на которых обсуждалась поразительная разница, и 516 тысяч запросов на эту тему за месяц. Тулупова, видимо, была 516 001-я.

Она набрала в поисковике – “любовь” – первые две буквы, и сразу же из компьютера вылетели остальные. Нажала “найти” – и открылось 46 миллионов страниц и почти 3 миллиона обращений в месяц. Она удивилась и цифре и тому, что в первые строчки пробились сайты со стихами.

Людмила вспомнила, как девчонки в Червонопартизанске переписывали в общие тетради с коричневой клеенкой на обложке красивым почерком стихи и тексты песен. И соревновались, у кого больше, теперь соревнование было бы заведомо проиграно – что десятки против миллионов? Обломки ушедшего детства, заслоненного взрослой жизнью, всколыхнулись в памяти: вот папа кричит, когда она первый раз пришла домой поздно, что выгонит ее, если принесет в подоле, вот мать, в первый и последний раз, произнесла слово “любовь”, говоря про горько пьющего отца. Она как бы вздрогнула – не знала, что в их семье существует это слово, что оно, оказывается, давно пылится на каком-то чердаке, а не только поется во время семейных застолий. Вспомнила, что дни рождения не отмечали, но зато государственные праздники обязательно, вспомнила, как с пониманием переглядывались женщины, затягивая “про любовь”. Но что пели, потерялось, ушло, только отдельные строки, несвязанные слова.

Она снова вернулась на сайт. Открыта была страница следователя. И так ей захотелось ему “подмигнуть”, хотя она этого никогда не делала. И Людмила “кликнула”.

На другой день, утром поехала заказывать книги в Музыкальном издательстве Юргенсона и пришла на работу к обеду – за компьютером в пустой библиотеке сидела Машуня.

– Здравствуйте, Людмила Ивановна, – с какой-то бодрой язвительной детской интонацией сказала она. – Тут на “Goоgle” вы искали разницу между мужчиной и женщиной, вы что не знаете?

Тулупова не сразу нашлась, что ответить, но сделалось неприятно от того, что ее поймали на чем-то таком, что взрослую женщину, мать, заведующую библиотекой интересовать не должно.

– Маша, ты флейтистка? – сделав несколько шагов к столу, неожиданно спросила Тулупова.

– Да. А что?

– Ничего, Маша. Вот только не играй на мне. Это уже было. Шекспир всем не советовал.

Студентка освободила место за столом, извинилась и вышла. Мила решила в тот день не заходить на сайт, не смешивать, после упоминания Шекспира, высокие чувства с низкими на сайте знакомств.

Вечером позвонила Фенечка – она набирала Тулупову довольно часто – всегда вовремя. Мила удивлялась ее интуиции и какой-то телепатической способности почувствовать горькую минуту. Своей необязательной болтовней она приходила на помощь. Рассказала, что натолкнулась по ящику на черно-белое кино:

– …и там один мужик. Из начала. До революции еще, говорит: “Милая моя! Славная вы моя, восхитительная, моя женщина! Блаженство мое…” – уверенно проигрывала Фенечка увиденную сцену. – Сейчас только импотент так может сказать. Только импотент! А если он импотент – зачем это надо?! Мы для мужиков вообще превратились в сливной бачок – от них ни одного ласкового слова. Они все дерьмо свое в нас сливают, и сперму свою проклятую, тоже! У меня мозга нет, но это точно.

– Надь, да есть у тебя мозг.

– Не говори мне об этом, а то я зазнаюсь.

Ночью, поговорив с Фенечкой, Мила достала старую общую тетрадь, полистала, почитала, а потом взяла ручку и написала, сначала одно предложение, а подумав, второе и, может быть, через полчаса третье:

“Дорогой Павлик, ты знаешь, все так изменилось. Я любила, но меня не любили. Никогда. Больше я сейчас написать ничего не могу”.

16

Компрессорную Мила упорно называла кочегаркой – когда у него была смена, она приходила к нему. Однажды поймала себя на мысли, что на висящие по стенам календари, дома и в библиотеке, она смотрит, ставя невидимые крестики, помечая его дежурства. Он уже не встречал ее у тропинки, она сама сворачивала с асфальта и шла по осыпавшимся осенним листьям, затем уже через узко протоптанный снег, через лужи перепрыгивала и в жару, напрямую по траве. Желание и зависимость – эти два слова перевернули ее жизнь. Желание, когда она шла к нему, и зависимость, когда возвращалась. Это были две разные дороги, два сумасшедших маршрута, две колеи, из которых невозможно было вырваться. Перестала замечать деревья, солнце, ветер, только дождь и зонт, который приходилось иногда раскрывать, менял что-то, заставляя припомнить их первую романтическую встречу. Обычно ходила не по льду, а вдоль хоккейного борта, и вахтерша улыбаться ей перестала, смотрела с осуждением – на все у них было не больше часа. Сергей быстро чмокал ее в подставленную щеку и начинал раздеваться, она – тоже.

– Почему тебе так жалко для меня слов?

– Мне не жалко. Я люблю тебя, – говорил он, но смотрел на часы и упоминал о сменщике, который может с минуты на минуту прийти.

Миле приходилось быстро влезать в белье, юбку или брюки и три минуты оставалось на, как говорил, “право и почетную обязанность” застегнуть ей бюстгальтер.

Однажды он спросил:

– Сколько весит твоя грудь?

Мила пожала плечами, но, уже зная его, поняла – это серьезно. Через несколько дней он принес старую сетку-авоську для картошки и безмен. Она отказывалась. Он настаивал. Специально припас водки, они выпили, и только тогда он узнал вес ее груди. Это было время мучительной физиологической зависимости, которая, казалось, оскорбляла и принижала любовь, противоречила всем произнесенным словам “до”, всем чувствам и всем книгам. Но без этой зависимости выходило, что и нет любви. Возвращаясь из кочегарки, Тулупова думала об этом, и всегда получалось, что виновата сама, что она должна все расставить иначе, все облагородить, приподнять, объяснить ему нечто простое, что принесет в их отношения цветы и слова, что выпрямит их и возвысит. Но она кричала от нестерпимой сладости, и он добывал из нее этот крик, как на шахте это делают с углем. И этот дар голоса и нежности, открытый им, перекрывал все ее мысли о том, что должно быть и что не получилось. Она понимала, что пошла бы и на преступление, лишь бы это не кончалось никогда.

– Я не знаю, когда это кончится, Марина Исааковна, – причитала она сквозь слезы, когда случай заставил ее признаться Шапиро о встречах с Сергеем Авдеевым. – Когда мы с ним сможем как люди? Я ненавижу эти трубы, этот холодильник. Мне кажется, мы как какие-то пингвины занимаемся этим внутри холодильника, в Антарктиде, морозильной камере, разве это нормально? Я ему говорю, а он объясняет, что негде. У меня вечером – дети, утром – дети. Он с матерью живет в однокомнатной. Я себя ненавижу…

– Не перебарщивай, Милочка, не перебарщивай. Мужчины и женщины существуют для этого. Его безудержный воин хорош?

– Какой воин? – не поняла сразу Тулупова.

– Его воин?

– Ну, Марина Исааковна!

– А что Марина Исааковна должна тебя спросить? Как он относится к политике партии? В кочегарках работают либо поэты и музыканты, либо лентяи и трусы. Кто он? Ты не знаешь! Я возьму детей к себе на каникулы, и ты сможешь все понять. Приведи его к нам в библиотеку, я на него посмотрю.

– А как?

– Подумай. Он книжки читает?

– Русскую историю любит. Войну.

– Занятие – опасное.

– Почему?

– Мила, ну кто занимается этим, кто?! Они хотят знать, что было в России до семнадцатого года, господи, я им расскажу: русские были – настоящие, евреи

были – настоящие. А сейчас никто не знает, кто мы есть. В России историей занимаются не за тем, чтобы что-то узнать… Кем мы можем быть? Кем? Не можем знать и не узнаем. Нет, ты не заводи эту тему. Приводи его и все. Посмотрим, что он читает.

– Он не придет, – поставила точку Тулупова. – Не придет.

– Без обмана – женщины нет.

Она и в детстве не ждала так каникул, как тогда. Авдееву не говорила ничего до самого последнего момента. Только один раз мечтательно произнесла, как бы в глубь Антарктиды:

– Сереж, я хочу с тобой провести не час, не два – дни, мы сможем…

– Ты знаешь, что – нет. Как? – развел он руками.

– Скоро каникулы.

– Но дети…

Она увидела, что он даже не огорчен, его все устраивало.

Тулупова пыталась несколько раз привести его в библиотеку под ясные очи Шапиро и Смирновой. Заманивала историческими книжками, которые он мог взять домой, но Авдеев не соблазнялся, говорил, что у него и так все есть, что он не записан, что нет времени, не по пути, дела, и тогда Людмила напрямую сказала:

– Ну, разве тебе неинтересно посмотреть, где я работаю?!

– Тулупова, я и так все про тебя знаю!

Она очень долго думала об этой фразе: “…что он обо мне знает, что он может знать, я ему ничего не рассказывала, видел детей, был несколько раз дома – все!” Казалось оскорбительным, что он про нее, именно он, что-то понимает. Если бы это сказала Шапиро или Юля Смирнова – это было бы нормально. Она даже хотела бы, чтобы они понимали ее лучше. Но он, мужчина, что он может знать и так говорить. “Да, – думала она. – В женщине, понятно, должна быть загадка, тайна, но почему он сказал так? Я не приговорена к этой кочегарке, какая там может быть тайна?”. Это было какое-то оскорбительное знание, исчерпывающее всю ее. И он им владел. Она чувствовала, что это противоречит любви, мешает ей. Обдумывая их отношения, Тулупова вдруг поняла, что про самого Сережу не знает ничего, совсем ничего.

17

А потом все обрушилось в один день.

“Я уверен, у кого такая большая грудь – у того должно быть большое человеческое сердце”. Написал следователь с сайта в ответ на подмаргивание Тулуповой.

Она написала ему: “У вас хорошее воображение. Надеюсь, не оно вам помогает ловить преступников”. Позвонил Вольнов. Сказал, что его срочно отправили на “Универсиаду” в Белград, и там он две недели пропадал, тоскуя, потому что настоящего спорта не было, и он часто вспоминал ее.

– Давай встретимся. Я тебе перезвоню через час, – сказал он. – Договоримся.

Как только положила трубку, позвонил Хирсанов и сказал, что к ней в библиотеку он отправил машину с водителем, тот передаст ей цветы. А вечером они должны встретиться. Он тоже перезвонит еще. А сейчас его вызывают на совещание к руководителю администрации президента.

– Ты знаешь, кто у нас руководитель администрации? – спросил он.

– Нет, я ничего не понимаю в политике. Это так сложно…

Она почувствовала, как он на том конце провода растаял.

– Вечер, если ничего не случится – мой.

– Хорошо, – снова согласилась Людмила.

Ошарашенная звонками и неожиданно хлынувшими предложениями, в ожидании возмутительно роскошного букета, она спустилась вниз, к входу в институт, к охраннику. Постояла возле дверей – ей хотелось, чтобы цветы прошли в институт незамеченными, вернее, она не знала, что больше – чтобы никто не знал или чтобы хоть кто-нибудь заметил. Она смотрела на охранника Олега, надеясь, что тот уйдет с поста, хотя бы ненадолго, но он стоял и с рвением проверял студенческие на вход.

– Людмила Ивановна, – вы чего-нибудь хотите? – наконец спросил охранник.

“Господи, чего я хочу, чего я хочу?! Я хочу – “не хочу”” – подумала она и ответила:

– Ничего, Олег. Тут ко мне должны прийти, ты уж пропусти…

– Ради вас, – игриво ответил охранник.

“Господи, и этот туда же”, – устало подумала она.

Когда поднималась к себе на второй этаж, в библиотеку, позвонил “француз” – так она назвала Аркадия, переводчика с французского языка и преподавателя, дающего частные уроки. Сначала на сайте с ним была долгая, бессмысленная переписка по два слова. “Любите ли вы бывать на природе?” – “Да”. – “Что для вас счастье?” – “Дети”. – “А еще?” – “Не знаю”. – “Где бы вы хотели жить?” – “В Париже”,– не задумываясь, чтобы отстал, ответила Тулупова – ну тут его прорвало. Попросил телефон – она дала. Он всегда был запоминаемо вежлив и учтив, часто вворачивал французские словечки. У Людмилы, как у всякого русского человека, не знающего языков, “француз” вызвал уважение и интерес, похожие на знакомство с человеком, слетавшим в космос: он уже в невесомости, а ты – нет, и навсегда. После сдернутого железного занавеса – кстати, Тулуповой он совершенно не мешал – знание языков перестало быть возвышенным и утонченным, но родовое пятно Червонопартизанска, где на весь город была одна учительница немецкого, и та, как говорили дети, “лающая на немецком”: “дебан, ехемен, зеден, мезан”, осталось одно: каждый владеющий иностранным языком – умный, и не просто умный, а умный-умный… Тулупова подолгу разговаривала с французом по телефону, говорил преимущественно он, и всегда было трудно оборвать разговор, но на этот раз пришлось:

– Аркадий, я не могу сейчас разговаривать, у меня совещание, перезвоните позже.

Людмила нажала на кнопку отбоя и подумала, что врать про совещание приятно, это красиво, это значит, что есть место, где твое мнение имеет значение и вес.

В этот день все имело отражение в зеркале! Она поднималась по ступенькам – и видела себя. Стояла перед охранником – и видела, как красиво стоит. Говорила – и слышала свой голос, будто в записи на магнитофонной ленте. Она видела, как ходят губы, когда она произносит слова, как поднимаются и опускаются брови, что-то происходит со щеками. Как балерина в репетиционном зале машет ножкой, а краем глаза смотрит в разные зеркала, развешенные по всем стенам, – так и она. И ей все нравится – все происходит, как задумано, она точнее говорит, жесты становятся по-режиссерски выстроенными. Она узнала это состояние победы – несколько раз в жизни было такое.

Позвонила Клара и тоже добавила краски в этот день.

– Что, дочь?

– Сергей сказал, что сегодня его не будет дома, но у него деньги на телефоне кончились, и он не может тебе позвонить, поэтому звоню я.

– Ладно. Я положу ему на счет. Но тоже, наверное, приду попозже.

– Мам, у тебя кто-то появился? Ты не ночевала.

– На горизонте, только на горизонте.

– Ма, я тебя уважаю, ма! Люблю. Ты это…

– Конечно…

– Людмила Ивановна Тулупова – вы? – заглянув в дверь, спросил тучный, флегматичный и осторожный человек неопределенного возраста.

– Кла-кла, – ко мне пришли, не могу разговаривать, – сказала Тулупова и, нажав отбой, обратилась к водителю Хирсанова – она сразу поняла, что это от него. – Да, это я.

– Я от Кирилла Леонардовича, он прислал букет и вот записка.

– Спасибо, – поблагодарила Тулупова и увидела за спиной посыльного горящие любопытством глаза институтского охранника, который вызвался сопровождать доставку.

– Передайте ему, что этого больше делать не надо. Но, в общем, я сама ему скажу. Спасибо, – и добавила, уже обращаясь к Олегу: – Олег, проводите товарища из администрации президента.

“Вот тебе, любопытное животное, все тебе надо знать и во всем участвовать – теперь поработай мальчиком на посылках!”

Когда мужчины ушли, Людмила развернула конверт с запиской: “Дорогая Людмила, мне хотелось бы внести в вашу жизнь бесконечный яркий праздник, которого мы с Вами так долго ждем. Кирилл”. Ни один мускул не дрогнул на лице Тулуповой, она приняла это как должное, будто светская львица, ежедневно, сотнями получающая подобные послания. Она скрылась за библиотечную стойку и, освобождая розы от прозрачной упаковки, рассудила, что, наверное, им неплохо платят у президента, если он – еще ничего не было – раздаривает цветы женщинам с сайта знакомств.