Текст книги "Чудеса и диковины"

Автор книги: Грегори Норминтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Вон! Все вон!

Все поспешили к выходу. По знаку обергофмейстера стража распахнула шлюз нового Риттерштубе. Дамские платья бурлили и пенились в стремительном потоке; ножны мечей стучали об упавший автомат, об него спотыкались – ноги били его по лицу или резко пинали в живот.

– Вашей светлости нездоровится, – услышал я протестующий голос герцогини, но больше она не успела ничего сказать, ее подхватил и унес водоворот фрейлин и служанок. Скрывшись за раскачивающимся стулом, я увидел, как Адольф Бреннер нырнул в лес топчущихся ног и прижал Терциуса к груди.

Звуки шагов постепенно затихли, и двери закрылись. Джонатан Нотт невозмутимо стоял рядом с герцогом.

– Нотт, – сказал герцог. – Мне необходимо мое лекарство.

– Поговорим об этом в кабинете, милорд.

– Я не могу больше ждать. Почему ты меня заставляешь ждать?!

Опомнившись, герцог вновь ощутил бремя своего грузного тела и тяжело повалился на руки к англичанину. Даже не удостоив взглядом разрушенный автомат и его создателя, он удалился в приватную гостиную, держась за локоть алхимика и называя его «утешитель, мой единственный утешитель».

Адольф Бреннер собрал своих мальчиков, оставив Секундус на мое попечение. Не говоря ни слова, он отнес автоматы к себе в мастерскую. Я прошел следом за ним в занавешенный полумрак, где после долгого, неловкого молчания все-таки попытался его утешить.

– Ты показал себя настоящим мастером своего дела. А дурные фантазии, восстановившие герцога против тебя…

– Он был прав, Томмазо. Как и ты, когда нарисовал им кукольные лица. Чем ближе мои творения к жизни, тем мертвее они кажутся.

– Но герцог сам захотел иметь заводных детей. Почему ты должен страдать из-за бесплодия его жены?

– Ох, Томмазо. Если бы ты только знал, сколько у меня грехов. Если бы ты знал всю их тяжесть…

– Прошу тебя, дружище, не надо об этом. Но Адольф был настроен на исповедь.

– Я не только жестокий отец, я еще и вор. Те линзы из галилеевой лавки в Падуе, которыми я развлекал герцога… Я украл их с витрины. И еще много чего. Хозяин лавки видел, как я воровал. Он донес бы на меня, хотя я был беден и не мог прокормить своего сына…

– Нужде нет дела до собственности. К тому же это было давным-давно и в другой стране. Твоя работа здесь не окончена. Библиотеке необходим уход – и с твоим талантом механика…

Адольф Бреннер спокойно внимал моим увещеваниям, словно признание осушило его скорбь. Он вытащил три гробика из грубых сосновых досок, в которые уложил своих кукол.

– Ты мне ничем не поможешь, – сказал он. – Мы живем под новой властью. А потому можем рассчитывать лишь на себя.

После знаменитой битвы у Белой Горы, в которой объединенные армии католической Европы обратили протестантов Богемии в бегство, я попытался заполучить остатки коллекции императора Рудольфа, но у меня ничего не вышло из-за нехватки средств. При этом Максимилиан, великий герцог Баварии – хищная щука в том же грязном пруду, где плавал и мой головастик-патрон, – по возвращении из триумфального похода привез с собой полторы тысячи возов драгоценных сокровищ.

– Это его трофеи как победителя, – сказал Джонатан Нотт, когда, не допустив меня до герцога, вынудил рассказать ему о моих многочисленных письмах, оставшихся без ответа. – А у вас-то какие на них претензии?

– Мы могли бы хотя бы послать туда представителя, чтобы спасти что-нибудь из мелочевки. – Я сам поморщился над этим уничижительным выражением. – Говоря «мелочевка», я ни в коем случае не хотел умалить его светлость.

– Разумеется, нет, – сказал англичанин, зевая. Его язык с наслаждением завернулся, обнажая необычно острые резцы и застрявший между ними побелевший кусочек мяса. – Я доложу герцогу о ваших пожеланиях. Вы, наверное, хотели бы посетить Прагу лично?

– Нет. Э… Это не обязательно. – Пришлось унизиться, чтобы избежать худшего. – Что большому суматошному городу до карлика, дергающего его за рукав? Нет, тут нужен кто-то значительный, наделенный властью.

– Поскольку вы, – сказал Нотт, – напрочь этого лишены.

Но уже было поздно охотиться за сокровищами, да и герцога теперь не прельщали геммы и медальоны из запасников его венценосного тезки. Тем временем ангелические провозвестия продолжались: англичанин объявил, что у него есть целая книга тайного знания, подлинных переводов алхимических рецептов с Адамова праязыка.

Я вернулся к себе, где меня ждала новая работа.

Требовалось зарисовать – для последующей ксилографии – коллекцию Альбрехта Рудольфуса. Разве величайшие собиратели не публикуют списков предметов своей гордости – непременно с иллюстрациями, – которые разносят славу о них по всему христианскому миру? Эту идею предложил Джонатан Нотт. Заручившись одобрением герцога, он передал мне официальный заказ. Это было тонкое и болезненное оскорбление: чтобы я, униженный и лишенный былых привилегий, еще и нарисовал символы своей прежней власти. Я буквально рычал от злости, проводя утомительную, скучнейшую инвентаризацию (писари, должно быть, считали, что за стенкой у них живет бык). Потом помощники Нотта принесли остатки моего зверинца. Я сохранил этих созданий – которые сдохли под моей номинальной заботой – в бумажном музее. Каждый взмах пера предъявлял мне новое обвинение. Мне пришлось дотошно изобразить свой провал, описав лишенные жизни останки. Как архивариус Плутона, я копался в окаменелых джунглях и известковых морях.

Но был еще один персонаж, который изрядно способствовал моему падению. Учитывая мой малый рост, вы скажете, что падать мне было недалеко, и будете неправы: падать было куда, ибо нет предела человеческому презрению. Последний актер этой «моралите», призванный в Фельсенгрюнде Джонатаном Ноттом, вызовет окончательное крушение моих амбиций.

Его звали Якоб Шнойбер. Я присутствовал при его прибытии. Решительным шагом он прошел через весь Риттерштубе и поклонился герцогу. Одет он был в кожаный костюм без украшений – одеяние дворянина на псовой охоте. Помню, меня поразило его бледное лицо, скучное и невыразительное, словно Творец, уставший от изготовления голов, в конце длинного дня просто махнул рукой на эту стандартную заготовку, лишенную отличительных черт. Хотя я увижу лицо Якоба Шнойбера еще не раз (и прочту на нем страшные вещи), сейчас мне в голову не приходит никаких характерных примет, даже родинки. Чтобы получить представление о нем, попробуйте вообразить себе сплав множества лиц, смесь самых разных и противоречивых черт. Его тело было опасно тонким, но при этом не выглядело тощим. Как толедский меч, оно таило в себе угрозу без обращения к мощи.

– Ваша светлость, – сказал он, – я работал нотариусом, аптекарем и приказчиком. Я сражался в битве у Белой Горы. Я видел поражение бунтовщиков и казнь их главарей. Теперь, когда Истинная Религия в Богемии восстановлена, я вернулся к своему кочевому призванию.

Герцог из вежливости (он и так уже знал) спросил о природе призвания Шнойдера.

– Я собираю тайные знаки, сброшенные на землю изобретательным Богом. Также я занимаюсь бальзамированием: сохраняю материю от распада. Могу я?… – Худой саксонец сделал шаг к герцогу. – Могу я преподнести вам несколько образцов в знак моего глубочайшего уважения?

Альбрехт Рудольфус с улыбкой кивнул.

Читатель, мой новый соперник, примкнувший к Нотту в его черном деле, подрывающем герцогскую рассудительность, купил себе пропуск в ближний круг герцога страусиным яйцом и кусками безоара (украденными, я уверен, из коллекции императора), которые по сей день сохранились на выцветшем листке из моего каталога. Потом он вынул из свинцового футляра высушенную голову туземца-хибаро. Размером она была не больше артишока и цвет имела коричневый, как печеное яблоко. Потом мне представится случай рассмотреть ее поближе и подивиться со сладкой дрожью на свирепую искусность ее изготовления: глаза и рот зашиты каким-то гибким стеблем, тонкие волосы намотаны на деревянный колышек, нос неодобрительно сморщен, словно смерть была всего-навсего запахом из сортира. Но больше всего меня заинтересовал последний подарок Якоба Шнойбера. Это была экземпляр книги Везалия по анатомии, «Dе humani corporis fabrica». Учитывая происхождение Шнойбера – этой мерзкой фигуры из темных подворотен пражского Старого Города, – я мгновенно решил с лихорадочной дрожью надежды и отчаяния, что это была та самая книга, которую Петрус Гонсальвус показывал мне в своем собственном доме. Если это она, то там должна была быть клякса: в левом углу фронтисписа.

– Ваша светлость, – выпалил я. – Можно мне посмотреть?

– Зачем?

– Потому что… – Я уставился снизу вверх на ноздри Якоба Шнойдера. – Это первое издание Везалия?

– Оно самое, – сказал Шнойбер, демонстративно не проявляя интереса к моей персоне.

– Вы купили ее в Праге? – Да.

– И вам ее продал владелец?

– Герр Грилли, – раздраженно сказал герцог. – Что означает этот допрос?

Якоб Шнойдер, несмотря на большую разницу в возрасте (он был младше), вел себя по отношению ко мне с этаким покровительственным снисхождением.

– Вы спрашиваете, как мне досталась эта книга? Я купил ее у книготорговца в Кляйнзайте.

– А он где ее взял?

– У оборотня. – Шнойбер ухмыльнулся и пожал плечами. – Мне-то откуда знать?

Герцог отложил Везалия, предпочтя ему высушенную голову. Может, ему не понравилась столь откровенно обнаженная внутренняя машинерия его тела. Посему мне выпала возможность пролистать тяжелые страницы этой книги. Это было то же издание, что и у Гонсальвуса; однако на фронтисписе не было чернильной кляксы, родимого пятна, отличавшего его от других экземпляров. Глупая надежда (найди я кляксу – что бы это означало, кроме весьма вероятной кончины предыдущего владельца фолианта?) сменилась разочарованием. Меня охватило странное чувство, похожее по проявлениям на несварение желудка, которое усугублялось по мере того, как я всматривался в знакомые гравюры, пока не осознал с уколом вины, где я видел Адольфа Бреннера до нашего знакомства. Его голова, такая голая и как будто обваренная, абсолютно лишенная волос – точно такие же головы были на рассеченных телах у Вессалия.

В полном смятении чувств я вернулся в восточное крыло, убеждая себя, что пришелец является жалким мошенником, чей приезд свидетельствует об ослаблении позиций Джонатана Нотта. Я бы еще долго тешил себя подобными фантазиями, если бы именно в тот день от меня не ушла Магдалена.

Необходимость – суровый тиран. Это предательство было вполне предсказуемым: я больше не мог ее содержать. Но никакие логические объяснения не могли смягчить боли, когда случилось неизбежное. Усталость не позволяет мне пересказать тут в деталях часы отчаянных увещеваний, когда я хватал ее за локти и колени; описывать запредельные предложения, которые я делал ей сквозь гримасу высохших слез: я обещал ей щедрую долю своей тающей платы, если Магдалена согласится, хотя бы изредка, покидать ее нового покровителя с тем, чтобы облегчить мне страдания одиночества. В качестве последнего средства я принялся упирать на жалость, надеясь на милость, которую даже самый жестокосердный хозяин иной раз проявляет к скулящей собаке.

– Ты никогда не жалел меня, – ответила Магдалена. Холодными, жесткими пальцами она отцепила мои руки от своей юбки. Я просил ее выбрать любого другого: казначея, быть может, или старого холостяка Грюненфельдера, – пусть меня сделает рогоносцем кто угодно, но только не эта усатая скотина. Я предупредил ее, что она будет страдать, что его тяга к насилию по сравнению с моей безобидной похотью покажется ей сущим адом.

Когда люди шерифа поднялись по лестнице и вошли в комнату, скабрезно кивая и подмигивая друг другу, я спрятался. Они пришли забрать новую девку своего начальника. Их гулкие, грубые голоса и намеки, которыми они обменивались, когда тащили нашу кровать и мой сундук из вишни, пробудили во мне кровожадные фантазии пойманной обезьяны. Когда я выбрался из кладовки, Магдалена уже ушла.

Несколько дней я спал на ложе из подушек, устроенном под столом. Меня сводил с ума пыльный прямоугольник в углу, где стояла наша кровать. Я не брился и не мылся. С ледяной медлительностью я работал над своими нудными иллюстрациями.

Однажды вечером я услышал, что восточное крыло очнулось от своей обычной спячки.

– Куда все идут? – спросил я соседа.

Младший писарь из казначейства (в комнате которого всегда воняло горелым сыром) заорал на весь коридор:

– В библиотеку! Чучельник будет показывать свои диковины.

Интересно, подумал я, что Якоб Шнойбер привез из своих путешествий? Наверное, собачью голову, пришитую к щуке? Курицу, оснащенную кошачьими зубами? Закрыв двери своей комнаты, я спустился на улицу Вергессенхайт. Казалось, весь замок пришел в движение, подгоняемый любопытством. Ближе к часовне я заметил команду графа Винкельбаха: они бежали вприпрыжку, пытаясь при этом изображать важную поступь и придерживая рукояти своих мечей. Статсдама Элизабеты, толстуха Мария, обогнала меня, как галеон, идущий на всех парусах, и едва не опрокинула наземь громадой своего необъятного платья.

Во втором зале библиотеки стражники сдерживали толпу скрещенными алебардами. Дворцовая челядь подпрыгивала и вставала на цыпочки, пытаясь рассмотреть происходящее m спинами солдат. Я стоял в самом конце и не видел почти ничего. Вновь превратившись в ребенка, я цеплялся за фалды впереди стоящих, но рядом уже не было отца, который мог бы поднять меня над толпой.

– Нет, – заявил я восторженным задницам, – меня этим не остановишь. – Я сделал глубокий вдох, как перед нырком, раздулся, точно разозленная жаба, и принялся ввинчиваться и толпу. Руки неслись мне навстречу, как ветви в лесу. Бедра отдергивались, ягодицы напрягались – я продирался вперед (даже умудрился порезать ногу о чей-то меч) и вынырнул наконец футах в трех от дверей Риттерштубе. Тут стояла знать, которую трясло от негодования. Грюненфельдер стискивал свои черные зубы; духовник-иезуит пыхтел и покрывался пятнами. Мориц фон Винкельбах громко сетовал на проявленное неуважение.

– Пропустите, я вам говорю! Я обергофмейстер! Я председатель дворцового совета!

Но стражники не сдавали позиций. Они больше не состояли на жалованье казначейства. И я знал, что сейчас происходит: это как будто витало в воздухе. Джонатан Нотт, главный библиотекарь и герцогский советник, демонстрировал свою власть.

Во втором зале, где столпились все мы, было темно и мрачно, за окнами клубился сырой осенний полумрак, а грозди свечей на стенах, уважительно кивавшие своему жару, отбрасывали дрожащие тени на злые лица. Привыкнув к тусклому освещению, мы зажмурились от внезапного взрыва яркого света. Дверь Риттерштубе распахнулась, как врата Ада, превратив наше сумрачное помещение в преддверие Преисподней. Мы взвыли, как грешники, жарящиеся в аду, и отвернулись от двери, в лучезарном проеме которой стоял Джонатан Нотт, обряженный в белую мантию и ошеломительно высокий. Когда он вынул из складок своего ангельского балахона полупрозрачный свиток, мое сердце сжалось, преисполнившись самых дурных предчувствий.

– Согласно приказу Альбрехта Рудольфуса, тринадцатого герцога Фельсенгрюнде, принца Священной Римской Империи, защитника Шпитцендорфа, ученого и мецената, к посещению выставки допускаются…

За сим последовало невыносимо медленное перечисление, и всем придворным пришлось дожидаться, назовут их имена или нет. Герцогские лакеи, его стражники и писари казначейства – все они получили разрешение раньше своего начальства. Элизабете и ее людям пришлось ждать до самого конца.

– …Мартин Грюненфельдер и их превосходительства Максимилиан и граф Мориц фон Винкельбахи.

На этом список закончился. Когда Джонатан Нотт уже поворачивался, чтобы уйти, его взгляд упал на меня. Его лицо утратило свое бесстрастное выражение; в глазах промелькнула озорная искорка.

– И конечно, – бросил он с высоты своего роста, – нельзя не назвать герцогского архивариуса Томмазо Грилли.

Мое имя, названное в списке допущенных, вызвало предсказуемый протест. Люди Винкельбаха попытались меня оттеснить; шериф схватил меня за ворот и держал, не давая сдвинуться с места. Но я все-таки умудрился вывернуться и влетел в Риттерштубе за мгновение до того, как захлопнулась дверь.

Риттерштубе сверкал белым металлическим светом. Он исходил из центра зала, оставляя на потолке длинные тени наподобие нитей паутины. Приблизившись к источнику света, я обнаружил, что гости столпились вокруг накрытого тканью ящика. Это была низкая прямоугольная коробка, установленная на пьедестале и задрапированная персидским ковром. Ее окружала дюжина сферических зеркал. В тиглях, закрепленных перед каждым из них, горел ослепительным светом какой-то белый порошок.

– Изобретательный парень этот твой Бреннер, – сказал наклонившийся к моему плечу Джонатан Нотт, указывая на зеркала. – Ты знаешь, каким он бывает услужливым. Как усердно работает для друзей.

Я притворился, что не слышу этого комментария. Я сразу же обратил внимание на то, как изменилась комната. Видите ли, из нее убрали всю алхимическую аппаратуру. Реторты и тигли Нотта, его фляги, мехи и перегонные кубы из стекла – все это вынесли с глаз долой, резкий запах рассеялся; но закопченные стены по-прежнему испускали едкий химический дух, а когда-то элегантный каменный пол (с витиеватым мозаичным гербом моего изготовления) был покрыт грязью и засыпан пеплом.

– У его светлости, – сказал Джонатан Нотт, – появилась новая страсть.

– С алхимией у него ничего не выходит, так?

Джонатан Нотт улыбнулся и отошел к своим помощникам, оставляя за собой ледяной вихрь. Толпа ринулась вперед, и я вновь оказался за спинами остальных. При моем росте мне не стоило даже надеяться что-нибудь разглядеть за плотным лесом сомкнувшихся тел. Над их кивающими головами, как туман, освещенный луной, стелился мертвенный свет.

Внезапно, под вой единственной трубы, дверь приватной гостиной открылась, и появился Альбрехт Рудольфус. Он был разодет в роскошный черный шелк и тафту; но при этом, похоже, не брился недели две.

Присутствующие склонились в поклоне. Заметив меня среди полусогнутых ног, герцог воздел руки.

– Il miglior fabbro! – воскликнул он. Все головы повернулись в мою сторону. – Maestro mio. Какая честь. – Альбрехт Рудольфус по-крабьи протиснулся между своими подданными (далеко не все из них охотно уступили ему дорогу) и подошел ко мне. Судя по отвисшему животу, он растолстел еще больше. – Томмазо, дружище. Дай поцеловать твою руку.

Объятые ужасом придворные отшатнулись от меня, словно я харкал желчью. Герцог схватил мою руку – левую – и, припав на одно колено, покрыл мои пальцы влажными поцелуями.

– Ты же знаешь, что это они не пускали тебя ко мне, – бормотал он. – Я так хотел, чтобы ты был со мной, в моей библиотеке. Но они меня вынуждают. – Я попытался выдернуть руку, но герцог вцепился в нее мертвой хваткой. – Они не способны на доброту.

Проворные помощники окружили нас, пытаясь загородить герцога. Джонатан Нотт попытался поддержать его за локоть, но Альбрехт Рудольфус стряхнул его руку.

– Не тяни меня. Я и сам могу встать.

На глазах у придворной знати Джонатану Нотту не оставалось другого выхода, кроме как отступить.

Герцог с трудом поднялся на ноги. Он и меня попытался поднять – позабыв, что я и так уже стоял во весь свой данный мне Богом (или Дьяволом) рост.

– Вставай, вставай же, – бубнил он. Залившись краской, я приподнялся на цыпочки. Герцог вновь взял меня за руку и, почти овладев собой, отогнал от себя ноттовских помощников.

– Синьор Грилли, – решительно объявил он, – будет стоять рядом со мной.

Якоб Шнойбер стоял чуть поодаль, сосредоточенно изучая свои ногти. В отличие от помощников, одетых в черные одеяния, чтобы оттенить магическую белизну своего хозяина, Якоб Шнойбер выбрал огненно-алый. Его камзол и чулки были кроваво-красными, рубашка в прорезах рукавов багровела, как обнаженные мускулы; даже сквозь его черный бархатный жилет как будто просвечивали пятна страшных кровоподтеков, оттенявшие янтарную (раньше я ее не замечал) бороду.

– А, Шнойбер.

– Ваша светлость.

– Вы знакомы с синьором Грилли, моим… э… замечательным художником?

Якоб Шнойберг ответил едва заметным кивком. Я тоже кивнул – с саркастически преувеличенным усердием.

– Мы уже имели удовольствие видеться, ваша светлость, – сказал я после того, как моя рука, описав в воздухе короткую арабеску, опустилась вниз.

– Герр Грилли, помнится, был главным библиотекарем?

– Его светлость нашел применения моим талантам в других областях.

– Правда? И каково ваше теперешнее звание: главный придворный гомункулус?

Раздался напряженный, гнусавый смех придворных. Я же, против желания, попытался изобразить улыбку. От меня не ускользнул косой, заговорщический взгляд, которым обменялись Шнойбер и Нотт.

– Синьор Грилли – мой архивариус, – сказал Альбрехт Рудольфус. – Он занимается составлением иллюстрированного каталога моего музея. Разве не так?

Джонатан Нотт согласно кивнул из-за спин помощников. – Да, – сказал я. – Очень важно, ради славы коллекции, задокументировать ее полностью. Иллюстрированный каталог связывает экспонаты в единое целое и гарантирует их сохранность для потомков.

Герцог одобрительно хмыкнул и принялся аплодировать, вернее, шлепать тыльной стороной пальцев правой руки по основанию левой. Это были вялые, невнятные хлопки, которые не нашли отклика у окружающих. Я продолжал улыбаться, несмотря на очередное унижение, пока герцог, сконфуженный молчанием придворных, не произнес:

– Ну, пора начинать… гм… кунстмайстер, прошу вас. Джонатан Нотт отделился от вороной массы помощников.

– Ваша светлость, – сказал он. – Дамы и господа. Сейчас герр Якоб Шнойбер откроет выставку. Его открытие, сделанное во время странствий по Империи, тронет самые черствые сердца. Это пример великой красоты и странности: образчик того, что природа не устает нас изумлять.

Любопытная толпа ринулась вперед. Лакеи пытались, без особого, впрочем, успеха, удержать людей на расстоянии от витрины, которую уже открывал Якоб Шнойдер – медленно убирая ковер дразнящими рывками.

И вот наконец ковер плавно сполз на пол.

– Благородные дамы и господа, я дарю вам… миниатюрную Венеру.

Сперва мне показалось, что там было тело ребенка: маленькой девочки, повисшей в соленом перламутре. На плечах, светящихся белесым светом, лежали длинные светлые волосы, убранные с лица. Заплетенные косы обрамляли маленькие, но оформившиеся груди.

– Как красиво, – прошептал герцог. Он протянул пальцы к подсвеченному стеклу. – Совсем как живая, не правда ли?

– Вы так любезны, – сказал Якоб Шнойбер. Придворные пытались подойти ближе, сминая цепь лакеев. Находясь вне их рядов, я с ужасом видел, как их взгляды мечутся между экспонатом и живым образчиком.

– Я изобрел новый способ сохранения капилляров. Особая комбинация воска, смолы и киновари…

– Глаза – какого цвета у нее глаза?

– Голубые, ваша светлость.

У карлы были короткие ноги. Ее тяжелые выбеленные ягодицы начинались сразу же над коленями, но туловище, выше уродливых ног, имело правильные пропорции. Даже после внимательного осмотра я не заметил швов или тщательно скрытых стежков. Эти детские ножки принадлежали взрослой красавице, были частью этого целомудренного женского тела. Ее интимное место, в предвкушении будущих демонстраций, было стыдливо прикрыто эдемским фиговым листком.

Герцог смотрел на безмятежное, отстраненное лицо. Он прижался носом к стеклу, словно умоляя создание в витрине открыть глаза. Его губы изогнулись в бессознательном подражании засоленной гостье.

– Возможно, вас заинтересует, как я нашел это существо? – Якоб Шнойдер не стал дожидаться ответа герцога и продолжил: – В качестве собирателя чудес для их европейских величеств я был проездом в Дрездене, когда узнал о существовании этого карлика. Один мой знакомый заметил ее в лесах к северу от города. Заинтригованный, я, по его совету, разыскал деревню – небольшое скопище хибар, – где принялся наводить справки.

По дороге из Богемии в этих местах побывали имперские войска. Поэтому мне, увы, пришлось давать взятки и доказывать свои благие намерения. Я все же добился доверия местных. И выяснилось, что – да, создание действительно существовало. История была печальной и весьма темной. Она была дочерью одной крестьянки, чье потомство несло на себе проклятие уродства.

– Ее прокляли? – вмешался герцог. – А кто?

– Ведьма. За ее отказ сойтись с ведьминым знакомцем, нечистым.

– И в каком он был обличье?

– Прикинулся волком, ваша светлость.

Среди впечатленных слушателей пронесся шорох. Это был даже не шепот, а только явственный выдох, как будто все гости разом переступили с ноги на ногу.

– После этого, – продолжал Шнойбер, – найти искомое существо оказалось нетрудно. Жители деревни завели привычку оставлять объедки на опушке леса, чтобы держать ее подальше от своих домов. Мне нужно было лишь дождаться его появления. Потом, когда наступила ночь, я проследил за ней до ее логова. Чудовище жило в пещере, под небольшим скальным выступом в чаще леса. Оно пило озерную воду, собирало ягоды и не гнушалось падалью. Оно находилось на грани одичания – и все же было почти прекрасным, с таким лицом и волосами. – Якоб Шнойбер ухмыльнулся. – Если бы я показал вам одну голову – обрамленную этими светлыми косами, – ваша светлость, должно быть, стала бы допытываться, что за принцессу я засолил. (Эта шутка была принята на удивление хорошо. Дамы хихикали, закрывшись веерами, мужчины хмыкали, чтобы показать свое чувство юмора, и пялились на соски экспоната.) Приблизиться к карле было невозможно. Легче приручить оленя. Поэтому я связался с гарнизоном в Мейссене, с небольшим отрядом, собиравшим налоги в той местности. Я перехватил парочку офицеров на пути к деревне и с их помощью заполучил экспонат.

Засим последовала длинная скучная лекция бальзамировщика о его революционных методах сохранения трупов. Никто не обращал на него внимания, всех занимал только монстр, плававший в своем саркофаге. Разговоры на эту тему не прекращались потом еще несколько дней. Пышно завитые дамы дрожали от удовольствия, вспоминая неподвижную куклу, ее льняные косы, бледные конечности и невидящие глаза, застывшие в безжизненной жидкости. Теперь они сообщали своим трепещущим веерам, каким странным казалось поведение герцога – странным и непристойным. Он что, действительно собрался вернуть в фавор тосканца? Их передергивало при одном только упоминании этого жуткого гнома: как герцог взъерошил его отвратительные волосы и (ой, фу!) поцеловал его руку. Все они согласились с тем, что это было самым отталкивающим проявлением привязанности. Что сделал этот ужасный карла, чтобы заслужить такую любовь?

Одурманенный парами ноттовских экспериментов герцог вроде бы возвращался к своим прежним интересам. Хотя внешне все выглядело иначе, его супружество стало тоскливым, бесплодным времяпрепровождением: Элизабета заполняла его беседами со своим иезуитским духовником, а верные Винкельбахи использовали для собственного усиления. Стоит ли удивляться, что окруженный фальшивой любовью герцог стремился к нашему прежнему взаимопониманию? Разве не я много лет назад освободил его от мучительной девственности? Не я ли снабдил его мифологией, путеводной звездой для одинокого корабля его власти? После слезливой сцены в Риттерштубе я был осыпан подарками – деньгами и серебром, – которые доставил перепуганный паж в нарушение приказов взбешенного англичанина. Я начал мечтать о восстановлении своей власти. Хотя в душе герцога уже не было прежнего тепла, наши беседы были сердечными и поучительными. Моя ложь насчет императора Рудольфа стала всего лишь преувеличением, приукрашиванием некоторых фактов, чтобы сделать их более притягательными. Кто обвинит любящего отца, что он пытается потакать сыновнему воображению? А для этого иногда надо и умолчать о не слишком приятных противоречиях. Обратите внимание, господа присяжные, какие реальные достижения родились из герцогских иллюзий. Современный дворец там, где раньше дождю сопротивлялся дырявый навес! Великолепная птица на месте драной вороны! Чтобы поддержать свое укрепившееся положение, я спешно изготовил для герцога несколько новых рисунков, не забывая и про свои конторские задачи. За какой-то месяц он получил две «Головы Христа» Дюрера, дьявольскую «Вальпургиеву ночь» Ганса Бальдунга Грина и «Страсти» Леонардо со вздыбившейся землей и яростным ветром, отмечавшими мгновение Господнего самопожертвования.

За прошедший год мое положение значительно укрепилось; в этот год власть Нотта существенно поутратила в своем блеске, потускнев из-за отсутствия триумфальных свершений. Якоб Шнойбер оставил нас на несколько месяцев и должен был вскоре вернуться – как я понял из щебета дам в покоях герцогини. Скромные положительные сдвиги в моих отношениях с герцогом, которые, если и не вернули мне прежний статус, все же сумели вернуть былое благодушие; поэтому я ничего не заподозрил, когда грязнуля Курт, один из моих прежних учеников, а теперь ухмыляющийся любимчик Нотта, протянул мне приглашение от обергофмейстера – явиться к герцогу в приемную для аудиенций.

Пока мы шли через двор, я заговорил с Куртом:

– Ну что? Шнойбер вернулся?

Курт еле заметно кивнул.

– Ты уже видел его новых чудищ?

Курт покачал головой.

– Нравится новая жизнь?

– А вам?

Однако я твердо намеревался сохранить доброе расположение духа и всю дорогу до библиотеки мурлыкал старую флорентийскую песенку. Все значительные люди замка уже собрались в Риттерштубе: Мориц и Максимилиан, новый казначей по имени Шаффнер, Мартин Грюненфельдер и даже шериф со своими гримасничающими гориллами. Герцогиню окружали ее фрейлины, а герцог сидел мрачнее тучи – с Джонатаном Ноттом под боком – и старался не встречаться со мной взглядом. Я поклонился, получил в ответ едва заметный кивок и взял предложенную слугой миску темных блестящих вишен.

Якоб Шнойбер стоял у своих новых экспонатов. Он еще не снял дорожный костюм, от него пахло седлом, и я украдкой взглянул на его сапоги, почти ожидая, что они будут вымазаны лошадиным дерьмом.

– И давно он вернулся?

– Тише, – сказал Курт.

– Ваша светлость, миледи, обергофмейстер и вы, господа. – Якоб Шнойбер говорил тихо, уверенный во внимании своих слушателей. – Поставщик чудес королевских величеств всей Европы вернулся из своего путешествия к темным сторонам человеческой натуры. Мир за пределами этих счастливых гор полон раздоров, но я не знал устали в своих поисках. Я искал доказательств того, что фантазия Господа нашего не оскудела.

Нотт и его помощники захлопали. Я едва не подавился вишневой косточкой, таким внезапным был шквал громких аплодисментов.