Текст книги "Распутник"

Автор книги: Грэм Грин

Если кое-кому я кажусь ненастоящим целителем, сиречь подделкой, то не означает ли сие, что существует настоящий целитель, он же оригинал, копией которого мне пришлось поневоле стать; более того, не означает ли сие, что он, врачуя чужие хвори, копирует меня – свою облыжно предполагаемую копию? И, следовательно, разве не моя вина в том, что он, скудоумный и не больно-то изощренный, вынужденно ведет себя точь-в-точь как я, – в результате чего и мне самому не удается избежать не слишком лестного для меня сходства с ним? Поразмыслите далее над тем, как ведут себя в одинаковых обстоятельствах смельчак и трус, преуспевающий купец и банкрот, политик и глупец; они ведут себя совершенно одинаково с одной-единственной разницей. Смельчак высоко держит голову, гордо озирается по сторонам, носит на боку шпагу, ухлестывает за женой своего сюзерена и овладевает ею; и точно так же ведет себя трус, тогда как разница состоит только в том, что первый из них храбр по-настоящему, а второй только притворяется таковым; но это – как разницу между фальшивой монетой и настоящей, особенно если подделка хороша, – выявить затруднительно.

Банкрот приходит на биржу – и заключает сделки, и выписывает чеки на гербовой бумаге лучшего качества, и проставляет сумму, – и разница заключается только в том, что денег-то у него нет, а цена его чекам равна стоимости бумаги, на которой они выписаны. И это колоссальная разница – но ты ничего не заметишь, а если и заметишь, то уже ничего не исправишь.

Теперь возьмем политика; он говорит веско, обстоятельно, он тщательно подбирает слова и выражения и произносит их с невероятным достоинством. А прикинь-ка: разве нет столь же веско и обстоятельно, с таким же невероятным достоинством глаголящих глупцов? Но если всё это и впрямь так, если разница столь ничтожна (хотя и безмерна по вытекающим из нее последствиям), если внешне все выглядит одинаково, то разве не точно так же обстоит дело и в рассматриваемом нами примере с подлинным врачевателем и астрологом, с одной стороны, и шарлатаном, с другой? Шарлатан называет себя дипломированным доктором, он выписывает рецепты и продает собственноручно приготовленные им снадобья, он делает назначения и дает советы; наконец, он предсказывает по звездам – но ведь и настоящий врач ведет себя точно так же! Разницу в последствиях от обращения к первому и второму вы можете ощутить исключительно на собственной шкуре; вот на этот-то суд я и полагаюсь.

А на случай, если вы все же распознаете во мне шарлатана, я заранее скажу несколько слов в его защиту. Подумайте о том, что это может быть за человек: он вынужден выдавать себя за носителя высшего знания, в котором ему отказано; он привлекает к себе людей, обещая им невозможное и совершая курьезные поступки, которые, как ему прекрасно известно, никогда не принесут желанного результата.

Любой политик (причем, вне всякого сомнения, на основе личного опыта) знает, как просто прельстить толпу пустыми, несбыточными обещаниями, как, перебив оратора мнимо обоснованным протестом или намеренным наветом, сбить его с толку и в свою очередь наобещать три короба. Главное тут – вовсе не сдержать слово, а понравиться публике, сказать ей нечто приятное на слух, а большего ей и не надо. Пообещаешь светлое будущее, которое, разумеется, никогда не наступит, – и люди отведут взгляд от мерзостей настоящего. Так и только так можно привлечь к себе легионы и добиться массового повиновения, оборачивающегося для тебя личным величием, силой и славой. Вот почему любого политика следует признать шарлатаном (ведь ничем иным он быть не может) – и вот почему из шарлатана может при случае получиться настоящий политик.

Аутентичность этого текста как рочестеровского никогда не подвергалась серьезному сомнению; стоит разве что обратить отдельное внимание на библеизм «легионы»; отдельные по-библейски звучащие пассажи находим и в письмах Рочестера жене и Сэвилу. Иронические и сатирические парафразы Священного писания – неотъемлемая составляющая его авторского стиля. Куда интереснее в контексте наших размышлений упоминание о смельчаке и трусе. Если я не ошибаюсь в своих предположениях, автор памфлета только что бежал из Эпсома, где убили одного из его собутыльников; молва, не вникая в детали происшедшего (темная ночь, состояние глубокого опьянения и т. д.), признала поведение Рочестера в ходе всего скандала трусливым, что было ему, разумеется, не по вкусу – тем более что и мир, и себя в нем он видел не в черно-белой гамме, а в разноцветной, причем с несметным числом оттенков и полутонов. Отсюда и рассуждение о настоящей и притворной храбрости – и о том, как трудно выявить разницу между ними.

Есть еще одно указание на то, что эпизод с шарлатанством пришелся именно на 1676 год. В письме Рочестеру из Уайтхолла (датированном 15 августа 1676 года и отправленном «на почту Бенбери, Оксфордшир, до востребования) Гарри Сэвил сообщает (текст письма искажен и не везде поддается расшифровке):

…сейчас время критическое… …зуйся своим шансом, потому что монсеньор Рэбелл так… любимец Его Величества и его сиятельства монсеньора Рэбелла, так что, по-моему, у тебя никогда не появится более благоприятного шанса завершить дело; к тому же твои познания в химии обеспечивают тебе доступ в места, куда и Манчестеру вход заказан во всем его невежестве, которое он столь мастерски использует. Одним словом, для нас настали дни ученья, а ведь, прописывая одни пиявки, дальше опочивальни не уедешь. Помолись за своих друзей, дорогой милорд, ибо грядет суд, и если я попаду в переплет, пришли мне 4 для очищения или приготовься проститься со мной на веки вечные…

[51]51
   Предоставлено Обществом антикваров Лондона


[Закрыть]

Монсеньор Рэбелл был знаменитым врачевателем-шарлатаном, число «4» представляло собой астрологический символ и заменяло на письме слово «рецепт». Весьма вероятно, что в этом путаном послании к Рочестеру обращаются как к врачу и астрологу.

К этой же истории примыкает и рассказ Гамильтона о том, как Рочестер, поселившись в торговой части Лондона, общался с купцами и купчихами. По свидетельству автора «Мемуаров графа де Грамона», Рочестер, прежде чем стать шарлатаном по имени Александр Бендо, переоделся купцом и свел знакомство с преуспевающими представителями этого сословия. Общаясь с ними, он резко критиковал правительство, а при встречах с их женами обрушивался с нападками на придворных дам и королевских фавориток. У купчих он быстро вошел в моду благодаря тому, что отдавал им на словах предпочтение перед самыми знаменитыми красавицами двора, которым – как и всему Уайтхоллу – сулил Содом и Гоморру за то, что они чересчур привечают таких грубиянов, как Рочестер и Киллигрю, нагло утверждающих, будто все мужья в Лондоне рогоносцы, а жены – потаскухи.

2

От суда по обвинению в убийстве уйти удалось; благодаря успешному маскараду было заслужено королевское прощение; однако, вернувшись ко двору, Рочестер обнаружил, что кругом одни враги. Никогда еще не давал он собственным ненавистникам такого повода для насмешек; несостоявшаяся дуэль с Малгрейвом не шла в этом плане ни в какое сравнение с предательским поведением по отношению к Даунсу. Рочестер, обнажив шпагу, кинулся на констебля уже после того, как стражники удалились; зато после их возвращения бежал, бросив безоружного приятеля на расправу. Тут же припомнили, что в памфлете «Сатира на род человеческий», опубликованном годом ранее, Рочестер неосторожно написал:

 
Творит добро, но кротко терпит зло,
Трясясь от страха, – лишь бы пронесло!
Ему известен славы сладкий вкус,
Но в глубине души он жалкий трус.
 

(Уместно вспомнить реплику одного из персонажей «Клуба самоубийц» Стивенсона: «Завидуйте, завидуйте мне, я трус!»)

Довольно трудно было бы однозначно обвинить Рочестера в следовании парадоксальному примеру, сформулированному им самим. Если он и повел себя в данном инциденте как трус, а не просто как человек растерявшийся и смертельно пьяный, то же самое следовало бы сказать и об Этеридже. Но у Этериджа было полно друзей, а у Рочестера – полно врагов. И как раз в эту пору один из них вышел на авансцену и поразил Рочестера его же собственным оружием – стрелами стихотворной сатиры, – причем, бесспорно, не без успеха. Это был сэр Кар Скроуп – известный урод, хитрец и обманщик, слывший особенным пакостником в любовных делах. В «Защите сатиры» он недвусмысленно намекнул на скандал в Эпсоме:

 
Кто затевает стычку лишь затем,
Чтобы подставить друга, а затем,
Не защитив и не отмстив, бежит —
Тому шутом быть только надлежит,
Смычком елозить где-нибудь в предместье,
Пока там не прознали про бесчестье.
 

Разумеется, Рочестер принял вызов, тут же написав стихотворение «Предполагаемому автору недавних стихов в защиту сатиры»:

 
Чтобы воздать охальнику сполна,
Чья по-кошачьи взвизгнула струна
(Пусть крика «Браво!» алчет и она),
Нам заклеймить придется род людской,
Раз человеком признан и такой —
Презренно оказавшийся тобой…
Будь проклят год и месяц, день и час,
Когда ты свет увидел в первый раз,
Когда уродец-бонвиван подрос,
Когда замыслил свой апофеоз
Любитель женщин и мучитель коз.
Не в зеркало, а им в глаза взгляни,
Чтобы понять, что чувствуют они
С тобой при встрече; ужас – их ответ,
Отказ, категорическое: «Нет!»
В бордель такой стучится господин
И слышит из-за двери: «Карантин!»
 

Как минимум, один штрих этой карикатуры наверняка полностью соответствовал оригиналу. Нелли Гвин в своем единственном сохранившемся письме иронически заметила: «Пэлл-Мэлл превратился для меня в место скорби, потому что я безвозвратно потеряла сэра Кара Скроупа, заявившего мне, что условия наших взаимоотношений перестали его устраивать, да и вообще поведшего себя несколько несдержанно, чего я от этого уродца-бонвивана стерпеть уже не могла».

Впрочем, последнее слово осталось не за Рочестером. Скроуп ответил с эпиграмматической лаконичностью, причем заключительный пуант бил противника не в бровь, а в глаз:

 
Писака подлый, из твоих клевет
Правдивый я сложу тебе ответ:
Как жаба ты трясешься, плох и слаб,
Ведь сифилис губителен для жаб;
Не нам сойтись на равных с неумехой:
Ему перо – обузой, меч – помехой.
 

В этом ответе, увы, чуть ли не все было правдой: мир узрел в Рочестере сплошные пороки. В письме Сэвилу, написанном в 1677 году, в состоянии «почти полной слепоты и едва ли не паралича», Рочестер назвал себя «человеком, ненависть к которому стала всеобщей модой». И хотя меч еще не был ему помехой, относились к Рочестеру столь пренебрежительно, что никто не счел бы для себя бесчестьем отклонить вызов незадачливого стихотворца. В 1680 году (год смерти Рочестера) он принял сторону графа Аррана, сватовство которого к мисс Пуле было грубо отвергнуто ее дядей и опекуном Эдуардом Сеймуром. Пылкому и глупому юнцу Аррану, вызвавшему Сеймура на дуэль, пришлось тут же бежать в Гаагу, и тогда Рочестер (будучи не просто болен, но находясь уже на краю могилы) сам вызвал Сеймура и тщетно прождал его три часа на месте предполагаемого поединка в Арлингтон-Гарденсе. Сеймур уклонился от дуэли, презрительно сославшись на историю с Малгрейвом.

9 марта подробный отчет об этой истории составил Фрэнсис Гвин в письме к лорду Конвею, который тоже ухаживал за мисс Пуле:

В этот четверг мистер Сеймур с утра послал за мной и приказал отправиться к лорду Рочестеру, поскольку накануне, за ужином у лорда Сандерленда, выяснилось, что лорд Рочестер всячески подстрекал лорда Аррана совершить то бесчинство, которое тот затем и совершил; а когда все закончилось так, как оно закончилось, говорил в неподобающем тоне о самом мистере Сеймуре.

Я немедленно отправился к Рочестеру – и он выбрал конный поединок на шпагах и пистолетах, сославшись на то, что для пешей дуэли он слишком слаб, а вот верхом вполне готов постоять за себя, а саму дуэль назначил на завтрашнее утро. На самом же деле, как мне кажется, подлинная причина заключалась в том, что за столь краткое время невозможно достать лошадей и надлежащую экипировку без того, чтобы привлечь к себе внимание и попасть под подозрение, что и имело место фактически, хотя с нашей стороны какой бы то ни было огласки избежать удалось, на сей счет у меня нет ни малейших сомнений. Однако в два часа ночи к Сеймуру прибыл от короля мистер Коллингвуд и в моем присутствии передал королевский указ ни в коем случае не выходить из дому, пока король снова не пришлет к нему своего человека, а произойти это должно лишь назавтра вечером. Мистер Коллингвуд также сообщил нам, что уже побывал точно с таким же предостережением и повелением у лорда Рочестера, вследствие чего я и не пошел к нему предупредить, что дуэль предотвращена; в сложившемся положении это представлялось совершенно излишним. Однако лорд Рочестер все же отправился утром на заранее уговоренное место дуэли, утверждая, будто король всего-навсего повелел ему не вмешиваться в дела лорда Аррана. Никого не найдя (а он ведь прекрасно знал заранее, что там никого не будет), он вернулся и тут же заговорил о том, что вышел на поединок, тогда как мистер Сеймур струсил. Правда, этим россказням быстро был положен конец, и сейчас у нас все спокойно. В пятницу мистер Сеймур покинул Лондон. Я понимаю, что Вашей светлости подобная чуть ли не разведывательная деятельность со стороны клерка Совета сената может показаться странной, но теперь Вы полностью в курсе дела, а что касается моих прямых служебных обязанностей, то упомяну лишь, что по этому поводу была выпущена прокламация против дуэлей и сейчас она напечатана в газетах.

На письмо изобретательного клерка (письмо, в котором концы слишком хорошо сходятся с концами) рукой Конвея наложена вразумляющая резолюция: «Отчет о героическом поведении Эдварда Сеймура – клубок лжи, чушь собачья; он и с лордом Арраном драться струсил, из-за чего превратился в посмешище при дворе».

Было когда-то время, когда сатир Рочестера по меньшей мере побаивались. Даже друзьям от него, случалось, перепадало. Он показал свою эпоху в зеркале – грязноватом, но тем не менее достаточно честном. Ненависть, питаемая им, далеко не всегда носила личный характер и не обязательно сосредотачивалась на таких людях, как Малгрейв или Скроуп. И он неподдельно изумлялся, обнаруживая, какое возмущение вызывают его стихи «у бесчисленных глупцов, которых его собственное острословье превратило в его заклятых врагов», по свидетельству Этериджа. Сэвил написал Рочестеру о том, в какое негодование пришла герцогиня Портсмут, а тот, ничуть не кривя душой, ответил: «Господом Богом клянусь, я не оскорбил ее мыслью, словом или делом, я не задел ее чувства и не указал на какой-нибудь присущий ей изъян. Во всем этом я повинен ничуть не в большей мере, чем и в измене престолу или подготовке вооруженного мятежа». Принося эту клятву, он явно забыл о «Зеркальце герцогини Портсмут»:

 
Я вижу, как Вы, встав с горшка,
У венценосного дружка
Пред этим побывав на ложе,
Глядитесь в зеркальце… И что же?
Следы любви, печать интриг…
«Скорей подайте мне парик!
Несите пудру и румяна,
Иначе буду нежеланна!»
 

Перечисление всех, кто с негодованием узнал себя в грязноватом зеркале Рочестера, заняло бы целую страницу: тут тебе и «мужлан Вилье», и «паршивый Полтни», и «быкомордый Карр», и «цветочек Хантингтон», и «грязнуля Нелли», и «мудила Фрэнк», и «грабитель Сеттл», и (издевательски) «наш набожно-невинный Карл Второй»; лица перетекают одно в другое и расползаются, сливаясь в общую анонимную массу (или маску) – мир XVII века:

Преобладающими человеческими типами на нашем острове являются доносчики, нищие и бунтовщики, равно как и гибриды вышеперечисленных как по два, так и по три сразу, благодаря чему обеспечивается необходимое разнообразие; суетливые глупцы и трусливые рабы рождаются у людей такой породы и, на свой лад, преуспевают; хотя как раз рабов нынче стало меньше, чем когда-либо прежде. Из числа пороков постепенно идет на убыль только лицемерие – мерзавцы перестают притворяться немерзавцами, а женщины не отрицают уже того, что все они шлюхи.

То же настроение доминирует и в поздних стихах Рочестера:

 
Будь я особым даром наделен,
Известным с незапамятных времен,
Свободно принимать любую стать
И жизнь в чужом обличье проживать,
Я стал бы обезьяной, мишкой, псом,
Стал тварью, обделенною умом,
Премного мнящим о себе самом!
 

Именно в эти последние месяцы жизни и было, вне всякого сомнения, написано одно из самых таинственных и прекрасных стихотворений Рочестера – «Ода Ничто»: «Ничто! Ты старше самой черной тени». В этой оде выплеснулась накопленная поэтом ненависть к миру.

 
Ничто, ты там, где в ложь глупцы рядятся,
Твои меньшие мерзостные братцы,
Когда своею мудростью гордятся.
 
 
Ум галла, честь голландца, датский раж,
Шотландская учтивость, наш кураж —
Твоя, Ничто, насмешливая блажь.
 
 
Твои, Ничто, и милость сюзерена,
И девка, предающая мгновенно;
Ты бездна, ты пучина, ты геенна.
 

Ненависть Рочестера достигла предела – и в тот же самый год пришел конец глубочайшей сексуальной привязанности поэта, предметом которой была Элизабет Барри.

VII
Элизабет Барри

Герцогский театр, Дорсет-Гарденс[52]52
  Музей Виктории и Альберта, Лондон.


[Закрыть]

Влюбленный Рочестер выведен сэром Джорджем Этериджем в пьесе «Сэр Шарм Шаркун, или Модник», первое представление которой (в присутствии короля) состоялось в Герцогском театре 11 марта 1676 года. По общему мнению, в образе Дориманта был выведен Рочестер. «Я знаю, это дьявол, – но и в чёрте, копнув поглубже, ангела найдешь». О достоверности изображенного в «Моднике» свидетельствует немецкий комедиограф Лангбейн: «Эта пьеса написана мастерски и чрезвычайно правдиво; все признали ее превосходной комедией; что же касается образов, то они, как было принято в Англии периода Реставрации, перенесены на сцену прямо из жизни». Полная идентификация Рочестера с Доримантом произведена как критиком Джоном Деннисом в «Защите сэра Шарма Шаркуна» (1722), так и «Сент-Эвремоном».

Деннис, в частности, пишет:

Прекрасно помню, что на первом представлении публика узнала и горячо приняла выведенных в пьесе персонажей – дам и господ, людей света и простых горожан; особенный же восторг вызвал Доримант. Зрители пришли к единодушному мнению о том, что этому образу придан целый ряд черт Уилмота, графа Рочестера, – острый ум, живость поведения, любовный темперамент и приемы, которыми он очаровывает прекрасный пол; далее, его завиральность, его непостоянство и совершенно особая манера распекать собственных слуг, на которую еще при жизни самого Рочестера обратил внимание покойный епископ Солсбери; наконец, его привычка то и дело цитировать стихи Уоллера, которого этот аристократ чтил исключительно высоко.

А вот свидетельство «Сент-Эвремона»:

[Рочестер] был в любовных делах весьма непостоянен и не раздумывая нарушал очередную клятву в верности. Сэр Джордж Этеридж образом Дориманта из «Шаркуна» польстил ему: портрет его светлости получился комплиментарным, все сучки и задоринки устранены, и блеск полированного дерева доведен до совершенства.

Многие диалоги и фрагменты диалогов из этой пьесы хорошо характеризуют не только искусство обольщения, присущее Рочестеру, но и манеру, в которой его поведение стилизует и в какой-то мере нейтрализует дружески настроенный Этеридж. Весьма показательна такая реплика Дориманта: «Мне нравится, едва добившись успеха у новой дамы сердца, незамедлительно разругаться с прежней». А вот как обсуждают его успехи на амурном поприще друзья Дориманта:

Таунли:

Послушай-ка, а где твой друг Доримант?

Мидли:

Утрясает дела, он ведь человек вечно занятой, подружек у него больше, чем у самого лучшего во всей Англии стряпчего – судебных тяжб.

Эмилия:

Заходила мисс Люблюс, она последние два дня такая злая и такая измученная.

Таунли:

Злится она от любви, а мучается от ревности – или наоборот?

Мидли:

Наш Доримант умеет умучить женщину так, что мало ей не покажется.

Именной пропуск на спектакль Герцогского театра, Дорсет-Гарден[53]53
  Театральная коллекция Реймонда Мандера и Джо Митченсона.


[Закрыть]

Интрижки с дамами двора были яркой солнечной стороной, но имелась и оборотная темная, которая в результате привела Рочестера в лечебные ванны мисс Фокар. Гренджер утверждает, что он «постоянно распутничал, причем нередко – с женщинами заведомо падшими, включая самых грязных лондонских проституток». Одного утверждения, особенно из этих уст, было бы недостаточно. Но есть и свидетельство добросовестного изучателя старины Хирна: «[Рочестер], наряду с другими девицами легкого поведения, пользовался услугами некоей Нелли Браун из Вудстока, которая – в отмытом виде весьма хорошенькая – была, однако, сквернавкой, грязнулей и редкостной дурой, на которую мог польститься разве что безумец». Загадочный пассаж из письма Джона Маддимена Рочестеру (сентябрь 1671 года) вроде бы касается еще одной интрижки того же сорта:

Судьба взялась завершить за Вас дело возмездия этой Фостер, оказавшейся самой последней дрянью и вполне заслужившей тот урок, который Вы ей недавно преподали; не барышня с севера, а простая девка, полный курс наук прошедшая под кустом. Ее дядьку – дубину, размахивавшую дубиной в Кенсингтоне, – нынче поколотил мистер Батлер, джентльмен плаща и копыта, и подобное рыцарство отшибло бедной девице последние мозги.

Однажды и Пепис упоминает Рочестера в интересующем нас контексте. Запись датирована вторым декабря 1668 года – со дня женитьбы на Элизабет Малле не прошло и двух лет.

Спектакль закончился, мы в Уайтхолле, жена пошла спать, а я остался при королеве и герцогине, намереваясь побеседовать с герцогом Йорком, и в дамском обществе наслушался всяких глупостей про короля и придворных. Рассказали и о том, как лорд Рочестер пришел в дом терпимости, и, пока он был с девкой, у него украли и одежду, и деньги; одежда, правда, потом нашлась у девки под матрасом.

Этеридж не обошел эту сторону сексуальной жизни близкого друга вниманием. Одна сцена, не имеющая значения для развития драматической интриги, вставлена в пьесу, похоже, только затем, чтобы показать: Доримант охоч не только до образованных и учтивых, хотя и податливых, особ вроде мисс Люблюс.

Входит стражник с письмом.

Стражник:

Вам письмо, сэр.

Доримант:

Адрес правильный – мистеру Дориманту.

Мидли:

Дай-ка поглядеть. Безграмотные каракули, как будто писала последняя шлюха.

Доримант:

Знакомый почерк… А стиль, уверяю тебя, восхитительный!

Мидли:

Прочитай-ка вслух.

Доримант:

Изволь.

(Читает.)

«Люблю говоришь а сам не пришел. Люблю так приходи сижу без гроша и очинно грустная пришли мне гинейку чтобы на представление где поют.

Завсегда к твоим услугам

Молли».

Нам известны имена куртизанок того времени, снискавших благодаря любовникам-литераторам несколько двусмысленное бессмертие – мисс Крессвелл, мисс Росс, мисс Беннет, мисс Фостер и Бетти Моррис, «работавшие» на дому в Мурфилдсе или Ветстоун-парке. Кое-кого из этих женщин упоминает в стихах и Рочестер, отмечает он и рифмованное возражение Бетти Моррис некоей «даме из большого света, обозвавшей ее наложницей Бакхерста»:

 
Мне с мудрецом сношаться веселей,
Чем Вам, мадам, с десятком кобелей.
 

Возможно, именно ее и воспел Бакхерст под именем «бедовой Бесс»:

 
Бывало, в постели она принимала
Мужлана-судью или сквайра-нахала,
Но вхожа и в ложи теперь, и в партер,
И самый пригожий при ней кавалер, —
И там, где проходит, нежна и желанна,
Сердца принимаются бить в барабаны.
 

Рочестер ходил к девкам вовсе не для того, чтобы утешиться, получив отказ у какой-нибудь благородной дамы. Правда, он писал Сэвилу: «Я тут серьезно поразмыслил над тем, что из трех главных занятий нашей эпохи, кои суть женщины, политика и пьянство, мы с тобой по-настоящему преуспели только в третьем», но и на первом из вышеперечисленных поприщ ему, при желании, нашлось бы чем похвастаться.

17 декабря 1677 года Сэвил писал ему:

Чуть не позабыл привести еще один аргумент в пользу твоего возвращения в Лондон: сюда прибыла труппа французских комедиантов, отправившаяся было в Голландию, но волею ветров занесенная в наши края – и теперь выступающая в Уайтхолле с таким успехом, что тысячу раз жаль того, что тебя с нами нет, особенно с оглядкой на одну пятнадцатилетнюю актрисульку, краше и милее которой свет не видывал с тех пор, как оставила сцену твоя приятельница[54]54
  Скорее всего, мисс Барри, которая покинула сцену, забеременев от Рочестера. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Нет, совершенно серьезно, она целиком и полностью в твоем вкусе, и истинным позором для англичан было бы, покинь она Альбион, сохранив усердно рекламируемую ею девственность, лишить ее каковой здесь ни у кого не хватает ума, целеустремленности или денег. Король вздыхает в безутешном отчаянии и говорит, что этот орешек не по зубам никому, кроме разве что сэра Джорджа Даунинга или лорда Ранела.

В 1679 году все тот же Сэвил в письме из Парижа упоминает о «двух шотландских графинях в точности в твоем вкусе… и в ожидании твоей светлости, поскольку, как я слышал, ни та, ни другая не готовы уступить никому, кроме тебя». В другом письме одну из этих дам называют по имени – леди Кинноул. А в 1670 году Сэвил зовет друга вернуться из Эддербери – где Рочестер провел весь январь после крестин сына, – с тем чтобы поэт обрушился с нападками на таможню, которая, заботясь, на свой лад, об общественной морали, сожгла целую партию дилдо: «Видишь, милорд, какие безобразия творятся, стоит тебе уехать. Поразмысли же над тем, достойно ли жечь дрова в деревенской печи, пока в Лондоне не остыл еще прах этих мучеников. Ведь твоя светлость – наш генерал в войне плясунов с мужланами». Стихотворение Рочестера «Синьор Дилдо», возможно, представляет собой ответ на этот вызов Сэвила:

 
Синьор Стоялец, он же Постоялец,
Надежный как морковь, свеча и палец,
Всегда к услугам; список же услуг
Звучит скорей как перечень заслуг.
 

О «плясунах», упоминаемых Сэвилом, мы кое-что знаем от Пеписа, который, поговорив 30 мая 1668 года с Гарри Киллигрю со товарищи за ужином в Нью-Эксчейндж, понял «что это за компания, которую позже начали называть плясунами; Гарри рассказал, как он и другие молодые аристократы встречались с леди Беннет и другими дамами – и танцевали голыми, и занимались всеми прочими непотребствами». Леди Беннет уже была нами упомянута как мисс Беннет, наряду с Бетти Моррис и мисс Крессвелл.

Если амурные дела Рочестера в самом низу социальной лестницы затрагивали обитательниц Ветстоун-парка, то на самом ее верху речь шла как минимум об одной королевской фаворитке. Мисс Робертс была дочерью священника, а умерла она за год до Рочестера – и практически по той же причине, – проведя последние дни под духовным руководством доктора Бернета. Она оставила короля «ради личности и любви лорда [Рочестера], ибо в любви он ее как раз и заверил. Но внимание одной-единственной женщины, пусть и самой прекрасной в мире, вскоре наскучило лорду, и он ее оставил». Так сказано «Сент-Эвремоном» – и буквально то же самое заявил сам Рочестер Бернету, который свидетельствует: «На его взгляд, усилия, предпринимаемые для того, чтобы сохранить верность женщине (абстрагируясь от уз брака и отрицая хотя бы теоретическую возможность развода), являются слишком грубым посягательством на права свободного человека».

Брошенная Рочестером, мисс Робертс без труда вернула себе благосклонность короля. Верности Карл не требовал, как, впрочем, и не сулил. Он ничего не имел против того, что был у Нелли Гвин третьим – не третьим мужчиной, естественно, а третьим мужчиной по имени Карл в длинном списке ее любовников, – и позволял леди Каслмейн наставлять ему рога с целой ротой разночинцев – от лорда Монмута до канатоходца Джейкоба Холла.

Мисс Робертс оказалась едва ли не единственной фавориткой Карла, так и не ставшей мишенью сатир Рочестера; судя по всему, и после любовного разрыва она с ним дружила. В июле 1678 года (за год до ее смерти) Сэвил, находясь на леченье в Лезер-лейн, написал Рочестеру:

Признаюсь тебе, я сам себя не узнаю, пропустив за семь месяцев через глотку невероятное количество ртути, и узнавал бы того менее, не будь рядом мисс Робертс. Да, она тоже здесь, живет в одном доме со мной, и мы то и дело наталкиваемся друг на дружку, как парочка сумасшедших в Бедламе[55]55
  Английский монастырь сестер и братьев «Звезды Вифлеема», основанный в 1247 году мэром Лондона и служивший затем психиатрической лечебницей, имя которой стало нарицательным.


[Закрыть]. По сравнению с тем, через что приходится пройти ей, собственные страдания кажутся мне смехотворными. Это просто неописуемо – или, вернее, я не стану этого описывать, чтобы не лишить бедняжку удовольствия рассказать тебе все самой.

С именем Рочестера связывают и Нелли Гвин, что, безусловно, еще более примечательно. Правда, никто не оспаривает того факта, что, став королевской фавориткой, она Карлу не изменяла. Даже в сатирах Рочестера отсутствуют насмешки над ее неверностью. Да и сам тон сатир на Гвин не так резок, как в нападках на леди Каслмейн и герцогиню Портсмут; более того, в этих стихах порой проскальзывают лирические нотки:

 
Достойное занятье для девицы
Освободить мужчину из темницы,
В которой он ученостью томится.
Здесь, в Оксфорде, родителей она
Похоронила, бедная, одна,
Потратила кровавые гроши,
Лишь бы поминки вышли хороши,
И страстотерпец, отошедший в ночь,
Постиг во гробе: не скупится дочь.
Так знай же, дщерь достойная, тебя мы
Проводим, раскачав колокола,
Из трубок воскуряя фимиамы
И чаши осушая без числа.
 

Согласно многочисленным свидетельствам, Рочестер сохранил дружбу мисс Гвин, несмотря на однажды предпринятую им атаку на «всенародную подстилку». В единственном дошедшем до нас ее письме Нелли упоминает графа в числе друзей, отсутствие которых при дворе повергает ее в уныние; в 1677 году, когда мисс Гвин пришлось взять в долг, Рочестер выступил ее поручителем. Нелли, с ее добросердечием, могла пригреть на груди змею или представить королю собственную потенциальную соперницу, как это и произошло в эпизоде, с тревогой описанном Сэвилом в письме Рочестеру:

Я тут самую малость занялся шпионажем, потому что твой неизменный друг женского пола – и время от времени (особенно сейчас) и мой тоже – замешан нынче в истории, делающей ее всеобщим посмешищем и могущей однажды закончиться к нашему вящему неудовольствию. Дело заключается, если я правильно информирован, вот в чем: леди Эрве, вечно плетущая козни и постоянно готовая пополнить их список какой-нибудь новою, в поте лица своего трудится над тем, чтобы ввести в игру мисс Дженни Миддлтон. Нечего и говорить тебе, каким опасным может быть появление новой курочки в старом курятнике; хорошо хоть у ее светлости практически нет доступа к нашему Карлушке Великому. Поэтому она заманивает бедняжку Нелли по два-три раза в неделю на ужин к Ч[иффинчу], куда прибывает и сама со своей протеже; так что глупышка Нелли, сама того не ведая, сводит короля с Дженни, о чем леди Эрве громким шепотом и докладывает каждому встречному и поперечному у бедной мисс Гвин за спиной. Этот подвох разоблачила бы любая, но только не Нелли с ее головокружением от успехов и упорным нежеланием поверить в то, что друг может оказаться врагом. Вот я и решил поставить тебя в известность, потому что, хоть и водимся мы с твоей светлостью при дворе с совершенно разными людишками, дружба наша заставляет меня смотреть в оба, замечая любой случай, который может затронуть кого-нибудь из твоих друзей, как сейчас и происходит с Нелли. Нелли, с которой ты так дружишь и которая так великодушно и милосердно беседует со мной в моем нынешнем жалком состоянии.

Но адресатом этого письма был больной человек, ожесточившийся и против мира, и против собственного прошлого. Пусть он дружил с Нелли Гвин, пусть, по мнению иных, был ее любовником, но его ответ на сообщение о грозящей ей опасности проникнут невероятным цинизмом: