355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Грэм Грин » Конец одной любовной связи » Текст книги (страница 1)
Конец одной любовной связи
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 03:39

Текст книги "Конец одной любовной связи"


Автор книги: Грэм Грин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Грэм Грин
Конец одной любовной связи

В сердце человеческом есть места, которых еще нет, и страдание входит в них, чтобы они обрели жизнь.

Леон Блуа [1]1
  Леон Блуа– псевдоним Мари Жозефа Казна Маршнуара (1846–1917), французского писателя и критика. Вместе с Ш. Пеги он принял участие в так называемом «католическом возрождении» культуры Франции начала XX в. Но, как и Пеги, представлял там «еретическую линию»


[Закрыть]

Книга первая

1

У повести нет ни начала, ни конца, и мы произвольно выбираем миг, из которого смотрим вперед или назад. Я говорю «мы» с недолжной гордостью писателя, которого (если замечали) хвалили за мастерство; а выбрал я, своей волей выбрал темный январский вечер 1946 года, Коммонз-сквер, Генри Майлза в потоках дождя – или образы эти меня выбрали? По законам моего ремесла прилично, правильно начать отсюда, но если бы я верил в Бога, я бы поверил и в руку, которая тронула меня за локоть, и в голос, сказавший: «Заговори с ним, он тебя не видит».

И впрямь, почему я с ним заговорил? Если «ненависть» – не слишком сильное слово для нас, людей, я ненавидел и его, и жену его Сару. Наверное, после этого вечера он возненавидел меня, как ненавидел иногда жену и того, другого, в которого мы, на наше счастье, не верили. Так что это – рассказ скорее о ненависти, чем о любви, и если я похвалю Генри или Сару, можете мне верить – я пишу наперекор себе, ибо горжусь, как писатель, что предпочитаю посильную правду даже своей непосильной ненависти.

Я удивился, зачем Генри вышел в такую погоду – он любил удобства и, в конце концов, у него была Сара (так я думал). Мне удобства и уют неприятны – одинокому легче, когда ему не слишком хорошо. Мне было чересчур уютно даже в моей комнате на плохой, южной стороне, среди чужой старой мебели; и я прикинул, не прогуляться ли под дождем, не выпить ли. Наш маленький холл был полон чьих-то шляп, пальто, и я по ошибке взял чужой зонтик – к жильцу со второго этажа пришли гости. Потом я закрыл за собой стеклянную дверь и осторожно спустился по лестнице; она пострадала от бомбы в 1944, и ее все не чинили. По некоторым причинам я помнил, что в ту бомбежку толстое, безобразное викторианское стекло выдержало удар, как выдержали бы наши деды.

Выйдя, я заметил, что зонтик не мой – он протекал, вода лила на макинтош; и тут я увидел Генри. Мне было так легко пройти мимо, он не захватил зонтика и буквально ослеп от дождя. Черные, голые деревья защитить не могли, они торчали, как сломанные трубы, и вода лилась прямо на его темную шляпу, на строгое чиновничье пальто. Если бы я прошел мимо, он бы меня не заметил, и уж точно бы не заметил, отойди я фута на два; но я сказал:

– Генри, вы прямо как чужой! – и увидел в свете фонаря, что глаза его засветились, словно мы давно и близко дружим.

– Бендрикс! – обрадовался он, хотя многие сочли бы, что он меня должен ненавидеть, не я его.

– Зачем вы гуляете в такой дождь? – спросил я. Есть люди, которых так и хочется поддеть – наверное, это те, кто наделен неведомыми нам достоинствами.

– Подышать захотелось… – сказал он и едва успел схватить шляпу, которую неожиданный шквал чуть не унес на северную сторону.

– Как Сара? – спросил я.

Он мог бы удивиться, если бы я не спросил, а вот я бы очень обрадовался, если бы она оказалась несчастной, больной, при смерти. Тогда я думал, что от ее страданий мне будет легче, смерть ее меня освободит. Если бы она умерла, думал я, я мог бы даже полюбить бедного, глупого Генри.

Он сказал:

– Она куда-то ушла, – и я снова стал терзаться, вспомнив те дни, когда он отвечал так другим, а я, я один, знал, где она.

– Выпить не хотите? – спросил я, и он, к моему удивлению, пошел рядом со мной. Раньше мы пили только дома, у него.

– Давно я вас не видел, Бендрикс, – сказал он.

Почему-то все называли меня по фамилии, словно у меня нет имени, хотя мои изысканные родители дали мне вульгарное имя «Морис».

– Давно.

– Больше года…

– С июня сорок четвертого.

– Так долго?

«Дурак ты, дурак, – подумал я, – хоть удивился бы, что я исчез на полтора года!» От северной стороны до южной – меньше пятисот футов. Неужели ни разу не спросил: «Сара, как там Бендрикс? Может, позовем его?», а ответы не показались ему странными, уклончивыми, подозрительными? Я провалился куда-то, словно камень – в воду. Наверное, всплески волны огорчали Сару не больше недели, ну – с месяц, но Генри не понял ничего. Я ненавидел его слепоту и раньше, когда ею пользовался – я знал, что и другие могут воспользоваться ею.

– Пошла в кино? – спросил я.

– Нет, нет, она не ходит.

– Раньше ходила.

«Герб Понтефрактов» был еще разукрашен серпантином и бумажными бантами, а под оранжево-розовыми остатками продажного веселья молодая хозяйка, навалившись грудью на стойку, презрительно разглядывала посетителей.

– Как мило, – сказал Генри, хотя этого не думал, и робко, растерянно огляделся, где бы повесить шляпу. Мне показалось, что он не бывал в баре, это – не кафе, где он завтракает с коллегами.

– Что будете пить?

– Можно виски…

– Нет, нельзя. Тут только ром.

Мы сели к столику, разлили по бокалам ром – я не знал, о чем говорить с ним. Вряд ли я познакомился бы с Генри и с Сарой, если бы не начал в 1939 году роман о крупном чиновнике. Как-то, споря с Уолтером Безантом, Генри Джеймс [2]2
  Джеймс Генри(1843–1916) – американский писатель, оказавший большое влияние на развитие англоязычного романа XX в. Безант Уолтер (1836–1901) – английский писатель.


[Закрыть]
сказал, что настоящей писательнице достаточно пройти мимо казармы, чтобы написать роман о гвардейцах; я же думаю, что рано или поздно ей надо с гвардейцем переспать. Конечно, с Генри я не спал, но сделал, что мог. В первый же вечер, когда я повел Сару в ресторан, я твердо и холодно решил расспросить как следует жену чиновника. Она этого не знала; она думала, что я искренне интересуюсь ее жизнью, и, наверное, из-за этого я ей понравился. Я спрашивал, когда Генри завтракает, как ездит на службу – в метро, в автобусе, в такси, приносит ли домой работу, есть ли у него портфель с гербом. Так мы и подружились – она была рада, что кто-то всерьез относится к Генри. Он человек значительный, как значителен слон – он крупный чиновник; но есть значительность, к которой очень трудно относиться всерьез. Служил он в Министерстве социального обеспечения, которое называли «домашней безопасностью», и позже я смеялся над этим в те минуты, когда по злобе хватаешь любое оружие. Я нарочно сказал Саре, что спрашивал про Генри только для книги, чтобы его описать, а персонаж – нелепый, комический. Тогда и разлюбила она мой роман. Она была на редкость предана мужу, ничего не скажешь, и в темные часы, когда бес овладевал моим разумом, я злился на безобидного Генри, выдумывал сцены, которые стыдно записать. Однажды Сара провела у меня целую ночь (я ждал этого, как ждет писатель последнего слова книги), и моя случайная фраза испортила то, что иногда казалось нам полным счастьем. Часа в два я уснул, проснулся в три и разбудил Сару, положив ей руку на плечо. Наверное, я хотел все уладить, пока моя жертва не повернула ко мне прелестное, заспанное лицо. Она глядела доверчиво, она забыла ссору, и даже это разозлило меня. Какие мы, люди, плохие, а еще говорят, что нас создал Бог! Мне трудно представить Бога, который не прост, как уравнение, не ясен, как воздух. Я сказал ей: «Лежу, думаю о пятой главе. Жует Генри кофе перед важным заседанием?» Она покачала головой и тихо заплакала, а я, конечно, сделал вид, что удивляюсь – что тут такого, я думаю о моем герое, Генри обидеть не хотел, самые симпатичные люди жуют кофейные зерна, и так далее. Она выплакалась и уснула. Она вообще крепко спала, и даже на это я сердился.

Генри быстро выпил ром, печально глядя на розовые и оранжевые ленты. Я спросил:

– Как провели Рождество? – и он ответил:

– Очень мило, очень мило.

– Дома?

Генри посмотрел на меня, как будто удивился, что я произношу это слово.

– Конечно.

– А Сара в порядке?

– Да.

– Еще рому?

– Теперь я закажу.

Пока он заказывал, я пошел в уборную. Стены были исписаны. Я прочитал: «Чтоб ты лопнул со своей грудастой бабой!», «Доброй вам гонореи, счастливого сифилиса» и поскорей вернулся к веселому серпантину. Иногда я слишком ясно вижу себя в других, и беспокоюсь, и очень хочу поверить в святость, в высокую добродетель.

Чтобы огорчить Генри, я повторил ему надписи, но он просто сказал:

– Страшная штука ревность.

– Это вы про грудастую бабу?

– Про все. Когда нам плохо, мы завидуем чужому счастью.

Я никак не думал, что такому можно научиться в министерстве. Вот и снова я пишу с горечью. Какая скучная, мертвая эта горечь! Если бы я мог, я бы писал с любовью, но если бы я умел писать с любовью, я был бы другим и любви не потерял. Но вдруг над блестящей плиткой столика что-то коснулось меня – не любовь, просто жалость к несчастному; и я сказал Генри:

– Вам плохо?

– Бендрикс, я очень беспокоюсь.

– Расскажите.

Вероятно, он не стал бы говорить, если бы не выпил рому, а может, он все-таки подозревал, что я о нем очень много знаю? Сара не предала бы его, но когда люди так близки, как мы с нею, поневоле что-нибудь да узнаешь. Я знал, что у него родинка слева на животе, потому что мое родимое пятно как-то напомнило об этом Саре; знал, что он близорук, но при посторонних очков не носит (а я был достаточно посторонним); знал, что он пьет чай в десять часов; знал даже, как он спит. Может быть, он понимал это и думал, что лишний факт ничего не изменит?

– Я беспокоюсь о Саре, – сказал он.

Дверь открылась, и я увидел, как льется дождь. Какой-то веселый человек сунул голову в бар и крикнул:

– Эй, как вы там?!

Но никто ему не ответил.

– Она болеет? – спросил я. – Вы вроде сказали…

– Нет, не болеет. Наверное, нет. – Он с неудовольствием огляделся, он не привык к таким местам. Я заметил, что глаза у него красные. Может быть, ему надо бы чаще носить очки – посторонних всегда много; а может, он плакал.

– Бендрикс, – сказал он, – здесь я говорить не могу, – словно привык говорить со мной хоть где-то. – Пойдем куда-нибудь.

– Сара еще не вернулась?

– Скорее всего – нет.

Я заплатил и снова подумал, как же он расстроен – он очень не любил одолжений. В такси он раньше всех вынимал деньги. На улице все еще шел дождь, но дом его был близко. Он отпер дверь под оконцем времен королевы Анны и позвал: «Сара, Сара!» Я ждал и боялся ответа, никто не отозвался, и он сказал:

– Она еще не пришла. Зайдем в кабинет.

Я никогда не был в кабинете. Я был Сариным другом и его видел только у нее, где все так не подходило одно к другому, мебель была самая разная, а не какая-нибудь «старая», вообще казалось, что вещи – сегодняшние, Сара не признавала ни былых вкусов, ни былых чувств. Она держала только то, что ей нужно; а здесь, наверное, никто не трогал ничего. Томики Гиббон [3]3
  Гиббон Эдвард(1737–1794) – английский историк, автор капитального труда о падении Римской империи.


[Закрыть]
а навряд ли открывали, томики Скотта, должно быть, принадлежали когда-то отцу, как и бронзовая копия дискобола [4]4
  Дискобол– статуя работы древнегреческого скульптора Мирона (сер. V в. до н. э.).


[Закрыть]
. А все же он был счастливей меня в своей ненужной комнате – в своей. И я подумал с завистью и грустью, что если ты владеешь чем-то, ты можешь этим не пользоваться.

– Виски? – спросил он, а я вспомнил его глаза и подумал, не пьет ли он лишнего. И впрямь, налил он нам щедро.

– О чем вы беспокоитесь, Генри? – роман о чиновнике я забросил, в материале не нуждался.

– О Саре, – сказал он.

Испугался бы я, если бы он так сказал ровно два года назад? Нет, обрадовался бы – очень уж устаешь от обмана. Я был бы рад открытой борьбе хотя бы потому, что он мог оступиться, ошибиться, и я бы, как то ни дико, выиграл. Ни раньше, ни позже я не мечтал так о победе. Я даже о хорошей книге так сильно не мечтал.

Он поднял на меня красноватые глаза и признался:

– Мне страшно, Бендрикс.

Теперь я не мог относиться к нему свысока – он поступил в школу страданья, в мою школу, и я впервые подумал о нем, как о равном. Помню, на столе у него стояла коричневатая старая фотография, и я удивился, как похож он на своего отца (тот снимался в таком же возрасте, лет за сорок) и как непохож. Дело не в усах – отец был по-викториански спокоен [5]5
  …по-викториански спокоен. – С викторианским периодом, эпохой правления королевы Виктории (1837–1901), в сознании англичан связывается представление о стабильном, спокойном укладе жизни, столь непохожем на нервное и ненадежное существование людей в XX столетии.


[Закрыть]
, он был дома в этом мире, он все знал; и снова я ощутил, что мы с Генри – товарищи. Он нравился мне больше, чем понравился бы отец (работавший в казначействе). Мы оба с ним были чужими, изгоями, странниками.

– Что ж вам страшно?

Он сел так резко, словно его толкнули, и с трудом сказал:

– Бендрикс, я всегда думал самое худшее, нет, самое худшее…

В былое время, наверное, я места бы себе не находил. Как незнакомо и как бесконечно тоскливо спокойствие невинности!

– Вы же знаете, Генри, – сказал я, – мне вы можете довериться. – И подумал: вполне возможно, что у нее осталось письмо, хотя я мало ей писал. Это уж наша, профессиональная опасность. Женщины могут преувеличить значимость своего возлюбленного и уж никак не предвидят того унизительного дня, когда нескромное письмо появится в каталоге автографов, ценою в пять шиллингов.

– Посмотрите, – сказал Генри.

Он протянул мне письмо, не мое.

– Читайте, читайте, – сказал он. Какой-то его друг писал: «Человек, которому вы хотите помочь, должен обратиться к Сэвиджу, на Виго-стрит, 159. Он хорошо работает, хранит тайну, а сыщики у него не такие мерзкие, как обычно».

– Не понимаю.

– Я ему написал, что один мой знакомый спрашивает о частном сыске. Как это страшно, Бендрикс! Наверное, он все понял.

– Вы думаете…

– Я еще ничего не делал, но вот письмо, лежит, напоминает. Глупо, правда? Я совершенно уверен, что она его не прочтет, хотя заходит сюда раз десять в день. Я даже не убрал его в ящик. И все-таки – не доверяю. Сейчас она пошла гулять. Гулять, Бендрикс.

Дождь добрался и до него, – теперь он сушил рукав у газового камина.

– Как неприятно…

– Вы всегда дружили с ней, Бендрикс. Часто говорят, что муж хуже всех знает свою жену. Когда я вас сегодня увидел, я подумал: если я расскажу вам и вы засмеетесь, я сожгу письмо.

Он сидел у камина, вытянув мокрую руку, и не смотрел на меня. Меньше всего на свете мне хотелось смеяться, но я бы засмеялся, если бы мог.

– Что же тут смешного? – сказал я. – Хотя и подумать странно…

– Да, очень странно, – сказал он. – Наверное, вы считаете, что я дурак?

Только что я был бы рад засмеяться, а сейчас, хотя мне нужно было только солгать, вернулась былая ревность. Неужели муж с женой так едины, что приходится ненавидеть и мужа? Вопрос этот снова напомнил о том, как легко обманывать Генри. Иногда мне казалось, что он просто вводит Сару в соблазн (ведь если оставишь деньги в номере, соблазнишь вора), и я ненавидел его за то, что когда-то мне помогало.

От рукава поднимался пар. Не глядя на меня, Генри повторил:

– Да, считаете, что я дурак.

Тут вмешался бес.

– Нет, – сказал я, – не считаю.

– Значит, по-вашему, это… мыслимо?

– Конечно. Сара – человек, не ангел.

Он рассердился.

– А я думал, вы ей друг, – сказал он, словно это я написал письмо.

– Конечно, – сказал я, – вы знаете ее гораздо лучше, чем я.

– В каком-то смысле да, – мрачно ответил он, и я понял, что он думает, в каком смысле я знал ее лучше.

– Вы спросили, Генри, не считаю ли я вас дураком, а я сказал, что в самой мысли нет ничего глупого. Я ничем не обидел Сару.

– Да, Бендрикс, я знаю. Я очень плохо сплю. Проснусь и думаю, что делать с этим письмом.

– Сожгите его.

– Если б я мог!

Он еще держал письмо, и я решил было, что он собирается его сжечь.

– Или пойдите к Сэвиджу, – сказал я.

– Он не поверит, что это не для меня. Представьте, Бендрикс, – сидеть в кресле, где сидели столько ревнивых мужей, рассказывать то же самое, что они… Интересно, есть там приемная, чтобы мы не видели друг друга?

«Странно, – подумал я, – он не лишен воображения!» Чувство превосходства пошатнулось, мне снова захотелось поддеть его, и я сказал:

– Может, мне пойти?

– Вам?

Я подумал, не далеко ли я зашел, не заподозрит ли что-нибудь даже Генри.

– Да, – сказал я, играя с опасностью. Что такого, если он узнает немного о прошлом? Ему же лучше, научится смотреть за женой.

– Я притворюсь ревнивым любовником, – сказал я. – Они не так смешны, как мужья. Литература их поддерживает. Они – герои трагедии, а не комедии. Например – Троил [6]6
  Троил– в древнегреческой мифологии – троянский царевич, убитый во время штурма Трои Ахиллесом. В средневековом рыцарском «Романе о Трое», принадлежащем перу Бенуа де Сент-Мора (XII в.), развивается мотив любви Троила и Крессиды, который потом в английской литературе получил разработку в стихотворном романе Джеффри Чосера «Троил и Крессида» (1372–1384) и в одноименной пьесе Шекспира (1602). Крессида, отвечавшая сначала Троилу взаимностью, затем изменяет ему с Диомедом.


[Закрыть]
. Мое самолюбие в безопасности.

Рукав просох, но Генри не убрал руку, и ткань уже тлела.

– Вы правда готовы на это для меня? – сказал он, и я увидел слезы, словно он не ждал или не заслужил такого благородства.

– Конечно, Генри. У вас рукав горит.

Он посмотрел на рукав, будто тот горел не у него.

– Поразительно, – сказал он. – Нет, о чем я только думал! Рассказать вам и просить… об этом. Нельзя шпионить за женой через друга, да еще чтобы друг притворялся ее любовником.

– Да, это не принято, – сказал я. – И соблазнять не принято, и красть, и дезертировать, но это ведь все время делают. Без этого нет нынешней жизни. Кое-что я делал и сам.

– Вы хороший человек, – сказал Генри. – Мне нужно было выговориться, и все.

На сей раз он действительно поднес письмо к огню. Когда он ссыпал пепел в пепельницу, я сказал:

– Сэвидж, Виго-стрит, 159 или 169.

– Забудьте, – сказал Генри. – Забудьте, что я говорил. Это все чушь. У меня часто болит голова. Надо сходить к доктору.

– Дверь стукнула, – сказал я. – Это Сара.

– Нет, – сказал он. – Служанка, наверное. Она ходила в кино.

– Шаги Сарины.

Он пошел к двери, открыл ее, и лицо его стало приветливым, нежным. Меня всегда раздражала эта автоматическая реакция, она ничего не значила – нельзя всегда радоваться какой-то женщине, даже если ты влюблен, а Сара говорила (и я ей верил), что они никогда не были влюблены друг в друга. Куда честней, да и яростней, думал я, мое недоверие и моя ненависть. Во всяком случае, для меня она была полноправной личностью, а не частью дома, как статуэтка, с которой надо осторожно обращаться.

– Са-ра! – позвал он. – Са-ра! – фальшиво до невыносимости.

Что мне сделать, чтобы читатель увидел, как остановилась она в холле, у лестницы, и обернулась к нам? Я всегда считал, что не надо навязывать своих представлений, поставлять готовые иллюстрации. Вот меня и подвело мое мастерство – ведь я не хочу, чтобы вместо Сары видели другую женщину, мне надо, чтобы видели ее большой лоб, смелый рот, ее скулу, но изобразить я могу только неопределенное создание в мокром плаще.

– Да, Генри? – сказала Сара, а потом: – Вы?

Она всегда говорила мне «вы» по телефону – «Это вы?», «Вы можете?», «Вы сделаете?» – и я думал как дурак хотя бы несколько минут, что на свете – один «вы», и это я.

– Очень рад, очень рад, – сказал я, ненавидя ее. – Выходили погулять?

– Да.

– Погода плохая, – назидательно заметил я, а Генри прибавил, явно беспокоясь:

– Ты вся промокла, Сара. Смотри, простудишься насмерть.

Привычный оборот, во всей своей мирской мудрости, пронзает порой беседу, как голос рока. Но даже если бы мы знали, что Генри сказал правду, вряд ли кто-нибудь из нас двоих испугался бы – так были мы измучены недоверием и ненавистью.

2

Не могу сказать, сколько прошло дней. Старые страданья вернулись, а в этой тьме не легче считать дни, чем слепому замечать оттенки света. Через неделю или через три я решил, что делать. Теперь, через три года, я плохо помню, как сторожил я со своей стороны сквера, глядел на их дом издали, от пруда или из портика церковки, построенной веке в XVIII, надеясь, что откроется дверь и Сара спустится по целым, хорошо вымытым ступенькам. Я ждал – и не дождался. Дождей больше не было, по ночам подмораживало, но ни Сара, ни Генри не появлялись, словно дом вымер. Я больше не встречал Генри. Наверное, он стыдился того, что сказал мне, он ведь очень почитал условности. Пишу это – и усмехаюсь, а сам, если подумать, только восхищаюсь такими людьми и доверяю им, как восхищаешься деревушками, когда едешь мимо них в машине, столько мира в их черепице и камне, столько покоя.

Помню, в те мрачные дни – или недели – мне часто снилась Сара. Иногда я просыпался, страдая, иногда – радуясь. Когда думаешь о женщине весь день, не надо бы видеть ее во сне. Я пытался писать, ничего не получалось. Я выполнял свою норму, пятьсот слов в день [7]7
  Я выполнял свою норму, пятьсот слов в день. – Такова же была и дневная норма самого Грина. В образе Бендрикса-писателя нашли отражение многие привычки и представления автора романа.


[Закрыть]
, но персонажи никак не оживали. Наше дело очень зависит от того, как мы живем. Можно ходить по магазинам, считать налоги, болтать, а поток подсознания течет, как тек, решая твои проблемы, строя планы. Сядешь к столу пустым-пустой, и вдруг откуда-то берутся слова, выходят из тупика трудные сцены, работа сделана во сне, в магазине, во время беседы. Подозрения, ненависть, страсть к разрушению – глубже книги, и подсознание работало на них, пока однажды я не проснулся, твердо зная, что пойду днем к Сэвиджу.

Быть тем, кому доверяют, – странная профессия. Люди доверяют адвокату, врачу, наверное – священнику, а теперь я прибавил к ним частного сыщика. Генри ошибся, клиенты друг на друга не смотрели. Здесь было две приемных, меня провели в одну из них. Совсем не этого ждал я от такой конторы; затхлый запах в передней напоминал об адвокатах, свежие журналы в приемной – о зубном враче. Там лежали и «Харперз Базар» [8]8
  «Харперз Базар»– ежемесячный журнал для женщин. Издавался в Лондоне с 1929 г., в 1970 г. объединился с журналом «Куин».


[Закрыть]
, и «Лайф», и французские журналы мод, а человек, проводивший меня, был слишком учтив и слишком элегантен.

Он подвинул кресло к огню, осторожно закрыл дверь, и я почувствовал себя пациентом. Я и был пациентом, больным, который решил излечиться от ревности при помощи этой хваленой шоковой терапии.

Увидев мистера Сэвиджа, я прежде всего заметил галстук, видимо – представлявший какое-то старое товарищество. Потом я подумал, как чисто он выбрит, даже чуть-чуть припудрен; потом обратил внимание на его лоб с залысинами, так и сверкавший сочувствием, пониманием, желанием принести пользу. Когда он здоровался со мной, он как-то странно пожал мне руку. Наверное, он был масон, и если бы я тоже так пожал, он бы обращался со мной иначе.

– Мистер Бендрикс? – сказал он. – Садитесь. Здесь удобней.

Он взбил для меня подушку кресла и заботливо стоял возле меня, пока я как следует не уселся. Потом он сел рядом на стул, словно собирался щупать мне пульс.

– Расскажите мне все своими словами, – предложил он. Представить себе не могу, чьими еще словами мог я рассказывать. Я растерялся и огорчился – не за сочувствием шел я сюда, я хотел купить действенную помощь. И я спросил:

– Сколько стоит слежка?

Мистер Сэвидж мягко погладил свой полосатый галстук.

– Не беспокойтесь, мистер Бендрикс, – сказал он. – За предварительную беседу мы берем три гинеи, но если вы не хотите говорить, мы не возьмем ничего, буквально ничего. Лучшая реклама – довольный клиент.

Избитую фразу он сунул в разговор, как термометр.

Наверное, в бытовой ситуации все мы ведем себя похоже, все употребляем одни и те же слова. Я сказал:

– Случай очень простой. – И с раздражением понял, что он знает все, хотя я ничего не говорил. Никакие мои откровения его не удивят, он все открыл и переоткрыл десятки раз даже в этом, нынешнем году. Врач и тот иногда удивляется, но мистер Сэвидж лечил одну болезнь и знал каждый симптом.

– Слушаю вас, мистер Бендрикс, – с невыносимой мягкостью сказал он.

Я смутился, как смущаются все его клиенты.

– Тут не о чем и говорить, – сказал я.

– Это моя работа, – сказал он. – Я должен ощутить настроение, атмосферу. Речь идет о миссис Бендрикс?

– Не совсем.

– Вы не женаты официально?

– Нет, вы не поняли. Она – жена моего друга.

– Он послал вас?

– Нет.

– Может быть, вы… связаны с этой дамой?

– Нет. Я с 1944 года видел ее всего один раз.

– Простите, я не совсем понял. Вы сказали, вам нужна слежка.

До этой минуты я не понимал, как он меня раздражает. Я сорвался.

– Что ж, по-вашему, – резко сказал я, – нельзя так долго любить или ненавидеть? Да, я – один из ваших ревнивых клиентов. Такой же самый, как все, только с отсрочкой.

Мистер Сэвидж положил руку на мой рукав, словно успокаивал ребенка.

– Ревности незачем стыдиться, мистер Бендрикс. Ревность – знак истинной любви, я ее уважаю. Так вот, дама, о которой мы говорим… У вас есть основания считать, что она… с кем-то связана?

– Ее муж так думает. Она куда-то ходит. Она ему лжет. У нее… ну, тайны.

– А, да, тайны!

– Конечно, ничего может и не быть.

– Поверьте моему опыту, мистер Бендрикс, в сущности – не может.

Словно он подготовил меня и теперь приступает к делу, мистер Сэвидж сел за стол и приготовился писать. Фамилия. Имя. Адрес. Занятие мужа. Подняв карандаш, он осведомился:

– Мистер Майлз знает о нашей встрече?

– Конечно, нет.

– Это создает дополнительные сложности.

– Может быть, я позже покажу ему отчеты. Не знаю.

– Расскажите, пожалуйста, об ее доме. Есть у нее служанка?

– Да.

– Возраст?

– Откуда мне знать? Лет тридцать восемь.

– Поклонники у служанки?..

– Не знаю. И фамилию бабушки не знаю.

Мистер Сэвидж кротко улыбнулся. Я подумал было, что он выйдет из-за стола и снова меня погладит.

– Вижу, мистер Бендрикс, – сказал он, – вы не привыкли к таким беседам. Служанка очень важна. Она может много рассказать о своей хозяйке… если хочет. Вы не поверите, как много вещей очень нужны для самой простой слежки.

Это он доказал, исписав кучу листов мелкими, неразборчивыми буквами. Вдруг он спросил, прервав допрос:

– Возражаете ли вы, если наш человек зайдет к вам?

Я ответил, что мне все равно, но тут же почувствовал себя так, словно бы нарочно чем-то заразился, и сказал:

– Лучше не надо.

– Конечно, – откликнулся он. – Как же, как же, понимаю, – и, думаю, он вправду все понял. Я мог бы сказать, что «его человек» будет как пыль на мебели, как сажа на книгах – и он бы не обиделся. Я очень люблю писать на чистой, белой бумаге – если на нее капнул чай, вообще если она запачкалась, я ее выбрасываю. И дикая мысль пришла мне: надо будет запереть бумагу в стол.

– Пусть он хотя бы меня предупредит, – сказал я.

– Как же, как же, но это не всегда возможно. Ваш адрес, телефон?

– Телефон – не мой. Спаренный с хозяйкой.

– Мои люди исключительно осторожны. Отчеты хотите раз в неделю, или общий, в самом конце?

– Раз в неделю. Конца может и не быть. Или выяснять нечего.

– Часто вы бывали у врача и у вас ничего не находили? Если человек в нас нуждается, мистер Бендрикс, это значит почти всегда, что материал есть.

Наверное, мне повезло с мистером Сэвиджем. Генри писали, что он – не такой противный, как другие сыщики, но меня просто передернуло от его уверенности. В сущности, занятие это не такое уж приличное, здесь следят за невинными, в чем любовники провинились? Они не совершили преступления, они не знают за собой вины, они всегда готовы повторить: «Кому я врежу, кроме себя?», а любовь извиняет все, – им так кажется, и мне так казалось в те дни, когда я любил.

Дошли до платы, и мистер Сэвидж оказался на удивление скромным: три гинеи в день и расходы, «с вашего разрешения, конечно». Он объяснил: «Знаете, лишний кофе, а иногда и бокальчик». Я пошутил было, что не люблю виски, но он шутки не заметил.

– Был случай, – сообщил он, – когда месячная слежка провалилась бы, если бы наш человек не выпил. Конечно, виски – самое дешевое.

Еще он прибавил, что некоторые предпочитают ежедневный отчет, но я сказал, что с меня хватит еженедельного.

Словом, все прошло хорошо – когда я вышел на Виго-стрит, я едва ли не верил, что такие беседы, рано или поздно, бывают у всех.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю