Текст книги "Виктор Курнатовский"

Автор книги: Григорий Волчек

Соавторы: Валентин Войнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Спустя несколько дней Плеханов прислал Виктору Константиновичу билет на Цюрихский конгресс II Интернационала. А затем пришел тот незабываемый день, когда Виктор Курнатовский увидел Энгельса. Переполненный зал стоя встретил друга и сподвижника Маркса. Казалось, что овациям не будет конца. Никто тогда не предполагал, что это его последнее выступление перед посланцами рабочего класса всего мира.

Великий Энгельс, тяжело опираясь на край трибуны, поднял руку. Он просил тишины. Он был уже серьезно болен. Когда смолкли последние аплодисменты, в зале зазвучал, голос, который Курнатовский запомнил на всю жизнь.

Энгельс призывал всех истинных социалистов опираться на массовое рабочее движение. Именно в этом движении, в его развитии находился ключ к победе.

– Социалисты, если они, конечно, истинные социалисты, не должны забывать о конечной цели всего движения. Это завещал нам бессмертный Маркс…

Курнатовского точно подменили. Жизненные неурядицы, недоедания, болезнь – что все это по сравнению с той великой минутой, которую он только что пережил! Пусть снова тюрьма, каторга, пусть даже смерть, но до последнего своего часа он будет верен делу пролетариата. Он ушел с заседания конгресса, тоскуя по родине, думая о том, что ему необходимо как можно скорее вернуться туда и принять участие в разгоревшейся битве против царизма.

Последний год в Цюрихе тянулся томительно долго. Курнатовский окончил политехникум и работал в химической лаборатории одного из заводов. Он рвался домой, в Россию, но где взять денег на поездку? А между тем в Цюрих приходили все новые и новые вести о пробуждении российского пролетариата. Газеты сообщали о петербургской стачке ткачей, о том, как тридцать тысяч человек, доведенных до отчаяния нищетой и издевательствами хозяев, бросили работу. Однажды ему попалась прокламация, привезенная кем-то из Петербурга. Прокламацию выпустила неизвестная Курнатовскому организация – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Чья-то светлая голова, твердая, умелая рука направляли движение русской социал-демократии. Курнатовский сразу почувствовал это, прочитав листовку, где ясными, простыми словами говорилось о причинах бедственного положения рабочих и о том, как бороться с царем, с заводчиками. Вскоре пришли вести, что в Петербурге прокатилась волна арестов. Среди схваченных называли Владимира, брата казненного Александра Ульянова. Курнатовский уже слышал о младшем Ульянове в 1887 году после событий в Казанском университете – о них говорила вся студенческая молодежь. Неужели это он? Неужели «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» также дело его рук?

Под влиянием петербургских событий Курчатовский написал брошюру «Рабочий день». Она многим понравилась. Теплый отзыв прислал и Плеханов. В 1897 году брошюру отпечатала женевская типография Союза русских социал-демократов и тайно переправила ее в Россию.

Гонорар за брошюру, небольшие сбережения… Теперь у него есть деньги. Он может вернуться на родину. Из Женевы пришло согласие на его отъезд. Вскоре удалось получить паспорт и необходимые визы. Напутствуемый добрыми пожеланиями друзей, он сел в поезд, который шел на восток.

ВНОВЬ ПОД ДВУГЛАВЫМ ОРЛОМ

Конец апреля 1897 года. Алмазными искрами сверкают лучи солнца. отражаясь в снежных вершинах Альп. Склоны гор покрылись изумрудной зеленью, запестрели цветами парки и улицы чистеньких швейцарских курортных городков. Но Курнатовского не трогали сейчас красоты природы. Стоя у окна вагона, он думал о другом: все его мысли сосредоточивались на одной крохотной географической точке – русской пограничной станции Вержболово. Только бы проскочить благополучно, а там…

Прошло четыре года с того дня, когда он выступал на митинге протеста, направленного против американо-русского трактата. Если бы тогда он не увлекся беседой с Зингером и Засулич, то, может, и заметил бы, как пристально поглядывал на него один человек, сидевший в зале. По временам он что-то записывал на листке бумаги. Может быть, речи ораторов? Да, речи интересовали его. Но еще больше привлекали его внимание люди, которые их произносили, особенно русские политические эмигранты. Человек этот приехал из Карлсруэ. Он называл себя русским студентом-эмигрантом. Фамилия? У него их было столько, что всех не запомнишь. В Цюрихе «студент» старался войти в доверие к русским (как-никак соотечественник). Иногда он куда-то исчезал, потом вновь появлялся. К нему постепенно привыкли. Кто тогда мог разгадать, что Евно Азеф – один из опытнейших агентов русской охранки. Шпион и провокатор, ставший со временем во главе русской политической партии социалистов-революционеров, руководителем ее боевой террористической организации, Евно Азеф на протяжении долгих пятнадцати лет (с 1893 по 1908 годы) творил черное дело.

Охранное отделение с апреля 1893 года начало получать от Азефа самые исчерпывающие сведения о деятельности революционных эмигрантов за рубежом. В числе прочих он доносил и о Викторе Курнатовском, которого так долго и так неудачно искали в России. Департамент полиции очень интересовался Курнатовским, так как, судя по его выступлению в Цюрихе, он не отказался от своих политических взглядов. Исполнительный Азеф, все время наблюдая за Курнатовским, по нескольку раз в год слал донесения.

И вот теперь, когда Виктор Константинович возвращался в Россию, телеграмма Азефа с точным описанием наружности Курнатовского и документов, по которым он едет, опередила на один день поезд – в Вержболове Курнатовского ждали.

Весна пришла и сюда. Растаявший снег растекся грязными водами по придорожным канавам. На железнодорожных путях блестели лужи. В воздухе висела копоть – чадили стоявшие на запасных путях паровозы. Поезд медленно громыхал на стрелках, приближаясь к станции. За окном мелькнул столб, к которому был прикреплен желтый металлический щит, а на нем – черный двуглавый орел. Граница Российской империи. Мимо вагонов медленно плыла платформа, заполненная людьми. Вержболово…

Станция постоянно была набита множеством полицейских, жандармов, тайных агентов департамента полиции. Одни из них жили в Вержболове, другие приезжали сюда в особенно важных случаях, когда тайная полиция, осведомленная своими агентами, ожидала выезда за границу или возвращения из-за Рубежа видного революционера. Работали здесь и агенты особого назначения. Их деятельность заключалась в том, чтобы садиться в проходившие поезда и наблюдать за пассажирами уже в пути, подслушивать их разговоры.

9 апреля 1897 года поезд, в котором Курнатовский пересек границу, подошел к Вержболову.

Вначале работникам политического сыска не везло. Агент, присланный в Вержболово специально для того, чтобы задержать Курнатовского, указал жандарму на человека средних лет, который вышел из вагона на перрон вместе с нарядной дамой. Но задержанный оказался известным петербургским аристократом и устроил полиции скандал. Жандармский подполковник минут пятнадцать извинялся, упрашивал простить за беспокойство…

Затем жандармы привели к своему начальнику молодого человека в щегольском коричневом костюме. В одной руке он держал трость с тяжелым набалдашником, в другой – новенький чемодан. Едва взглянув на него, подполковник узнал профессионального карманника Эмиля Веткина. А через несколько минут в комнату ворвался разъяренный пассажир, у которого в поезде вытащили золотые часы. Пришлось составлять протокол. Кое-как успокоив потерпевшего, подполковник выставил его, наконец, из своего кабинета. Пора было отправлять поезд, и только тут, в эти последние минуты, жандармы ввели высокого молодого человека в черном костюме. Он держал себя с достоинством, с жандармами ни в какие пререкания не вступал. Подполковник потребовал у него паспорт, сличил карточку, приклеенную к паспорту, с фотографией, которая лежала у него в столе, усмехнулся, довольный удачей, и, вставая из-за стола, заявил:

– Вы арестованы, господин Курнатовский. Потрудитесь следовать за полицейскими.

Так после долгой разлуки встретила его родина.

ДАЛЬ НЕОГЛЯДНАЯ…

Через Москву, Самару, Заволжье, Уфу ехал Курнатовский на этот раз к месту второй ссылки. Вместо паспорта ему выдали проходное свидетельство. Оно избавляло ссыльных от путешествия в арестантском вагоне. Такие свидетельства давали, конечно, только тем, чья вина была или не доказана, или не очень велика. Но проходное свидетельство не избавляло от слежки агентов охранного отделения. Плюсом являлась свобода передвижения, минусом – то, что ссыльные брали на себя дорожные расходы.

За Уфой потянулись степи, а за ними-предгорья Уральского хребта. Проехали Челябинск, пересекли Иртыш, и поезд со всех сторон обступила тайга. Вагоны бежали по бесконечному зеленому коридору из сосен, елей, пихт, раскидистых лиственниц, могучих кедров. Воздух, напоенный одуряющим лесным ароматом, вливался в открытые окна вагона. Виктор Константинович любовался чудесными пейзажами и порою забывал о том, что стараниями царской охранки было уготовано ему впереди. Сейчас Курнатовский чувствовал себя значительно бодрее. Позади остались и сырая тюремная камера, в которую он попал после Вержболова, отвратительная тюремная пища, бесконечные нудные допросы и почти годичное ожидание приговора. К обвинению в революционной деятельности во время его пребывания за границей департамент полиции попытался прибавить неизвестно откуда появившееся на свет дело о снабжении им нелегальной литературой ученика Херсонского сельскохозяйственного училища Гуго. Но полицейская затея не удалась. Выяснилось, что Гуго душевнобольной, и департамент полиции сам отказался от более чем шаткой версии обвинения. Документов в деле Курнатовского было недостаточно. В основном все состряпали на основании тайных доносов Азефа, имя которого, разумеется, нигде нельзя было назвать. Во время следствия, как и после первого ареста в Москве, Курнатовский очень осторожно вел себя на допросах. Приговор вынесли сравнительно мягкий – ссылка на три года в Минусинский округ Енисейской губернии с зачетом предварительного тюремного заключения.

Железнодорожный путь кончался в те времена в Красноярске. По совету товарищей Виктор Константинович разыскал в городе фотографию Кеппеля, которая служила своеобразным справочным бюро для политических ссыльных. Здесь за ширмой стоял стол с альбомами, в которые Кеппель педантично вклеивал портреты ссыльных, направлявшихся в места отдаленные. Перелистывая эти альбомы, можно было всегда узнать, кто именно из политических единомышленников находился в здешних краях.

Ознакомившись с кеппелевскими «справочниками», Виктор Константинович не нашел никого из знакомых. Он снялся здесь сам – следовало хранить традиции ссылки. От Кеппеля направился в полицейское управление, чтобы предъявить там свое проходное свидетельство. И тут произошло неожиданное: к его удивлению, ему предложили немедленно отправиться в пересыльную тюрьму.

– Вам придется подождать там распоряжения, в какой именно части Минусинского округа вы должны будете поселиться, – заявил ему хмурый полицейский чиновник.

– В тюрьму? Да ведь я прибыл сюда свободно, не под конвоем…

– Таков порядок, – сухо, не глядя на него, ответил чиновник и занялся своими бумагами, показывая тем самым, что разговор окончен.

Курнатовский попытался выяснить, долго ли ему придется отсидеть в тюрьме.

– Придет время, отправим, – сказал чиновник и, прочитав его фамилию на проходном свидетельстве, добавил: – Кстати, о вас мы еще должны получить телеграмму от его превосходительства иркутского губернатора Горемыкина. Вот получим ее, тогда и отправим…

Красноярская пересыльная тюрьма стояла за высокой оградой из толстых, заостренных вверху бревен сибирской лиственницы. Она напоминала старинные остроги. Грязь здесь была невероятная. Особенно в камерах для уголовников.

Курнатовского поместили в небольшую камеру, где уже находились двое политических заключенных. Они вежливо приветствовали нового товарища. Соседом Виктора Константиновича по койке оказался молодой адвокат из зажиточной семьи, общительный, разговорчивый человек. Второй заключенный больше отмалчивался и если не выходил на прогулку, то почти все время лежал, повернувшись лицом к стене. Обоих осудили сравнительно недавно по процессу народоправцев, и они тоже ожидали партии, чтобы отправиться к месту ссылки – куда-то за Абакан.

Виктор Константинович попытался выяснить, каковы политические взгляды его новых товарищей. Однако адвокат говорил о чем угодно, только не о деле, из-за которого попал в тюрьму. Второй сосед молчал.

«Правильно поступают, – думал Курнатовский, – ведь они меня не знают, а подсадить в тюремную камеру агента охранки ничего не стоит».

И тогда он решил заговорить первым, сказать, что он марксист, социал-демократ и примыкает к ставшей известной тогда группе «Освобождение труда».

Едва он произнес эти слова, как в камере разразилась буря.

– Ваши теории, – чуть не взвизгнул адвокат, – чистейшая утопия! Экономическое неравенство было, есть и будет. Слышите! Было, есть и будет, что бы ни писал ваш Маркс. Люди от природы – стяжатели… Ради чего же вы тогда сами находитесь в тюрьме? – спросил Курнатовский. – Против кого и за что вы боретесь, объясните мне.

– Не обижайтесь, милостивый государь, но вы, видимо, дитя в политике. Ведь не с промышленниками, которые ведут страну к прогрессу, мы должны бороться. Политическое бесправие, бюрократическая машина самодержавия – вот что обрекает Россию на отсталость, а наш народ – на невежество, – гремел он, шагая по камере…

Его товарищ кивнул головой в знак согласия и добавил:

– России нужна республика, парламент, правительство деловых людей – вот чего добиваемся мы, народоправцы…

«Хорошо еще, что они, – подумал Курнатовский, – не прикрываются болтовней о народном социализме», – и быстро перевел беседу на обыденные темы. Да, не таких революционеров ждал он встретить в Сибири.

Через три дня объявили, что пора готовиться в дорогу. На следующий день в полдень партия ссыльных, с которой отправляли и их, должна была погрузиться на пароход. Курнатовский узнал, что жить ему придется в селе Курагинском на реке Тубе, притоке Енисея.

От Красноярска поплыли по могучему полноводному Енисею. На пароходе Курнатовский внимательно присматривался к уголовникам, которых избегали его спутники – народоправцы. Он знал, кого иногда в России превращают в уголовников. Когда власти хотели расправиться с непокорными крестьянами – участниками аграрных беспорядков – или теми, кто протестовал против царящего произвола, но делал это бессознательно, стихийно, они всегда находили статью в Уголовном кодексе. Что тут стесняться: неграмотных людей, не искушенных в законах, можно и судить и засудить по любому поводу. Так было и на этот раз. Среди воров и убийц находилось немало крестьян, осужденных за порчу помещичьего имущества, захват земли, оскорбление полицейского, священника или землевладельца.

Внимание Курнатовского привлек светловолосый паренек, меньше всего походивший на человека, который мог совершить уголовный проступок. Курнатовский заметил его еще тогда, когда партия шла от тюрьмы к пристани. Увидев попавшегося навстречу священника, паренек довольно громко сказал:

– У долгогривый пес!

За это он получил от стражника удар в бок.

Каждый раз, когда среди уголовников речь заходила о духовенстве, тихий и такой привлекательный парень разражался ругательствами. Уголовники смеялись и снисходительно похлопывали его по плечу.

Виктор Константинович, выбрав момент, разговорился с ним. У паренька были старые счеты с церковниками. А тот случай, из-за которого он попал в ссылку, произошел в далекой кубанской станице во время похорон его дяди.

– Пришли мы в церковь, – рассказывал Курнатовскому Егор Гвоздев. – Поп за отпевание запросил пять рублей. Отец дал: надо так надо. Стали дядю отпевать. Дьякон покрыл гроб синим покрывалом, на котором изображены ангелы, и покрыл-то гроб ровно наполовину. Стали гроб из церкви выносить – поп еще два рубля требует. «За что же, батюшка?»– спрашивает отец. «За святое покрывало, – отвечает поп, – чтобы брат твой, невежа, прямо в рай попал». – «Так уж дайте, батюшка, нам это покрывало на кладбище…» А священник показал отцу кукиш, требует денег и не дает гроб вынести из церкви. Слово за слово… Я – за отца. За попа – дьякон, звонарь. Чуть гроб не перевернули. Ну, тут я попу клок бороды вырвал. Он первым ударил отца. Судили нас. Дьякон и звонарь врали, будто я ругал бога и святых, осквернил храм божий. Отца выпороли на сходе и по старости лет простили, а меня вот на три года в Сибирь, чтобы не кощунствовал, не перечил духовному пастырю…

Они подружились. Под конец пути Егор ни на шаг не отходил от Курнатовского, присматривал за его вещами, «чтобы ребята не забаловали».

Енисей нес свои прозрачные воды, в которых точно в зеркале отражались берега, заросшие дремучей тайгой, высокие скалы. Чем ближе к Минусинску, тем река заметнее мелела… Вахтенный матрос все чаще подходил к борту промерить шестом глубину и покачивал головой. У села Сорокино бросили якорь. Дальше двигаться было невозможно – мешали почти сплошные мели. Кое-как по мосткам, сколоченным на живую нитку, пассажиры перебрались на берег. Сопровождавшие партию жандармы, ругая мелководье, отправились разыскивать подводы. Арестанты расположились на берегу, кто мылся, кто стирал белье. Запылали костры, закипели видавшие виды чайники, котелки, покрытые копотью.

После полудня вернулись жандармы с подводами, и партия выехала в Минусинск.

И вот он, город. Деревянные дома напоминали маленькие крепости: окна закрывались толстыми ставнями на железных болтах, дворы были обнесены заборами в два, а то и три человеческих роста. Из подворотен скалят зубы злющие псы. Улицами завладели свиньи, разлегшиеся поперек дороги, и множество уток.

Партию осужденных остановили на большой площади около церкви. Часть конвойных направилась к начальству за приказаниями. Вскоре возвратились два жандарма и объявили, что политические до отправки к месту ссылки могут жить в гостинице. Уголовников повели дальше – в городскую тюрьму.

Егор Гвоздев со слезами на глазах прощался с Курчатовским.

– Может быть, где и встретимся еще, Виктор Константинович.

Курнатовский быстро вынул из мешка с книгам томик стихов Алексея Толстого и «Капитанскую дочку» Пушкина. Гвоздев спрятал книги под рубашку еще раз пожал Курнатовскому руку и бегом догнал уходившую партию.

Гостиница занимала большое деревянное здание, выстроенное из лиственницы. В номерах было уютно, тепло. Бросив под кровать мешок с книгами, ружье, чемодан, Виктор Константинович разделся и быстро забылся крепким, долгим сном. Утром его разбудил жандарм.

– Политическим разрешено ходить куда угодно и делать что угодно, – сообщил он. – Здешнему начальству мы вас сдали – теперь дело не наше. Не забудьте только отметить в канцелярии свое проходное свидетельство. – И он ушел с видом человека, которого освободили от тяжкой ноши.

Хозяином гостиницы оказался бывший ветеран польского восстания 1863 года. В Сибири он обжился, разбогател. Дела его шли неплохо. Русским политическим ссыльным, останавливающимся в Минусинске, он явно симпатизировал. Узнав, что его новые гости пробудут в городе несколько дней, владелец гостиницы посоветовал обязательно посетить музей Мартьянова.

– Неужели вы никогда не слыхали о нашем музее? Ведь это гордость Сибири… Его и за границей знают. – И он рассказал о Николае Михайловиче Мартьянове, который с помощью ссыльных организовал местный музей. Многозначительно поглядев на Курнатовского, хозяин гостиницы добавил: – Музей знают многие известные люди. Вот и господин Ульянов тоже побывал в нем. Очень хвалил…

– Это не тот ли Ульянов, который судился по делу о петербургской забастовке?

– Тот самый, брат Александра Ульянова, казненного за покушение на царя.

– Куда же сослан Ульянов?

– В село Шушенское.

– А это далеко от Курагинского?

– Верст семьдесят-девяносто. По сибирским масштабам это пустяки. Да вы сходите сами в музей. Там увидите карту Минусинского округа – она вам пригодится.

В Красноярске – фотография Кеппеля, в Минусинске – этот словоохотливый хозяин гостиницы, Виктор Константинович начинал понимать, что здесь, в Сибири, немало людей, готовых оказать содействие Революционерам.

Музей разместился в большом кирпичном здании.

Богатейшие коллекции привлекали каждого, кто интересовался развитием Сибири: тут были орудия человека времен каменного и бронзового веков, найденные в Енисейской губернии, коллекции сибирских минералов, чучела таежных и степных зверей и птиц, прекрасно подобранные гербарии. Но больше всего Курнатовского поразили муляжи плодов – огромные свеклы, арбузы. «Таких и на юге не сыщешь», – заметил один из народоправцев, которые тоже заинтересовались музеем. Эти арбузы, овощи вывели украинские переселенцы. На стендах, под стеклом лежали крупные самородки золота, найденные в Минусинской тайге.

Огромную карту Минусинского округа Курнатовский изучал долго, внимательно. Вот оно, Курагинское. Тесинское, Шошино, Минусинск лежат к югу от него. Еще южнее по Енисею расположено то самое Шушенское, где отбывает ссылку Ульянов. Юго-восточнее Шушенского еще одно большое село – Ермаковское, на реке Ое. А дальше, вплоть до монголо-китайской границы, населенных пунктов почти совсем не было. Какая глушь!

Осмотрев музей, Курнатовский направился с визитами к местным политическим ссыльным. Их адреса он получил еще в Москве. Кое-что к его списку прибавил хозяин гостиницы. Визиты эти были обязательны для каждого революционера, попадавшего в ссылку. Старожилы, как живительной влаги, ждали вестей из России, а вновь прибывшие, в свою очередь, узнавали все о местных правилах полицейского надзора, о своих будущих соседях по ссылке. Их снабжали явками, шифрами, выработанными специально для данной местности.

Первым, к кому отправился Курнатовский, был Тырков, ветеран минусинской ссылки. Узнав, что Курнатовский сослан в Курагинское, Аркадий Владимирович улыбнулся.

– Так и следовало ожидать – вы ведь марксист. В департаменте полиции поумнели: народовольцев высылают в города, подальше от мужиков, а вас, марксистов, расселяют по деревням, чтобы не общались с рабочими. Что ж, логично! Правда, и мы, народовольцы, не чуждаемся рабочих, – продолжал он. – Но они нуждаются еще в серьезном моральном воспитании. Жил здесь рабочий – марксист Райчин. Он недавно бежал из ссылки, не предупредив товарищей о дне побега. Поступок не из важных. Ведь Райчин мог навлечь на всех нас, политических ссыльных, незаслуженные репрессии со стороны властей. Из-за его необдуманного побега произошел, как это ни печально, разрыв между марксистами и народниками… – О Райчине и вообще о рабочих Тырков говорил барски-покровительственно (Ну что возьмешь с них, что они понимают?).

Тон этот возмутил Курнатовского. Он заговорил резко, Тырков, человек умный, заметил свою ошибку и тотчас заявил примирительно, что сам он хорошо относится к рабочим и в свое время не без успеха вербовал их в ряды «Народной воли».

– Вот мой товарищ по ссылке, Николай Сергеевич Тютчев, в революционные настроения фабричных не верит. Они, по его мнению, участвуют в революционном движении лишь во имя прибавки жалованья. Но Тютчев, – продолжал он, – не революционер. Народоправец… Вы слышали о таких?

– Не только слышал, но даже провел с представителями этой, так сказать, партии несколько дней в пересыльной тюрьме, – усмехнулся Курнатовский.

Узнав от Виктора Константиновича, что в Петербурге он был близок к кружку Александра Ульянова и первый раз попал в ссылку по делу, связанному с пресловутым адресом Андреевского, Тырков оживился, переменил тон.

– С братом казненного Александра Ульянова, с Владимиром Ильичем и его политическими друзьями меня разделяет многое. Однако Владимира Ильича я глубоко уважаю. С месяц назад через Минусинск проехала его невеста – Надежда Константиновна. Девушка она одаренная, полностью разделяющая Убеждения своего будущего мужа. Откровенно говоря, я считаю, что если бы Владимир Ильич пошел по пути казненного брата-героя, «Народная воля» в его лице получила бы замечательного руководителя. Это человек необыкновенного ума и энергии.

Старый народоволец Тырков рассказал Курнатовскому много интересного о Перовской, о Желябове и о других членах Исполнительного комитета «Народной воли», участвовавших в исполнении приговора над царем-«освободителем» Александром II. Особенно взволнованно он говорил о Кибальчиче.

– Кибальчич мечтал посвятить свою жизнь созданию летательного аппарата, с помощью которого люди могли бы попасть на другие планеты. Вечно занятый математическими вычислениями и химическими опытами, пламенно влюбленный в свободу, он, вероятно, и на эшафоте думал не о смерти, а о республиканской социалистической России, стране, где расцветут науки. Товарищи, видевшие его в эти страшные минуты, говорили, что он проявил такое мужество, словно чтение смертного приговора и происходящее вокруг него Кибальчича абсолютно не касалось. Да, – задумчиво сказал Тырков, – это был Архимед, решающий математическую задачу под занесенным над ним мечом римского воина.

Воспоминания старого революционера Курнатовский слушал с огромным интересом, так как знал, что Тырков был непосредственным участником событий первого марта. Ему поручили наблюдать за выездами царя из дворца. И виселицы Тырков избежал почти чудом: может быть, благодаря хлопотам своей аристократической родни, а может быть, потому, что на допросах вел себя умно, говорил всякую чушь, симулируя психическое заболевание.

Простившись с Тырковым, Курчатовский отправился к Феликсу Яковлевичу Кону. Тот жил неподалеку от Мартьяновского музея, где работал библиотекарем. Прежде они никогда не встречались, но когда разговорились, Курнатовскому показалось, что он знает этого обаятельного человека уже много лет. Кон всегда слушал очень внимательно, не перебивая собеседника. Если с чем-нибудь не. соглашался, отстаивал свое мнение спокойно, обстоятельно.

Здесь снова зашел разговор о Райчине, о его побеге. Видимо, это событие очень взволновало минусинских ссыльных.

– Мои товарищи, – сказал Кон, – погорячились и в пылу полемики обидели марксистов, которые, конечно, не знали о готовящемся побеге. Впрочем, все это уладится. Время возьмет свое. Лично меня с Ульяновым почти ничто не разделяет. Я попал в ссылку по делу польской партии «Пролетариат». А эта партия, как известно, признает марксизм, но не отрицает и пользы индивидуального террора.

У Кона Виктор Константинович засиделся до глубокой ночи. Он ушел от него уверенный, что Феликс Яковлевич рано или поздно примкнет к марксистам.

На следующий день Курчатовский начал готовиться к отъезду в Курагинское.