Текст книги "Корабль дураков"

Автор книги: Грегори Норминтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Плохо дело, – сказал брат Греда. У меня жутко слезились глаза, но я видел, как братья подвинулись ближе друг к другу. – Это может быть лихорадка.

– Башенная лихорадка.

– Надо его лечить.

– А то все может закончиться очень плачевно.

Встревоженный, я хотел было заговорить, но боль в горле была такая, что я не сумел выдавить ни слова.

– Есть только одно лекарство.

– Ортодоксальный сироп Мемлинга.

– Но, Эп – у нас разве есть Ортодоксальный сироп Мемлинга?

– Нет, Греда – у нас нет Ортодоксального сиропа Мемлинга. Но я знаю, где его можно достать.

– Ну, так говори, не тяни!

– На Верхних ярусах.

– Ну, конечно! На Верхних ярусах.

– И, может быть, наш юный друг, раз уж ему все равно подниматься…

– …захватит для нас книги Мастера по композиции…

– …по нотации…

– …по мелодике…

– …раз уж ему все равно по пути.

Они вручили мне пухлую карту, сложенную в несколько раз. Горло у меня горело огнем, руки тряслись. Братья Греда и Эп вывели меня в коридор. При этом они на два голоса предавались ностальгическим воспоминаниям о покойном: Мастер был для них другом и критиком, заявили они и еще раз напомнили, чтобы я не забыл захватить его книги. Мне все-таки удалось выдавить из себя вопрос:

– А как он умер?

Греда:

– Удар.

Эп:

– Спазм кишечника. (Пинок.)

Греда:

– Спазм кишечника.

Эп:

– Удар. (Пинок.)

Греда и Эп в один голос:

– Ветры.

Во время обеда я почувствовал себя совсем плохо и ушел к себе, чтобы лечь. Братья, похоже, этого и не заметили. Но едва я улегся в постель, разлепив свежие накрахмаленные простыни, как ко мне тут же явилась целая делегация соболезнующих с гостинцами: фруктами и помадкой. То есть они приходили по очереди, не все сразу, но мне было так плохо, что все лица сливались в одно, и мне казалось, что все они говорят со мной одновременно.

– Из всех научных дисциплин, – говорит брат Эридус, – моя была ближе всех сердцу Мастера. Техника – слишком ребяческая; музыка– слишком неопределенная; математика – слишком абстрактная и далекая от человечности. В то время как первое, что поручил Бог Адаму в Эдеме – дать имена всем скотам, и птицам небесным, и всем зверям полевым. (Будь здоров.) Столько лет мы с Мастером работали вместе: укрепляли корни, убирали застывшую смолу, устраняли наросты, всеми силами препятствовали паразитизации. (Дать тебе носовой платок?) Я ведь вижу, что ты лингвофил, правда? (Ты его выжми получше; видишь, совсем сухой.) Может, когда тебе станет лучше, ты поднимешься на Верхние ярусы? Понимаешь, какое дело: у меня что-то никак не идут балтийские языки. Очень трудно работать в условиях, далеких от совершенных. Список книг я составил. Какой славный мальчик! Я не забуду твою доброту и отплачу тебе тем же, когда буду в силе. – Я погружаюсь под черную зыбкую пленку. – Вот, прими в зы-зы-зы-знак признательности. Только не ешь все сразу. – Лицо брата Людвига наклоняется надо мной. – Я знаю, что они тебе наговорили… Эридус, эти музыкальные обезьяны, мы-мы-мы-маразматик Нестор… все это ложь. – Мокрая ладонь ложится на лоб; присасывается, как пиявка. – Башня слушает. По ночам она заглядывает в себя. Она ищет меня. Необъятная утроба из кирпича. – Сухие пальцы раздвигают мне губы и кладут на язык какой-то безвкусный шарик. Я глотаю, и меня обдает жарким дыханием брата Людвига в спиртных парах. – Золото и драгоценные камни – сколько захочешь, и больше. Только найди документ. – Рот, как луна на ущербе. Надо мной нависает тень. Моргают яркие голубые глаза. Слепящий факел в руках брата Нестора мешает мне видеть его лицо. – Мои изобретения, – шипит он. – Они украдены. Все украдено. А потом появился ты. На кого ты работаешь? На Людвига? На мертвеца? На кого?

Лихорадка рассеялась, как туман. Боль в горле прошла, насморк – тоже. Я лежал с широко распахнутыми глазами, глядя в темноту. Мой разум был чистым, как камень, омытый водой.

Что-то сдвинулось в темноте. Я затаил дыхание. Ничего. А потом снова: плеск воды, хлюпающей в ведре. Тонкая струйка воды льется в каменную умывальню. Я осторожно свесил похолодевшую руку с кровати и пошарил по полу в поисках кремня и кресала. Тихий, едва различимый шелест – как землеройка проводит лапкой по бумаге, – что-то зашевелилось. Я почувствовал на себе взгляд. Холодный взгляд. Быстрое, судорожное дыхание. Как у крысы. Страх придал мне живости: я ударил кремнем о кресало над фитильком масляной лампы, и зажегшийся свет ослепил меня самого. Глиняная плошка упала на пол. Какая-то скрюченная фигурка метнулась из круга света. Я не сумел разглядеть, что это было – перед глазами плясали синие искры.

– Стой! – закричал я, и сам поразился тому, каким испуганным был мой голос.

Искры перед глазами наконец потухли, и я сумел кое-как разглядеть непонятное существо. Это был никакой не урод, как мне показалось вначале. И не чудовище из ночных кошмаров. Больше всего это создание было похоже на голенького недокормленного ребенка. Шея у него была очень короткой, даже можно сказать, недоразвитой, и голова – лысая, как у неоперившегося птенца, – казалось, лежит прямо на непропорционально широких плечах. Ребра выпирали так, как будто они сейчас порвут кожу.

– Пожалуйста, не убегай, – прохрипел я. – Я тебе ничего не сделаю.

Но ребенок меня не слушал. Он схватился за ручку двери, уже готовый выскочить в коридор. Я бросился следом за ним, но, поднимаясь с кровати, так резко сбросил с себя одеяло, что лампа потухла. Пока я возился с кремнем, странное существо растворилось в густой темноте дремучих артерий Башни.

Кровь стучала у меня в висках; сердце билось, как загнанный зверь. У меня было странное ощущение, что все вокруг мне враждебно. Чтобы как-то унять свой страх, я принялся размышлять о событиях последних дней. Что мне было известно? Что каждый из соперников в этой неведомой мне игре выбрал меня своей пешкой; своим мальчиком на посылках. То есть я пешка, но я же – и шахматная доска, на которой ведется сражение: так могучие державы, опасаясь друг друга, ведут свои войны на территории вассальных земель. У меня в голове разыгрывалось представление театра масок: я представлял себе братьев – одного за другим. Эридус, фальсификатор и выдумщик. Честолюбивый Людвиг и его нерешаемое уравнение. Греда и Эп, композиторы, не владеющие нотной грамотой. Нестор, с его мастерской, захламленной бессчетными изобретениями сомнительного авторства. До какой низости смогут дойти эти люди ради достижения собственных целей? Я лежал в темноте, вспоминал бурные споры Избранников и пытался представить те смерти, которыми умер Гербош фон Окба.

* * *

Я подошел к вешалке и рывком сдернул с нее рубаху. На ладонь выпал сложенный листок. Я развернул карту, которую мне дали Греда и Эп, разложил ее на полу, придавив заворачивающиеся края ножками соседних кроватей, и принялся изучать ее при свете лампы.

Внешняя стена Башни, как я уже знал, была абсолютно глухая. Может, когда-то – много веков назад – в ней были окна, но потом их заложили, запечатав Башню внутри самой себя. За этой твердыней я с удивлением обнаружил несколько обширных зон, о существовании которых даже не подозревал, – на карте они были отмечены изумительными иллюстрациями. Крипто-Зоологический кабинет (не существует), где когда-то хранились рога единорогов, образцы меха сфинксов, пыль от разбившихся големов, окаменевшие испражнения грифонов и чучело яйцекладущего грызуна с утиным клювом, каковое животное скептик-картограф объявил выдумкой изобретательного таксидермиста… Песчаная комната, оборудованная прохладными оазисами и периодическими миражами… Купальни горячих источников, давно охлажденных Временем… залы собраний наподобие гигантских пещер, где давно провалились полы и обрушились потолки… храмы, кухни и нужники, где теперь обитают лишь слизни и другие ползучие твари, которым для жизни не нужен свет. Часть Башни, которую братья использовали для жилья и работы, казалась крошечной по сравнению с этими необитаемыми областями; если принять всю Башню за человеческое тело, то обжитая ее зона была по размерам не больше печени. Я провел пальцем по черной линии на карте (братья Греда и Эп начертили ее углем), которой мне надо держаться, чтобы попасть на Верхние ярусы.

Я подрезал фитиль запасной масляной лампы, перелил масло в стеклянный тигель и зажег этот импровизированный фонарь. Потом оторвал кусок пергамента от свитка, куда я записывал результаты своих любительских изысканий, и скопировал ту часть карты, где пролегал мой маршрут.

Я приоткрыл дверь спальни и выглянул в коридор. На какой-то безумный миг мне показалось, что я стою на краю пропасти, и стоит сделать лишь шаг вперед, как я упаду к неминуемой гибели.

– Вздор, – произнес я вслух. Мой голос прокатился эхом по коридору: как мне хотелось поймать его и засунуть обратно в глотку. Но, похоже, никто меня не услышал, во всяком случае, я очень на это надеялся, и эхо рассеялось в тишине – в гулкой, пронзительной тишине, от которой мороз по коже и сводит скулы. Дважды перекрестившись, я шагнул в темноту. В лабиринт.

На что оно было похоже, это запретное, тайное путешествие? Я бы сравнил его с приемом пищи. Подобно тому, как проглоченная еда проходит по пищеводу, так и я проходил в темноте, что как будто сжималась у меня за спиной, как сжимается при сокращении мышца, и раскрывалась передо мной. Звук моего собственного дыхания казался мне громче, чем звук шагов. Я знал, что ноги несут меня вперед, но я их не чувствовал. Проходя мимо Купален, я услышал, как журчит вода в насосе. Я прошел мимо спален Эридуса и Нестора, не решившись остановиться, чтобы прислушаться к звукам за запертыми дверями. Потом – мимо уборных, где каменные сиденья, и холодный сквозняк обдувает седалище, и испражнения падают в яму с приглушенным плеском. Я поднялся по узкой лестнице. Мимо Алой Палаты и кельи брата Людвига с дверной щеколдой, утыканной лезвиями от бритвы. Еще одна лестница вверх. Винтовая спираль в темноту. На третьем и четвертом этажах располагались мастерские и кельи наших музыкантов и брата Кая. Я остановился в конце коридора и еще раз внимательно изучил карту, впрочем, ноги несли меня сами – как будто тело было умнее разума. Неопытный, слабый Тезей, у которого не было Ариадны, чтобы дать ему путеводную нить, я ставил крест белым мелом у каждого поворота, чтобы потом отыскать путь назад.

Никогда прежде я не поднимался на пятый этаж. Стены тоннеля тускло мерцали при свете моего фонаря; их поверхность была неровной, местами – ребристой, как нёбо. Пол был выложен каменной плиткой, которая влажно потрескивала под ногами. Наконец я добрался до последней лестницы. Мне показалось, что далеко-далеко вверху я разглядел пятно бледного синеватого света. Схватившись свободной рукой за перила, я заглянул в пустые глазницы черепа. Не настоящего черепа, быстро сказал я себе, а скульптурного изображения из окислившейся меди, в обрамлении больших берцовых костей, и надписью: IX. Requiescat in Pace [3636
  Покойся в мире (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть]], – что выползала, подобно извивающемуся угрю, из пустой глазницы. Медный череп украшал массивную дверь. Я нашел место последнего упокоения Гербоша фон Окбы. Но я не испытывал никакой радости. Мне еще предстояло подняться на Верхние ярусы – по гулкой и влажной лестнице.

Подъем занял значительно больше времени, чем я рассчитывал. Пол блестел у меня под ногами, как черное зеркало; я как будто парил на границе между воздухом и эфиром. Я приостановился – ноги болели, дух утомился, – не доходя до вершины, и теперь уже ясно разглядел вверху пятно света. Я хотел свериться с картой и полез было в карман, но потом вспомнил, что выронил ее в самом начале подъема.

– Не беспокойся – ты уже на месте.

Можно представить, как я испугался, услышав этот бесплотный голос. Фонарь выпал у меня из рук и разбился о каменные ступени. Прожорливая темнота поглотила меня целиком.

– Ты не упал? – спросил голос. – Сейчас я спущу тебе факел.

Весь в холодном поту, я стоял и смотрел, как синий огонь опускается ко мне на конце веревки. Мысли мои разбегались, как шарики пролитой ртути. Забрав факел, я первым делом подумал о бегстве.

– Не уходи, – сказал голос, – раз уж ты здесь, поднимайся ко мне.

Я подчинился, утратив всякую волю к сопротивлению. Последние ярды подъема были как муки Сизифа. Наверху меня встретил брат Кай. Второй факел висел у него на поясе; я помню, как подумал, что это опасно. Под факелом тускло блестели ножны с клинком – во всяком случае, больше всего это напоминало ножны.

– Я, должно быть, тебя напугал, – тихо проговорил брат Кай.

Я взглянул на вход в Верхние ярусы у него за спиной. Высокая – высотой двадцать футов, а в ширину еще больше – дверь, вытесанная из дерева, черного, словно уголь, и забранная решетчатыми перекладинами. На перемычке из цельного мрамора виднелись древние непонятные письмена. Брат Кай встал между мной и дверью – целью моего похода, – словно заботливый отец, ограждающий своего ребенка от неприятного зрелища.

– У вас есть ключ? – спросил я.

– Ключ здесь не нужен. – Он положил руку мне на плечо. – Ты, наверное, устал после такого похода. Я провожу тебя до твоей комнаты – тебе надо поспать. И мы никому не расскажем о нашей встрече, когда мы друг другу приснились.

Брат Кай повел меня обратно. По дороге он разъяснил, что он, как сова, лучше чувствует себя по ночам, именно в те часы, когда большинство людей спят. Он рассказал мне о своих последних изысканиях. Спросил, знаю ли я про фосген? Про священные яды, которые убивают неверных мавров и не действуют на христиан. Про отравляющие вещества, которые растворяются в воде и никак себя не проявляют, но воздействуют на зародыш в материнской утробе, и тогда у врагов рождаются уроды.

– Разумеется, – сказал он, – яды – повсюду вокруг. Все живое, когда умирает и начинает гнить, обращается в яд. И чтобы познать его силу и подчинить ее себе, всего-то и нужно, что щетка для сбора, пузырек для хранения, крепкий дух и луженый желудок.

Мы спустились уже по третьей лестнице, а брат Кай все говорил и говорил, не давая мне вставить ни слова. Что-то в голосе брата Кая, в его преувеличенном дружелюбии, насторожило меня, и я стал внимательнее прислушиваться к его словам.

– В последние годы правления династии Тан, – говорил он, – жил один мастер по ядам. Звали его Лу Жун. И был он старшим евнухом при красавице Цзян-Цзы, честолюбивой сестре Императора.

У императора Гуань-Иня не было ни жены, ни детей, так что единственным его наследником был его племянник, сын Цзян-Цзы. И вот на девятый день рождения вероятного наследника лакированный алый дворец вдруг наполнился криками и стенаниями. Слуги замерли, кто где стоял, закусив щеки. Все опасались самого худшего. Но императора Гуань-Иня не задушили в постели, он не пал от мечей заговорщиков. Император кричал, ибо с утра прорицатель предрек ему скорую смерть. Делай что хочешь, сказал прорицатель, но враги плетут сети заговора, и тебе не дожить до конца года.

Император собрал вокруг самых верных придворных, а принца Чу с его матерью спешно услали в самую дальнюю из провинций. Запершись в своей Цитадели, под охраной двух сотен отборных воинов, Гуань-Инь забросил свою Империю. Пираты бесчинствовали на Желтой реке и реке Хуанхэ; кочевники захватили соляные колодцы Сычуаня; рисовые поля погибали в небрежении. И чем больше отгораживался император от мира, тем сильнее боялся он за свою жизнь. Повара должны были лично пробовать приготовленные ими блюда, министры превратились в кухонных инспекторов, а сам Гуань-Инь похудел, ибо почти ничего не ел и изводил себя подозрениями.

Но от Судьбы не уйдешь. Однажды вечером император удалился к себе в покой. Его нашли на рассвете, и был он жестким и твердым, как терракотовая статуя. Сублимат – то есть ртутный хлорид – вызывает воспаление сердца, не дает выйти моче, блокирует все отверстия. Император умер от медленной имплозии. Это был как бы взрыв организма, но направленный внутрь. Никто из придворных так и не понял, что послужило причиной смерти. Любимый катамит императора – с которым он уединился в тот вечер в спальне, – бесследно исчез. Его так и не нашли: ни живым, ни мертвым.

Вот так получилось, что юный принц Чу сделался императором, его мать – Вдовствующей Императрицей, а Лу Жун – самым богатым из простолюдинов в Кайфыне. Вдовствующая Императрица Цзян-Цзы, сосредоточившая в своих руках всю власть в Империи, отомстила за убийство брата, распорядившись казнить всех его Приближенных. Ее сын, новый Император, смотрел на трупы, что качались на шелковых вервиях, словно тушки ворон.

И ты мог бы подумать, что настала эпоха всеобщего процветания. Но честолюбие Цзян-Цзы не знало пределов. Она жаждала единоличной власти. По городу поползли слухи, что во Дворец проник демон, алчущий смерти юного Императора. Вдовствующая Императрица, как и всякая мать, что печется о благополучии своего ребенка, отправила сына в пагоду, ради его безопасности. Она окружила его стражей, которая не допускала к мальчику никого – даже его любимого учителя, верного Лу Жуна. Лишенный нормального человеческого общения, мальчик играл со своей собакой: гладил ее жесткую шерсть, прятал лицо в складках морщинистой морды. Собаке в отличие от мальчика-Императора не запрещалось выходить из пагоды. Когда собака возвращалась из Дворца, мальчик ловил в ее шерсти запретные запахи своего дома.

Закрывшись в своих роскошных покоях, Лу Жун приготовил самый изысканный яд. Ему нужно было изобрести снадобье без запаха, способное сохранять свои свойства достаточно долго, но действующее мгновенно. В городских трущобах случалось немало странных смертей, прежде чем Лу Жун добился того результата, который был нужен его хозяйке.

Однажды утром в Нефритовом Саду Лу Жун увидел собаку юного Императора, которая самозабвенно выдергивала из земли орхидею. Отравитель достал из кармана блюдце и пузырек со специально обработанным молоком. (Лактоза, видишь ли, остается в слюне.) Собака отведала угощение и побежала домой, а Лу Жун вымыл блюдце в фонтане.

Ты только не думай, пожалуйста, что ребенок страдал. Сок растения Potamentis вызывает божественные видения – в этих видениях сбываются все желания и мечты. Император Чу, представляя себя крылатым драконом, шагнул в пустоту с крыши пагоды и так нашел безвременную смерть, оставив свободным трон – для своей безутешной матери.

Брат Кай так упорно смотрел на мой профиль, что мне пришлось повернуться к нему и заглянуть в его черные сверкающие глаза.

– Я работаю в том же направлении, – сказал он. – Из травы Achaemenis я могу сделать вытяжку меланхолии; из белладонны – немыслимые галлюцинации. Моя любимая сурьма не имеет ни вкуса, ни запаха. Вытяжки весом с горошину хватит, чтобы убить человека; стручок убьет шестерых. Противоядие, кстати, получают из корней Enula campana – но она не растет в наших краях.

Он дал мне время вникнуть в его слова, дал время угрозе укорениться. Я чувствовал, как ее семя прорастает у меня в животе. Я лихорадочно соображал, что сказать, потому что мне было необходимо сказать хоть что-то: молчание само по себе было как медленный яд, и единственное спасение – притвориться веселым и беззаботным.

– А что случилось в итоге с Вдовствующей Императрицей? – выдавил я.

– Добившись единоличной власти, она стала подозревать всех и вся. И она приказала своей верной страже убить всех слуг во Дворце, а потом отравила запасы соли. Сама Цзян-Цзы умерла три месяца спустя от пролежней и голода, ибо некому было за ней ухаживать. – Лицо брата Кая было таким спокойным и безмятежным, как будто он говорил о погоде. – Но не волнуйся: Лу Жун уцелел. Таланты великих людей нужны всегда и везде, где идет битва за власть.

Мы дошли до дверей моей спальни. Брат Кай выжидающе остановился в дверях, как будто мы только-только вернулись домой после бурной ночи в городе, и нам не терпелось скорее лечь спать. Изображая сонливость, я направился к своей кровати. Брат Кай коротко попрощался со мной и ушел, а я остался один на один со своим страхом.

Завтрак. Избранные сидят над своими дымящимися мисками. Я наблюдаю за тем, как они жуют, медленно двигая челюстями. Брат Кай уткнулся в книгу; Греда и Эп парили мыслями где-то в заоблачных высях; старый Людвиг рассматривал свои ногти. Брат Эридус подталкивал ложкой к краю миски утонувшего долгоносика. Брат Нестор пристально изучал разводы на деревянной столешнице. Я решил проверить, насколько они погружены в себя, и нарочно перевернул солонку. Но никто не выговорил мне за это – даже брат Людвиг, помешанный на экономии соли. Я сделал вид, что полностью занят своей овсянкой. Когда я поднял глаза, взгляды метнулись в разные стороны, как стайка испуганных рыбок. Стало быть, братья за мной наблюдали. Можно было представить, что будет, когда прозвучит Созыв к Прилежанию: меня будут всячески обхаживать, и просить об услуге, и класть руки мне на колено.

При одной только мысли об этом мне стало дурно. Я оттолкнул свою миску на середину стола. Братья замерли в ожидании. Я взмахнул ложкой, и липкие комья овсянки распластались по циновке на полу.

– Это помои, а не еда, – объявил я, пытаясь унять дрожь. – От нее пахнет. Этой гадостью только свиней кормить. – Я швырнул ложку в стену. Она со звоном упала на пол. Но братья были глухи, как камни. Я чувствовал запах интриг и страха, накопившийся здесь за долгие годы, – невыносимое зловоние их преступлений.

Я больше не мог там оставаться. В этой душной, давящей атмосфере, пропитанной неприязнью и подозрительностью.

Я поднялся из-за стола и вышел из трапезной, пробормотав извинения. Едва выйдя за дверь, я побежал. Никто меня не преследовал. Никто и не стал бы меня преследовать: погрязшие в своей ежедневной рутине, после завтрака они разойдутся, сердитые и раздраженные, по своим мастерским, и каждый из них будет уверен, что я сейчас с кем-то из его соперников.

Из мастерской Нестора я украл долото и деревянный молоток.

Терзаясь сомнениями, я поднялся на пятый этаж, ориентируясь по своим меловым отметкам. Я прекрасно осознавал опасность этого предприятия, и поэтому старался ни о чем не думать: чтобы не остановиться на полпути. Я добрался до конца самого дальнего коридора на пятом этаже и остановился, тяжело дыша, перед дверью с черепом.

Замочная скважина напоминала разверстый рот, а внутри, надо думать, был сложный запирающий механизм. Сама защелка, металлический язычок толщиной в один дюйм, казалась совершенно неодолимой. Я приставил к ней долото и со всей силы ударил молотком. Защелка устояла, но замок вылетел из рамы. Дверь распахнулась. Петли выгнулись от натяжения. На мгновение дверь замерла, словно в раздумьях. А потом петли не выдержали и – бабах! – дверь упала, словно костяшка домино. Пыль поднялась, как дым. Обожгла мне горло. Я снял факел с ржавой подставки на стене и вошел в Девятый Склеп.

Склеп напоминал пещеру. Уже потом мне довелось побывать в пещерах, в Альпах, на входе в подземный лабиринт, где с невидимого потолка свисали сталактиты, тонкие, как соломка; и их там было больше, чем щетинок у кита в пищеводе. В этой природной пещере свет от факела у меня в руках доходил до скошенной дальней стены, и таким образом, ощущение конечного, замкнутого пространства все же присутствовало. Но там, в Башне, в Девятом Склепе, свет от факела как бы тонул в бесконечной тьме. Я стоял в окружении каменных саркофагов. Многие камни давно поистерлись от времени. Надгробия были разные: и совсем простые – как ванны, накрытые ровными плитами, – и украшенные скульптурными изображениями. Стопа одного мудреца, который в своем вечном сне прижимал к груди компас и скипетр, рассыпалась в пыль, когда я дотронулся до нее рукой. Я смотрел на этого деревянного мага, изъеденного червями, и дивился тому, с каким мастерством скульптор изобразил морщинки у него на лбу, опущенные уголки губ, закрытые веки в прожилках вен, пышные локоны, что стекали подобно двум симметричным ручьям в кудрявую реку его бороды. Я посветил факелом на бока саркофага в надежде найти там табличку. Но когда я ее нашел, моя радость тут же сменилась немым потрясением – холодным ознобом пророческого открытия.

Hi с depositum est Corpus

GERBOS VON OKBA

Hujus Turris Magistri.

Obiit 23 Die Mensis Maius

AD 14 –. Anno AEtatis 66.

Я придвинулся ближе к табличке с эпитафией Мастера. Из-под каменной дощечки, подобно ножкам раздавленного насекомого, торчали обрывки другой, более древней надписи: изгибы и петли неведомого алфавита. Я провел пальцами вдоль крышки и нащупал свежие сколы. То есть крышку недавно вскрывали. Скульптуру древнего мудреца прикрепили на место известковым раствором. Я закрепил факел на полу и попробовал сдвинуть крышку саркофага, преодолевая страх, как школьник, который сам себя берет на «слабо». Крышка сдвинулась, но буквально на волосок. Я поднялся на ноги и подналег посильнее – крышка сдвинулась еще чуть-чуть, ломая скрепляющий раствор. Самые упрямые блямбы затвердевшей известки пришлось отбивать долотом. Используя долото как рычаг, я расширил зазор между деревом и камнем. Поскольку мой факел стоял на полу, я не видел, что там внутри, в саркофаге. Да, я не видел, но зато чувствовал запах. Я оторвал кусок ткани от рукава и соорудил импровизированную маску на нос и рот. Я весь дрожал, кожу щипало от пыли. Я толкнул крышку так сильно, что не устоял на ногах: хорошо, я успел ухватиться за край саркофага, иначе бы точно попал рукой в раздутый живот мертвого Мастера.

Представьте себе мое ликование: я нашел подтверждение своим догадкам. Невзирая на страх и на позывы на рвоту, я все же пролил свет на Правду. В буквальном смысле. Скрюченные пальцы трупа напоминали сухие веточки, ногти отрасли длинные-длинные. Большие пальцы на босых ногах, что торчали из-под белого савана, загибались вперед и вверх, как носки туфель турецких султанов. В отличие от своего предшественника, чье скульптурное изображение было на крышке, Гербош фон Окба был чисто выбрит – то есть он был чисто выбрит, когда его клали в гроб. Сейчас его крапчатый череп украшали сухие пучки трупных волос, похожих на птичий пух. Лицо кривилось, как будто он был не в духе.

Я сидел в пыли под выбитой дверной перемычкой и прислушивался к шагам братьев. Я смотрел на вершину лестницы, освещенной тусклыми факелами на стенах. И вот они появились. С такого расстояния было трудно понять, где кто; отличить одну тонзуру от другой. Когда они подошли ближе, неразличимая масса распалась на отдельные составляющие, и я увидел, что первым идет брат Кай. Эридус и Нестор пихались локтями, стараясь обогнать друг друга хоть на шаг, а брат Людвиг (чудесным образом излечившийся от подагры) пинался ногами так, будто хотел сбросить с себя сандалии вместе со стопами. Греда и Эп замыкали шествие, наступая всем на пятки.

Мне было совсем не страшно. Я поднялся им навстречу, и они резко остановились – их импульс к движению разбился о мою неподвижность.

– Что ты наделал? – выдохнул Эридус, хватаясь за бок.

– Свы-свы-святотатство!

– Наказать его! – прокашлял Нестор. – Содрать кожу с подмышек!

Вход в Склеп у меня за спиной зиял, словно черная пасть. Братья сгрудились у проема, стараясь заглянуть внутрь. Я скрестил свои инструменты, прикрывая живот.

– И что ты скажешь в свою защиту? – спросил брат Кай, спокойно выдержав мой обвиняющий взгляд. – Осквернение могилы – самое тяжкое преступление против Закона.

– Понятно, – ответил я, – а перерезать Мастеру горло – просто мелкий проступок?

Брат Кай слегка приоткрыл сжатые губы.

– Злобная клевета! – взвился Эридус. – Пусть он замолчит!

– Я не понимаю, – растерянно пробормотал Эп. – Он о чем говорит?

– Вздор он несет! – сказал Людвиг.

Я указал на него долотом:

– Брат Людвиг, напомните мне: от чего умер Гербош фон Окба?

– Я же тебе говорил: непроходимость жул-жул…

– Желудка, да. Брат Эридус, вы говорили, что Мастер сломал себе шею, правильно? Когда упал, потянувшись за книгой?

Эридус моргнул.

– Э… да. За «Псевдоэпиграфой».

– Брат Нестор, как вы считаете, стоит ли брать с собой в ванну древние манускрипты? Всякое может случиться. И не обязательно – сердечный приступ.

Нестор даже бровью не повел, но его лоб покрылся испариной.

– И насколько я знаю, – обратился я к братьям Эпу и. Греде, – еще никто не доперделся до смерти.

Братья принялись бурно возмущаться, выгораживая себя и обдавая меня дурным запахом изо рта. Только брат Кай сохранял спокойствие.

– Если ты собираешься обвинить нас в злодеянии похуже, чем украшательство правды вымыслом, – сказал он, – тебе вряд ли представится более подходящий случай.

Я смотрел на их лица, мрачные и угрюмые, и чувствовал силу их ненависти.

– Мне бы хотелось, чтобы вы прежде всего задались вопросом: почему я на это пошел? – сказал я. – Почему открыл усыпальницу Мастера и подверг себя опасности? Я мог бы забыть о своих подозрениях. Так мне было бы спокойнее. В конце концов я ведь добился, чего хотел. Сбылась мечта детства: я здесь, в Башне, меня приняли в круг Избранных.

– Еще нет, – вставил Эридус. – Ты пока что не Избранный.

– Любопытство, – продолжил я. – Мною двигало любопытство, без которого нет познания. От брата Нестора я узнал, что Мастер умер. Рассказы других оказались настолько противоречивы, что тут хочешь не хочешь, а заподозришь неладное. В течение многих недель вы держали меня в неведении. Никто из вас не потрудился перевести мне Книгу Наставлений, а теперь вы меня обвиняете в том, что я нарушил закон. И что мне еще оставалось?! Только вскрыть эту могилу в поисках Правды. Это должно было произойти, рано или поздно… Сперва мне было непонятно, как убийца Мастера сумел избежать разоблачения. Вы все присутствовали на похоронах. Вы не могли не заметить глубокую рану на шее – она и сейчас еще различима, хотя прошло уже столько недель. То есть вы все ее видели.

– И кто же из нас убийца? – спросил брат Эридус.

– Брат Эридус, вы часто оставались наедине с Гербошем фон Окбой, так?

– Да. Я же тебе говорил, мы с ним вместе работали.

– Над вашим шедевром, как я понимаю. – Я хорошо рассчитал этот удар. – Я видел, в каком состоянии ваша библиотека. Без книг вы – как без рук, так что вы целиком и полностью зависели от Мастера. Вас это бесило. Вот почему вы желали ему смерти.

Лицо у Эридуса стало пепельно-серым.

– Ты прикасался к моим книгам?

– Да, брат Эридус, у вас были причины его убить, и у вас был подходящий случай перерезать ему горло. Эти ножи для бумаг у вас в кабинете… они какие-то уж слишком острые для того, чтобы резать бумагу, вам так не кажется?

Греда уставился на Эридуса во все глаза: