Текст книги "Неспящий Мадрид"
Автор книги: Грегуар Поле
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
ХХ
– Приятного просмотра, детка.
– Спасибо. И вам… приятного чтения. Вы далеко продвинулись?
– Приближаюсь к концу первой части.
Селина не решается ни о чем больше спросить. Густав Карст поднимает палочку. Маленький прожектор освещает ноты второго акта. Рядом с партитурой на черном металле пульта лежит раздавленная муха.
ЧАСТЬ II
ИГРА
I
Итак, Ампаро. Ампаро Гарсия де Сола в 17.15, опаздывая, спешит вверх по улице Фуэнкарраль вслед за частым постукиваньем своей белой тросточки. И Эмилио Алонсо, брат капрала Алонсо, в желтом комбинезоне, стоя в канаве среди телефонных кабелей, провожает слепую взглядом. Она ничего не видит, но обходит препятствия. Чудом. И по привычке. Вот Ампаро уже у своего киоска ONCE.
Между ней и странно завороженным взглядом Эмилио бесчисленные ноги прохожих. Брюки. Юбка. Чулки со стрелкой. Пара голых икр. Пара коричневых туфель. Кроссовки. А вот высокие каблучки в опасных стыках тротуарной плитки. И даже пара стоптанных тапок, без чулок, без носков, на ногах старухи жалкого вида, в потрепанной куртке, с сальными волосами, с большим джутовым мешком в руках, которая останавливается у киоска, чтобы купить билеты. Люди, люди, люди. И вход в метро, непрестанно глотающий и выплевывающий людей, людей, людей.
Ампаро в своем киоске успокаивается, все в порядке, она меняет три билета на сегодня и три на завтра на деньги старухи в стоптанных тапках. Пересчитывает, на ощупь различая по размеру и рисунку монетки, которых никогда не видела и увидеть не может.
Старуха ставит на землю свой мешок и сует шесть билетов не во внутренний карман, как можно было бы ожидать, судя по ее жесту, но прямо на грудь, в лифчик. Застегнув молнию грязной куртки, она берет мешок и уходит. За ней никого нет.
Ампаро закрывает дощечкой окошко, где билеты обмениваются на деньги и куда врывается сквозняк, от которого она чихает. Она сидит, по-прежнему запрокинув голову, словно созерцая звезды вечной ночи, и уверенным движением находит и нажимает кнопку маленького электрического обогревателя. Потом радио.
Пятичасовые новости кончились, и уже давно, это напоминает ей о ее опоздании, и маленький приемник выбулькивает музыку, которую передает радиостанция «Cadena SER».
– And I said to myself… [37]37
И я сказал себе… (англ.)
[Закрыть]
II
– What а wonderful world [38]38
Как прекрасен мир (англ.).
[Закрыть].
Постукиванье монетки по стеклу говорит ей о том, что появился покупатель. Она убирает дощечку.
– Один на сегодня и один на завтра.
– Три евро.
Она ощупью пересчитывает мелочь.
– Без сдачи.
Протягивает два билета.
В эту минуту Фернандо Берналь встает из-за столика у большого окна и продвигается в глубь зала, к зеркалам и к Сантьяго. Под мышкой у него пальто, в руке стакан пива. Его освободившийся столик тут же занимают, чуть ли не с боем, двое рослых молодых людей, они шумно усаживаются, скидывают куртки, бросают на мраморную столешницу пачки сигарет и зажигалки «Бик». Подошедший следом официант постукивает пальцами по столу:
– ¿Qué os pongo? [39]39
Что вам подать? (исп.)
[Закрыть]
С ужасающим французским акцентом даже в таком коротком и простом слове, они заказывают хором:
– Una caña [40]40
Кружка пива (исп.).
[Закрыть].
За окнами щедрый свет уже низкого солнца заливает одну сторону улицы, оставляя в тени другую, играет на меняющихся в потоке машинах, оправдывает неизменные темные очки мадридцев, отражается в витринах и слепит, аж у самых зеркал, в глубине зала «Коммерсьяль», глаза Филиппа Куврера.
Эмилио Алонсо выбрался из канавы и теперь стоит на самом проходе, между входом в метро, киоском ONCE и витринами кафе. Он докуривает сигарету, бросает окурок, затаптывает его. Встает в очередь из трех человек к окошку киоска, ждет, смотрит на высокие дома Глорьета Бильбао, на их черные балконы, на хрупкие лоджии из стекла и металла всех этих бешено дорогих квартир, где то и дело отключают телефон, на фонтан о девяти струях, расположенных в ряд, как трубы газопровода, на занятые такси, свободные такси, старые колымаги, новенькие машины, гармошки лотерейных билетов, логотип ONCE на двери киоска, широченные плечи мужчины впереди, огромный квадрат спины в синем кашемировом пальто, к которому прилипли ворсинки, невидимая пыль и перышко, крошечное перышко из подушки или пуховика, в центре, под лопатками, как раз на уровне глаз, изогнутое перышко белого цвета, переходящего в коричневый через серый, смятое, распластанное, растерзанное, на широком синем пальто, которое уже уходит, вот и моя очередь, давай-ка!
– Пожалуйста, один билет, сеньорита.
Он говорит прямо в переговорное устройство.
– На сегодня? – спрашивает Ампаро.
Голос Ампаро смешивается с музыкой из радиоприемника. Ее темные волосы сколоты двумя шпильками на макушке и, проходя через эту плотину, ниспадают широким овалом локонов, тонкие, сухие, ломкие, окутывают ее легкой дымкой, чуть покачиваясь от едва заметных подрагиваний затылка в ритме музыки.
– Да, на сегодня, пожалуйста.
– Евро пятьдесят.
Глаза ее закрыты, как будто она спит. Эмилио кладет мелочь на край и подвигает ее в проем окошка кончиками пальцев, которых касаются пальцы Ампаро, забирая причитающееся.
– Без сдачи.
Эмилио делает шаг в сторону, следующий покупатель занимает его место, заказывает билеты и окликает его:
– Сеньор, ваш билет.
Эмилио берет забытый билет, сует его в карман комбинезона, сделав несколько нерешительных шагов, смотрит на очередь, снова из трех человек, и опять встает в конец, четвертым.
III
Жан-Кристоф, один из двух молодых людей, сел на диванчик в том месте, где его успел нагреть Фернандо Берналь. Мужчина в широком синем кашемировом пальто – это Густав Карст, – держа лотерейные билеты, пробирается между столиками, и ему кланяется официант, который несет на алюминиевом подносе среди других заказов две каньи для молодых людей.
Нет ни одного свободного столика, Густав Карст ждет стоя, смотрит в большие окна, залитые светом.
А по ту сторону стекол солнце выкладывает отражения всего. И все гладкие поверхности – зеркала, все отражают во всех направлениях, беспорядочно и ничего не упуская, без различия. Узкая металлическая рамка переговорного устройства, едва ли сантиметр в ширину, отражает глаз – вот он сместился, и теперь видны висок, ухо, волосы покупателя ONCE, который уже уходит, и отражается небо, потом снова лоб следующего покупателя, и, когда тот вздрагивает и нервно переступает с ноги на ногу, покачиваясь на месте – это Анхель Мьедо, – за его спиной видна желтизна комбинезона, который отражается и сзади, в прямоугольной раме, большое желтое пятно на большом окне кафе, где мельтешение людей то стирает его, то проявляет вновь, постоянно-переменное, вместе с киоском и входом в метро, в потоке прохожих, умноженном в холодно блестящем стекле, сквозь которое, несмотря на отражения, можно более-менее различить первый ряд столиков и сидящих за ними Карста, Жана-Кристофа, Жана-Франсуа, еще пятнадцать человек, размытые силуэты, текучие картинки, забытые лица, ностальгические и безмолвные для шумной улицы, которая на них не смотрит, – и внезапно похожие на рыб за стеклом аквариума.
Столик, освободившийся для Густава Карста, – соседний со столиком двух молодых людей, у которых, кстати, кончилось пиво, но они еще курят. Карст выбрал диванчик, он сидит рядом с Жаном Кристофом, сантиметрах в сорока от него, между ними синяя шерстяная куртка, новенькая, с лейблом «Пьер Карден», которую Жан-Кристоф, небрежно скомкав, положил рядом с собой на коричневый кожзаменитель. По другую сторону от Карста диванчик проседает под тяжестью массивного мужчины с короткими руками и ногами, широкими ладонями, смуглой, морщинистой кожей, пухлыми губами и седеющими волосами, на которые так и хочется надеть ковбойскую шляпу; этот громогласный мужчина, типичный провинциал, смеется и что-то говорит своему тощему визави, не вынимая изо рта огромной тавромахической сигары и то и дело брызгая слюной. Густав Карст, садясь, приподнял своих соседей: слой воздуха переместился под кожзаменителем диванчика. «Воды с газом, пожалуйста», говорит он официанту, и тот, прежде чем отправиться дальше принимать заказы (бар – связующая нить между двумя лагерями), отодвигает круглый столик на несколько сантиметров, чтобы освободить проход, и тем самым зажимает дирижера, который поднимался и теперь вынужден снимать сидя синее кашемировое пальто со своих широченных плеч. Эта гимнастика дается ему не без труда, он стукается о столик, трется о диванчик и в конце концов кладет свое пальто на куртку Жана-Кристофа, тоже синюю, из такой же шерсти.
– Вам пальто не мешает?
– Нет-нет, нисколько.
– Если я положу его с другой стороны, боюсь, оно пропахнет сигарным дымом.
Карст говорит это с улыбкой и, перебрасываясь несколькими словами с двумя молодыми людьми – вы говорите по-французски, откуда вы, я из Голландии, – похлопывает ладонью по своему пальто, оно отзывается глухими, безразличными звуками, и от этого движения уходит в крошечный отрыв перышко, уже наполовину отделившееся во время гимнастики Карста, когда спина пальто терлась о диванчик, теперь, совсем освободившись, оно перекочевало на куртку Жана-Кристофа, к которой рассеянные похлопывания дирижерской ладони окончательно его прибили.
IV
Мужчина с тавромахической сигарой и его тощий визави говорят о сантехнике, трубах и стыках; Густав Карст снова ушел в себя и молчит, не слушая, даже не слыша разговоров по соседству; Жан-Кристоф и Жан-Франсуа курят, вспоминая украденный чемодан, блоки курева, которые были в нем, проклинают вора и воображают его в каждом прохожем, затягивающемся сигаретой.
– Вон, девушка-марокканка.
– Легкая добыча.
– Нет, вон там, две крали.
– Такие не воруют.
– Нет, но гуляют сворами.
– Верно, это одно и то же. Или вон тот тип.
– Где?
– Вон, старый, весь из себя в лодене [41]41
Шерстяная пальтовая ткань.
[Закрыть].
– Главарь банды, шеф международной воровской сети в свободной зоне аэропорта, кражи такс-фри.
А стекло со стороны улицы – большое зеркало в раме, отражающее множество прохожих, киоск, вход в метро, уличное движение, девять струй, фасады, балконы – по большей части декоративные и только два настоящих: один в доме 16, на восьмом этаже, где стоит, облокотясь на перила, Хенаро Коуто и коротает, как это бывает частенько, глядя на текучий узел Глорьеты, праздные часы странной своей судьбы, жизни, всегда размеренной и вдруг переменившейся в одночасье после выигрыша в ONCE, зимой 1993 года, билет, купленный у уличного торговца, почти из милости, тираж, крупный выигрыш, сто тысяч евро ежегодно на протяжении двадцати пяти лет, интервью, телевидение, уход с работы, агентство недвижимости, двести сорок квадратных метров на Глорьете Бильбао со всеми удобствами, терраса на крыше, переезд, вдовство, замужество Тересы, единственной дочери, муж – молодой певец из Галисии, далеко не пойдет, они будут сегодня вечером к ужину, что у нас на ужин, есть хорошее вино, закажем кускус на дом, где-то в бумажнике была карточка, номер телефона, позвонил и все дела, при заказе свыше семидесяти пяти евро доставка бесплатная (халява только для богатых), балкон надо бы покрасить, весь облупился, краска на рукава сыплется, ночью-то, понятно, не видно, проклятое солнце, звезда, заставляющая забыть все другие, скорей бы ночь.
Хенаро разворачивается, перешагивает через деревянную раму, закрывает окно, в котором, когда створка достигает нужного угла, на миг отражается вспышка солнца и тотчас гаснет. Пройдя по длинным половицам, Хенаро садится на диван, обитый черной кожей, перетаскивает большую, тяжелую открытую книгу с журнального столика к себе на колени и в третий раз перечитывает разворот, посвященный описанию Сириуса, альфы Большого Пса, – тут и его траектория, и скорость радиального перемещения, и история начиная с Древнего Египта, и великолепная иллюстрация, телескопическое фото на глянцевой бумаге, к сожалению покрытое пластиком, мириады точек, белых, розовых, желтых, зеленых, в ореоле бескрайней тьмы, бесконечной глубины, всасывающей сердце в неодолимом кружении, безмятежной, всепоглощающей, божественной. Брюки Хенаро Коуто из коричневого вельвета в мелкий рубчик; пуловер из жаккардового трикотажа, зелено-серый. Очков он не носит, и два сердечка гладкой кожи обозначают начало лысины, победу умного лба над животной волосатостью головы. На стенах, между книжными полками, увеличенные и раскрашенные фотографии космоса, снятые с Земли и межпланетных зондов. На полках книги, все книги, какие только он мог и может покупать на эту тему, начиная со справочника любителя – стану ли я хулить труд в жанре, в котором сам хотел бы писать? – и кончая британскими трактатами XVIII века. И шкафчик в стиле ренессанс, купленный у Дурана на калье Серрано и переоборудованный под картотеку краснодеревщиком-частником с калье дель Пес. Два телескопа ждут у окна, чуть сбоку, закутанные в мягкие чехлы, на которых вышиты скромные коммерческие марки. Дверь столовой, в этой же комнате, подальше по направлению половиц, выходит на террасу, расположенную на крыше других квартир. Она засыпана черным гравием, почти не отражающим свет, а по всему контуру изгородь из елочек в горшках, почти двухметровой высоты, которые застят свет и закрывают вид – внизу видны только небо, время да линии самолетов.
V
На другом настоящем балконе, втором на всей Глорьете – два из двухсот с лишним, – диаметрально противоположном «Коммерсьяль» и в четверти часа от балкона Хенаро Коуто, если рассматривать Глорьету как циферблат часов, на четвертом этаже левого корпуса дома 26, под узким фризом из голубой облицовочной плитки, которая сбегает вниз и обрамляет его, хоть он о том и не знает, молодой американец, рыжий, пестро одетый, с фотоаппаратом на шее, что-то говорит женщине внутри, которая поглощена работой за компьютером с большим монитором. На экране трехмерное изображение выставочного зала в галерее Поро. Она перемещается по залу, и стены сдвигаются, меняются углы. Более того можно взобраться и ходить по потолку, в невесомости. Она кликает мышью, накладывает, передвигает, меняет фотографии – размещает экспозицию.
Молодой человек продолжает наблюдать за Глорьетой; ему не хочется оборачиваться и отводить взгляд, и он предпочитает говорить громче, очень громко, чтобы его услышали внутри.
– Я опять видел старую бродяжку.
– Что?
– Я опять видел старую бродяжку с мешком.
– Да?
– Она ходит по кругу, правда, нарезает круги, остановится, присядет на скамейку, посидит иногда полчаса и идет дальше, всегда в одном направлении, против часовой стрелки, останавливается, идет, и все по кругу. Сверху – захватывающее зрелище. Надо бы как-нибудь понаблюдать целые сутки, посмотреть, удостовериться, но я убежден, что она так и кружит весь день. Это наверняка патология или мания, понимаешь?
– А где, по-твоему, она ночует?
– Что?
– Я говорю: где, по-твоему, она ночует?
– Не знаю, но не исключено, что здесь же и спит, надо посмотреть.
– Думаешь, она спит на улице?
– Нет, это вряд ли. Скорее живет в какой-нибудь трущобе. В этом городе такого насмотришься…
– Или в хосписе.
– Если в хосписе, значит, на ночь она уходит из круга, потому что хосписа на Глорьете нет, была бы вывеска, а я ничего такого не видел. Нет, я думаю, вполне возможно, что у нее есть своя комната, знаешь, этакий вечный жилец без доходов, не платит с незапамятных времен, его не трогают, предоставляют гнить в помещении, на котором давно поставили крест. Нищета, что тут скажешь.
Эдвард меняет объектив на своем фотоаппарате и устанавливает огромный конический хобот зума. Наводит его на старуху, совсем близко видит стоптанные тапки, мешок, сальные волосы, неторопливо следует за ней. Она идет, и видоискатель прицельно изолирует ее от всего мира, фокусирует, как луч, как прожектор ПВО. Она проходит – в который раз сегодня? – за газетным киоском, Эдвард теряет ее на минуту, ждет с другой стороны, и она выходит, все тем же мерным шагом, шаркая ногами, останавливается, кладет мешок на землю и задумчиво сует руки в карманы потрепанной куртки. Эдвард с отвращением представляет, какая там помойка. Она роется в карманах, стоя неподвижно, смотрит прямо перед собой, ни на что не глядя, вероятно, только пальцы шевелятся там, в карманах, двигаются старые пальцы, неухоженные ногти погружаются в толщу всевозможных отбросов, которые от времени, нищеты и одиночества осели, точно ил, на дно ее карманов. Она нагнула голову, все так же не обращая внимания на поток прохожих, который обтекает ее, словно вода рифы, смотрит на свою руку, разжимает пальцы, и на ее ладони – Эдвард быстро поворачивает зум, наводит, – на морщинистой ладони в коричневых табачных крошках, прилипших к потной коже, когда она рылась в карманах, – конфетка, завернутая в фантик, конфетка с двумя бумажными хвостиками, похожими на крылья бабочки. Эдвард нажимает кнопку – снято. Она разворачивает конфетку, сует ее в рот, бумажку в карман, берет мешок и продолжает круг с того места, где остановилась.
Не отрывая глаз от видоискателя, Эдвард поворачивает зум, и теперь в кадре снова старуха. Вот она перед первой витриной «Коммерсьяль», ее медленная поступь рельефна на фоне большого, очень четкого отражения, где, по логике вещей, должен быть и сам крошечный Эдвард и за которым сквозь прозрачное стекло видны лампочки люстр и первый ряд посетителей. Эдвард делает снимок. Не сворачивая по тротуару, как думал Эдвард, старуха продолжает свою безупречно прямую траекторию до входа в метро, с трудом спускается по лестнице, ступенька за ступенькой, и скрывается внизу.
– Еще два отличных снимка!
– Что?
– Еще два отличных снимка!
– Опять старуха?
– Ага, опять она.
Эдвард садится на табурет на балконе и кладет фотоаппарат на колени. Достает пачку табака, сворачивает сигарету, закуривает, выпускает дым, расслабляется, откинув голову. Когда он затягивается, глаза его полузакрыты.
– Но тут еще одна странность.
– Что?
– Я говорю: еще одна странность.
– Да нет, я слышала, я спрашиваю: что, какая странность?
– Один из телефонных рабочих стоит в очереди к лотерейному киоску, уже который раз я его там вижу, такое впечатление, что он это делает ради удовольствия.
– Отлынивает от работы, наверно.
Оглушительно ревет автомобильный гудок, и вся огромная пробка на Глорьете разражается немыслимым концертом. Рев заглушает слова гида, звучащие на разных языках в одноразовых наушниках с пенопластовым защитным слоем, хотя пассажиры всякой твари по паре – экскурсионного автобуса «Мадрид – Вижен» до предела усилили звук. Светловолосая женщина с прической «конский хвост» на переднем сиденье снимает наушники и, заткнув уши, говорит мужу через головы двух их детей, старший из которых перешел на восьмую стадию электронной игры под зачарованным взглядом младшей сестренки: «Южане!»
VI
– Да возьмите же сразу, сколько вам надо, сеньор, вы уже четвертый раз подходите.
– Откуда вы знаете?
– Узнаю ваш голос, конечно же. Сколько вам на этот раз?
– Один…
– Один? Может, возьмете сразу десять?
– Один на завтра.
– Вы сами не знаете, чего хотите.
– Нет, все, чего я хочу, – это пригласить вас посидеть со мной в кафе как-нибудь вечером, только не решаюсь, по той простой причине, что вы слепая и не видите меня, и, если я скажу вам, что вы красивая, вы мне не поверите, примете меня за извращенца, для вас это слишком рискованно, и никогда на меня не посмотрит женщина, которую я люблю, по той простой причине, что она слепая, а слепые не видят, и вы никогда не сможете полюбить меня, по той простой причине, что нельзя полюбить того, кого никогда не видел, вы понимаете?
– За вами, наверно, люди ждут.
– Никого нет на этот раз, я один.
В застекленном киоске потрескивает радио.
– Так вы говорите, я красивая?
– Клянусь вам, я не вру. Меня зовут Эмилио, Эмилио Алонсо, я тут работаю, прокладываю телефонный кабель, вот и смотрю на вас целыми днями уже три недели, вижу, как вы проходите, всегда такая быстрая, хорошо одетая, вся в делах. Знаете, у других слепых очень часто рот открыт. А у вас нет, вы всегда такая изысканная, вы загадочная. Другим слепым, по сравнению с нами, как будто чего-то недостает. Но вы – другое дело, у вас как будто что-то в избытке. И потом, у вас красивый голос. И вы содержите свой киоск всегда в образцовом порядке. С виду вы просто идеальная женщина. Мне тридцать лет, меня зовут Эмилио, у меня темные волосы, клянусь вам, что я от чистого сердца.
Он чувствует себя смешным.
Она роняет в ответ:
– У меня уже есть друг.