Текст книги "Долгая ночь"

Автор книги: Григол Абашидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Не знаю, дорогой Турман, ничего не могу сказать. На исповедях он не раскаивался ни в каких необыкновенных грехах, кроме присущих всем нам, грешным. Молился ревностно, послушание нес легко. Больше всего сидел один в своей келье. Там-то в одиночестве он и раскаивался и молил господа отпустить его грехи. Однажды ночью я услышал сквозь стену громкие возгласы и причитания. Тотчас я выкатился на своем стуле из кельи. Стенания доносились из кельи Мхаргрдзели. Я прислушался, но это была просто молитва. Мхаргрдзели ударял себя в грудь и ревностно восклицал: "Блаженны те, кому не послал господь испытание грехов и чей дух далек от коварства. Господи, тяжела стала твоя рука для меня. Стал я нищий и утратил свет, стал хуже слепого, ибо не вижу ничего впереди себя. Но покаялся в грехах моих и не скрыл даже самого страшного греха – неверия моего. Вот стою я перед тобою, господом своим, прости ты мне темноту сердца моего, прости мне безбожие мое, в котором погрязал, приумножая грехи свои". Старец молился жарко, его басовитый голос звучал надтреснуто и больше был похож на плач, чем на простую молитву. Потом он услышал, должно быть, скрип моего стула, замолк, появился на пороге и спросил в темноту:

"Кто здесь?"

"Это я, – ответил я, смутившись, точно застигнутый за чем-нибудь нехорошим. – Не спалось, вот и выкатился я подышать и услышал твою молитву. Что не спишь, брат?"

"Спокойствие и сон души давно ушли от меня. Все ночи я молюсь, дабы очистил меня господь от всех грехов моих, а пуще того, чтобы скорее принял мою измученную душу. О смерти молюсь от вечера до утра".

"Господь милостив. В руце его и живот и смерть".

На другой день в келье Мхаргрдзели было тихо, обитатель ее не показывался до позднего вечера. Я приказал сходить и узнать, здоров ли он. И точно, его нашли в сильном недуге, он отказался от пищи, от воды и только тихо стонал. Я отправился проведать своего необыкновенного послушника. Старик метался в постели, его как будто сжигало изнутри сильным огнем. Он весь был в жару, часто дышал. Этот некогда статный могучий великан показался мне маленьким и жалким старичком. Только в глазах по временам вспыхивал и метался еще тот огонь, который раньше вел полки и направлял жизнь целого государства. "Прости, отец", – прошептал больной старец.

"Бог простит".

"Услышана молитва моя, ибо вступил я под конец своей жизни на путь праведный. Услышана молитва, и призывает господь, посылая смерть". Больной помолчал, как бы собираясь с силами, и вдруг спросил: "Правда ли, отец, что пишешь ты летопись грузинской земли?"

"Надоумил господь и вразумил. С божьей помощью взял я на себя этот нелегкий крест".

"Тогда напиши там, что каждый человек должен служить своему отечеству, как умеет и насколько хватает сил. И я служил, пока мог, своей стране, Грузии, жизни не щадил ради ее могущества и славы. И не говори обо мне худого слова. Чужие грехи принял я на себя".

"О каких грехах говоришь?"

"Чужая измена тенью легла на меня, и я теперь выгляжу виноватым перед народом и перед царицей. А ведь я ничего не знал о предательстве, которое погубило столько лучших грузин, из-за которого упало и рассыпалось сияющее величие Грузии… – Послушник закашлялся, полежал некоторое время, бессильно откинувшись на подушки, и продолжал: – Да, я был атабеком, опорой трона. Царь, воспитанный мною же, шагу не ступал без моего совета и ведома. Я был и предводителем, амирспасаларом грузинского войска. Значит, чья бы ни была вина, чья бы ни была измена, в ответе перед богом, царицей и народом один только я. "В чужом бою каждый мудр" – так говорит наш народ, так повторил эту мудрость и наш великий певец Шота. Другие лучше меня смогут потом разобраться во всем, что я сделал, будучи атабеком. Но судить легче, нежели делать. Об одном только прошу, святой отец, будешь писать, гляди на все мои дела и свершения, помня, что и я старался быть бескорыстным и честным".

Несчастный замолчал. После полудня ему стало еще хуже. Ни лекари, ни лекарства ему уже не могли помочь. Мы его соборовали, и при заходе солнца он скончался.

– В чужом бою каждый мудр, – как эхо повторил Торели народную мудрость, когда Павлиа кончил рассказывать про Мхаргрдзели, – так он и сказал?

– Да, так и сказал. И, признаться тебе, дорогой Турман, после разговора с Мхаргрдзели охладел я к своей летописи, не лежит душа и не поднимается рука. Только подумай: великаны с львиными сердцами кидают друг на друга несметные полчища. Побеждает то один, то другой. Иные рассеиваются в прах, иные торжествуют победу. А какой-нибудь калека, ничтожный калека, вроде меня, ни разу в жизни не державший меча, не познавший его остроты и тяжести, берется судить об их делах. В тишине монастырской кельи он разбирает, кто прав, кто виноват, и выносит им приговор. Бумажный червь судит львов, орлов, тигров, богатырей. Разве не смешно, если я буду копаться во всем, что сделали Мхаргрдзели и Ахалцихели, и вынесу их деяния на суд потомков уже со своим приговором, в который потомки, безусловно, поверят.

– Всегда было так. Одни писали историю своей страны боевой саблей, другие пером. Потомки по достоинству оценят и того и другого. Горе таким, как я, кто не сумел послужить отчизне ни пером и ни саблей.

– Ты не можешь этого сказать про себя, дорогой Турман. Ты как раз владел и тем и другим.

– А что толку! Где плоды моей службы? Разоренная страна, утраченное могущество, ослабленная власть царя.

– Это не только твоя вина. Виновато целое поколение. Что мог поделать ты один, Турман Торели.

– В том-то и дело, что я принадлежу к поколению, которое будет проклято потомками в бесчисленных коленах наших родов. Ярмо, приготовленное дедами, всегда наминает шею внукам.

Наступило печальное молчание. Оба собеседника были согласны с тем, что говорилось о судьбе Грузии. Наконец Торели спросил:

– Мхаргрдзели умер, кто же теперь амирспасалар?

– Аваг Мхаргрдзели наследовал должность отца.

– Как?! Аваг Мхаргрдзели – амирспасалар? Этого не может быть, он мой друг, я его хорошо знаю. Правда, он честен, но беззаботен и беспечен. Он изнежен, он любит развлеченья. Не этими качествами подобает обладать амирспасалару. Аваг совсем не подходит к этой роли.

– Увы. Царица назначила его амирспасаларом как прямого наследника Иванэ.

– Наследовать могут одни цари. По наследству могут передаваться казна, драгоценные камни, но для верховного командования всеми войсками Грузии требуются качества, которые никому нельзя передать по наследству. Поэтический дар не переходит от отца к сыну. Точно так же и талант полководца. Разве нельзя было пожаловать осиротевшего Авага какой-нибудь иной должностью при дворе, если уж царице хотелось оказать ему милость. Разве мало военачальников, достойных получить амирспасаларство? Тут ведь судьба страны.

– Он сам умолял царицу.

– Мало что умолял. Давид Строитель, царь царей, учил, что выбирать визирей государь должен по уму, по мужеству, по опыту. Если царь не может назначить себе визиря и передает эту должность по наследству, значит, он сам не уверен в своей силе. Захария и Иванэ Мхаргрдзели были крупными деятелями Грузии, но в то время, как они воевали, проливая кровь, их сынки Шамше и Аваг развлекались, охотились, пировали, нежились в объятиях красавиц. Разве могут сыновья, привыкшие к беспечности, взвалить себе на плечи бремя, которое несли их отцы, разве они могут понести его дальше? Нет, Павлиа, чтобы править страной, нужна разумная, трезвая голова, нужна железная рука, иначе все рассыплется, как игрушечный домик из дощечек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Чем ближе подъезжал Торели к Тбилиси, тем сильнее он волновался. Торели заранее знал, что он увидит на месте Тбилиси, той прекрасной грузинской столицы, которую ему пришлось покинуть семь лет назад.

Канцелярия Несеви всегда передвигалась по следам Джелал-эд-Дина и его войска. Поэтому Торели представлял себе, что такое разрушения, произведенные хорезмийцами.

Он вспоминал все любимые уголки Тбилиси, воображение рисовало ему их лежащими в руинах, в золе и пепле, и сердце поэта сжималось от тоски и боли. Он знал из расспросов очевидцев, что нет больше плавающего дворца Лаши в Ортачале, нет новых палат царицы Русудан, нет нового моста через Куру, который был украшением города.

Все-таки теплилась надежда, что, может быть, хоть что-нибудь уцелело, пусть не столь величественное и знаменитое, как царские дворцы и палаты, но близкое и дорогое его сердцу. Но и эта надежда становилась все слабее, по мере того как сокращалось расстояние до любимого города.

В пригороде Ортачала Торели остановился у того места, где раньше был дворец Лаши. Этот дворец был сделан из камыша и плетеных циновок, он был построен на плотах и поэтому всегда покачивался, как лодка. Из дальних восточных стран выписал Лаша искусных мастеров, и они под наблюдением самого царя пять лет сооружали этот дворец. Здесь, в своем плавучем дворце, Лаша любил отдыхать, здесь же устраивались пиры. Торели тоже немало дней и ночей провел в сказочном дворце Лаши, слава о благоустройстве и роскоши которого гуляла далеко за пределами Грузии.

Когда Джелал-эд-Дин взял Тбилиси, то тбилисские персы первым делом привели победителей к этому дворцу. Чем можно было удивить сына хорезмшаха, владевшего всем Востоком? Джелал-эд-Дин, повидавший множество дворцов, храмов, мавзолеев в далеких и близких городах, все-таки был поражен, когда увидел дворец Лаши. Долго глядел он на эту дорогую, покачивающуюся на волнах игрушку, обошел все залы, опочивальни, подивился изобретательности строителей и утонченности вкуса заказчика, наконец обратился к своим визирям и сказал:

– Это не для меня. В таком дворце жить только изнеженным царям. Раскиньте мне мой походный шатер, и я буду спать в нем, как подобает воину и предводителю войск.

После Болнисской битвы разъяренный Джелал-эд-Дин приказал сжечь дворец Лаши. И все, что так кропотливо возводилось в течение пяти лет, сгорело чуть ли не за одну минуту.

Теперь на Куре по-прежнему покачивались одни только почерневшие плоты, на которых стояло некогда, может быть, самое удивительное сооружение на всем свете.

При въезде в Тбилиси Торели слез с коня и теперь шел пешком, ведя коня на поводу. И справа, и слева, и всюду стояли скелеты домов с закоптелыми стенами, с пустыми провалами окон. Караван-сараи, мастерские ремесленников, лавки торговцев были начисто стерты с лица земли. От берега Куры и до подножия гор не было видно ни одного дома, которого так или иначе не коснулись бы пожар и разрушение. Кое-где виднелись наспех отремонтированные дома. Видимо, хорезмийцы это сделали для себя. Но теперь и эти дома пустовали.

Увидев Метехскую скалу, Торели остолбенел. У величественного собора был снесен купол, стены его обгорели. Почти ничего не осталось от дворцов Георгия III, Тамар, Лаши и Русудан. Стоял только дворец Давида Строителя. Но и то без крыши и весь выгоревший внутри. Огонь не справился лишь со стенами, сложенными из огромных камней. Но то, что было разрушено, наспех починили хорезмийцы, должно быть, именно здесь располагались их войска.

Опоры моста через Куру тоже уцелели, но на них были настланы теперь какие-то жалкие деревянные мостки. Весь город был похож на кладбище. Напрасно надеялся Торели, что, может быть, остался целым дворец Русудан или хотя бы его развалины.

Тоска по Цаго вспыхнула с новой силой. И было у Торели такое чувство, что он не возвратился в родной и любимый город, а спустился в холодное, мрачное, пустынное подземелье. Город напоминал склад гробниц, нагроможденных друг на дружку беспорядочными рядами. А сколько счастливых людей, сколько веселья и шума, сколько торговли и ремесла, сколько вина и яств, сколько шуток и смеха было здесь шесть лет назад.

По улице босая девочка вела слепца – седого, оборванного, заросшего бородой человека. Слепец одной рукой ухватился за плечо девочки, а в другой держал палку, которой шарил и постукивал впереди себя. Торели подумал, что девочка тоже испугается его вида, как испугались недавно мальчишки-рыболовы, и встал в укрытии в проломе стены.

Девочка подвела слепого к тому месту, где стояли раньше палаты Русудан, и усадила его на камень. Она что-то сказала ему, а сама повернулась и побежала вниз по склону.

Торели вышел из своего укрытия и подошел к одиноко сидящему на камне слепцу.

– Не заслоняй солнца, – сказал слепец довольно грубо и нетерпеливо махнул рукой.

Турман похолодел – это был голос Ваче. Турман отошел в сторонку, чтобы не загораживать солнце, и стал приглядываться к слепцу. Нос горбинкой, толстая, чуть отвисшая нижняя губа. Все точь-в-точь как у Ваче. Но особенно руки… Большие, как бы крестьянские, но в то же время с длинными, тонкими пальцами. Руки художника Ваче Турман Торели мог бы узнать из тысячи других рук.

Слепец чувствовал, что кто-то стоит рядом с ним. Он спросил, не поворачивая головы:

– Кто ты?

– Это я, Торели. – Выдержки больше не хватило у поэта, и он упал около Ваче на колени и обнял несчастного слепца.

– Торели, Турман, неужели ты еще жив, бедняга? Видишь, на кого я похож! Зачем мне жить, зачем ходить по земле, если я не различаю ни тьмы, ни света, если я не вижу и людей. Несчастный я человек.

– Твое счастье в том, что ты ничего не видишь, Ваче! Ты не видишь нашего разорения, нашего позора, не видишь ужасных развалин на месте прекрасного Тбилиси.

Ваче смутился и замолчал. То же самое, почти слово в слово, сказал ему и Гочи Мухасдзе несколько лет назад. Видно, и правда страшно теперь смотреть на Грузию, если вот уже второй человек позавидовал участи слепца. В ответ на мысли Ваче Турман снова горестно заговорил:

– Хорошо, что ты не видишь опустошения, царящего вокруг. Хоть бы и мои глаза не глядели на все, что я вынужден видеть.

– Ничего, Грузия вновь встанет из пепла, отстроится, расцветет. Раны ее заживут.

– Кто знает, придется ли увидеть даже потомкам нашу страну в таком величии и блеске, как посчастливилось нам с тобой, Ваче.

До Грузии доходили слухи один невероятнее другого. Кто говорил, что Джелал-эд-Дин убит монголами, кто говорил, что он покончил с собой, кто утверждал, что монголы схватили султана и теперь он у них в плену, кто доказывал, что султан бежал в Багдад и теперь вместе с халифом они собираются поднять весь мусульманский мир на войну с монголами. Некоторые говорили, что Джелал-эд-Дин сидит не то в Хлате, не то в Арзруме, что он собирает новое войско для войны с монголами, а также для нового похода на Грузию.

Слухов было много, правды не знал никто. Правдой было пока что только то, что все хоремзийцы вдруг поспешно покинули Грузию, так что на всей грузинской земле вдруг не осталось ни одного хорезмийца. Грузинам только этого и было нужно. Не все ли равно, где, в каком городе или краю умрет ненавистный Джелал-эд-Дин? Страна освободилась от нашествия, страна вздохнет теперь полной грудью, снова наладится мирная жизнь.

Так думали все грузины. Плохо то, что так думали и те, кому полагалось бы думать о будущем страны, о ее спасении, о ее защите от нового, еще более страшного врага. Только самые дальнозоркие и умудренные из них понимали, что, как ни странно, уход с исторической сцены Джелал-эд-Дина не на руку Грузии. Следом за Джелал-эд-Дином шли монголы. И какие бы несчастья ни нес Грузии султан, все же для нее было бы лучше, чтобы он как можно дольше сопротивлялся монголам, обескровливая их и сам истекая кровью.

Так думал и Торели, хотя он видел своими глазами ночное бегство Джелал-эд-Дина и сомневался, что султану удалось спастись. Но, кто его знает, та судьба, которая вырвала его из рук врагов на берегу бушующего Инда, может быть, помогла ему и на этот раз.

В Грузии между тем быстро налаживалась мирная жизнь. Повсюду распахивали поля, сажали виноградные лозы, строили мосты, расчищали площадки, чтобы закладывать новые дома.

Каменщиков и плотников не хватало – они были нарасхват. Впрочем, каждый становился плохим ли, хорошим ли каменщиком и плотником, чтобы скорее возвести стены, устроить кровлю над головой, развести очаг.

По Грузии вновь потянулись караваны со всех концов света. Почти сразу же появились разнообразные товары, но стоило пока все очень дорого. Караванщикам приходилось путешествовать большими партиями и нанимать многочисленную вооруженную охрану. Да и не решались они заезжать слишком далеко.

Один караванщик, только что прибывший из Арзрума, нашел Торели и, уединившись с ним, тайно передал ему письмо от Мохаммеда Несеви.

"Когда ты получишь это письмо, – писал бывший начальник канцелярии и летописец Джелал-эд-Дина, – твоего покровителя и друга Мохаммеда скорее всего не будет в живых. Как мне горько, что великий аллах не услышал моей молитвы и не пресек мой жизненный путь раньше, как просил я его об этом. И вот я сделался очевидцем ужасных событий, о которых тебе пишу. Кроме того, за мои тяжкие грехи аллах не дал мне возможности продолжить летопись великого и доблестного Джелал-эд-Дина.

Помнишь, в час нашего расставания, когда моя жизнь висела на волоске, я вручил тебе один список моей книги, дабы мои труды дошли до потомства. Но колесо судьбы повернулось иначе. Сам я пока что жив, тогда как возвышеннейшего и благороднейшего среди всех людей, избранного богом человека, по сравнению с которым я и все мы, оставшиеся в живых, лишь дорожный прах, этого человека не пощадила злая судьба. Аллах, без ведома которого не падает и волос с головы человека, лишил жизни того, кто был смыслом моего жалкого и недостойного существования, всех моих бессонных трудов. Лишив жизни Джелал-эд-Дина, аллах тем самым поставил предел и моей летописи. Хотя более справедливо было бы лишить жизни меня, устроив так, чтобы султан продолжал жить на земле, а кто-нибудь другой продолжал бы за меня описание его трудов и подвигов.

Но мы, бедные, смертные люди, не можем проникнуть в сокровенный смысл воли аллаха. Я не знаю, зачем он оставил меня в живых, но я должен, покорный его воле, влачить свое существование на земле до последнего вздоха и не должен роптать, ибо жизнь, как и смерть, есть дар божий.

Но, может быть, я затем и остался жить, чтобы еще раз взять в руки перо и дописать последнюю страницу моей летописи. И хотя на бумагу попадает больше моих слез, нежели чернил, все же я ставлю точку и говорю опять: слава аллаху. Теперь я посылаю тебе окончание моей книги, дабы ты присовокупил его к списку, хранящемуся у тебя".

Торели с жадностью прочитал о последних днях и часах жизни Джелал-эд-Дина.

…Когда султан увидел, что монголы мчатся к нему и окружают, он приказал мамелюкам атаковать монгольский отряд. Яростная атака мамелюков оказалась успешной. Монголы смешались и отступили. Султан воспользовался этим замешательством, повернул коня и пустил его в сторону Амида. Монголы, по-видимому, пустились в погоню по его следам, но с большим опозданием. Во всяком случае, когда султан подъехал к Амиду, их еще не было видно. Самого властителя Амида не было в городе. Жители же, боясь гнева татар, не открыли Джелал-эд-Дину городских ворот, а, напротив, начали забрасывать его камнями, желая отогнать его подальше от крепостной стены. Медлить было нельзя. Облачко погони зажелтело далеко на горизонте. Султан плюнул в сторону крепости и повернул коня к Басианским горам. Скакать пришлось вдоль извилистых оврагов и узких проходов, так что нельзя было решить, сохраняется ли расстояние между ним и погоней.

Когда стемнело, султан решил дать отдых коню и освежить свои силы. Он выбрал укромное место на гумне, на краю деревни, и ему удалось вздремнуть, положив голову на седло. Те несколько человек, которые не оставили его в беде и скакали вместе с ним, расположились вокруг, охраняя драгоценные минуты сна султана.

Монголы, видимо, тоже отдыхали ночью, потому что топот их коней послышался только на рассвете. Снова нужно было скакать. Султан пошел на последнюю хитрость. Он приказал своим спутникам скакать всем в разные стороны. Он надеялся, что монгольская погоня растеряется, не зная, кого же догонять.

Сначала султан подумал, что хитрость не удалась, ибо большая часть погони устремилась все-таки за ним. Но, по-видимому, монголы все-таки растерялись. Они метались на своих конях, кружили их на одном месте и не знали, какое направление выбрать. В конце концов только два всадника пошли по следу Джелал-эд-Дина. Сначала они были видны, точно две мухи, ползущие по ровному месту, потом они стали казаться величиной с собак. Это не потому, что конь Джелал-эд-Дина был хуже, но потому, что Джелал-эд-Дин решил расправиться с этими двоими и тем самым освободиться от погони. Он был воин и хотел либо умереть в бою, как надлежит настоящему воину, либо убить врагов.

Расстояние между ним и погоней все сокращалось. Пока еще не оборачиваясь, султан положил стрелу на тетиву лука. Спиной он ощущал расстояние между собой и погоней. Когда почувствовал, что нужное мгновение настало, неожиданно обернулся и спустил стрелу. Монгол, обмякнув, свалился с коня, а конь, поняв, что для его хозяина все кончилось, остановился и свернул в сторону с тропы погони.

Второй монгол тоже схватился за лук. Дело теперь могли решить доли секунды: кто быстрее и метче выстрелит. Опередил султан. Встав на стремена, он яростно отпустил тетиву. Монгол в это время был совсем близко, стрела пробила его чуть ли не насквозь. Так султан одержал еще одну, может быть самую трудную, свою победу.

Он спешился и, оставив коня, вскарабкался на холм, оканчивающийся скалой, чтобы разобраться в местности и сообразить, куда ехать дальше. Погони не было. На всей земле, которую охватывал с холма взгляд, не виднелось ни пешего, ни конного. Но султан смотрел вдаль, а между тем тут же, на склоне холма, в трех шагах, его подстерегала новая опасность.

Когда он повернулся, чтобы спуститься с холма к своему коню, он увидел, что между ним и конем, загораживая ему дорогу, стоят люди. Внешне они были похожи на курдов, в руках держали длинные палки, и Джелал-эд-Дин принял их в первый момент за мирных пастухов. Но, приглядевшись, он увидел, что эти люди как следует вооружены, и тотчас понял, что это не мирные пастухи или крестьяне, а настоящие разбойники.

Джелал-эд-Дин надеялся обежать разбойников и прорваться к коню, бросился было в сторону, но тут же запутался ногами в палке, ловко брошенной одним из разбойников. Султан упал, сильно разбив губу. Он сидел на земле, утирая кровь, тогда как разбойники, обнажив кинжалы, громко заспорили между собой. Наконец тот, в ком можно было признать главаря, схватил Джелал-эд-Дина за пояс и приподнял. В это мгновение Джелал-эд-Дин вспомнил надпись на поясе царя Кей-Кавуса: "Всякий, кто незаконно опояшется мной, – умрет". Страх оледенил султана. Как высокомерно он смеялся над этой надписью, когда пояс достался ему. Как он рассердился тогда на визиря, который советовал не брать пояс, а сдать в казну. Неужели это и правда приговор судьбы и Джелал-эд-Дин падет жертвой этой золотой, усыпанной драгоценными камнями безделушки? От приговора судьбы не ушел еще ни один человек.

Султана погнали вниз к подножию холма. Главарь как вцепился в пояс, так и не отпускал своей руки. Он шел рядом, его дыхание Джелал-эд-Дин слышал на своей щеке. Не поворачивая головы, Джелал-эд-Дин тихо прошептал главарю:

– Я султан Джелал-эд-Дин.

Разбойник от неожиданности даже споткнулся и чуть не упал на камни. Джелал-эд-Дин между тем продолжал так же тихо, чтобы не услышали другие:

– Если вы причините мне вред, вам не уйти от расплаты. Мои войска перережут все ваше племя, выжгут все ваши деревни. Ни одного не останется в живых.

Главарь приказал остальным разбойникам идти вперед, а сам вместе с султаном остановился. Когда разбойники ушли довольно далеко, он внимательно оглядел своего пленника.

– Я повелитель всех мусульман, – уже тверже и громче говорил Джелал-эд-Дин. – Как мусульманину, я приказываю тебе провести меня к государю этой страны мелику Эль-Молк Моджаферу. Он щедро наградит тебя золотом и другими милостями. Он даст тебе столько золота, сколько весу во мне самом.

Разбойник явно заколебался. Он не сомневался больше в благородстве пленника. Больше всех слов его убеждал в этом тяжелый золотой драгоценный пояс, который увидеть можно только на царе.

– Если же ты боишься появиться на глаза к государю своей страны, отведи меня туда, где стоят мои войска. Я дам тебе в награду обширные владения, сделаю тебя эмиром, и ты будешь самым счастливым человеком в моем беспредельном государстве.

Разбойник прикидывал в уме. На одной стороне был только пояс, да и то придется делиться с товарищами. А на другой стороне все блага, которые обещает ему этот необыкновенный человек. Весы клонились на эту сторону. А убить и снять пояс в крайнем случае никогда не поздно.

– Хорошо, я выполню твою просьбу и отправлю тебя туда, где стоят твои войска.

После этих слов главарь шайки подозвал остальных разбойников, долго с ними разговаривал. Вероятно, они делили будущую добычу, все, что было обещано Джелал-эд-Дином.

Наконец Джелал-эд-Дин с разбойником остались одни. Они пошли в другую сторону, снова в гору по крутой и запутанной тропинке. В полдень они пришли в деревню. Курд ввел султана в небольшой дом, крепко запер дверь изнутри. Султан сел на стул. В его осанке было что-то такое, что и на простом деревенском стуле он выглядел, как на троне. Курд тотчас упал перед султаном на колени.

Жена курда глядела на своего мужа, ничего не понимая. Наверно, ей не раз приходилось принимать в этом доме разбойничью добычу и пленных. Но чтобы ее муж, главарь беспощадной шайки, падал перед ограбленным им же человеком на колени, такого не бывало еще никогда.

Видя недоумение жены, курд вывел ее в другую комнату и долго тихо с ней говорил. Сначала он заставил ее поклясться, что она никому не выдаст великой тайны. Когда женщина поклялась, курд рассказал ей, что его пленник на этот раз не просто купец или путешественник, но хорезмшах, высочайший из государей, богатейший, могущественнейший султан Джелал-эд-Дин. Тут же курд похвастался, какая награда, какие царские милости ожидают его, если он спасет жизнь султана и проводит его куда нужно.

Жена слушала мужа с восторгом, но все же как будто и не очень верила ему. Вид султана после погони, после всех мытарств и правда мог внушить недоверие.

Курд еще раз строго наказал жене хранить тайну и пошел позаботиться о лошадях.

Усталый Джелал-эд-Дин прилег на постель курда, прикрыв полами халата злосчастный пояс, и стал ждать возвращения хозяина. Он твердо знал, что теперь будет спасен, ибо разбойник не захочет упустить из рук такой невероятный случай. Поэтому султан был спокоен и даже собирался вздремнуть.

В комнату время от времени заходила жена курда. Она проходила на цыпочках, брала то, что нужно, и так же на цыпочках уходила. Комната была затемнена наружными ставнями. Лица курдянки Джелал-эд-Дин не видел, но по гибкости, по походке было видно, что это молодая и сильная женщина.

Джелал-эд-Дин смотрел на низенький потолок хижины и думал о превратностях своей судьбы. В который раз судьба вышибает из-под ног его трон, оставляя его одиноким и беспомощным на земле. И приходилось протягивать руки за милостыней и все начинать сначала. Да стоит ли трон, сама жизнь стольких мучений, унижений, горечи? И да и нет.

В комнате снова промелькнула тень жены разбойника. Мужское начало Джелал-эд-Дина, которое заставляло его видеть в женщине прежде всего женщину, притом женщину, не смеющую не подчиниться ему, вдруг вспыхнуло в нем с редкой, неожиданной силой. Он привстал на кровати и готов был броситься на женщину, но та выскользнула так же мгновенно и неслышно, как вскользнула.

Джелал-эд-Дин усмехнулся своему безрассудному желанию и настроению: в такой час, в такой хижине, в таком положении! Но через желание к курдянке вспомнилась последняя юная жена, атабекская дочка, из чьих объятий пришлось убежать, когда напали монголы. Где-то она теперь? На чьей руке покоится ее красивая головка? И в чьей постели? А может быть, обесчестив, ее убили, как обесчещивали и убивали всех его жен, когда они попадали в руки врагов… Постепенно Джелал-эд-Дин задремал.

Он проснулся и открыл глаза, потому что почувствовал опасность. Дверь в комнату была открыта, и на пороге стоял огромный, весь заросший волосами человек. Не только лицо, но и огромные красные руки его были волосаты. В руках у чудовища был острый меч, который, несмотря на всю свою огромность, казалось, был мал и легок для этого человека. Неужели судьба послала, чтобы исполнить свой приговор, это страшилище? Неужели Джелал-эд-Дин жил и боролся только для того, чтобы пасть от руки… В это мгновение Джелал-эд-Дин увидел, что полы его халата распахнуты и что человек, стоящий на пороге, не отрываясь смотрит именно на золотой пояс. "Всякий, кто незаконно перепояшется мной, – умрет", – услышал султан в самом деле таинственный голос, и страх снова сжал сердце холодным и липким сжатием. Султан почувствовал вдруг, что пояс очень тяжел, что он давит, душит, надо его как можно скорее сбросить. Но вид у мохнатого курда был такой, что султан боялся пошевелиться.

– Кто такой? – громко спросил курд у хозяйки дома. – Почему вы держите его живым, разве не видите, что это хорезмиец?

– Он наш гость. Мой муж обещал ему безопасность под этой кровлей.

– Вы что, спятили с вашим мужем? Хорезмийцев, которые разорили нас, вы прячете у себя, да еще обещаете им безопасность. Я его сейчас же убью.

– Его нельзя убивать! Это султан, муж выдал мне тайну, и я клялась…

– Сумасшедшая дура, откуда здесь оказаться султану? Этот проходимец придумал это для того, чтобы обмануть вас и спасти свою шкуру. Но меня-то он не обманет. Да пусть хоть он и султан. Тем более его надо прикончить. Эти хорезмийские собаки убили около Хлата моего сына. Я поклялся уничтожать их всех, где бы они ни повстречались.

Джелал-эд-Дин не понимал, о чем говорят по-курдски разбойник и хозяйка дома. Но по интонации он чувствовал, что разбойник хочет его убить, а женщина защищает. Нарочно прикрыв глаза, султан ждал, чем кончится все это, вполне осознавая, что ничего изменить он теперь не в силах. Волосатый незнакомец вдруг одним прыжком подскочил к кровати, и Джелал-эд-Дин увидел над собой сверкнувшую острую сталь, и тотчас наступили тишина и темнота, и все перестало быть.

Когда Эль-Молк Моджафер узнал, что в его владениях убили султана Джелал-эд-Дина, он приказал разыскать коня, седло, саблю султана, а также и золотой пояс. Отыскали и труп Джелал-эд-Дина. Его похоронили с подобающими почестями вблизи Амида, отметив для потомков, что великий хорезмшах скончался 17 августа 1231 года.