Текст книги "Виктор Курнатовский"

Автор книги: Григорий Волчек

Соавторы: Валентин Войнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

С ЛЕНИНЫМ

Остался позади Минусинск. Договорившись с возчиком, Курнатовский уже один, без всякой охраны, рано утром покинул город. Под вечер кошевка добралась до реки Тубы. Когда переправились на плоту на правый берег и миновали густые заросли тальника и черемухи, Курнатовский увидел серые бревенчатые строения, растянувшиеся вдоль реки.

– Курагинское, – сказал возница.

Кошевка въехала на прямую длинную улицу без деревца, без кустика. У дома старосты остановились.

Возница положил на землю чемодан и полотняный мешок с книгами, Виктор Константинович бережно вынул ружье. Взошли на резное крыльцо, постучали. Дверь открыл сам староста. Из-за его плеча выглядывал сотский, на груди которого поблескивала медная бляха. Курнатовский вручил старосте полицейское предписание. Тот молча передал его сотскому, который долго рассматривал документ, шевеля губами. Видно было, что в грамоте он не очень силен. Наконец последовала фраза:

– Все в порядке. – И, вернув предписание старосте, добавил: – Что ж, будем определять на жительство…

Курнатовского поселили вместе с Ковалевским – ссыльным социал-демократом из Жирардова.

– Это временно, пока к ним, – сказал староста, указывая на Ковалевского, – супруга не прибыли.

Ковалевский приветливо встретил нового товарища и тут же засыпал его вопросами о жизни в России и за рубежом. В Курагинском до приезда Курнатовского, кроме Ковалевского, не было ссыльных, и ему не с кем было поговорить. Тоска по семье, оставшейся в Польше, тоска по друзьям преждевременно старила этого далеко не старого еще человека. Они засиделись за самоваром до поздней ночи. У Ковалевского были свои герои, о которых он мог говорить без конца. Над его постелью висели две старые литографии: Гарибальди и генерала Юзефа Захарья Бема – одного из руководителей польского восстания 1830 года и участника революции 1848 года в Венгрии.

– У Бема, – волнуясь, словно он сам присутствовал там, рассказывал Ковалевский, – был маленький отряд конной артиллерии, в котором служили поляки-эмигранты. Бем имел всего пять пушек. Однако с такими силами и с помощью венской рабочей гвардии ему удалось три дня удерживать укрепления, против которых австрийский фельдмаршал Виндишгрец выставил сто орудий. Вот это революционер! – восклицал Ковалевский.

Курнатовский мог часами слушать его и, в свою очередь, рассказывать Ковалевскому о Марксе и Энгельсе, о борьбе русских рабочих.

Через несколько дней после приезда в Курагинское перед домом, где жил Виктор Константинович, с лошадей соскочили двое неизвестных. Один – человек среднего роста, худощавый, с небольшой темной бородкой и зачесанными назад гладкими волосами, лет двадцати восьми – тридцати. Другой – моложе, плечистый, голубоглазый, веселый русский парень.

– Шаповалов Александр Сидорович, – представился первый.

– Николай Панин, – сказал второй, протягивая Курнатовскому руку.

С Ковалевским они были уже знакомы. Гости и хозяева вошли в дом, и Шаповалов тотчас обратился к Курнатовскому с вопросом, который, по-видимому, очень его занимал.

– Вы познакомились с Ульяновым, видели его?

– Нет еще, – ответил Виктор Константинович. – Разрешение на поездку в Шушенское я еще не получил.

– Как же это можно? – с ноткой укора ответил Шаповалов. – Вы, марксист, и до сих пор не виделись с Владимиром Ильичем? А ведь совсем недавно Ульянов был в Тесинском. Это ведь недалеко. Нет, вы должны как можно скорее повидать его.

Виктор Константинович тотчас сел писать записку к Владимиру Ильичу – из Тесинского ее могли переслать в Шушенское. В записке он просил Ульянова известить его о месте встречи или, если Владимир Ильич не возражает, назначить время, когда Курнатовский может приехать в Шушенское.

Шаповалов и Панин пригласили Курчатовского в Тесинское.

– У нас там столица. Ссыльных – целая компания: Глеб Максимилианович Кржижановский и Василий Васильевич Старков со своими женами. Вскоре ждем приезда других политических…

Действительно, в Тесинское съезжались время от времени ссыльные марксисты из всех окрестных сел Минусинского округа. Приезжал туда и Владимир Ильич, беседовал с товарищами, ходил с ними на охоту, играл в шахматы. Он привозил своим друзьям-единомышленникам новые книги, брошюры и свои собственные работы, вышедшие в свет.

Вскоре и Курнатовский отправился в Тесинское. Дорога лежала вдоль русла быстрой и шумливой Тубы. Шуршание перекатываемой водой гальки служило хорошим ориентиром для путников даже в самые темные ночи, когда трудно было различить дорогу. Курнатовский проехал верст тридцать, почти не встречая жилья. Да, сибирские масштабы были особенные. Наконец показалась узенькая речонка Протока – приток Тубы. Около Протоки вдоль берега тянулись высокие заплоты, почти скрывавшие бревенчатые избы. Тесинское.

Вечер Курнатовский провел у Кржижановских и Старковых, куда он явился вместе со своими новыми знакомыми – Паниным и Шаповаловым. Атмосфера товарищества царила в этой маленькой колонии. И хотя годичное пребывание в тюрьме вновь обострило его болезнь и он стал опять хуже слышать, Виктор Константинович не сторонился здесь людей. Много говорили о делах, по которым попали в ссылку (большинство было осуждено по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»), обсуждали, содержание прочитанных книг. Говорили без умолку, спорили.

Потом как-то незаметно организовали импровизированный хор. Под аккомпанемент гитары, на которой прекрасно играл Старков, полились песни. Кржижановский был знатоком польских революционных песен и для некоторых из них написал русские тексты. В далеком сибирском селе Курнатовский впервые услышал «Варшавянку». Слова и торжественная строгая мелодия этого гимна свободы буквально потрясли его. После «Варшавянки» пели русские и украинские песни.

Кржижановский оказался интересным рассказчиком, и вечер прошел взволнованно, радостно. Были забыты и Сибирь, и глушь, и непогода, которая бесновалась за толстыми стенами бревенчатого дома.

В Тесинском Виктор Константинович заночевал у Шаповалова. Курчатовского удивило обилие книг, которые имел этот петербургский слесарь, научившийся в ссылке свободно читать и переводить с немецкого.

Шаповалов был действительно незаурядной фигурой. Когда они сблизились настолько, что стали поверять друг другу свои заветные мысли, Шаповалов рассказал Курнатовскому о себе.

Биография его была необычной. Проповедник слова божьего, фанатик, изнурявший себя постами и молитвами, человек, которого священники постоянно ставили в пример другим рабочим как образец христианской кротости и послушания, Шаповалов постепенно превратился в ярого врага религии.

В восьмидесятых годах, – рассказывал Шаповалов, – священники Слепян и Петров открыли в Петербурге на Боровой улице, около Новой бумагопрядильни, Общество трезвости. Говорить духовные пастыри умели хорошо, особенно Слепян. Действовали они ловко: в своих проповедях осторожно поругивали богатых; говорили, что все люди равны; описывали ад, которого не миновать всем взяточникам и стяжателям; упоминали о вреде пьянства… Я хочу, Виктор Константинович, чтобы вы поняли… Куда было деваться рабочему человеку? Каждый день ходить в казенку? А откуда доставать деньги? Закладывать целовальникам одежду и на вырученные от заклада деньги пить… А дальше что? После убийства Александра Второго за каждое неосторожное слово – ссылка, каторга. Социалисты к рабочим не заглядывали. Да и кому заглядывать – мало их осталось тогда на свободе. Вот и шел рабочий в церковь слушать поповские проповеди.

Как-то и я зашел на Боровую. Попал, поверил, и меня засосало. Я и сам стал проповедовать.

Пришло время, и хозяин начал снижать расценки. Рабочие, как они ни были в те времена забиты, подняли шум. Мои пастыри говорят: «Не противься злу, терпи». А рабочие и слушать ничего не хотят. Пойти против товарищей, против своего же брата рабочего? Ну, на такую подлость я был не способен. Стал я постепенно отходить от Общества трезвости, и представьте – отрезвился!

Записался в вечернюю школу и там окончательно излечился. И вот однажды, придя на завод, я заявил товарищам: «Братцы, не ходите больше на Боровую. Все это обман». Некоторые подумали, что я с ума сошел. Нет, просто знания вывели меня на правильную дорогу.

В начале девяностых годов по фабрикам и заводам вновь заработали нелегальные кружки. С нами, рабочими, занимались студенты, учителя. Ну и здесь на первых порах мне не повезло: попал к народникам. Называли они себя, как и прежде, «Народной волей». Но эти народовольцы мало чем походили на Перовскую, Желябова, Кибальчича.

Я просил как можно скорее использовать меня в деле. Готов был не только с бомбой, но и с рогатиной идти на смерть, лишь бы кончилась горькая, беспросветная жизнь.

Однако мне не пришлось участвовать в терроре, подвернулось другое дело: решили создать подпольную типографию для того, чтобы с помощью пропагандистских листовок сначала подготовить общество к предстоящим террористическим актам.

Так возникла знаменитая Лахтинская типография, которую полиция долгое время не могла раскрыть. Типография находилась в руках рабочей группы партии «Народной воли». Из-за границы мы получили печатный станок. Но тут же его забраковали. Мой товарищ, слесарь Тулупов, предложил станок своей конструкции, небольшой и удобный для конспиративной работы. Станок Тулупова и наборная доска со шрифтами разбирались почти мгновенно и умещались в ящике комода. Дело у нас пошло на лад.

Стали посещать Тулупова и марксисты. Они уговорились с народниками, что будут печатать здесь свои прокламации. Многие товарищи начали к тому времени понимать, что социал-демократы предлагают правильные. методы борьбы. Это были годы, когда в Петербурге начал работу Владимир Ильич. Возник «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Когда вспыхнула знаменитая стачка ткачей, я работал слесарем на Франко-русском заводе, где и вступил в «Союз борьбы». Но окончательно с народниками еще не порвал: нельзя было уйти из типографии. Во время стачки ткачей народники и марксисты заключили соглашение о помощи друг другу, о совместном использовании Лахтинской типографии.

На Франко-русском заводе я работал на сборке машин строившегося броненосца «Севастополь». Здесь, в отсеках броненосца, я расклеивал прокламации, которые мы печатали в своей типографии. Помогали мне два финна – Михаил Паянен и его отец. Оба они состояли в «Союзе борьбы». Полиция с ног сбилась, не могла понять, откуда это в корпусе нового царского броненосца появляются прокламации. Но через провокаторов жандармы все же нашли дорожку к типографии. Арестовали руководителей «Союза борьбы» и всю лахтинскую группу. Вот тогда-то я и попал в крепость, а оттуда – сюда, в Сибирь… – закончил Шаповалов.

О Владимире Ильиче Шаповалов не мог говорить спокойно. Для него этот человек являлся образцом революционного деятеля. Вот почему он сердился на Курнатовского, что тот все еще не повидал Ульянова. Но такая возможность представилась только в конце лета.

Наступил август 1898 года. Курнатовский уже обжился в ссылке. Теперь все его мысли были направлены на то, как попасть в Шушенское. Повидаться с Владимиром Ильичем неожиданно помогла местная администрация. Однажды к Виктору Константиновичу зашел сам господин сотский. Посещение сотского всегда настораживало ссыльных. Но на этот раз нежеланный гость был приветлив:

– Вам бумага, господин Курнатовский, из губернии…

Виктор Константинович быстро вскрыл конверт. В нем лежало письмо – купец Гусев, сахароваренное предприятие которого находилось в деревне Ивановке Ермаковской волости, предлагал Курнатовскому временную работу на этом заводе. Так как разыскать инженера-химика было трудно, Гусев обратился в губернскую канцелярию с просьбой выяснить, нет ли среди ссыльных нужного ему специалиста. Там вспомнили о Курчатовском. И, стремясь угодить Гусеву, предупредительно заготовили и выслали ссыльному разрешение на временный выезд в Ивановку «на случай, если господин Курнатовский примет предложение господина Гусева».

Ехать в Ивановку можно и через Шушенское. Вот и представился желанный случай повидаться с Владимиром Ильичем.

1890–1898 годы были, как их называли, золотой эпохой в жизни ссылки. После нашумевшего якутского дела на смену губернатора Осташкова прислали Скрипицына. Требовалось срочно спасать престиж российского самодержца перед цивилизованной Европой и умиротворить ссыльных. С этой целью с монаршего одобрения Скрипицын издал циркуляр, по которому всем политическим ссыльным разрешалось занимать служебные должности в музеях, библиотеках, на фельдшерских пунктах, на промышленных предприятиях…

– Там, в Центральной России, – говорил Скрипицын, – революционеры – зло. Но, находясь в Сибири, они, как большая культурная сила, могут принести этому глухому краю много пользы. А если действовать умело и исподволь приручать их, то, пожалуй, они помогут и в руссификации инородцев. – Так презрительно называли прислужники русского самодержавия представителей нерусских народностей, населявших империю.

Ссыльные решили использовать возможности, предоставленные им циркуляром. Но ничто не могло заставить их оказывать помощь царской администрации в притеснении шорцев, эвенков, якутов, бурят. Лишь небольшая группа ссыльных, преимущественно из народников, случайно попавшая в революционное движение, начала сотрудничать с губернатором в деле «упорядочения» земельных отношений якутов и тунгусов. Это «упорядочение» сводилось к тому, что малые народности лишались значительной части принадлежавшей им земли, которая передавалась царской казне. Совершалось это беззаконие под тем предлогом, что якуты и тунгусы ссорятся между собой из-за лесных угодий, что они не умеют обрабатывать землю.

Вся ссылка заклеймила позором тех, кто начал сотрудничать со Скрипицыным.

Но в то же время решили, что ссыльные, если такая возможность представится, пойдут работать фельдшерами, библиотекарями, препараторами в музеях; не откажутся они и от работы на заводах или строительстве железных дорог. Такой труд не только избавлял ссыльных от тяжелой материальной нужды, но и позволял им налаживать тесные связи с местным населением, особенно с рабочими. И многие ссыльные успешно воспользовались поблажками губернатора для целей, о которых царские чиновники и не подозревали.

Попрощавшись с Ковалевским и наняв у хозяев лошадь, Виктор Константинович помчался в Шушенское, с тем чтобы оттуда, после свидания с Ульяновым, явиться для переговоров на Гусевский завод. Впрочем, он заранее знал, что никаких переговоров не будет и он согласится на любые условия…

Солнце уже клонилось к западу, когда Виктор Константинович увидел речку, иссеченную отмелями. По берегу раскинулось большое село. Это и было Шушенское, известное тем, что здесь когда-то жили некоторые участники восстания декабристов. В Шушенском отбывал ссылку один из первых социалистов-утопистов Буташевич-Петрашевский. Здесь коротали свои дни поляки – участники революционных восстаний 1831 и 1863 годов… Почти у самого Шушенского дорогу преграждали горы навоза. Крестьяне считали излишним вывозить его на поля. Земля пока что родила здесь и без удобрений, а там что будет, то и будет. С трудом одолев эти завалы, Курнатовский добрался, наконец, до села.

У околицы он остановил мальчика и спросил его, где живут Ульяновы. Белобрысый парнишка, утонувший по самые уши в отцовском картузе, охотно проводил его, и вскоре Виктор Константинович уже постучал у ворот сибирского деревенского жилья.

– Володя, это, наверное, к нам, – раздался приветливый женский голос.

Дверь отворилась, и Курнатовский впервые увидел Владимира Ильича.

До нас не дошли подробности этого первого свидания Виктора Курчатовского с человеком, который на всю жизнь остался для него учителем и другом. Но о том, что Владимир Ильич после первой встречи почувствовал большую симпатию к Курнатовскому, нашел в нем единомышленника, говорит письмо Ленина от 16(28) сентября 1898 года к М. Ульяновой.

Полный неизгладимых впечатлений от встречи с Владимиром Ильичем, направился Виктор Константинович в Ивановку, расположенную в двух часах езды от Шушенского.

В Сибири промышленные предприятия, поселки располагались, как правило, по берегам рек. Ивановка не составляла исключения. Неподалеку от речушки, впадающей в Енисей, высилось несколько каменных и деревянных построек. Это и был сахароваренный завод, принадлежавший сибирскому купцу Гусеву. Директор, выхоленный господин, один из удачливых предпринимателей, которых в Сибири становилось все больше и больше, принял Курнатовского любезно.

– Да, да, – подтвердил он, – инженер-химик нам, безусловно, нужен. – Узнав же, что Виктор Константинович получил образование в Цюрихе, он заявил, что лучшей кандидатуры им желать нельзя.

«Как эти господа раболепствуют перед заграничными дипломами», – подумал, усмехаясь, Курнатовский.

Директор завода пояснил, что инженер понадобится предприятию до начала зимы, так как завод или закроют, или он перейдет к другому владельцу.

– Так, – доверительно пояснил директор, – сложились обстоятельства у господина Гусева…

Продолжая вводить Курнатовского в курс дела, он подчеркнул, что, конечно, Гусеву желательно извлечь в этот последний сезон максимальный доход. От инженера-химика многое зависит. Курнатовский понимал это не хуже директора. О жалованье он не спорил.

Потянулись дни, недели, месяцы поистине каторжного труда. Работать в заводской лаборатории приходилось от зари до зари: брать пробы, делать анализы. Директор держал себя с ним очень вежливо, но умел давать столько поручений, что их хватило бы и на троих. Но этот опытный делец знал, что сильный инженер попал на Гусевский завод не от хорошей жизни и будет дорожить этим, хотя бы и временным, местом.

С рассвета начинали громыхать телеги: рабочие подвозили и разгружали свеклу. На заводе широко использовался женский и детский труд. Восьми-девятилетние ребята целыми днями перебирали свеклу, перетаскивали ее в ведрах и больших корзинах от сортировочного склада к цехам. В цехах стояла я страшная духота: о вентиляции, об охране труда здесь заботились мало. И директор и мастера ежеминутно подгоняли рабочих. Дней отдыха – воскресений – не соблюдали. Сезон есть сезон. Деньги есть деньги. I

Впервые за всю свою жизнь Виктор Константинович увидел воочию, что такое капиталистическое предприятие, что такое эксплуатация человека человеком, корыстная, проникнутая эгоистическими целями обогащения. Совершенно измученный приходил он в свою маленькую комнатку, которая находилась около конторы. Здесь стояла кровать, напоминавшая тюремную койку. Он зажигал лампу, пытался читать, но от усталости мысли путались, и, перелистав одну-две страницы, Курчатовский засыпал тяжелым сном, чтобы с рассветом начать все то же.

В двадцатых числах сентября 1898 года из письма минусинских товарищей он узнал, что скоро;с? Красноярска вернется Владимир Ильич и вместе с ним поедет жена ссыльного Лепешинского, которая устраивается на работу в Курагинское на фельдшерский пункт. Виктор Константинович тотчас послал письмо Ковалевскому, чтобы тот помог ей как можно лучше устроиться в Курагинском. В начале октября, с нетерпением ожидая Владимира Ильича, Курнатовский направил ему письмо, в котором напоминал об обещании приехать на завод. «Здесь много материала для вашего «Развития капитализма», – писал он.

Незаметно бежали дни. 11 октября после полудня в лабораторию заглянул посыльный из заводской конторы и сообщил:

– К вам гости, Виктор Константинович!

Несмотря на холод, Курнатовский как был, без пальто, бросился к конторе. Там он увидел кошевку, запряженную парой лошадей, а рядом Владимира Ильича в шубе и валенках и Надежду Константиновну, закутанную в тулуп. Взволнованный, обрадованный приездом дорогих гостей, он повел их к себе – отогреться с дороги. На ходу крикнул посыльному, чтобы два-три часа в лаборатории его не ждали – он занят.

– Оторвали вас от работы? – лукаво улыбаясь, спросил Ильич.

– Вы не знаете, как это хорошо, что я вновь встретился с вами, – не стараясь даже скрыть своего волнения, ответил Курнатовский. – А хозяева подождут. Я уже с лихвой отработал право на перерыв в работе. Они здесь готовы семь шкур содрать и с меня и с других.

Пока Курнатовский помогал Надежде Константиновне снять громадный тулуп, Владимир Ильич, сбросивши шубу, потирая руки, оживленно расхаживал по комнате. Казалось, этот человек ни минуты не мог оставаться спокойным. Он тотчас рассказал Курнатовскому, что в Курагинское приехала очень милая женщина.

– Знаю, знаю, – воскликнул – Курнатовский, – Лепешинская!

– Ничего не скроешь от этих болтунов, – смеясь, воскликнул Владимир Ильич.

Курнатовский повел гостей знакомить с директором. Тот, увидев Владимира Ильича и Надежду Константиновну, всполошился: кто, откуда, быть может, заезжие иностранцы? А чего доброго, фабричные инспектора? Беседуя с гостями, директор был крайне предупредителен, сам пододвинул табурет, смахнув с него пыль, и, несмотря на то, что его никто не расспрашивал, завел разговор об условиях труда рабочих на заводе, о необходимости улучшения обстановки в цехах. Как директор ни пытался избежать осмотра цехов, ему пришлось обойти с гостями завод. Все же он постарался провести их так, чтобы им как можно меньше попадались на глаза женщины и дети. Разгадав эти маневры, Курнатовский вдруг попросил директора на минутку по одному неотложному делу, отвел в сторону и начал рассказывать о неполадках в работе перегонного куба. Владимир Ильич и Надежда Константиновна воспользовались тем, что их «опекун» отвлекся, и заговорили с работницами, таскавшими корзины со свеклой. После этой беседы Владимир Ильич, погрузившись в свои мысли, плохо слушал словоохотливого директора. И, лишь собираясь уезжать, он задал несколько вопросов о производственной мощности завода, продолжительности рабочего дня, длительности сезона переработки. Поинтересовался он и тем, из каких именно сел набирают на Гусевский завод работниц, сколько часов трудятся дети.

Смеркалось. Гости торопились в дорогу. Но Кур-натовский заставил их разделить с ним обед, присланный из конторы. Владимир Ильич хмурился, был явно сконфужен и заявил, что ест только, чтобы не обидеть хозяина…

– Оторвали мы вас от дела и еще оставили без обеда, – извинялась Надежда Константиновна.

– Да как вам не совестно! – воскликнул Курнатовский. – Неужели вы не чувствуете, как я соскучился? Да и эта работа, этот каторжный труд… Но через месяц все кончится: я снова стану «свободным» человеком.

Перед отъездом Владимир Ильич попросил Курнатовского заглянуть к ним в Шушенское, почитать, взять книги, вместе поохотиться. Он рассказал, что надеется организовать встречу товарищей на рождество и в дни Нового года. Такая встреча намечалась в Минусинске. Он полагал, что наступил момент, когда необходимо собраться всем ссыльным социал-демократам. Владимир Ильич поинтересовался, что читает Курнатовский, есть ли книги, газеты.

– Какие газеты? – воскликнул Курнатовский. – Да здесь и поесть толком некогда.

– Ну, ничего… Ваша каторга скоро кончится, а встреча в Минусинске будет интересной. Туда перекочевывают Старковы и Кржижановские. Видимо, у них на квартире мы и устроим совещание марксистов.

Уже усаживаясь в кошевку, Владимир Ильич развеселился, припомнив, что директор все беспокоился, не заметили бы гости, как плохо живется рабочим. Владимир Ильич сказал, что такая боязнь знаменательна, если даже здесь, в сибирской глуши, капиталисты стали побаиваться, как бы их не обвинили в жестокой, грубой эксплуатации рабочих. То ли еще будет…

Долго стоял Курнатовский, глядя вслед кошевке, слушая удалявшийся звон бубенчиков. Его сердце рвалось за уехавшими, и как хотелось ему вот сегодня, сейчас же, сию минуту перекочевать в Шушенское!

Пришла зима. Пришел и конец работе на заводе, а следовательно, и заработку. И все же Виктор Константинович с нетерпением ждал этого часа, ждал встреч с Владимиром Ильичей и Надеждой Константиновной, с товарищами.

К тому времени, когда он вернулся из Ивановки в Курагинское, туда вслед за женой прибыл еще один ссыльный – Пантелеймон Николаевич Лепешинский. До места ссылки Лепешинский плыл по Енисею, уже затянутому «салом». Это был последний рейс парохода «Модест». С часу на час ждали ледостава. Как назло, под конец путешествия на пароходе лопнула рулевая цепь, и он наскочил на подводный камень. Авария оказалась серьезной: оторвало корму. «Точно ножом отрезало», – рассказывал потом Лепешинский. «Модест» начал тонуть. Поднялась паника. Но Пантелеймон Николаевич не растерялся: успокаивал пассажиров, спас грудного ребенка, кем-то забытого в панике. Он поддерживал порядок до тех пор пока пассажиры не покинули парохода. Капитан и Лепешинский спрыгнули в лодку последними. Нагляделся я там всякого, – рассказывал Лепешинский. – Один толстый купчина выскочил из каюты и пополз за мной на коленях, призывая на помощь Николая-угодника, деву Марию и всех святых. «Помилуйте, – говорю ему, – я обычный пассажир, а вовсе не угодник. Перестаньте кричать и прыгайте немедленно в лодку». Не лучше вел себя и жандармский полковник: цеплялся за каждого, умоляя спасти его. Ну, а пассажиры кто? Большинство – ссыльные, он на них в пути и смотреть не хотел. Представляете его положение! Когда все мы очутились на берегу и пришли в себя, решили отблагодарить крестьян: ведь это они в утлых лодчонках, с риском для жизни пробирались между льдинами к тонущему пароходу. Вот мы и задумали собрать деньга по подписному листу. Когда очередь дошла до жандармского полковника, он старательно вывел на листе имя, отчество, фамилию, звание и прописью – «один рубль». Следующим подписался я: «Политический административно ссыльный Пантелеймон Лепешинский– два рубля». Надо было видеть физиономию полковника: он покраснел, побелел и забормотал, что рубль он пожертвовал на всех крестьян, а для тех, кто спас его, он не пожалеет и десяти…

В Курагинском жили теперь две семьи ссыльных – Лепешинские и Ковалевские. Жена, наконец, приехала к Ковалевскому из Польши вместе с ненаглядным Стасиком. Она много рассказывала друзьям мужа о проводах в Жирардове. Подруги, узнав, что она решила ехать в Сибирь, всячески отговаривали ее.

– А как же русские женщины едут к мужьям в Сибирь, – отвечала я им.

– Русские бабы и черта не побоятся, а ты с ребенком едешь…

Виктор Константинович снял комнату неподалеку от Ковалевских и коротал вечера то у них, то у Лепешинских.

Суровые сибирские холода сделали свое дело: глухота снова усилилась. Курнатовский стал раздражительным, замкнутым и опять, как всегда во время обострения болезни, ушел в себя, избегал людей. Только книги и книги. Их он поглощал одну за другой. Перечитал почти все, что сохранилось после путешествия у Лепешинского, то, что удалось достать у товарищей в Тесинеком. Маркс, Гегель, Кант, Олар, Чернышевский – все это читалось, перечитывалось, составлялись выписки, конспекты. Но иногда и книги не приносили успокоения. Охватывала тоска по живому делу. Угнетала снежная пустыня, раскинувшаяся вокруг села. Тогда он начинал ходить… Ходил часами по комнате, заложив руки за спину. Тишина заброшенного сибирского села усиливалась глухотой. Сколько нужно было нравственных сил, чтобы побороть гнетущее состояние, сколько нужно было истинного мужества!

По счастью пришло избавление: в один из пасмурных дней спаситель предстал перед ним в образе старосты. Он показался ему чудесным Дедом Морозом. Шутка ли сказать: староста вручил разрешение на поездку в Минусинск.

– Магарыч с вашей милости, – сказал он, видя, в какое веселое настроение пришел Курнатовский.

Момент для просьбы был более чем подходящий, и он тут же получил пятиалтынный на водку.

Такое же разрешение на поездку в Минусинск выдали и семье Лепешинских.

В последних числах декабря Курнатовский и Лепешинские двинулись в Минусинск. По случаю рождества под дугой упряжки звенели бубенчики, гривы лошадей украшали цветные ленты. В Минусинске все собрались на квартире Кржижановских и Старковых, которые добились перевода из Тесинского в Минусинск. Не успели сани остановиться у крыльца двухэтажного дома, как открылась дверь и в облаках вырвавшегося из них пара показался Владимир Ильич без шубы и шапки. Быстро сбежав по ступенькам, Владимир Ильич стал помогать товарищам, которые путались в длинных тулупах, выбраться на землю.

Лепешинский так и ахнул:

– Вы что, Владимир Ильич, здоровья своего не алеете! Плохо же жена за вами смотрит.

Но Владимир Ильич пропустил его замечание мимо ушей и потащил гостей в дом. Поднялись на второй этаж. Здесь было тепло и шумно. Владимир Ильич заговорил с Паниным и Шаповаловым, расспрашивая их о стачке 1896 года. Шаповалов рассказывал о Лахтинской подпольной типографии. Владимир Ильич очень заинтересовался печатным станком, сконструированным слесарем Тулуповым.

– Знаете, – вспоминал Шаповалов, набрасывая схему станка, – даже жандармский полковник, производивший обыск в типографии, сделал Тулупову комплимент и назвал его одаренной личностью.

Владимир Ильич захлопал в ладоши от удовольствия и заявил, что такому делу, как постановка типографии, и у народников не грех поучиться. Зашла речь о «Народной воле», и Владимир Ильич заметил, что шифры, явки, вся конспиративная работа, создание подпольных типографий, изготовление фальшивых документов – все это было у революционных народников отлично организовано. Годами складывалось их умение, годами накапливался опыт. Эти знания и опыт пригодятся и марксистам.

В комнатах, застеленных домоткаными дорожками, убранных простой, но добротной сибирской мебелью, теперь уже собрались почти все участники встречи. Помимо Ленина и Крупской, здесь находились Кржижановские, Шаповалов, Панин, Старковы, Лепешинские, Курнатовский. Были и совсем новые для Курнатовского люди, как, например, петербургский металлист Оскар Энгберг – финн по происхождению. Он работал до ссылки на Путиловском заводе в Петербурге.

В комнате стоял смутный гул многих голосов. Гости играли в шахматы, помогали женщинам накрывать на стол, листали свежие журналы, беседовали, обменивались новостями, узнавали об общих знакомых, не сумевших попасть в Минусинск. Владимир Ильич подходил то к одному, то к другому, принимал живейшее участие в беседе. Иногда он останавливался около Шаповалова и Кржижановского, следя за борьбой на шахматной доске. Чувствовалось, что ему и самому не терпится заняться любимой игрой. Потом он подсел к Курнатовскому и начал расспрашивать, как тому работалось последнее время на заводе. Интересовался он и тем, как в Курагинском обстоят дела с книгами, журналами. Узнав, что с литературой плохо, Владимир Ильич посоветовал Курнатовскому просить перевода в Шушенское.