Текст книги "Долгая ночь"

Автор книги: Григол Абашидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Джелал-эд-Дин был занят разорением Тбилиси, когда из Ирана сообщили, что к Керману подступают монголы и что Эджиб Борак, оставленный правителем Кермана, вступил в тайные переговоры с монголами, то есть хочет продать султана, поднять восстание и остаться безнаказанным, спрятавшись за татарской саблей.

Султан немедленно выслал к Керману пять тысяч воинов под командованием Киас-эд-Дина. Задача состояла в том, чтобы покарать Эджиба Борака еще до того, как он поднимет восстание и призовет на помощь татар. Султан выделил брату для этого карательного похода лучших воинов, но все же сердце его было неспокойно. Очень ответственный был момент. Измена Кермана и появление там монгольских войск сводили на нет все успехи Джелал-эд-Дина здесь, на севере, разрушали все его планы на будущее и в конце концов грозили ослаблением султанского могущества и гибелью, ибо среди правителей Ирана у Эджиба Борака нашлись бы сторонники.

В то же время Грузия была разорена, но не покорена окончательно. Население ушло, укрылось за Лихский хребет. Как доносили султану лазутчики, там собирается новое войско, и Грузия намерена всерьез воевать с хорезмийцами. Грузины будто бы вступили в тайные переговоры с правителями Арзрума, Хлата и Иконии. Они всячески подстрекают этих правителей к войне против Джелал-эд-Дина. Он хотя и мусульманин и притворяется защитником и Арзрума, и Хлата, и Иконии, и других мусульманских государств, но все же всего-навсего пришелец, и его место по ту сторону Каспийского моря, в Ургенче и Самарканде.

Все это всерьез беспокоило султана. Если грузины окрепнут, если им удастся склонить на свою сторону мусульманских своих соседей, если восстание Эджиба Борака останется безнаказанным, то Джелал-эд-Дин окажется между двух огней. Не говоря уже о том, что главная его задача – спокойно подготовиться к решительной схватке с Чингисханом. Уж и сейчас ему приходится разрываться на две части. Нужно думать о восстании в Иране, нужно до конца добить Грузию, чтобы вполне обеспечить безопасность тыла. Только полное уничтожение Грузии развязало бы руки султану для борьбы с Чингисханом.

Киас-эд-Дин еще не дошел до Кермана, как султан устремился за ним со своим войском. Визирь был оставлен распоряжаться Грузией. Ему был дан наказ не давать грузинам ни одного дня передышки, постоянно совершать набеги в глубь грузинских земель, особенно же следить за соседними с Грузией мусульманскими государствами: не началось бы тайных встреч, секретных переговоров, предательских отношений у этих государств с полупокоренным Грузинским царством.

Шереф-эль-Молку мало показалось пройтись еще один раз по всем селениям Грузии, основательно потрепанным к тому же сначала Киас-эд-Дином, а потом и самим султаном. Несколько раз принимался визирь за сбор добычи, а во многих городах расположил постоянные войска.

В горы он проникнуть не мог, хотя и намеревался, ибо там, в горах, пряталось основное население Грузии. Зато доступные долины были подметены чисто, и о них можно было больше не думать. Визирь искал, где бы еще поживиться, пока Джелал-эд-Дин далеко и пока в руках находятся послушные, сильные войска.

В это время Шереф-эль-Молку попало в руки перехваченное тайное послание арзрумского султана к царице Грузии. В двух словах послание сводилось к тому, что Тогрилшах предлагал царице объединиться и совместно выступить против Джелал-эд-Дина, когда наступит удобный час.

Шереф-эль-Молку только этого и было нужно. Он и так давно уж подозревал в измене султана Арзрума, самого, впрочем, слабого из всех вассалов грузинской царицы. Теперь же, когда в руках был документ, непререкаемо доказывающий измену, руки Шереф-эль-Молка оказались развязанными, и он понял, что добыча сама плывет к нему. Без промедления он двинулся в поход, подступил к Арзруму и без особых усилий ворвался в город.

Хороших войск не было ни у самого Тогрилшаха, ни у его соседей, которые могли бы оказать помощь. Кроме того, он не был готов к нападению хорезмийцев, не ждал этого нападения, и судьба Арзрума решилась в один час.

Хлатский мелик Эль-Ашраф был в это время в Сирии. Как обыкновенно, он прожигал время в охотах и пирах, а Хлатом, как обыкновенно, правила деятельная и умная царица Тамта. Ей помогал верный Эджиб Гисам-эд-Дин. К моменту покорения Арзрума визирем Джелал-эд-Дина хлатцы вступили с Грузией в тайный союз против хорезмийцев и постепенно в большом секрете готовили войска, чтобы можно было выступить в любой удобный момент.

Узнав о разорении незадачливого соседа и точно зная, что Джелал-эд-Дин с основным хорезмийским войском далеко в Иране, царица Тамта отдала распоряжение Гисам-эд-Дину перехватить султанского визиря, разбить его и отобрать добычу, награбленную в Арзруме.

Решительный и отважный Гисам-эд-Дин, исполняя волю царицы, выступил с небольшим, но крепким войском и устроил засаду на дороге, по которой неизбежно должны были пройти войска Шереф-эль-Молка, возвращающегося из успешного карательного похода.

Шереф-эль-Молк за своей спиной ощущал крылья. Победа оказалась легкой, а добыча весомой. Казна пополнилась золотом, драгоценностями, гарем – молодыми женщинами-арзрумками, а сердце визиря преисполнилось самодовольством и спесью. Он и подумать не мог, что кто-нибудь осмелится поднять на него меч, на него, столь решительно и быстро сокрушившего город Арзрум.

Хлатцы напали неожиданно в том месте, где дорога между двумя холмами образовала нечто вроде небольшого ущелья. Хорезмийцы настолько не ожидали нападения, что не пытались сопротивляться. Они бросили все, что везли с собой, то есть все, что награбили и что было своего, и, кое-как выбравшись из западни, доверились быстроте своих коней.

Шереф-эль-Молк долго не мог прийти в себя. Он не мог допустить, что одни лишь хлатцы дерзнули напасть на победоносных хорезмийцев, и думал, что это были объединенные силы Хлата, Иконии, Шама и чуть ли не самого Египта. Только в этом случае его поражение и бегство могли быть хоть как-нибудь оправданы в глазах Джелал-эд-Дина, да и в его собственных глазах. Он послал султану гонца с тревожным, если не паническим донесением. Небольшую стычку с хлатцами он расписал как грандиозное сражение с большими полчищами.

Между тем грузины тотчас узнали о поражении и бегстве своего притеснителя. Князья, укрепившиеся в горных крепостях, осмелели и начали делать вылазки, нападая на небольшие отряды и гарнизоны хорезмийцев. Варам Гагели, например, осмелел настолько, что совершил вылазку до самой Гандзы и освободил от захватчиков свои владения.

Эти вылазки напугали визиря еще больше. Шереф-эль-Молк слал гонцов одного за другим, он умолял султана скорее возвратиться в Грузию и грозился тем, что если султан промедлит, то все мелкие восстания сольются в одно большое, и господству хорезмийцев придет конец.

Взбудораженный столь тревожными донесениями, Джелал-эд-Дин переметнулся с юга опять в Тбилиси. Гнев его по отношению к хлатцам граничил с исступлением. Он и раньше был зол на царицу Тамту, еще со времен ее визита к нему и всей этой истории с Шалвой Ахалцихели. Но тогда он проявил снисходительность к женщине, и без того наказанной смертью любимого человека (чего-нибудь стоил султанский кровавый подарок, завернутый в шелковую шаль), теперь же появился повод отплатить как следует за оба коварства сразу.

Даже слабых противников Джелал-эд-Дин предпочитал сначала ввести в заблуждение, успокоить, усыпить. Все-таки бой есть бой, и есть разница, сколько воинов погибнет в бою – сто или тысяча. Воины нужны были султану для борьбы с Чингисханом, а не для игры в войну с какими-то ничтожными хлатцами.

Поэтому султан сначала подступил к Анисской и Карсской крепостям. С ходу взять их не удалось. Требовались метательные и стенобитные машины. Крепости оборонялись настолько упорно, что все вокруг, в том числе и в Хлате, узнали о продолжающейся осаде этих крепостей. Когда слухи достаточно укоренились, Джелал-эд Дин мгновенно снял осаду и рывком бросился на Хлат. Он думал, что хлатцы, со стороны наблюдавшие осадные бои под Карсом и Аниси, не успеют даже закрыть ворот, а не то что собрать войска, и поэтому овладеть Хлатом будет очень легко.

Но хлатцы каким-то образом узнали о намерении султана за четыре дня до того, как оно стало явным. Хлатцы успели приготовить войска и собраться с духом. Поэтому, когда прямо с марша Джелал-эд-Дин двинулся на штурм Хлата, город встретил его мужественной обороной и отбил штурм.

Султан рассвирепел еще больше. С того дня, как он вступил в Адарбадаган, ему светила счастливая звезда, его тайные замыслы всегда оставались тайными, его походы заканчивались сравнительно легкими победами. И вот, пожалуй, первый орех, который не поддается зубам сразу же, с первого нажима. Все это потому, что кто-то из приближенных предал его и заранее сообщил хлатцам о готовящемся нападении на город. Но кто? О замыслах султана знало три человека: Шереф-эль-Молк, Орхан и Карамелик. Что касается Карамелика, то он вот уже несколько дней болен какой-то заразной болезнью. К нему боятся подходить даже врачи. Орхан в эти дни постоянно был при султане, на его глазах и не встречался ни с кем посторонним, кто мог бы сыграть роль лазутчика и отвезти в Хлат важные вести. Оставался Шереф-эль-Молк. Султан не допускал до себя подозрений по отношению к визирю, однако у визирей всегда бывают враги. Орхан первым намекнул султану на то, что у визиря могут быть тайные отношения с Хлатом. Но султан посмотрел на Орхана так пронзительно и грозно, что наветчик тотчас прикусил язык.

Безродный Шереф-эль-Молк был, выражаясь деловым языком, начальником тайной султанской охраны. Говоря более возвышенно, а в данном случае и более верно по существу, он был ангелом-хранителем султана, не раз спасавшим своего повелителя от кинжала подосланного убийцы или от тайного яда. Преданность его была свыше всякой меры.

Султан знал об этой преданности и ценил ее. Глаза и уши султана, Шереф-эль-Молк следил за каждым шагом приближенных и знал, казалось, не только тайные мысли, но сокровенные движения сердца. К тому же во время великих сомнений султана именно Шереф-эль-Молк умел подать самый разумный совет, который все сразу ставил на свои места и часто оказывался спасительным. Джелал-эд-Дин подозревал, что друзья Шереф-эль-Молка из самых высокородных вельмож завидуют положению визиря, его безграничной власти, его славе. Он подозревал также, что они завидуют и самому султану. Он подозревал, что они плетут тайные нити заговоров, мучительно отыскивают пути для свержения султана, дабы самим занять его место. При таких обстоятельствах человек, возвышенный самим султаном и за это преданный до конца, был очень нужен. Имея рядом Шереф-эль-Молка, султан спокойно спал в своем шатре. В конце концов в назидание остальным вельможам Джелал-эд-Дин сделал Шереф-эль-Молка своим визирем. Тайное доверие сделало Шереф-эль-Молка выскочкой в глазах других царедворцев, породило враждебность против него и даже откровенных врагов. Но визирь был умен, проницателен, хитер, и враги ничего не могли с ним поделать.

Каждый день он умел доказать султану свою верность, каждый день он умел посеять в сердце султана недоверие и подозрительность к остальным царедворцам. Враги боялись вступать в открытую борьбу с визирем и ждали, когда он нечаянно поскользнется – это было бы в первый и последний раз. Они только и ждали удобного случая, чтобы уничтожить визиря, и надеялись, что такой случай неизбежно придет.

У Орхана, влиятельного эмира султана, с самого начала не лежало сердце к Шереф-эль-Молку, и он все время приглядывался к нему неусыпным, недобрым глазом. За безграничной преданностью нового визиря Орхану чудилась алчность, честолюбие и холодный расчет. Орхан по простоте душевной то и дело говорил султану о своих подозрениях. Визирь же со своей дьявольской хитростью постоянно похваливал Орхана. Но он и похвалить умел так, что лучше бы обругал.

Вот и теперь, когда Орхан намекнул на возможность измены со стороны визиря, Джелал-эд-Дин нахмурился, Орхан прикусил язык и замолк. Но сомнения одолели султана: кто-нибудь один из троих, несомненно, изменник или Орхан, или Карамелик, или Шереф-эль-Молк.

Ко всем троим султан приставил по тайному соглядатаю и наушнику.

Торели, корпевший по заданию Несеви над историей Грузии, узнал о полной победе Джелал-эд-Дина и о позорном разгроме родной страны. Он надеялся, что даже после Гарнисского сражения Грузия сумеет оправиться, собрать свои силы, укрепиться духом и отразить врага. Без этой надежды он не мог бы так благополучно существовать в плену да еще писать историю.

Свою работу он считал почетной и полезной не для одного только Несеви, но и для своего народа. Хозяин всегда одобрял и поддерживал поэта, надежды теплились, и, значит, жить было можно.

И вот Торели узнал, что прежней Грузии больше нет. Могущество сломлено, войско разбито и рассеяно, Тбилиси сожжен, земля разорена. Работа сразу опостылела ему и потеряла смысл. Он перестал разговаривать с соседями по канцелярии, глаза его наполнились грустью, немой тоской, и он избегал поднимать их, разговаривая с людьми. Ушел сон, появилось безразличие к пище.

Несеви доложили, что с грузинским поэтом не все благополучно и что если так будет продолжаться, то он скоро умрет. Несеви приказал накрыть стол и пригласил Торели к себе.

– Я понимаю твою печаль, – начал говорить Несеви, – в свое время точно так же опечалило меня несчастье моей собственной родины, великого Хорезма. Я удивился бы больше, если бы увидел тебя веселым и беспечным после всего, что произошло. Мужчина, а тем более поэт, должен печалиться о судьбе своей родины. Печаль, тоска по родной земле почетны для мужчины. Они украшают его, как и любая доблесть. Но они не должны переходить в отчаяние. Все, что сверх меры, не приносит пользы ни человеку, ни его делу на этой земле.

– Но верно ли все, что говорят? – с затаенной надеждой спросил Торели.

– А что тебе говорят?

– Что от Грузии не осталось ничего, что султан разорил все, сжег города и села, стариков и детей убил, мужчин угнал в плен, чтобы продать в рабство, а женщин и дев отдал на поругание.

– В этом много правды, ибо у войны свои законы. Ты сам воин и должен знать, что там, где идет победоносная война, трудно соблюдать справедливость по отношению к каждому человеку. Но многое преувеличено. Наш султан не кровожадный Чингис, чтобы убивать стариков и детей.

– Дома у меня остались жена и ребенок… Неужели они не успели убежать и спастись?

– Утешься и не плачь. Именно за бессмысленную жестокость наш султан ненавидит Чингиса. Так может ли он сам поступать так же, как поступает его ненавистный враг, может ли он сам разрешить убийство беззащитных стариков и детей?

Несеви успокаивал несчастного поэта, но сам-то знал, какая кровавая волна прокатилась через Грузию и что воины Джелал-эд-Дина ни в чем не уступают воинам Чингисхана.

– Если бы все было так, как говорите вы, если бы султан проявил снисходительность к побежденным и великодушие в соответствии его благородству! В книге вашего пророка, в священном Коране, написано, чтобы каждый был покровителем беспомощных стариков и детей. Султан – блюститель законов Магомета, дай бог, чтобы он следовал им и на грузинской земле.

– Так оно и есть. Но большая война – большие и жертвы. Если бы грузины своевременно проявили благоразумие и не оттолкнули бы руки, протянутой к ним с дружбой и желанием породниться, если бы грузинская царица приняла предложение Джелал-эд-Дина и вышла за него замуж, не было бы ни крови, ни огня, ни слез. Мир и спокойствие царили бы на грузинской земле.

– Я тогда еще говорил, что этому не бывать.

– Ну вот. А теперь грузины пожинают плоды своего зазнайства и своей недальновидности. Породниться отказались, на это духу хватило, а воевать слабы. И как быстро сдались. Мы думали, что вы сильнее. Скажу по секрету, султан не ожидал такой быстрой и легкой победы. Все у вас оказалось показным, и военная мощь тоже. Я ничего не говорю, судьба вашего царства и нашего Хорезма похожи. Как и Хорезм, ваша Грузия оказалась великаном на глиняных ногах. Один хороший удар, и великан рухнул, рассыпавшись на куски.

– Грузия действительно богатая и сильная страна. Но страна сильна не только своим богатством, полководцами и умением войска, народ могуч тогда, когда у него сильный и умный предводитель. У грузин достало бы сил противостоять хорезмийцам и даже победить их, если бы у нас был теперь мудрый и обладающий твердой волей царь. Всего лишь несколько лет назад мы одолели в бою монголов. Это были не главные силы Чингисхана, но все же это были отряды, состоявшие из отборных воинов. В жестокой сече мы разбили их и отогнали от своих границ. Но тогда у нас был отважный царь. Грузинский народ верил в его отвагу, в его ум и все свои силы объединил вокруг него. Воля и сила царя становились волей и силой народа, а сила народа оборачивалась силой царя. Все были за царя, а царь был за всех. Грузины были единодушны, потому что было вокруг кого сплачивать и объединять свои усилия.

Теперь же, когда народом предводительствует слабая женщина, все идет по-другому. Она не решается или не умеет по-настоящему наказать виновных и по-настоящему ободрить достойных, вовремя одернуть зарвавшихся князей. Ее слабость оборачивается слабостью царской власти. Вместо того чтобы спасти всю Грузию, а тем самым и свои имения, наши князья заботятся каждый о своем поместье в отдельности. А это облегчает задачу врага. Поистине, если бог решил наказать какой-нибудь народ, он сначала посылает ему слабовольного венценосца.

– Да, но эта внутренняя слабость неощутима до поры до времени. Кажется, что страна процветает. Хорошая, беззаботная жизнь расслабляет народ изнутри, лишает его сопротивляемости невзгодам. Внутренняя слабость народа и страны проявляется во время войны при столкновении с сильным врагом.

Да слабым, не мудрым царем овладевает беспечность. Начинаются пиры, забавы, упивание роскошью. Вельможи подражают царю и тоже забывают о своем долге перед народом, перед страной. Примеру царя и вельмож следуют все другие великие и малые князья, дворяне. Река, замутившись у горного своего истока, делается мутной на всем течении до самых низин. Так случилось у нас в Хорезме, так, наверное, было у вас, в Грузии, перед тем как прийти нам.

– Вы изволите говорить чистую правду, мой господин Мохаммед. Видя беззаботность царя, подданные тоже перестают печься о родной земле. Почувствовав, что узда власти, узда правления ослабла, царедворцы начинают тянуть каждый в свою сторону, единовластие нарушается. Так было и у нас. Считалось, что царица безраздельно правит грузинским народом, на самом деле им по-настоящему не правил никто.

– Пока беспечен один царь, можно поправить дело. Но когда болезнь распространяется на все царство, царство гибнет. Наш хорезмшах Мухаммед, отец доблестного Джелал-эд-Дина, умер в самом начале вторжения монголов. Но это ничему не помогло. Червь беспечности и самодовольства уже подточил подножие трона и, как потом оказалось, подточил само основание государства.

Неужели поколение, переставшее заботиться о крепости государства и об его благополучии, не сознает вины перед поколениями грядущими, не чувствует ответственности за будущее своего народа и своей страны? Неужели они не предвидят всей горечи плодов своей беспечности и безответственности, неужели они не понимают, что потом пожинающие плоды проклянут их и никогда не простят?

– Несчастье мое не в том, что я нахожусь в плену, а в том, что принадлежу к поколению людей, о которых вы изволите говорить. Стократ я несчастнее, сознавая весь долг перед будущим. Сам я делал все, чтобы меня и всех нас не проклинали потомки. Но вокруг меня творилось иное. А что я мог сделать? Когда большинство тянет воз назад, невозможно нескольким человекам тянуть его по верному пути вперед и в гору.

– Так, Торели. Я и сам из такого же поколения несчастных людей, и у меня опускаются руки от бесплодных усилий повернуть или хотя бы сдержать на мгновение колесо судьбы.

Джелал-эд-Дин застоялся под Хлатом. В сознании хлатцев был недавний пример Тбилиси. Они точно знали, что их ждет, если крепость будет сдана. Поэтому они вынуждены были защищаться самоотверженно, героически, решив или погибнуть, как один, или отстоять город.

Султан не ожидал, что осада затянется. Он ожесточенно бросался на стены города, но всякий раз откатывался назад.

Джелал-эд-Дин держал здесь свои отборные войска, а гарнизон покоренного Тбилиси был весьма незначителен. И за спиной султана начались всякие козни. К грузинам, сидящим за Лихским хребтом, пожаловали представители живших в Грузии магометан, тех самых, что предали Грузию в решительную минуту. Теперь, ожесточенные несправедливостью султана и пренебрежительным, если не жестоким обращением хорезмийцев, они пришли, чтобы раскаяться в своей измене. Они уверяли, что ждут только случая доказать грузинам свою прежнюю верность.

Раскаявшиеся уверили грузинское командование, что гарнизон Тбилиси ничтожен, хорезмийцы беспечны, султан далеко и привязан к Хлату, так что если неожиданно напасть, то можно без труда вернуть Тбилиси, перебив весь его гарнизон.

Оказывается, это тбилисцы-магометане устроили побег бывшего мужа царицы Русудан Могас-эд-Дина, которого султан заключил в тюрьму. Отец грузинских наследников тоже перебрался через Лихский хребет и тоже начал уговаривать грузин отвоевать столицу. Он поклялся на иконе в искренности намерений и своих, и тех мусульман, которые его освободили.

Грузины выступили под командованием Гочи Мухасдзе. Незаметно они подошли вплотную к Тбилиси и неожиданно атаковали его. Визирь Шереф-эль-Молк, наместник султана в грузинской столице, был в это время в Гандзе. Хорезмийцы без твердого командования сопротивлялись недолго, Тбилиси был взят.

Мусульмане сами начали хватать тех зачинщиков, которые подняли мятеж и тем самым отдали город Джелал-эд-Дину. Напуганные неожиданным поворотом событий, провинившиеся доносили друг на друга, и вскоре все главные предатели предстали перед грузинским командованием.

Гочи Мухасдзе приказал соорудить виселицы на главной городской площади и перевешал всех, вина которых не вызывала сомнений. Дома казненных сровняли с землей.

Весть о событиях в Тбилиси достигла сначала Гандзы. Шереф-эль-Молк испугался, как бы грузины не захотели отомстить ему за все, что он натворил в Тбилиси, и не напали на Гандзу. Не медля ни минуты, он отправил гонца к султану.

А в Хлат между тем пришла зима. Похолодало, и даже выпал снег. Зимовать у стен Хлата было бессмысленно. Вести из Грузии шли одна хуже другой. Джелал-эд-Дин снял осаду и пошел в Тбилиси, чтобы возвратить город и провести в нем зимние месяцы.

Грузины не решились выйти навстречу Джелал-эд-Дину и встретиться с ним в открытом бою. Не решились они и отстаивать Тбилиси как крепость. Проще всего было бы уйти восвояси – опять за Лихский хребет. Но не хотелось, чтобы хорезмийцы оставались в Тбилиси на зиму и рыскали бы по всей грузинской земле, ища пропитание и поживу. Поэтому грузины решили оставить Тбилиси, но вместе с тем они приняли еще одно, более тягостное решение – сжечь город дотла, уничтожить его так, чтобы на этом месте стоять войскам было еще более неудобно, нежели в чистом поле.

Это было жестом отчаяния. Защитить Грузию не удалось, отстоять столицу оказалось выше возможностей. Второй раз приходится уходить из родного Тбилиси. Если так, то пусть не достанется столица и врагу. Решение не ограничивалось одним Тбилиси. Грузины надумали отныне своими руками уничтожать те города и деревни, которыми может воспользоваться враг и которыми он уже пользовался до сих пор. Жечь дома, одежду, провиант, чтобы враг оказался в пустыне, чтобы ему самому захотелось уйти из полностью разоренной, всеми брошенной, никчемной земли, чтобы враг не пустил здесь корней и не укоренился надолго.

Таково было решение царицы и дарбази. Начинать приходилось с главного города – с Тбилиси. И поручили это дело лучшему зодчему, вдохновенному строителю Гочи Мухасдзе.

Оказалось, что после пожаров, зажженных хорезмийцами, многое все-таки уцелело. Если бы пришлось восстанавливать город, то восстановить его было бы не так уж трудно. Главные, самые красивые здания только частично повреждены. Ни огонь, ни разрушения не коснулись нового дворца Русудан. По-прежнему он возвышался над городом, на Метехской скале, над течением бурной Куры, по-прежнему можно было любоваться им с любого конца Тбилиси.

Все грузины, которым поручили уничтожить палаты Русудан, были несчастны. Но самая тяжелая доля выпала на руководителя этих грузин, потому что он должен был уничтожить то, что сам же создал, что своими руками, своим искусством воздвиг, как думалось, на века.

И не только один дворец. Первый зодчий Грузинского царства Гочи Мухасдзе принимал участие в строительстве многих лучших зданий столицы. Он был влюблен в свой город как художник и как грузин. Но теперь он был лишь воин, который должен выполнить приказ командования. Он легче бы сам умер, сражаясь за этот город, но приходится уходить, оставляя за собой только пепел.

Ему не везло в любви. Когда было нужно, он не позаботился о том, чтобы обзавестись семьей. Вся его жизнь, все его силы были отданы искусству, то есть строительству и украшению столицы. Он создавал славу Грузии и надеялся, что эта слава переживет его самого и все его поколение и что многие-многие поколения будут гордиться творениями зодчего, жившего при царице Русудан.

Он был талантлив. Стремления его были велики. Он много трудился, и вот все это принесло плоды. Талант, стремление и труд перевоплотились в прекрасные здания, изящные, благородные, радующие глаз и душу. Все его замыслы и мечты перевоплотились в камень, чтобы так и остаться на долгие века.

Можно было думать и про века, ибо слава о красоте Тбилиси распространилась по всей земле, а слава красоты самая прочная слава в мире. И вот теперь все это должно сгореть в огне, и зодчий сам поднесет огонь.

Получив распоряжение сжечь Тбилиси, Гочи не поверил своим ушам. Но приказ призывал к действию, нужно было собрать подчиненных, военачальников, познакомить их с приказом и, в свою очередь, потребовать его исполнения.

Военачальники сначала молчали, как будто лишились дара речи. Но потом те, в ком помоложе и погорячее кровь, резко воспротивились: "Как, оставить Тбилиси без боя и самим сжечь? Это тоже для нас равносильно смерти. Так разве не лучше умереть под стенами Тбилиси, встретившись с врагом в открытом и мужественном бою. Да пусть все мы погибнем, но погибнем с честью!"

Мухасдзе нахмурился и сказал, что существуют законы военного времени. Всякий, кто не подчинится приказу, будет приговорен к смерти, и он, Гочи Мухасдзе, лично будет исполнять приговор.

Мухасдзе каждого подвел к своему столу и каждому отвел участок города. Затем все разошлись, чтобы подготовить все, что нужно для такого пожара.

Военачальники вышли от командующего полуживые от обиды и горя. Сам Гочи Мухасдзе, напротив, держался необыкновенно стойко. Взяв небольшой отряд, он поехал по городу, чтобы объехать все его кварталы и ускорить вывод населения. Не сходя с коня, он отдавал распоряжения, люди начинали шевелиться быстрее, одиночки и небольшие семьи объединялись, словно ручьи сливались в потоки, и вот река беженцев двинулась из Тбилиси, с шумом, с причитаниями, с плачем женщин и детей.

Добровольные изгнанники тащили за собой разный домашний скарб, чудом уцелевший от разграбления, – остатки ковров, медную посуду, всякую утварь.

Перед входом на мост через Куру черный поток беженцев замедлил движение. С другого конца моста показались всадники, и впереди всех Гочи Мухасдзе на высоком белом коне. Волна беженцев напирала сзади, разлилась по берегу черным пятном, начала заливать и мост. Всадники спешились, чтобы упорядочить движение по мосту.

Беженцы узнали Мухасдзе, они знали также, что приказ об эвакуации отдал он, но не желали думать о том, что и ему приказали свыше и что он лишь воин, исполняющий решение царицы и дарбази. Женщина в черном протягивала руки в чистое синее небо, призывая на голову Гочи проклятия и кару.

Горячая обида, боль, слезы подступили к горлу Мухасдзе. Он поворотил коня, чтобы уехать и не слышать проклятий, но возбужденные крики летели ему вслед и достигали его уха. Женщина проклинала всех без разбора военачальников и воинов за то, что те забыли о долге, о служении царице и родине и заботились лишь о своем спасении, за то, что без боя оставляют город, когда еще есть силы владеть оружием и сидеть на коне.

Гочи пришпорил коня, думая, что крики и стенания изгнанников все еще долетают до него. На самом деле, голоса звучали в ушах, в самом Гочи, и от этого нельзя было никуда ускакать.

В узкой улице навстречу командующему попалась новая толпа тбилисцев. Передние, поддерживая под руки, толкали впереди себя кого-то упиравшегося и палкой стучащего о дорогу. Слепец сопротивлялся, вырывался из рук и умолял:

– Ради бога оставьте меня, я никуда не хочу. Я хочу остаться. Зачем меня спасать? Слепого никто не тронет. Со мной ничего нельзя сделать больше того, что уже сделано. Оставьте, пустите меня!

Голос слепца показался знакомым Гочи, он пригляделся и с ужасом узнал в слепце, заросшем бородой, своего друга Ваче.

– Ваче, Ваче, что с тобой? – закричал Мухасдзе, поворачивая коня.

– Кто ты такой? – спросил слепец в то время, как Гочи уже обнимал своего несчастного друга. Слепец ощупывал пальцами обнявшего его мужчину и все никак не мог узнать – кто.

– Да Гочи я, Гочи Мухасдзе.

– Гочи… Брат. – И оба мужчины зарыдали. – Видишь, какой я стал, говорил Ваче, – не видеть мне больше белого света, не видеть никакой земной красоты, не видеть милых сердцу грузинских долин и гор, не видеть красавца Тбилиси, не видеть своих картин.

Гочи вытер слезы. Он поглядел на пустые глазницы Ваче, на вереницы беженцев, на город, обреченный сожжению, и проговорил:

– Может, и лучше, Ваче, что ты ничего не видишь. Если бы у тебя вновь появились глаза, ты не увидел бы вокруг себя ничего, кроме поругания и унижения грузин, кроме слез и горя.

– Гочи, – неожиданно улыбнулся Ваче, – я давно собирался тебе рассказать. Когда у меня еще были глаза, в самый последний день, я видел, как из окна твоего дворца, из новых палат Русудан вылетел настоящий ангел.

Гочи удивленно уставился на своего друга.

– Да, из высокого узкого окна, из того зала, где моя роспись, вылетел ангел, полуобнаженный, с распущенными волосами. Он опустился в Куру и исчез. Как жалко, что не видел и ты…