Текст книги "Запрещенный роман"
Автор книги: Григорий Свирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Если б кто-нибудь взглянул сейчас на Сергея Викентьевича со стороны, то мог бы подумать, что старик рвется навстречу ураганному ветру. Сергей Викентьевич делал два-три шага по направлению к белым, остро пахнувшим масляной краской дверям с бумажной наклейкой: "И.о. проректора гуманитарных факультетов Рожнов С.Х." Затем его относило назад. Потом он снова шел вперед, и его снова относило.
От ректора Сергей Викентьевич ничего хорошего не ждал. Проректором вдруг стал Рожнов, бывший его ученик, отнюдь не бездарный, но какой-то "два запишем, три в уме", говаривал Сергей Викентьевич. Ускользающий... Усмирили, что ли?
Это раздражало Сергея Викентьевича, который, впрочем, и сам вел себя смиренно. Такие времена!.. В университет входил по-прежнему, как входят военные в начальственный кабинет – держа шапку на полусогнутой руке. Однако он тревожил кого-то уже тем, что существовал.
Недавно Сергея Викентьевича разбудил резкий звонок. Время было за полночь.
– Вас беспокоит заместитель министра Татарцев Федор Филиппович. Некому, кроме вас, возглавить комиссию министерства по расследованию...
– До того ли мне, голуба, хворому, – простонал Сергей Викентьевич.
– Вам не придется и пальцем шевельнуть! – убеждал его Татарцев, посчитавший, что академик Родионов и его ученик Рожнов наконец поняли друг друга...
– А что делать? – удивился Сергей Викентьевич, который доверял только собственным рукам.
– Ничего! Возглавить вашим высоким именем...
– Что?! – вскричал мгновенно выздоровевший Сергей Викентьевич.
Лиха беда начало...
На одном из заседаний в Академии наук Татарцев, сидя в президиуме позади Сергея Викентьевича, слышал, как старик пояснял шепотком молодому академику Сахарову:
– Трофим? Ежели когда-нибудь возле тебя – не приведи Господь! -взорвется то, что ты делаешь, тогда ты уразумеешь, что такое Трофим.
Откровенность Сергея Викентьевича взбудоражила даже самых флегматичных членов Ученого совета.
Еще бы! Давно известно, что враг Трофима Денисовича Лысенко – заклятый враг марксистской науки. Отсюда недалеко и до врага народа.
Но Рожнов был противник крутых мер. Он объявил себя сторонником "политики незаметного оттеснения". "Лавры Герострата современному человеку не к лицу", – говаривал он своим дружкам, улыбаясь и старательно скрывая от них, что все еще любит старика и охотнее вышвырнул бы на улицу всех его недругов, вместе взятых.
Он стал куда сговорчивее в начале следующего учебного года, когда на филологическом факультете вывесили листочки с названиями семинаров и студенты, толпясь возле листочков, вносили туда свои фамилии.
К Сергею Викентьевичу повалило вдруг столько народу, что рядом с первым пришлось прикрепить еще два тетрадных листочка. Рожновский же лист остался девственно чистым; в конце концов на нем появились три малоразборчивых фамилии, словно записавшиеся стыдились своего будущего учителя.
В первый момент Рожнов даже растерялся. "Что же это такое? Демонстрация?..
А если Министерство вообще разрешит студентам манкировать лекциями? Введет свободное посещение, как уж много лет требуют горлопаны..."
Едва трость с резиновой подушечкой на конце показалась над порогом его кабинета, Рожнов вскочил и, поддержав Сергея Викентьевича под локоть, провел его к креслу.
Сергей Викентьевич присел на краешек. Кресло недавно обновили, и оно остро пахло клеем.
"Кресла и те провоняли!"
Рожнов давно изучил слабости старика. Для начала он польстил ему, восхитившись его свежим видом.
– Благодарствую. – Судорожно глотнув воздух, Сергей Викентьевич подумал, что у него сейчас точь-в-точь такой же свежий вид, как у филологического факультета. Он долго вытягивал платок окостеневшими в сочленениях пальцами. – Господи, что творится?..
Рожнов испуганно потянулся к графину с водой.
Сергей Викентьевич скомкал в гневе платок.
– Эко канцелярия разрослась! Как злокачественная опухоль! А в расписании ералаш! Составляли без царя в голове.
– С царем, Сергей Викентьевич, с царем, – спокойно возразил Рожнов. – Согласно указанию Министерства...
Объявить, что семинары хинди и литовского языка отменены раз и навсегда, он все же не решился. Но Сергей Викентьевич понял: что-то произошло...
Круглые плечи старика обмякли. Рожнов присел против него, чтоб, при случае, можно было доверительным жестом коснуться коленей, которыми тот сжимал трость с остробородой ручкой.
– Дорогой Сергей Викентьевич, в ваши годы, извините, скакать на палочке, – голос Рожнова звучал почтительно-тревожно. – В профессорской, например, вы неосторожно сказали: собаки-де лают, а ветер носит... – Рожнов зажмурился. – Люди вокруг вас, Сергей Викентьевич, давно уж иные, а вы к ним по старинке, с дорогой душой.
Сергей Викентьевич ощутил боль в груди от того, что не в силах выставить Рожнова из кабинета. Он в гневе взглянул на его щучьи зубы, которые выпятились за нижнюю губу. "Бог шельму метит!.."
Старик был мстителен, – он не прощал и давних обид, за что некоторые профессора люто и отчасти заслуженно ненавидели его. Рожновское доброжелательство вызвало у него колотье в сердце.
– Кляузы, наговор, – начал он сиротским голосом, и вдруг перебил самого себя изумленным восклицанием: – Господи, владыка! А чем студенты виноваты? Не меня, их грабят.
Рожнов отстегнул замки своего портфеля из крокодильей кожи и достал оттуда пачку каких-то бумаг.
– А как прикажете поступить, дорогой Сергей Викентьевич? – сказал он, тяжко вздохнув. – Наши комсомолята, ну просто рвут и мечут... – Он протянул старику тетрадный листочек, где было начертано, видно, с размаху, скачущими буквами: "Пресечь пропаганду идеалистической чуши!"
Сергей Викентьевич встревоженным взглядом скользнул по подписи.
– Галина Пет... Петри... А-а, пустоглазая!
Рожнов послюнявил палец и стал перелистывать студенческие записки быстро-быстро, словно считая кредитки.
– Тут есть и другие. Не помню, принес ли уже Юра Лебедев...
Пухлое лицо Сергея Викентьевича на глазах Рожнова побагровело. Мясистый ноздреватый нос приобрел сизовато-малиновый оттенок...
Почтительнейше выпроводив Сергея Викентьевича, Рожнов задержался у дверей, потер свой каменный подбородок. Что дальше? Он поежился, все еще чувствуя на себе ненавидящий взгляд Сергея Викентьевича. "Университет – не Киевско-Печерская лавра!" – любит поучать Татарцев. И... на двух стульях не усидишь. Или-или, как говорят наши диаматчики...
...В университете готовилась первая в городе торжественная сессия, посвященная приоритету советской науки.
Рожнов заглянул в актовый зал. Над сценой рабочие укрепляли освещенный прожектором барельеф. Это он, Рожнов посоветовал заказать его и укрепить над сценой, вместо сусальной штукатурной лепнины XVIII века, которая так нравилась старикам.
Рожнов знал этот барельеф еще со школьных лет. Казалось, он существовал всегда.
На первом плане золотисто-темный, выпуклый почти до горельефной объемности, профиль Сталина. На втором плане оттесненный им бесцветно-серый, плоский ленинский профиль.
Рожнов долго стоял в приоткрытых дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к голубовато-дымчатому лучу прожектора. Надо было проследить лично. Чтобы не перекосили.
Впереди себя в полумраке зала он различил две фигуры. В одной из них Рожнов узнал профессора Преображенского. По длинной шее с острым кадыком. Кивая на барельеф, Преображенский шепотом говорил своему собеседнику:
– Сам видишь, Сергей Викентьевич. Наступает фаза полного солнечного затмения...
Акустикой университетского актового зала гордился весь город. Рожнов слышал каждое слово. Он отступил назад, за дверь, прошел в свой кабинет, снял трубку, набрал номер особого отдела университета, но тут же положил трубку на рычаг.
Рожнов не любил и боялся доносчиков. Когда-то сам едва не пострадал от анонимки.
Быстро зашагал прочь от телефона, в коридор. В толпе студентов прошествовал Преображенский в своем рабочем свитере с оленями на спине и груди. Лицо иконописное.
– Страстотерпец!.. – Рожнов впервые вгляделся в него пристально. -Желтолицый иссушенный "страдалец"!
Расплывшаяся бородавка у круглого глаза Преображенского показалась кровоподтеком.
"Мало тебя били, гада! До тридцать седьмого года сидел... До законного рукоприкладства..."
Впервые заметил, Преображенский почти облысел. Осталась седая "косметическая" прядь у виска. Она была протянута к высокому апостольскому лбу, закручивалась надо лбом, создавая впечатление вполне благопристойной прически.
"Камуфляж! Всюду камуфляж!"
Быстрыми шагами вернулся в кабинет. Снова взял трубку. Холодная, как жаба. Повертел ее в руках. Почему-то вспомнилась приемная дочь Преображенского, которая преподавала в институте иностранных языков, хохотушка с лиловыми губами.
Положил трубку.
Так Рожнов никуда и не позвонил, рука не поднялась.
Да, Рожнов все еще отставал от убыстряющегося шага времени. Он никогда не говорил, как Татарцев: "На факультете синагога!" Он ввел в оборот вполне приличный эвфемизм: "Гильберги...", "Лица неходкой фамилии". Он так и кричал в телефонную трубку кадровикам из Министерства: "Оставил в списке две неходких фамилии. Этих надо пропустить. На-до!"
А что поделаешь?..
Все знают, он не расист. Ему не по душе усердие кадровиков, ставящих на Гильбергах тавро "пятого пункта"; космополиты-де, пятая колонна...
Нет, лично ему это противно...
II
Леля Светлова сошла с троллейбуса. Газетные витрины на противоположной стороне площади слепили солнечным блеском. К одной из них подошли вразвалку несколько юношей с книгами в руках. Стоило им остановиться, как люди со всех сторон потянулись к газете.
"Что там?" – Размахивая сумочкой на длинном ремне, Леля проскочила перед красным капотом взревевшей пожарной машины.
Леля вытягивала шею, приседала, привставала на цыпочки, но видела лишь мокрый от клея уголок страницы.
– Выкормили себе на голову! – хрипло сказал старик в замасленной фуражке паровозного машиниста. – Имя-то – Викентьевич! Из попов, что ли? Тьфу!
Наконец Леле удалось протолкаться к витрине. На мокрой газетной полосе перед ней замелькали имена Преображенского и Родионова. Подпись -"Профессор С. Рожнов".
Леля отошла от витрины и остановилась в бессильном гневе и смятении.
Откинув плечи и придерживая на животе раздутую газетами сумку, гордой походкой беременных прошла мимо женщина-почтальон. Она направлялась к подъезду академического дома, где жили Преображенский и Родионов.
Из форточки Сергея Викентьевича высунулась чья-то рука в широком обшлаге. Рука крошила хлеб для птиц.
Леля с трудом преодолела нелепое желание задержать почтальона.
Возле нее со скрежетом затормозила "Победа".
– Здравствуйте, Леля!
Голос Преображенского прозвучал как-то неуверенно.
Никогда Леля не была такой косноязычной. Теребя поясок, она что-то бормотала о дождливом лете, о туристском походе, который отложили из-за дождей.
Преображенский усмехнулся. Леле стало невыносимо стыдно и своего косноязычия, и нарядной кофточки, расшитой на груди маками, и модной широкой юбки с пуговицами сзади.
Преображенский воспринял ее замешательство по-своему. После того, как нескольким студентам объявили выговор за "демонстративное хождение к профессору Преображенскому", он стал настолько обидчив и порой даже неоправданно подозрителен, что разговаривать с ним было нелегко.
"Победа" стрельнула сизым дымом и рванулась с места. Леля бросилась за ней.
– Ростислав Владимирович! – почти с отчаянием крикнула она. – Я шла к вам... к вам!
Пока Преображенский снимал плащ, пиджак, ботинки и надевал домашние туфли, его дочь Нинель, повернувшись спиной к отчиму, чтоб не заметил густого слоя пудры под ее глазами, восхищалась кофточкой Лели.
– Сама вышивала? Очень идет! – Едва за Ростиславом Владимировичем закрылась дверь кабинета, она шепнула: – Читала? Облить грязью ни за что, ни про что! Я бы этого Рожнова своими руками...
– Леля, прошу! – торопливо прозвучало из кабинета. Преображенский вышел к ней, подтягивая полуразвязанный в горошину, галстук. Не в пример Сергею Викентьевичу, который всю жизнь проходил в лоснящихся брюках, профессор Преображенский всегда следил за собой. Сейчас, когда многие считали его человеком конченым, он одевался, как артист.
Неторопливо сел, подставив лицо под освежающую струю настольного вентилятора. – Слушаю вас, Леля!
Леля молчала. Она пришла к Преображенскому за советом. Одним-единственным. Как ослабить удар. Ведь умрет Сергей Викентьевич.
Казалось, жужжание вентилятора сгустило тишину. Она стала осязаемо плотной.
– ... Вы драматизируете, Леля! По юности лет... Этот Рожнов беспринципен, конечно... – Преображенский вдруг замолчал, лицо его стало сереть на глазах Лели, и она вскочила на ноги, решив, что профессору плохо... Он поднял вдруг поблекшее лицо:
– Беспринципен, – повторил он с каким-то болезненным сарказмом... -Даже обличительные слова... м-да, теряют свою силу. Случайно ли? То и дело слышишь: "такой-то допустил беспринципность", "такому-то указано на беспринципность". Журим, как проказливых детишек. "Ах ты бяка. Как нехорошо! Но ты, конечно, больше не будешь?"
Продув костяную, с мундштуком черного дерева, трубочку, Преображенский взял из шкатулки щепотку табака.
– Чехов, как вам известно, в свое время, писал: "Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не бывал..." Ясно сказано о нашем брате, уважаемая Елена Петровна?
Преображенский постучал трубочкой по настольному стеклу, рассыпая крупицы табака.
В кабинет вошла бледная, краше в гроб кладут, Нинель.
– Папа! Сегодня, вот... – протянув газету, она закусила губу.
Ростислав Владимирович скользнул взглядом по газетному листу.
– Сергей Викентьевич вынул из ящика? Взгляни.
– Нет еще. – Нинель отвернулась к окну. – Я попросила почтальона...
Синий гребень на ее сложенной в пучок косичке вздрагивал, как бант у плачущей девочки.
– Леленька, – несмело спросила она, – вы не собирались к Сергею Викентьевичу?.. Я дам вам газеты, – заторопилась Нинель. – На всякий случай возьмите валидол.
Когда Леля выходила на лестничную клетку, ее остановил встревоженный взгляд Ростислава Владимировича.
– Обходиться с валидолом умеете?
На двери темнело круглое пятно, похожее на яблочко мишени: еще недавно здесь красовалась табличка из красной меди: "Профессор университета С.В. Родионов". Опустив газету в почтовый ящик, Леля постучала.
– Кто там? – изнутри загремели цепочкой. – Леля? Какая Леля? А, заходите! Яша Гильберг не прислал первой главки диссертации?.. Рано? Что ж он там, по-вашему, по Башкирии своей собак гоняет? – Сергей Викентьевич вытянул газету из ящика, порвав ее об отогнутую жестяную дверцу. Пробежав глазами первую страницу, глянул на четвертую.
Его хриплый голос прозвучал неожиданно-весело:
– Поздравляю вас, голубица моя!
– С чем?
– В Корее дело к миру идет!
– К миру? – Леля хлопнула ладошками, пузырек с валидолом выскочил из рук и разбился.
– Велика ли потеря? – спросил Сергей Викентьевич.
– Валидол... отцу.
Сергей Викентьевич зашлепал по паркету высокими, как ботики, домашними туфлями.
– Чего-чего, а этого добра... – он открыл шкафчик, уставленный десятками склянок, баночек, коробочек. Здесь же стояли ареометры, которыми, в случае необходимости, проверяли плотность молока. Сергей Викентьевич лечился гомеопатией и парным молоком. Кроме того, он каждое утро пил женьшень – корень жизни, которому придавал исключительное научное и политическое значение.
Его отвлек от аптечки телефон, трезвонивший в комнате дочери.
Мальчишеский и самодовольный голос – "Из отдела кадров звонят" -официально извещал: высокая комиссия обнаружила, что у Родионова в личном деле нет документов о присвоении ему профессорского звания. Настоятельно рекомендуется в трехдневный срок...
Сергей Викентьевич развел руками.
– Эк их, казуистов! Справку. С тех пор прошло ни много, ни мало четыре войны и три революции. Мне да Тимирязеву Ленин сказал: "Вы наши красные профессора". И никакой бумажки не дал. Господи, владыко! Неужто от них никуда не уйдешь! Право слово, уйду!
Уйду! К военным! – Он взъяренно пристукнул тростью. -Переводчиком-подметальщиком – кем возьмут! Там у дверей стоит с автоматом! – Он просеменил в свой кабинет и в изнеможении опустился в кресло.
Сергей Викентьевич никогда не обновлял это кресло. Он привык и к обтертым подлокотникам, и к вмятинке от затылка на спинке, и к полуистлевшей кожаной подушке. Кресло казалось ему сколоченным так же, как все, что он делал в науке, – на века! "Вот как надо работать", – любил говорить он, показывая на эту инкрустированную глыбину мореного дуба.
Но сегодня не сиделось в любимом кресле. Едва присев, Сергей Викентьевич вскочил и заспешил к телефону.
– Оксана Сидоровна, – стонущим голосом пожаловался он. – Извините, гнусавлю. Грипп одолел. Требуют от меня бумажку на дожитие... Право слово, с печатью! Из старого, говорят, ума выжил, а нового не нажил.
Вернувшись в кабинет, он едва перевел дух:
– Слава те, господи, не перевелись еще на свете порядочные люди! Обещает снять с них штаны... Как она в парттети залетела? Ничего не поймешь!..
Леля мяла в руках влажную землю – она взяла ее из стоявшего в углу бочонка, в котором зеленела молоденькая сосна.
– С Сергея Рожнова! Вот, с кого надо снять штаны! – с ожесточением сказала Леля. – Он – главный во всех комиссиях! – Земля сыпалась на рукав кофточки, но Леля не замечала этого. – Если б не он...
Сергей Викентьевич слушал, моргая набрякшими, в коричневых пятнах, веками. Наконец, вставил добродушно-устало:
– Прибегает ко мне Иришенька, внучка. "А мы, говорит, видели посла!" "Почему, думаешь, посла?" "Он с золотыми галунами". "А что он делал?" "Ковер выбивал". – Сергей Викентьевич печально улыбнулся в бороду. – Сергей иль другой какой лиходей! Исстари ведомо: был бы лес, будет и леший... – Он потянул руку в сторону подоконника, на котором грудой лежали папки. – Елена Петровна, отыщите-ка там свое "дело". Ну-с. Вы как думали, на вас дело не заведено?
Леля с недоумением перебирала пахнувшие пыльным картоном папки, на которых Сергеем Викентьевичем, по всем правилам чистописания, были начертаны фамилии и домашние адреса профессоров, аспирантов, студентов старших курсов – филологов, археологов, историков. Мелькнула наклейка "Лебедев Юрий Михайлович". Наконец вот и ее "дело", тощенькое, с болтающимися тесемками.
Сергей Викентьевич вынул оттуда несколько полуистлевших листков, наклеенных на рисовую бумагу.
– У вас голова строгая, математическая. Займитесь. – Он подал Леле данные по только что начатому в одном из номерных институтов машинному переводу. – Ваш зарытый пока что клад, Елена Петровна, – алгоритм, то бишь двоичная система чисел, пригодная при машинном переводе. Вам придется впрячься в бурлацкую лямку, привести хотя бы некоторые особенности русского языка к алгоритму. Тут работы на два академических института. Вы первый сотрудник обоих институтов. И пока что вы единственный... Да, еще сказали, что это все секреты... В чем тут секреты, господи!.. Начните со словаря оборотов. Там, внизу, я выписал. – Сергей Викентьевич припоминал, смежив дергавшиеся веки: – Надо закодировать по двоичной системе... Нашли? Внизу... Обороты "вообще говоря", "в известной мере", "по большей части", "отнюдь не...", "идти речь"... "ну, и далее". Внизу ищите, на последней странице. – Он добавил извиняющимся тоном: – Что полвека назад писал, помню. А что полмесяца назад... ни словечка не держится! Нашли?
У Лели порозовели щеки. Только сейчас она поняла, что за "дела" лежат на подоконнике. Дела, которые Сергей Викентьевич не успел завершить в своей подвижнической жизни. А порой даже не начал... Его научное завещание.
В жизни Лели не было минуты выше и торжественнее. Только сейчас она окончательно убедилась, что Сергей Викентьевич верит ей как ученому.
– А меня, – неожиданно сказала Леля, – заставляли выступать против вас.
Тут произошло то, что Леля позже старалась никогда не вспоминать.
Сергей Викентьевич поднял на нее свои добрые светлые глаза.
– Выступите. Непременно выступите.
– Против вас, – решив, что он ее не расслышал, повторила Леля громче.
– А то против кого... – Он взял со стола какие-то листки и прочел: "Поддерживая компаративистские теории, я объективно лил воду на антимарксистскую..." и так далее. Семь верст до небес, и все лесом. Вас сразу берут в аспирантуру...
Руки Лели упали, как перебитые.
– Сергей Викентьевич, да вы знаете, как это называется по-русски?..
Сергей Викентьевич потыкал указательным пальцем в острую бородку на ручке палки. Когда он сердился, то слушал собеседника лишь затем, чтобы понять, как лучше возразить ему.
– Не пой высоких стихов, Леленька, – стукнул палкой об пол. -Слушали – постановили! Никаких взаимовлияний в науке не существует. Отныне и вовеки! Аминь! Политика! Картошный домик! – Сергей Викентьевич, округляя по староинтеллигентской манере "о" в иностранных словах, всегда спотыкался на слове "пОлитика"; вместо "чн" говорил "шн"; был консервативен даже в произношении. – Ты смотри-смотри в окно-то! – осердился он на Лелю, которая, показалось ему, слушала его недостаточно внимательно. Сполз на самый край кресла.
– Кто живет силен, драчлив не бывает... – Увидел наконец, укоризненный взгляд Лели и будто только сейчас услышал ее... – Как по-русски называется? Так и называется: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься... Ну-ну, не горячитесь, голубица моя, не горячитесь. Ругают за это в прессе? Меня? – Он дернул свою поределую за последний год бородку и возгласил злорадно: – А я их не читаю! Не читаю! Да-с! Весь прошлый год выписывал одну только железнодорожную газету "Гудок". Телеграммы ТАСС в "Гудке" есть. Про университет не пишут. Замечательная газета! В этом году не выдержал. Снова газеты ворохами приносят. Кто мне запретит заглядывать только на первую и на последнюю страницы? Узнавать лишь про неслыханные урожаи да что у корейцев с китайцами. – Он помолчал, комкая бородку в кулаке. – Иль, может быть, Елена Петровна, лучше похерить мое покаяние, да намылить самому себе петлю банным мылом? Право слово, лучше? А?.. Не слы-шу? – он поднялся, опираясь на трость. – А тебя... Под ручку с Юрочкой Лебедевым – по миру? Под чужие окна? В куски? А кто подаст?! Рожнов? У него самого полторы мысли в голове. И те татарские. – Сергей Викентьевич схватился за подбитый гагачьим пухом отворот халата, словно собираясь рвануть его. – Хотят, чтоб я повалялся у них в ногах, чтоб кошке на шею вместо бантика цитатку из Энгельса подвязал? А на хвост – из статейки рожновской? Нате! Подавитесь! Зато темы исследований, альфа и омега бытия моего, в неприкосновенности. В ка-акое лихолетие сохранил. – Он вынул из кармана халата платок и отошел к окну.
Невдалеке пронзительно взревела сирена пожарной ашины. Сергей Викентьвич ткнул палкой форточку. Чуть успокоившись, он обернулся к съежившейся в кресле Леле.
– Бранить меня будешь! – сказал он наставительным тоном. – Изустно иль печатно, как прикажут! Брань на вороту не виснет... К добру это не приведет? Посмотрим! Примут, говорю, тебя в аспирантуру, точно примут, прикрепят хоть к татарам... Все одно ко мне дорога не заказана... Как так не возьмут?! Когда тебе предписано плеваться?.. Так скоро?! Что ж ты молчала! Возьми-ка перо!
Леля затрясла головой, коса растеребилась.
– Возьми! – Сергей Викентьевич пристукнул тростью. – Нуте-с! "Работа Родионова..." Пиши без имени-отчества, так уничижительнее. "Опубликованная там-то, представляется нам ошибочной!" Нет! Погоди, я взгляну, как нынче полемизируют. – Он раскрыл сегодняшнюю газету, уткнулся во внутренние страницы. – Ну-те-с! "Родионов оболгал..."
Леля бросила ручку, обрызгав бумагу.
– Писать! – отвислые щеки Сергея Викентьевича побагровели. – Тут, кто не вор, не попадет в фавор! Пиши: "Оболгал и оплевал..."
Через полчаса, когда Леля в состоянии, близком к прострации, спустилась по лестнице, ее догнал хрипловатый голос:
– А валидол! Валидол-то! Забыла?
Газетные витрины на факультете вызывали больший ажиотаж, чем уличные. Прошел слух о рожновской статье, и тут же собралась толпа, подобная той, которая мгновенно окружает человека, сбитого автомобилем. Люди охают, гневаются, сокрушаются и постепенно расходятся, нервно озираясь по сторонам.
Татарцев дал указание не только читать, но и "углубленно изучать" статью Рожнова. Она стала почти что учебным пособием: у какого-то поистине легкомысленного студента, который не удосужился ее прочитать, не приняли экзамена по теоретическому "Введению в языкознание".
Но вышвырнуть Сергея Викентьевича с филологического факультета все-таки не удалось.
– Кто будет читать санскрит? – спросил у Рожнова Татарцев. – Ты?
Тогда "высокая комиссия" квалифицировала основные научные темы профессора Родионова как "неактуальные". Предвидела, узнает он – и тут же в отставку...
Сергей Викентьевич услышал об этом в коридоре факультета, когда торопился на лекцию. Дверь со стеклянной табличкой "С.Х. Рожнов" он распахнул палкой.
– Кто тут распускает слухи? Ну-те-с?!
Рожнов испугался, как бы Сергей Викентьевич не рухнул замертво у него в кабинете.
– Я не в курсе дела. Спросите в канцелярии. "Ох, добьем..."
На лестнице Сергея Викентьевича остановил возглас Юры:
– Куда же вы? Лекция во второй аудитории.
Сергей Викентьевич несколько секунд смотрел на Юру, не узнавая его.
На кафедре он долго молчал, горбясь и теребя в руке бородку.
– Друзья мои! – наконец сказал он своим обычным певучим голосом. -Наука следует от жизни к выводам. Схоластика, наоборот, от газетных, -прости Господи! постулатов к жизни.
Сергей Викентьевич замолчал и растерянно потер лоб рукой.
– О чем хотел? Склероз... Склероз?! – вдруг возмутился он. – Это у вас, молодых, склероз! "Кибернетика – лженаука", "Темы академика Родионова – идеализм", "Лысенко – пятый классик марксизма", "Под его личным руководством!" Все слова, все понятия скипелись. Ни одного сочетания слов, над которым задумались бы. Что это? Общественный склероз? Дурман? Оглянитесь окрест! Наукой жив факультет наш? Иль он смердит средневековьем?
Где-то упала книга, кто-то изумленно ахнул.
– Дети! – Сергей Викентьевич раскинул руки, словно хотел обнять всех сидящих перед ним. – Дети мои! Разливанное море бездумицы захлестывает вас. Не дайте себя обмануть! Ввели в науке униформу. Иль ливрею. Иль смирительную рубашку. На выбор! Смирительная рубашка! Вот в чем я стою сейчас перед вами, дети мои! Надежда моя! Я не имею права даже выбрать среди вас ученика. Последнее слово принадлежит, думаете, кому? Какому-нибудь чиновному мальчишке! Вы от него бумажкой отгорожены.
Почему чиновник самодержавно определяет лицо науки нашей? – уже почти кричал Сергей Викентьевич. – Потому, что бумажке – вера. – Человеку веры нет!
Сергей Викентьевич ничего не видел ослепшими от слез глазами, – ни Галю Петрищеву, шептавшую изумленно, со страхом: "Что он говорит?", ни Юру Лебедева. Юра привстал было, готовый броситься к Сергею Викентьевичу, если тот вдруг пошатнется. Затем, точно ему скомандовали: "Смирно!", вытянул огрубелые пропитанные лыжными мазями руки по швам, ощутив сердцем: не лекцию, не речь он сейчас слушает – лебединую песню.
– Ученому нет веры, – передохнув, продолжал Сергей Викентьевич. -Вот и давятся всеспасительными бумажками. Лицуют резолюции. Ищут причин неуспеха где-то вне своей бездарности. То "буржуазное окружение" виной, то космополиты... Какая-то адская карусель, тертуллиана: "Credo qua absurdum!" "верую, потому что нелепо!"... О теориях-то как говорят друг с дружкой: "Это теперь в ходу", "это теперь не модно"... Дети мои! – натужно, из последних сил, хрипел Сергей Викентьевич, хватаясь за кафедру дрожащими руками. – Они думают – вырвали сердце мое, растоптали его. Кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком!.. Картошный домик! Сколько раз рассыпался?! Пролеткульт оплевал мои исследования по славянской письменности. А его – святым кулаком да по окаянной шее. Дальтон-план отменил мои лекции. А его – на свалку. Эти философские башибузуки, как их? Хоронили меня под фанфарный марш! А кого из нас погребли? Парттетя ликвидировала меня как класс. Ан нет!
Хвостом вертеть – нет у меня оного!.. Как ни крутись они, главного не опровергнут, – победительным фальцетом закончил он. – Они не кандидаты, не доктора наук. Они – паразиты наук!
III
Обступив Сергея Викентьевича и поддерживая под руку, Юра Лебедев, Галя и другие студенты проводили его к машине. Юра бросился вверх по лестнице, -в комсомольское бюро.
Прибежав туда, Юра долго не мог выдавить из себя ни одного слова, молча ходил взад-вперед. Постепенно комната начала заполняться. Через десять минут она была набита до отказа.
– Не мельтеши, – попросила Леля Светлова. – В глазах рябит. И думай, что будем делать.
Комсомольское бюро, которое год назад прозывалось студентами "говорильней", теперь с шутливой торжественностью именовалось "мыслильней".
Думали долго.
– Товарищи! – наконец сказал Юра, глядя на гневные или растерянные лица комсомольцев. – Как бы мы с вами ни расходились в оценке научных теорий, мы все же должны согласиться, что...
Дверь затрясли снаружи. Ножка стула выскользнула из дверной ручки. В аудиторию просунулось обеспокоенное лицо Рожнова. Юра продолжал тем же тоном:
– Маршрут туристского похода, проложенный нами...
Рожнов исчез. Заседание комсомольского бюро продолжалось. Расходились за полночь, поругавшись и ничего не решив. Прощаясь с Юрой, Леля вспомнила:
– А как же с турпоходом? Отменяется?
– Что ты! Пойдем. Обязательно. Все как один. Надо набраться сил. Турпоход – дело мирное. Да только и в этом мире от войны не уйдешь...
...Спустя неделю встретились на маленьком полустанке. Юра, в трусах, босой, приплясывая перед Галей, похлопывая, вместо бубна, по голому животу и голося:
На губах тэжэ,
На щеках тэжэ,
На бровях тэжэ,
Целовать, где же?
Галя поспешно спрятала пудреницу.
– А еще комсорг!
За спиной группа первокурсников в ковбойках и тапочках, перебивая друг друга, спорили о том, что же такое, в конце концов, Сергей Викентьевич -гений или злодейство?
Прогудел дачный поезд. Он привез опоздавших.
Галя все-таки напудрила свой обгоревший нос, который и без того доставлял ей много хлопот ("из-за носа не будет мне счастья", – вздыхала она), и пошла навстречу приехавшей Леле. Держа над головой "общественную гитару", Леля едва продиралась сквозь толпу со своим широченным альпинистским, со многими карманами, рюкзаком.
Придерживая мешки и рюкзаки, побежали к узкоколейке, взобрались на маленькие платформы, груженные металлическим ломом.
– Как книжка? – еще издали крикнул Юра, сидевший на подножке рядом с каким-то незнакомым юношей в ковровой тюбетейке.
