Текст книги "Корабль дураков"

Автор книги: Грегори Норминтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Пролог раскаявшегося пропойцы

Воцаряется тягостная тишина. Рассказ монашки вызывает всеобщее неодобрение. Монах сосредоточенно ковыряет в носу и жует вынутые козявки, шут старательно скалит зубы. Однако певцы-горлопаны и пьяная баба даже не пытаются скрыть недовольство: они сидят, сморщив носы, словно на них пахнуло кошмарной вонью.

Как ни странно, но первым молчание нарушает раскаявшийся пропойца.

Раскаявшийся пропойца: Ваш рассказ, матушка, он о людском легковерии и о том, как в минуту опасности мы прибегаем к красивому самообману. Я тут подумал, а насколько вы сами сведущи в любви?

Монашка: Разумеется, ни насколько.

Раскаявшийся пропойца: Но вы говорили со знанием дела.

Монашка: Это всего лишь легенда, которую я слышала в молодости.

Раскаявшийся пропойца: Но легенда, рассказанная человеком с богатым воображением.

Монашка: Она основана на реальных фактах. Хорошо всем известных. Которые можно проверить.

Раскаявшийся пропойца: Меня волнуют не факты. Я говорю о той Правде, что обитает на холме крутом, куда подняться – труд великий есть. [2828
  Здесь аллюзия на стихотворение Джона Донна «Сатира III. О Религии».
Жилище Правды – на холме крутом,Куда не торным следуют путем,А по тропе взбираются извивной,Преграды побеждая непрерывно.  (перевод Ю. Корнеева). – Примеч. пер.


[Закрыть]]

(Пьяная баба: Уж лучше бы он продолжал блевать.)

Раскаявшийся пропойца, истинный джентльмен в душе, галантно блюет за борт, дабы угодить даме, и продолжает как ни в чем не бывало.

Раскаявшийся пропойца: Для познания мира мы прибегаем к Истории и Мифу. Миф, безусловно, больше заслуживает доверия. Вымысел по своей сути, он не претендует на истину и не является чем-то помимо того, чем является…

Певцы-горлопаны: Тысяча чертей!

Раскаявшийся пропойца: Да, мне тоже есть что рассказать. Это чистая правда. Но что есть Правда? Я столько лет провел в пьяном дурмане, что ни в чем уже не уверен. Впрочем, сдается мне, я уже говорю загадками, хотя я еще даже и не приступал к рассказу.

Рассказ раскаявшегося пропойцы

Как и многие юноши скромного происхождения, но преисполненные честолюбивых замыслов и возвышенных устремлений, я с детства хотел попасть в Башню. Ни один другой орден – ни древние храмовники, ни апостолы Господа нашего – не был столь засекречен, как братство Башни, и столь же закрыт для мира. О них почти ничего не знали. Знали только, что количество братьев всегда ограничено числом семь; что принятым в Братство уже нет дороги назад, и лишь смерть освобождает их от принятых обетов, и что они проводят жизнь в уединении, отгородившись от мира глухими стенами Башни, внутри которой, по слухам, были устроены сложные лабиринты. Даже священники в церкви – каковые не терпят соперничества в степени уважения и почета, ибо привыкли к почтительному к себе отношению, – робели перед братьями Башни, и говорили о них как-то нервно, стараясь скорее замять разговор. Ибо служение и долг церковника – вести свою паству путями, заповеданными в Писании. Он – всего лишь хранитель Закона Божьего. Призвание же семерых братьев Башни было несоизмеримо выше: ученые-изобретатели, они в меру своих скромных сил пополняли самую кладовую Творения.

Будучи юным и рьяным и чувствуя явное расположение и склонность к тому, чтобы добиться величия в жизни, я мечтал лишь об одном: быть допущенным в Башню. Дома я только об этом и говорил. Батюшка мой (мудрейший из всех людей, как я теперь понимаю, но – увы – слишком поздно) говорил мне, что жизнь Избранников, при всем почете, жизнь унылая и одинокая, ибо это есть жизнь без любви. Он говорил, что Господь наделил каждого человека энергией, и большинство из нас тратит эту энергию в тяжком труде и воспроизведении потомства, дабы их род не прервался. Батюшка так и не смог решить, кем были братья из Башни: нечестивцами, преступившими Божий Закон, или же теми немногими благословенными из людей, над кем этот закон не властен. Но в любом случае им приходилось жертвовать слишком многим. Ибо ничто не дается нам просто так. Но тогда я не слушал мудрых отцовских слов. Тот, кем я был раньше, каким я себя помню – теперь как пустая и гулкая зала, где звучит только эхо мертвых голосов. Иной раз мне кажется, что это мой собственный голос, а не отцовский, и что я под воздействием винных паров путаю себя теперешнего с отцом тогдашним. Потому что когда мне в конце концов удается изгнать его голос, как изгоняют докучливых духов, я тут же слышу свой собственный голос, и он заклинает меня – но опять же, увы, слишком поздно – отказаться от праздных амбиций и избрать жизнь земную, пусть избитую, но безопасную и надежную.

Никто не знает историю Башни. Сложенная из кирпича и битума, без единого окна, она как будто явилась из далеко прошлого или непроницаемого будущего. Быстрым шагом ее можно обойти по кругу за час. Вершины Башни с земли не видно – она теряется в необозримых высотах. Даже в самые жаркие дни в ее тени всегда было зябко. Но мы не роптали, о нет. Ибо только безумец бранится на неприступную гору, люди же мудрые и рассудительные усиленно трудятся, если так нужно, в холодных долинах.

Неприступная Башня не была все же полностью недосягаемой. Каждый год на Троицын день соискатели из молодых дарований сходились к Восточным вратам и приносили с собой свои изобретения или тащили их волоком по земле. Еще ребенком я каждый год приходил посмотреть, не улыбнется ли счастье кому-то из этих прыщавых юнцов-претендентов. Врата открывались с натужным скрипом, чтобы впустить их всех. Врата закрывались все с тем же натужным скрипом перед носом растерянных соискателей. За все эти годы никто не остался в Башне. Горе несчастных отвергнутых было поистине беспредельным; я же часами просиживал у Восточных врат, изучал анатомию забракованных изобретений, всех этих часов и музыкальных шкатулок. Скрупулезно и вдумчиво, до последнего винтика. Все эти устройства без исключения являли собой вариации уже существующих механизмов. Боязливые и застенчивые их творцы по большей части только припаивали лишние зубчики на колесики или прокладывали бороздки, совершенно не нужные с точки зрения полезности. С такой работой справился бы и самый неумелый лудильщик.

Мое собственное изобретение – когда мне исполнилось восемнадцать, я наконец-то решился, – выгодно отличалось, без ложной скромности, своеобразием и самобытностью. Взбивалка для яиц, ножная, педальная. Я нисколечко не сомневался, что это будет моим триумфом. Ее полезность в хозяйстве неоспорима: проблему количества можно решить, приложив лишь немного смекалки. Мне представлялись всякие ужасы – что мое изобретение украдут, или сломают из зависти, или кто-нибудь ушлый по-быстрому слепит какой-нибудь плагиат, – так что, стоя в очереди, я прятал взбивалку под плащом. И даже когда Восточные врата открылись передо мной, я больше боялся того, что снаружи, а не того, что внутри, и с облегчением переступил порог, оставив своих безымянных соперников позади.

Но едва я вошел в Башню, как тут же забыл обо всем. Уже потом мне доводилось бывать в больших соборах, в великих соборах, но по сравнению с Башней их высокие гулкие залы – просто жалкие хижины. Как описать ее величину? С чем соизмерить безмерность? Как будто идешь по широкой равнине под звездным небом. Ощущение пространства: безбрежного пространства, которое может существовать лишь под открытым небом. И все же это пространство было обнесено стеной, а небо скрывал каменный потолок.

Я обернулся на скрип. Врата закрывались за мной. Дневной свет превратился в узкую щелку и исчез совсем. Стало темно – хоть глаз выколи, – и тут в темноте раздались шаги. Я весь съежился от страха. А потом я увидел свет. Как блуждающий огонек на болоте. Он приближался ко мне, мерцая. И вот в этой тьме первозданного Хаоса я разглядел фигуру в сером монашеском одеянии, омытую кобальтовым свечением. Синевато-серые искры стекали с факела у нее в руке, словно то был не огонь, а вода. Человек обратился ко мне и велел подойти ближе. Я робко шагнул вперед. Чтобы как-то справиться с волнением, я полностью сосредоточился на человеке с факелом. Было трудно соизмерять расстояние и время, но, похоже, я шел к нему около двух минут. Когда я приблизился, то увидел, что он стоит возле каменного колодца. Проследив за моим взглядом, он поднял факел над головой, и я увидел толстую цепь из металла, уходящую вверх, в непроглядную тьму.

– Подъем до лебедки занимает больше пяти часов, – сказал он. – Я брат Нестор. Сейчас ты пойдешь со мной и покажешь свое изобретение. После этого, вероятнее всего, ты уйдешь восвояси.

Прежде чем я успел ответить, брат Нестор нырнул в темноту, как в море. Я пошел следом за ним, вернее, за светом его факела: водяной пар клубился в его синем сиянии, густой, как пыль. Влажный воздух пах древностью. Он подрагивал и колыхался, пронизанный холодными и теплыми течениями. Мне было страшно. Он был как живой, этот воздух – изменчивая, неземная стихия, может быть, населенная призрачными фантомами, каковые уже рисовались мне в воображении. Мы шли в полном молчании, и по прошествии долгих минут темнота впереди изменила текстуру и уплотнилась в кирпич и известь. Это была внутренняя стена Башни. Она манила к себе, соблазняла, звала – и нельзя было противиться этому зову.

Наконец мы подошли к массивной двери, черной, как антрацит. Брат Нестор провел рукой по рукоятке факела, сбоку, и синее пламя потухло. Все опять погрузилось во тьму, а брат Нестор стукнул три раза по окаменевшему дереву. Задвижка с той стороны открылась, и дверь распахнулась. Внутри горел свет, хоть приглушенный и искусственный, в ту минуту он был для меня как неожиданный солнечный день посреди хмурой зимы.

– Входи, не стой, – сказал брат Нестор, – нам еще долго идти.

Когда я вошел, мне послышалось чье-то дыхание за дверью. Я весь обмер от страха и не стал задавать вопросов. Стараясь не отставать ни на шаг, я шел следом за братом Нестором по запутанным коридорам. Их освещали лампы, подвешенные на стенах, и каменный пол под ногами блестел в их синеватом свете, который был полусветом-полутенью. Мысли у меня путались. Если вот это Башня, то что было раньше? Вроде как внутренний двор? Может быть, изнутри Башня полая, наподобие древнего дуба, чья сердцевина давно сгнила, и живая кора не содержит в себе ничего, лишь одну пустоту?

Мы остановились у двери, ничем не отличной от всех остальных, которые мы проходили прежде – все из того же загадочного материала, напоминавшего окаменелое дерево. Эту дверь мой проводник открыл сам и провел меня в узкую комнату – библиотеку. Я в жизни не видел, чтобы столько книг было собрано в одном месте. Брат Нестор уселся за стол и открыл толстую книгу учета, заложенную закладкой.

– Приступай, – сказал он.

Я кивнул и извлек из-под плаща свое устройство; выбил в миску яйцо, которое также принес с собой завернутым в вату, и запустил механизм. В ходе всей демонстрации взгляд брата Нестора оставался спокойным и безучастным. Периодически он наклонялся над своей книгой и что-то быстро писал. Белок взбился в пену за считанные секунды. Я предложил брату Нестору попробовать, дабы оценить консистенцию готового продукта, но тот отказался.

– Ты где это взял? – спросил он серьезно.

– Миску?

– Не миску. Взбивалку. Где ты ее нашел?

– Я сам ее сделал.

– По чьим чертежам?

– По своим собственным.

– Плечевая распорка? Поясные ремни?

– Да.

– Двухстержневый стабилизатор? Спиральная ось вращения, чтобы уменьшить трение?

– Да, я сам все придумал.

Брат Нестор смотрел на меня так пристально, словно у меня на лбу были написаны древние руны, содержащие тайные знания. Потом он встал, извинился и скрылся за потайной дверью, замаскированной под книжную полку.

Я остался совсем один в этой заплесневелой комнате. Мне вдруг стало так себя жалко! Я так боялся провала, что едва не расплакался. Мой взгляд случайно наткнулся на книгу брата Нестора, которую тот оставил на столе. Резонно решив, что терять мне нечего, я поддался любопытству и открыл заложенную страницу. Не решившись перевернуть книгу к себе, я читал, что написано, вверх ногами. Не сказать, чтобы это мне очень мешало, ибо почерк у брата Нестора был нечитабельным при любом ракурсе. Буквы судорожно дергались, и наползали друг на друга, и больше всего походили на раздавленных между страницами черных клещей, разве что расположившихся аккуратными рядами. Через неравные интервалы записи прерывались какими-то непонятными кляксами – должно быть, набросками чертежей.

Приближающиеся голоса раздались так внезапно, что у меня уже не было времени закрыть книгу. Я метнулся обратно к своему табурету. Шестеро мужчин – все одетые в серое, как брат Нестор, – протиснулись в библиотеку через узкую щелку между проемом в стене и отодвинутой книжной полкой. Я понял, что эти шестеро – братья Башни, и они все смотрели на меня, и их лица сливались в сплошное пятно. И я преисполнился самых мрачных предчувствий.

– Как твое имя? – спросил брат Нестор.

Я назвал себя. За сим последовало молчаливое обсуждение, в том смысле, что братья не произнесли ни слова, но зато обменялись взглядами и покивали задумчиво головами, поглаживая подбородки.

– Это брат Людвиг, – произнес наконец брат Нестор. – А это брат Эридус. Брат Эп и брат Греда – они всегда неразлучны. Это брат Кай, он покажет тебе твою спальню.

Я онемел от изумления.

Я даже не сразу сообразил, что происходит.

Брат Нестор закрыл свою книгу и продолжил:

– Завтра встретимся на Теории в зале собраний, где ты примешь Обет Призвания. Твой аппарат я оставлю пока у себя, с твоего позволения. Добро пожаловать в Башню, ученик.

Это был мой триумф, но меня раздирали самые противоречивые чувства, и радость моя омрачалась смутным беспокойством, а в мыслях царила полная неразбериха, иными словами, я был смущен и растерян. Да, я прошел испытание, которое до меня провалили сотни. Сбылась мечта всей моей жизни. Меня приняли в Башню, но у меня как-то не было ощущения, что меня приняли, – мне все представлялось иначе, – я вообще ничего не понимал, но не решился пристать с расспросами к брату Каю, когда он провожал меня в мою спальню. Невысказанные вопросы застряли в горле, как кость. Мы прошли по извилистым коридорам и поднялись по гулкой холодной лестнице.

– Совокупная протяженность всех лестниц в Башне исчисляется сотнями миль. С годами ты их запомнишь. Не все, конечно, но многие. – Сухопарый, нескладный, по-юношески угловатый мужчина, брат Кай являл собой воплощение невозмутимого спокойствия. Его тихий, но твердый голос звучал очень ровно и дружелюбно, но меня это не утешало. – Каждый новичок в Башне, он как исследователь неведомых земель, – продолжал брат. – В Башне легко заблудиться, но ты постепенно научишься без труда находить верный путь. Это непросто, но прелести нашей жизни – образно выражаясь – значительно превосходят ее же невзгоды.

И вот наконец, слегка запыхавшись, мы добрались до места. Брат Кай провел меня в просторную длинную комнату с высоким сводчатым потолком, размером и формой напоминавшую перевернутый галеон. Ряды узких железных коек вели к умывальне, что возвышалась наподобие алтаря в дальнем конце комнаты. Все койки были застелены свежим бельем. Судя по всему, все они были незаняты.

– Завтра, – сказал брат Кай, повернувшись, чтобы уйти, – ты начнешь понимать.

Я остался один в оглушительной тишине. Меня бил озноб – то ли от страха, то ли от усталости, то ли от волнений прошедшего дня. Мне в жизни не было так одиноко. «Тоска по дому» – эта фраза и близко не передает мои тогдашние переживания. Представьте себе, что вас поместили в приют для больных, что вы лежите на койке – на которой лежало до вас уже столько народу, и умирало, и умерло, – вы лежите и смотрите в незнакомый потолок. Сосредоточьтесь на этих трещинах, на этих покоробленных досках и непонятных подтеках: это последнее, что вы видите в жизни, – и каждая клеточка вашего тела об этом знает. Вот так я провел свою первую ночь в Башне. Мне было страшно. Мне казалось, что я умираю, или уже умер, и я горько плакал в непроницаемой темноте. Я представлял себе батюшку с матушкой: гордые и огорченные, теперь они будут жить без меня. Все будет, как раньше, только с ними не будет меня. Я представлял себе свой родной дом, каждый его уголок, как будто я мог вернуться туда одним только усилием мысли. И вот наконец в эту невыносимую ночь я вступил в лабиринты сна. Мне снились кошмары, будто я попадаюсь в ловушку и не могу выбраться, или что меня душат. Особенно ярко мне запомнился сон, где я застрял в узкой норе под землей и рыл землю руками, пытаясь освободиться, и стер руки до крови.

Я все еще барахтался в пыли, когда меня разбудил колокольный звон.

Хотя дневной свет в Башню не проникал, под стропилами были лампы искусственного освещения, к моей несказанной радости. Я встал и оделся. Склонившись над умывальником, я увидел, что ночью кто-то подлил в таз воды.

Я все еще ломал голову над этой загадкой, и тут пришел брат Кай и принес мне сандалии и белый плащ.

– Одеяние Соискателя, – сказал он. – Иди за мной. Пора.

Мы молча отправились в зал собраний. Каждый раз, когда мы входили в комнату или зал, я весь обмирал в предвкушении. Но те комнаты были пусты, и путь нам еще предстоял неблизкий. Внутри Башня была как мозаика из множества зданий, соединенных друг с другом лестницами и переходами – словно город, сжатый в пространстве и втиснутый в сотни ячеек, примыкавших друг к другу, так что окна строений открывались не во внешний мир, а внутрь других зданий, и там, где кончался один лестничный пролет, сразу же начинался другой. Мне не хватило решимости или, может быть, наглости расспросить брата Кая о подробностях церемонии посвящения; как я понял, меня специально держали в неведении – таков был обычай.

– Вот мы и пришли, – объявил брат Кай, вырвав меня из задумчивости. Он поднял посох и стукнул три раза в массивную черную дверь. Внутри трижды пробил звучный гонг, и дверь отрылась.

Когда мы вошли в зал собраний, братья уже нас ждали. Все они были одеты в серое, у всех были очень серьезные лица, все сидели надутые от сознания собственной важности. Я смиренно поклонился каждому по отдельности: мне показалось, что так будет правильно.

Первым поднялся и заговорил брат Эридус, смуглый мужчина с черной, как смоль, бородой.

– Добро пожаловать в Башню. Наш Мастер, Владыка… – он на секунду запнулся и обвел многозначительным взглядом остальных членов Братства, – …Гербош фон Окба… избрал тебя учеником. Ты будешь учиться у нас у всех, перенимать у нас опыт, пока не определишь свой собственный путь. Самобытность, новаторство и специализация – вот наш девиз. Perarduaadastro. [2929
  Под градом ударов – к звездам (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть]] За века своего существования эта Башня породила немало великих умов…

– И мы не являемся исключением, – как бы между прочим заметили братья Греда и Эп.

– Обряд Вступления подобен помазанию на царство. Теперь у тебя будет особое место в мире, особое положение в глазах Господа, ибо суетность бренного мира больше тебя не касается. Ты станешь выше мирской суеты. Ты pueris rationalis capax [3030
  Человек разума (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть]]. Иными словами, ты – Избранный.

Брат Эридус говорил неспешно, с расстановкой, чтобы звучало весомо и важно, при этом он то и дело облизывал губы, явно смакуя каждое свое слово.

– Сейчас ты отдашь нам свою мирскую одежду. Ее сожгут, а пепел вернут тебе. Это называется Очищение. Потом брат Кай проведет церемонию Облачения Соискателя, или, Облачения Идеи, называемый так потому…

– …что пока что ты только понятие, – перебил брат Нестор.

– …в голове нашего Мастера.

Брат Нестор поднялся и вышел вперед, оттеснив брата Эридуса. Тот попытался вернуть главенствующее положение, но брат Нестор все-таки одержал верх исключительно за счет грубой силы и превосходства в весе.

– Облачение в плащ Соискателя, – объявил он, – называется Наставление. Ибо пройдет несколько лет, и ты будешь допущен в…

– …бах-бах-Башню Мысли. – Это вступил брат Людвиг. – И мы бу-бу-будем твоим огнивом…

– …дабы пламя трудов твоих осветило мир…

– …погрязший во мры-мры-мраке невежества.

За сим последовала краткая потасовка, когда все три брата попытались сойти с кафедры одновременно. Братья Греда и Эп, которые были, как я теперь выяснил, музыкантами, грянули что-то бравурно веселое на своих волынках, но тут же осознали ошибку и, хлопнув себя по лбу, перестроились на торжественный гимн. Брат Кай потянул меня за рубаху.

– Быстрее, – сказал он.

Я поспешно разделся, сбросив одежду на пол.

Не хочу утомлять вас подробностями церемонии, каковая прошла весьма бурно, братья только и делали, что огрызались друг на друга, и не подрались исключительно чудом. Меня кое-как обрядили в белое одеяние Соискателя, при этом братья Эридус, Нестор и Людвиг постоянно перебивали друг друга, так и не сумев договориться, кто проведет церемонию. Они говорили на нескольких языках, из которых я узнал только два (латынь и греческий). Львиная доля этих непонятных речей пришлась на какую-то гортанную тарабарщину, которую невозможно было произнести иначе, как напрягая горло и обильно брызжа слюной. Под конец меня торжественно окропили каким-то прогорклым маслом и вручили мне урну с пеплом моего сожженного мирского платья.

Потом мы перешли в соседнюю залу, где все было сервировано для праздничного банкета. Я пребывал в полном оцепенении, так что меня не смутила буроватая масса, предложенная в качестве угощения. Длинный стол, отполированный до зеркального блеска, искрился, как тихое озеро под луной, и я видел свое отражение в столешнице. Я смотрел на себя и уже не узнавал. Мое лицо под белым капюшоном – это было чужое лицо: лицо преждевременно повзрослевшего колдуна, серьезное не по годам. Избранники, должен заметить, не умели вести себя за столом: они жевали с открытым ртом, громко чавкали и выковыривали ногтями застрявшие между зубами кусочки пищи или пытались достать их языком, ни капельки не стесняясь сидящих рядом. Уже за десертом, каковой представлял собой что-то похожее на пареный чернослив со сметаной, мои сотрапезники пустились в жаркий интеллектуальный спор, но я так и не понял о чем. Как я уже говорил, я пребывал в полном оцепенении, и только потом, уже вечером, до меня дошло, что на пиру не было нашего Мастера.

Я быстро привык к Утреннему Созыву. Поскольку у нас не было ни луны, ни солнца, Время в Башне являло собой умозрительную конструкцию и отмерялось колокольным звоном, причем для каждого часа братья Греда и Эп играли свою собственную мелодию.

Сейчас я вам опишу наш день.

Утренний Созыв призывал Избранных в Трапезную на завтрак. Когда мы туда приходили, стол был уже накрыт, и мне было до ужаса любопытно узнать, как действует здешняя система обслуживания. Кто готовит еду? Кто меняет белье у меня на постели? Кто следит за тем, чтобы Башняработала? Я спрашивал, я тянул братьев за рукава. Я был очень настырным. Но, увы. Хотя разговоры за завтраком не запрещались, братья, как правило, не общались друг с другом. Каждый был занят своими собственными проблемами, и как настойчиво я ни допытывался ответов – ничего не добился.

(С вашего позволения, я скажу пару слов о кушаньях. Было никак невозможно понять, что именно это было. Какая-то мокрая, темная и комковатая масса. Грибы подавались исключительно в виде супа или пюре; мясо неизвестного происхождения было как будто резиновым; овощи как таковые отсутствовали вообще, а были какие-то тонкие нити зеленого цвета с запахом болотного мха. Но братья всегда ели жадно и дули на ложки, чтобы скорее остудить еду, и дыхание их отдавало прогорклым грибком.)

После завтрака звучал Созыв к Прилежанию, и братья, сытые и довольные, расходились по своим мастерским. Первый рабочий час посвящался Теории, второй – Компоновке и Усовершенствованию. Третий и четвертый – Воплощению и Реализации.

Призыв к обеду звучал, как орган: одна долгая нота в низком регистре, вторая – высокая, звонкая. Этот звук неизменно воодушевлял Избранников, ломавших головы над загадками мироздания. Они сразу бросали свои труды и бежали в Трапезную чуть ли не вприпрыжку, а при встрече почти улыбались друг другу. Обед в отличие от завтрака проходил оживленно и шумно, в жарких дебатах и обсуждениях: все говорили наперебой, но умолкали буквально на полуслове при звуках Созыва к Возобновлению Изысканий. Склонив головы с выбритыми тонзурами, братья вновь расходились по своим мастерским.

Время послеобеденных изысканий распределялось следующим образом: сначала – Творческий Прогресс, потом – Полное Недоумение и в конце – Яростное Разрывание Бумаг. После того как все ненужные записи и мертворожденные идеи отправлялись в мусорную корзину, Избранникам дозволялась и даже вменялось в обязанность вздремнуть – ровно двадцать минут, до ужина.

Ужин разительно отличался от полуденной трапезы. По будням он проходил в Красной Комнате; по субботам – в Алой Палате; по воскресеньям – в Зале Торжеств. Согласно обычаю, во время ужина один из шести братьев читал избранные отрывки из Книги Наставлений.

Доступ к этой священной книге, также известной как Руководство, или Путеводитель, или Книга Проектов, имели лишь полноправные члены Братства, иными словами, мне в руки ее не давали. Я приобщался к ней только посредством ежевечерних слушаний (тут я замечу, что книга была толстенная, при желании такой книженцией можно и лошадь убить, если как следует стукнуть по голове) и не понимал вообще ничего из того, что слышал. Ибо Книга Наставлений была написана на неведомом мне языке: это был некий гортанный шифр, вокализация в чистом виде, не соотнесенная ни с «понятиями», ни с «предметами». Но иногда, когда внимание у меня рассеивалось, я улавливал в этом потоке звуков что-то смутно знакомое. Как это бывает, когда какой-нибудь запах вдруг напомнит тебе про детство. Заинтригованный, я попросил братьев научит этому языку. Но они отказались, намекнув, что всему свое время: когда будет нужно, я сам все пойму. Я умолял брата Эридуса, башенного полиглота, перевести мне хоть что-нибудь, но он неизменно ссылался на колики и удалялся к себе в мастерскую. Надпись на его двери – Salus extra arduam non est [3131
  «Благо дается трудом», «Без труда нет и блага» (лат.). То есть «без труда не вытащишь и рыбку из пруда». – Примеч. пер.


[Закрыть]] – недвусмысленно отсылала меня работать, и мое любопытство так и не получило удовлетворения.

Предполагалось, что мне надлежало учиться, дабы поднатореть в науках, но и тут тоже ждало меня разочарование. Хотя я посвящал все свое время учению и посещал по расписанию каждую мастерскую, братья не слишком охотно делились со мною своей премудростью. Если я что и узнал, то лишь самые элементарные принципы всех дисциплин, изучаемых в Башне. Я утешал себя тем, что безразличие братьев, может быть, объясняется тем, что они полностью поглощены работой, и им недосуг заниматься моим образованием. Может, они специально держат меня в неведении, но не для того, чтобы укрыть от меня свои знания – а у меня иной раз возникала такая мысль, – а потому, что хотят научить меня мыслить самостоятельно и доходить до всего своим умом? Может, они проверяют, насколько я любознателен и смышлен? Поскольку большинство Великих Открытий случалось именно в ходе преодоления преград и помех, может быть, от меня ждали, чтобы я проявил инициативу и овладел знаниями посредством хитростей и уловок: подсмотрел что-то в записях своего наставника, когда тот повернется ко мне спиной, заглянул украдкой под полотно, прикрывающее опытный образец? Сформулировав для себя эту теорию, я успокоился. Башня загадала мне первую из своих загадок, и я должен ее разгадать.

И какие науки, спросите вы, изучали в Башне? Что творили Творцы в своих захламленных пыльных мастерских?

Начну с самого старшего из шести братьев. Брат Людвиг – благообразный опрятный дедулька невысокого роста, с глазами жесткими и блестящими, как у черного дрозда, изучал Математику, Логику и Геометрию. Надпись на двери его мастерской повторяла знаменитую надпись на двери Платона: άγεωμέτρητοξ μηδείξ είσίτω – «Да не войдет сюда тот, кто не знает геометрии». Если бы я тогда разумел по-гречески, запрет относился бы и ко мне тоже. Но в ту пору я греческого не знал и спокойно входил к брату Людвигу.

Вся его мастерская была завалена бумагами. На всех горизонтальных поверхностях громоздились пергаменты в столбцах цифр и кляксах. Были там и принадлежности для геометрических измерений, но для меня так и осталось загадкой, как ими пользоваться. Вскоре я понял (не без облегчения, должен признаться), что брат Людвиг не собирается посвящать меня в оккультное знание о фигурах на плоскости и в пространстве: у него были другие заботы – поважнее, чем возиться с каким-то не-не-невежественным мальчишкой в моем лице. Его заикание, как вы, наверное, уже догадались, не было проявлением робкого дружелюбия. Брат Людвиг был преисполнен обжигающего отвращения ко всем и вся. За работой он хмурился и сердито пыхтел. Он записывал на доске сложные длинные уравнения, так что мел крошился у него в руке, а сам он буквально искрился от наэлектризованной ненависти к миру физических тел с его трением. Ибо рука его не поспевала за мыслью, и цифры и символы на доске наезжали друг на друга, и его это страшно бесило.

– Черт бы побрал эту доску! – восклицал он всякий раз, когда очередной кусок мела ломался у него в руке. Все вокруг – и особенно невежественные мальчишки – отвлекало его от чистого мира цифр. Для него я был просто досадной помехой, еще одним проявлением материального мира, вторгшимся в его абстракции, и все время пока я был рядом, он сердито ворчал и кривился. И все же мне нравилось наблюдать за его яростными вычислениями. Когда уравнение не решалось, он плевался и ругался по матушке, и при этом, что удивительно, не заикался; когда у него все сходилось, он вознаграждал себя «вкусненьким» – горстью каких-то мокрых, похожих на тину водорослей, которые он любовно выращивал в кувшине на льду.

* * *

Но мне больше нравилось приходить на занятия к брату Эридусу. Полностью поглощенный работой над трудом всей своей жизни – «Полный и всеобъемлющий лексикон всего сущего как сие выражается во всех языках мира, с комментариями, примечаниями и приложениями» – он замечал меня далеко не сразу, его задумчивый взгляд скользил поверх моей головы, прозревая неведомые мне дали.

Хотя я так и не смог вытащить из него ничего вразумительного насчет Книги Наставлений, он пусть не часто, но все-таки снисходил до того, чтобы прочесть мне пространную лекцию о лексических странностях и ухищрениях. Он рассказал мне о том, что в языке у лапландцев существует множество слов для обозначения снега, и о том, что исландцы ревностно хранят чистоту своего языка, и все новые тамошние слова образуются на основе старых, уже существующих. Он рассказал мне о марийском и мордовском языках, на которых говорят на Волге; об удмуртском и коми-зырянском языках, распространенных в арктических областях Московии; о языках остяков и вогулов, населяющих Обскую долину в северной Сибири. Он рассказал мне о летописях династии Шан-Инь, вырезанных на коровьих рогах и черепашьих панцирях; и о китайском ребусе, когда иероглифы-пиктограммы, обозначающие конкретные вещи, используются для выражения абстрактных понятий – так вот, в этом ребусе личные местоимения, из-за похожего произношения, обозначались иероглифом с прямым значением «совок для мусора», но со временем «совок для мусора» утратил значение «совок для мусора», и бескорыстное слово лишилось иероглифа. Голосом, звенящим от умственного напряжения, брат Эридус объяснял мне, что язык – субстанция текучая и подвижная: слова появляются и исчезают, сливаются друг с другом и распадаются на Фрагменты, как ртуть, пролитая на наклонную плоскость. Он рассказывал мне о наречиях и говорах, существующих только в устной традиции; о диалектах столь редких, что даже ближайшие соседи не понимают друг друга, поскольку у каждой семьи свой «язык»; о словах-паразитах, что меняют свое значение, прилепившись к какому-то другому слову. – Их так много, слов, – сокрушался он. – Как мне управиться с таким множеством?!