Текст книги "Экология разума (Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии)"

Автор книги: Грегори Бейтсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

О: Мы подходим к трудным вопросам. Давай начнем сначала. Ты сказала: "Почему вещи всегда приходят в беспорядок?" Мы сделали шаг или два, и теперь нам лучше изменить вопрос на такой: "Почему вещи приходят в состояние, которое Кэт называет "неаккуратным"?" Ты понимаешь, почему я хочу сделать такое изменение?

Д: Да, думаю, да. Если у меня есть особый смысл для "аккуратности", тогда "аккуратность" некоторых других людей будет мне казаться беспорядком даже если мы согласились, что такое беспорядок.

О: Это верно. Теперь давай посмотрим, что ты называешь аккуратностью: когда твоя коробка с красками лежит аккуратно, то где она?

Д: Здесь на краю полки.

О: Хорошо, а если где-нибудь еще?

Д: Нет, это будет неаккуратно.

О: А если на другом конце полки? Вот так?

Д: Нет, ее место не здесь, и вообще она должна стоять ровно, а не так криво, как ты ее поставил.

О: Ага! На своем месте и ровно.

Д: Да.

О: Хорошо, но это значит, что есть только очень немного мест, которые "аккуратны" для твоей коробки красок.

Д: Только одно место.

О: Нет, очень мало мест, потому что если я сдвину ее чуть-чуть, вот так, все будет по-прежнему аккуратно.

Д: Хорошо, но только очень, очень мало мест.

О: Хорошо, очень, очень мало мест. А что с медведем, с твоей куклой, с "Волшебником Страны Оз", твоим свитером и твоими туфлями? Это касается всех вещей, не так ли? У каждой вещи есть только очень, очень мало мест, которые "аккуратны" для этой вещи.

Почему вещи приходят в беспорядок?

Д: Да, папа, но "Волшебник Страны Оз" может стоять на полке где угодно. И знаешь что еще, папа? Я ненавижу, ненавижу, когда мои книги перемешиваются с твоими книгами и книгами мамы.

О: Да, я это знаю... (Пауза.)

Д: Папа, ты не закончил. Почему мои вещи приходят в состояние, которое я называю неаккуратным?

О: Но я закончил. Просто потому, что есть больше состояний, которые ты называешь "неаккуратными", чем состояний, которые ты называешь "аккуратными".

Д: Но это не причина...

О: Нет, это и есть причина. Реальная, единственная и очень важная причина.

Д: Папа! Прекрати.

О: Я не обманываю. Это и есть причина, и вся наука тесно связана с этой причиной. Возьмем другой пример. Если я насыплю в эту чашку немного песка, а сверху насыплю сахара и помешаю ложкой, то песок и сахар перемешаются, верно?

Д: Да, папа, но разве честно начинать говорить про "перемешивание", когда мы начали с "беспорядка"?

О: Хм... дай подумать... Я думаю, да. Потому что мы можем найти кого-то, кто думает, что аккуратнее, когда весь песок лежит под сахаром. Если хочешь, это могу быть я.

Д: Хм...

О: Хорошо, возьмем другой пример. Иногда в кино ты видишь, как множество букв разбросано по всему экрану как попало, некоторые даже вверх ногами. Затем кто-то трясет стол, буквы начинают двигаться, и по мере тряски буквы складываются в название...

Д: Да, я это видела: буквы складываются в DONALD.

О: Неважно, во что они складываются. Важно то, что ты видишь, как что-то трясут и перемешивают, и, вместо того чтобы перемешаться еще больше, буквы соединяются по порядку, правильно и составляют нечто, что, как многие люди согласятся, имеет смысл.

Д: Да, папа, но знаешь...

О: Нет, я не знаю. Я пытаюсь сказать, что в реальном мире такого никогда не бывает. Только в кино.

Д: Но папа...

О: Я тебе говорю, что только в кино ты можешь трясти вещи и в них становится больше порядка и смысла, чем было раньше.

Д: Но папа...

Почему вещи приходят в беспорядок?

О: Подожди, дай мне закончить. И чтобы в кино это выглядело таким образом, они делают это в обратную сторону. Они складывают буквы по порядку, чтобы читалось DONALD, затем запускают камеру и начинают трясти стол.

Д: Ох, папа, я это знаю, и я так хотела сказать это тебе. Потом, когда они пускают фильм, они пускают его назад, и все выглядит, как будто все шло вперед. Но на самом деле тряска идет назад. И они должны снимать это вверх ногами. Почему, папа?

О: О, Боже.

Д: Почему они должны закреплять камеру вверх ногами, папа?

О: Нет, сейчас я не буду отвечать на этот вопрос, потому что мы еще не ответили на вопрос про беспорядок.

Д: Ну ладно, но не забудь, папа, что тебе нужно ответить на вопрос о камере. Не забудь! Ведь ты не забудешь? Потому что я могу забыть. Пожалуйста, папа.

О: Хорошо, но в другой раз. На чем мы остановились? Да, что вещи никогда не идут назад. И я пытался объяснить тебе, что можно выяснить причину, по которой вещи случаются определенным способом, если можно показать, что этот способ осуществляется большим количеством способов, чем другой способ.

Д: Папа, не начинай говорить чепуху.

О: Я не говорю чепуху. Давай начнем с начала. Есть только один способ сложить DONALD. Согласна?

Д: Да.

О: Хорошо. И есть миллионы и миллионы и миллионы способов разбросать по столу шесть букв. Согласна?

Д: Да, думаю, да. И некоторые могут быть вверх ногами?

О: Да, именно такая мешанина, как это было в фильме. Могут быть миллионы и миллионы и миллионы таких мешанин, верно? И только один DONALD.

Д: Хорошо, да. Но папа, те же буквы могут сложиться в OLD DAN.

О: Не имеет значения. Киношникам не нужен OLD DAN. Им нужен только DONALD.

Д: Почему не нужен?

О: К черту киношников.

Д: Но ты первый про них заговорил.

О: Да, но только для того, чтобы объяснить тебе, почему вещи происходят таким способом, который может осуществиться наибольшим числом способов. А теперь тебе пора в постель.

Д: Но папа, ты не закончил объяснять мне, почему вещи происходят таким способом – способом, для которого есть наибольшее число способов.

О: Хорошо. Но не гонись за новыми зайцами. Вполне достаточно одного. Кроме того, мне надоел DONALD, давай возьмем другой пример. Давай возьмем бросание монеты.

Д: Папа, ты по-прежнему говоришь про тот вопрос, с которого мы начали? Почему вещи приходят в беспорядок?

О: Да.

Д: И то, что ты пытаешься сказать, верно для монеты, для DONALDa, для сахара и песка и для моей коробки с красками?

О: Да, это верно.

Д: Ага, я просто спросила.

О: Теперь давай посмотрим, удастся ли мне сформулировать это сейчас. Давай вернемся к песку и сахару и предположим, что кто-то говорит, что, когда песок на дне, это более "аккуратно" или "упорядочено".

Д: Папа, должен ли кто-то сказать что-то в этом роде раньше, чем ты станешь дальше говорить, что вещи перемешиваются, когда мы их перемешиваем?

О: Да, в этом все дело. Они говорят, что они надеются, что нечто случится, и тогда я говорю им, что этого не случится, поскольку есть так много других вещей, которые могут случиться. И я знаю, что скорее случится одна из многих вещей, а не одна из немногих.

Д: Папа, ты просто как бывалый букмейкер, который ставит на всех других лошадей против одной лошади, на которую я хочу поставить.

О: Это верно, моя дорогая. Я заставляю их ставить на то, что они называют "аккуратность", а сам я знаю, что есть бесконечно много путаницы и что вещи всегда идут в направлении перепутывания и перемешивания.

Д: Но папа, почему ты не сказал этого с самого начала? Это я смогла бы понять сразу.

О: Да, полагаю, это так. В любом случае, пора в постель.

* * *

Д: Папа, зачем взрослым нужны войны, почему они не могут просто подраться, как делают дети?

О: Нет, в постель. Ступай. Поговорим о войнах в другой раз.

МЕТАЛОГ: ПОЧЕМУ ФРАНЦУЗЫ?*

Дочь: Папа, почему французы размахивают руками?

Отец: Что ты имеешь в виду?

Д: Я имею в виду, когда они говорят. Почему они размахивают руками, и все такое прочее?

О: Ну, а почему ты улыбаешься? Или почему ты иногда топаешь ногой?

Д: Но, папа, это не то же самое. Я не размахиваю руками, как французы. Я не думаю, что они могут перестать это делать. Они могут, папа?

О: Я не знаю, им может быть трудно перестать... Ты можешь перестать улыбаться?

Д: Но, папа, я не улыбаюсь все время. Трудно остановиться, когда хочется улыбаться. Но мне не хочется этого всегда. Тогда я перестаю.

О: Это верно, но тогда и француз не всегда размахивает руками одинаково. Иногда он размахивает одним способом, иногда другим, а иногда, я думаю, он перестает ими размахивать.

* * *

О: А ты что думаешь? Я имею в виду, о чем ты думаешь, когда француз размахивает своими руками?

Д: Я думаю, что это выглядит глупо, папа. Но я не думаю, что так кажется и другому французу. Они не могут все казаться друг другу глупыми. Если бы они казались, они бы перестали. Разве нет?

О: Возможно, но это не очень простой вопрос. О чем еще они заставляют тебя думать?

Д: Ну, они все выглядят возбужденными...

* Bateson G. Metalogue: Why Do Frenchmen? // A Review of General Semantics. 1953. Vol. X.

О: Хорошо... "глупыми" и "возбужденными".

Д: Но действительно ли они так возбуждены, как выглядят? Если бы я была так возбуждена, я бы хотела танцевать, или петь, или дать кому-то по носу... Но они только продолжают размахивать своими руками. Они не могут быть возбуждены по-настоящему.

О: Хорошо, действительно ли они так глупы, как тебе кажется? И вообще, почему ты иногда хочешь танцевать, петь или дать кому-то по носу?

Д: Ох. Иногда мне просто этого хочется.

О: Возможно, когда француз размахивает своими руками, ему просто "этого хочется".

Д: Но он не может так себя чувствовать все время, папа, он просто не может.

О: Ты хочешь сказать, что когда француз размахивает своими руками, он определенно не чувствует себя так, как чувствовала бы себя ты, если бы размахивала своими. Несомненно, ты права.

Д: Но как же он себя все-таки чувствует?

О: Ну, предположим, ты говоришь с французом, и он размахивает своими руками. Затем в середине беседы, после того как ты что-то сказала, он внезапно перестает размахивать руками и просто говорит. Что ты тогда подумаешь? Что он перестал быть глупым и возбужденным?

Д: Нет... я бы испугалась. Я бы подумала, что я сказала что-то такое, что задело его чувства, и он, вероятно, сильно разозлился.

О: Да, и ты можешь быть права.

Д: Хорошо, значит они перестают размахивать своими руками, когда начинают злиться.

О: Подожди минуту. Вопрос в конечном счете состоит в том, что один француз говорит другому французу своим размахиванием руками. У нас есть часть ответа: он говорит ему кое-что о том, что он чувствует в отношении другого парня. Он говорит ему, что он не чувствует сильной злости и что он желает и способен быть "глупым", как ты это называешь.

Д: Но это неразумно. Он не может делать всю эту работу, чтобы позднее иметь возможность сказать другому парню, что он злится, просто опустив руки. Откуда он знает, что позднее он разозлится?

О: Он не знает. Просто на всякий случай.

Д: Но, папа, в этом нет смысла. Я не улыбаюсь для того, чтобы позднее сказать тебе, что я злюсь, перестав улыбаться.

О: Знаешь, я думаю, что это отчасти и есть причина улыбаться. И есть множество людей, которые улыбаются, чтобы сказать тебе, что они не злятся, когда в действительности злятся.

Д: Но это другая вещь, папа. Это один из способов лгать лицом. Как при игре в покер.

О: Да.

* * *

О: На чем мы остановились? Ты думаешь, что французам нет смысла так сильно стараться, чтобы говорить друг другу, что они не злятся или не обижаются. Но о чем, в конце концов, бывает большинство разговоров? Я имею в виду, среди американцев?

Д: Но, папа, о самых разных вещах – о бейсболе, о мороженом, о садах и играх. Люди говорят о других людях, о себе и о том, что они получили на Рождество.

О: Да-да... Только кто слушает? Хорошо, пусть они говорят о бейсболе и садах. Но обмениваются ли они информацией? И если да, то какой информацией?

Д: Конечно. Когда ты приходишь с рыбалки и я спрашиваю тебя: "Ты что-нибудь поймал?", а ты говоришь: "Ничего", то я не знаю, что ты ничего не поймал, пока ты мне не скажешь.

О: Хм...

* * *

О: Хорошо. Ты упоминаешь мою рыбалку – вопрос, который меня задевает, и возникает пробел, молчание в разговоре. И это молчание говорит тебе, что мне не нравятся шуточки о том, сколько рыб я не поймал. Это точно как француз, который перестает размахивать руками, когда обижается.

Д: Прости, папа, но ты сказал...

О: Нет, подожди минуту... не надо напускать тумана извинениями. Ведь завтра я опять пойду на рыбалку... и я знаю, что вряд ли я поймаю рыбу.

Д: Но, папа, ты сказал, что все разговоры говорят другим людям только то, что ты на них не злишься...

О: Разве? Нет, не все разговоры, но многие. Иногда, если оба человека готовы внимательно слушать, есть возможность сделать больше, чем обменяться приветствиями и добрыми пожеланиями. Даже сделать больше, чем обменяться информацией. Два человека могут даже обнаружить что-то, чего никто из них до этого не знал.

О: Тем не менее, большинство бесед бывает только о том, злятся ли люди или о чем-то вроде этого. Они заняты, рассказывая друг другу о своем дружелюбии, что иногда является ложью. В конце концов, что происходит, когда они не могут придумать, что сказать? Они все испытывают неловкость.

Д: Но разве это не информация, папа? Я имею в виду, информация о том, что они не подшучивают?

О: Несомненно, да. Но это другой вид информации, нежели сообщение "Кот лежит на подстилке".

* * *

Д: Папа, почему люди не могут просто сказать: "Я над тобой не подшучиваю" и на этом успокоиться?

О: Ага, теперь мы подходим к настоящей проблеме. Суть дела в том, что сообщения, которыми мы обмениваемся при жестикуляции, в действительности не есть то же самое, что любой перевод этих жестов в слова.

Д: Я не понимаю.

О: Я имею в виду, что никакое количество чисто словесных уверений, что кто-то злится или не злится, не есть то же, что можно сказать жестом или тоном голоса.

Д: Но, папа, не может быть слов без какого-то тона голоса, ведь так? Даже если кто-то старается свести тон к минимуму, другие люди услышат, что он себя сдерживает. И это будет разновидность тона, разве нет?

О: Да, полагаю, это так. Кроме того, это то же, что я только что сказал о жестах: прекратив жестикуляцию, француз может сказать что-то особое.

О: Но что тогда я имею в виду, когда говорю, что "просто слова" никогда на могут передать то же сообщение, что и жесты, если "просто слов" не существует?

Д: Ну, слова можно написать.

О: Нет, это не разрешит затруднения. Поскольку написанные слова по-прежнему имеют некий вид ритма и по-прежнему имеют обертоны. Дело в том, что просто слов не существует. Слова бывают только вместе с жестом, или тоном голоса, или чем-то в этом роде. Однако жесты без слов вполне обычны.

МЕТАЛОГ: ПРО ИГРЫ И СЕРЬЕЗНОСТЬ*

Д: Папа, почему когда в школе нас учат французскому, нас не учат размахивать руками?

О: Я не знаю. Я уверен, что не знаю. Вероятно, это одна из причин, по которой изучение языков кажется людям таким трудным.

* * *

О: Тем не менее, все это чепуха. То есть идея, что язык состоит из слов, есть полная чепуха. Когда я сказал, что жесты не могут быть переведены в "просто слова", я говорил чепуху, поскольку такой вещи, как "просто слова", нет. И весь синтаксис, и грамматика, и все прочее есть чепуха. Все это основано на идее, что существуют "просто" слова... А их нет.

Д: Но, папа...

О: Послушай меня, мы должны начать все с начала и предположить, что язык изначально и главным образом является системой жестов. В конце концов у животных есть только жесты и тоны голоса, а слова были изобретены позднее. Намного позднее. А еще позднее были изобретены школьные учителя.

Д: Папа?

О: Да?

Д: Хорошо было бы, если бы люди отбросили слова и вернулись к использованию одних жестов?

О: Хм... я не знаю. Конечно, мы не могли бы вести такие разговоры, как этот. Мы могли бы только лаять или мяукать, размахивать руками, смеяться, ворчать и плакать. Но это, вероятно, было бы весело. Это превратило бы жизнь в вид балета, когда танцоры придумывают собственную музыку.

Дочь: Папа, эти беседы серьезны?

Отец: Конечно.

Д: А это не игра, в которую ты со мной играешь?

О: Боже упаси! Это игра, в которую мы играем вместе.

Д: Тогда они не серьезны!

* * *

О: Давай ты расскажешь мне, что ты понимаешь под словами "серьезный" и "игра".

Д: Ну... это когда ты... я не знаю.

О: Когда я что?

Д: Я имею в виду... для меня эти беседы серьезны, но если ты только играешь в игру...

О: Давай помедленнее. Давай посмотрим, что хорошего и что плохого в "игре" и "играх". Во-первых, я не забочусь (не слишком забочусь) о выигрыше или проигрыше. Когда твой вопрос ставит меня в трудное положение, я, конечно, стараюсь несколько сильнее, чтобы думать точнее и говорить яснее. Но я не блефую и не ставлю ловушек. Также нет искушения обмануть.

Д: Вот именно. Для тебя это не серьезно. Это игра. Люди, которые обманывают, просто не знают, как играть. Они относятся к игре, как к чему-то серьезному.

О: Но это серьезно.

Д: Нет, не серьезно... Не для тебя.

О: Это потому, что я не хочу обманывать?

Д: Да, частично поэтому.

О: А ты все время хочешь обманывать и блефовать?

Д: Нет. Конечно, нет.

* Bateson G. Metalogue: About Games and Being Serious // A Review of General Semantics. 1953. Vol. X.

О: И что тогда?

Д: Папа, ты никогда не поймешь.

О: Думаю, никогда.

* * *

О: Смотри, я только что выиграл нечто вроде очка в споре, заставив тебя признать, что ты не хочешь обманывать. Затем я привязал к этому признанию вывод, что следовательно и для тебя беседы "не серьезны". Есть ли это вид обмана?

Д: Да, что-то вроде.

О: Я согласен, это обман. Извини.

Д: Видишь, папа, если я обманываю или хочу обмануть, это означает, что я не отношусь всерьез к тем вещам, о которых мы говорим. Это означает, что я только играю с тобой в игру.

О: Да, в этом есть смысл.

Д: Но, папа, в этом нет смысла. Это ужасная путаница.

О: Да, путаница, но смысл все равно есть.

Д: Как это, папа?

О: Подожди. Это трудно сформулировать. Во-первых, я думаю, что эти беседы имеют какой-то результат. Мне они очень нравятся, и тебе, я думаю, тоже. Но помимо этого, я думаю, мы вносим ясность в некоторые идеи, и путаница этому помогает. Я хочу сказать, что, если бы мы оба все время говорили логически, мы никогда ни к чему бы не пришли. Мы только повторяли бы как попугаи старые клише, которые все повторяли столетиями.

Д: Папа, что такое клише?

О: Клише? Это французское слово, я думаю, исходно оно было словом типографов. Когда они печатают предложение, они должны взять отдельные буквы и вложить их одну за другой в планку с канавкой по порядку, как в предложении. Но для слов и предложений, которые люди часто используют, типограф имеет готовые планки с буквами. Эти готовые предложения называются клише.

Д: Папа, я уже забыла, что ты говорил о клише.

О: Да, это касалось путаниц, в которые мы попадаем в наших беседах, и как получается, что путаница имеет смысл. Если бы мы не попадали в путаницы, наши беседы были бы похожи на игру в карты без начального перетасовывания.

Д: Да, папа, но что с этими готовыми планками букв?

О: Клише? Это то же самое. У всех нас есть множество готовых фраз и идей, а у типографа есть готовые планки букв, рассортированные по фразам. Но если типограф хочет напечатать что-то новое, скажем, на другом языке, ему придется сломать всю старую сортировку букв. Подобным же образом, чтобы думать новые мысли или говорить новые вещи, мы должны сломать все наши готовые идеи и перемешать обломки.

Д: Но, папа, типограф не станет перемешивать все буквы. Зачем ему это? Он не станет ссыпать их в один мешок. Он положит их одну за одной на их места: все А в одну коробку, все В в другую, все запятые в третью, и так далее.

О: Да, это верно. Иначе он сойдет с ума, пытаясь найти А, когда она ему понадобится.

О: О чем ты думаешь?

Д: О том, что здесь так много вопросов.

О: Например?

Д: Я понимаю, что ты имеешь в виду под попаданием в путаницу. Это заставляет нас говорить новые вещи. Но я думаю о типографе. Он должен держать все свои маленькие буквы рассортированными, даже если он ломает все заготовленные фразы. И я думаю о наших путаницах. Не нужно ли нам держать маленькие кусочки наших мыслей в каком-то порядке, чтобы не сойти с ума?

О: Я думаю, да, но я не знаю, в каком порядке. Это ужасно трудный вопрос. Я не думаю, что мы сможем найти ответ на этот вопрос сегодня.

О: Ты сказала, что здесь "так много вопросов". У тебя есть другие?

Д: Да, про игры и серьезность. С этого мы начали, и я не знаю, как или почему мы заговорили про наши путаницы. То, как ты все запутываешь, – это вид обмана.

О: Нет, абсолютно нет.

О: Ты подняла два вопроса. А в действительности их гораздо больше. Мы начали с вопроса об этих беседах – серьезны ли они? Или они вид игры? Ты обижена, что я мог играть в игру, когда ты была серьезна. Дело выглядит так, что беседа является игрой, если человек принимает в ней участие с одним набором эмоций или идей, но не является "игрой", если его идеи или эмоции отличаются.

Д: Да, и если твои идеи об этом разговоре отличаются от моих...

О: А если мы оба имеем идею игры, тогда все будет в порядке?

Д: Да, конечно.

О: Кажется, это моя задача – внести ясность в то, что я имею в виду под идеей игры. Я знаю, что я серьезен (что бы это ни значило) в отношении тех вещей, о которых мы говорим. Мы говорим об идеях. И я знаю, что я играю с идеями, чтобы понять их и увязать их. Это "игра" в том же смысле, в каком маленький ребенок "играет" с кубиками... А ребенок в основном очень серьезно относится к своей "игре" с кубиками.

Д: Но это все-таки игра, папа? Ты играешь против меня?

О: Нет. Я вижу это так, что мы с тобой вместе играем против кубиков против идей. Иногда мы немного соревнуемся, но соревнуемся в том, кто сможет уложить на место следующую идею. А иногда мы атакуем постройки друг друга, или я пытаюсь защитить свои выстроенные идеи от твоей критики. Но в конечном счете мы всегда работаем вместе ради построения таких идей, которые будут стоять.

Д: Папа, у наших бесед есть правила? Разница между игрой и простой забавой в том, что у игры есть правила.

О: Да. Дай мне подумать. Я думаю, у нас действительно есть некие правила... и я думаю, что у ребенка, играющего с кубиками, есть правила. Сами кубики создают некие правила. Они сохраняют равновесие в одном положении и не сохраняют в другом положении. И было бы видом обмана, если бы ребенок использовал клей, чтобы заставить кубики стоять в таком положении, к котором они бы в противном случае упали.

Д: Но какие правила у нас?

О: Ну, идеи, с которыми мы играем, привносят некие правила. Эти правила о том, как идеи будут стоять и поддерживать друг друга. И если они неправильно составлены, все здание разваливается.

Д: И никакого клея, папа?

О: Нет, никакого клея. Только логика.

Д: Но ты сказал, что, если бы мы всегда говорили логично и не попадали в путаницы, мы никогда не смогли бы сказать ничего нового. Мы могли бы сказать только заготовленные вещи. Как ты назвал эти вещи?

О: Клише. Да. Клей – это то, на чем держится клише.

Д: Но ты сказал "логика", папа.

О: Да, я знаю. Мы снова запутались. Только из этой путаницы я не вижу выхода.

* * *

Д: Как мы попали в путаницу, папа?

О: Хорошо, давай попробуем вспомнить наши шаги. Мы говорили о "правилах" этих бесед. И я сказал, что идеи, с которыми мы играем, имеют правила логики...

Д: Папа! Может быть, нам нужно иметь чуть больше правил и подчиняться им более строго? Может, тогда мы не попадали бы в эти ужасные путаницы?

О: Да. Но подожди. Ты хочешь сказать, что это я завожу нас в эти путаницы, потому что я жульничаю против тех правил, которых у нас нет. Или так: что мы могли бы иметь правила, которые не давали бы нам запутаться, пока мы их соблюдаем.

Д: Да, папа, правила игры существуют именно для этого.

О: Да, но хочешь ли ты превратить эти беседы в такой вид игры? Я бы лучше сыграл в карты, это тоже весело.

Д: Да, верно. Мы можем сыграть в карты, если захотим. Но сейчас я бы лучше играла в эту игру. Только я не знаю, что это за игра и какие у нее правила.

О: Тем не менее, мы играли в нее некоторое время.

Д: Да, и это было весело.

О: Да.

О: Давай вернемся к вопросу, который ты задала, а я сказал, что он слишком трудный, чтобы ответить на него сегодня. Мы говорили, как типограф ломает свои клише, и ты сказала, что он будет по-прежнему поддерживать некоторый порядок среди своих букв, чтобы не сойти с ума. Затем ты спросила: "Какого вида порядка нам нужно придерживаться, чтобы не сойти с ума, когда мы попадаем в путаницу?" Мне кажется, что "правила игры" – это только другое название для этого вида порядка.

Д: Да, а в путаницы мы попадаем из-за обмана.

О: В известном смысле, да. Это правильно. За исключением того, что весь смысл этой игры состоит именно в том, что мы попадаем в путаницы и выходим с другой стороны. Без этих путаниц наша "игра" была бы похожа на канасту или шахматы, а это не то, чего мы хотим.

Д: Значит, правила создаешь ты, папа? Разве это честно?

О: Да, дочка, это – грязная уловка. И, вероятно, нечестная. Позволь мне взглянуть правде в глаза. Да, это я создаю правила. В конце концов, я не хочу, чтобы мы сошли с ума.

Д: Хорошо. Но, папа, ты ведь также изменяешь правила? Иногда?

О: Хм... еще одна грязная уловка. Да, дочка, я изменяю их постоянно. Не все, но некоторые.

Д: Я хочу, чтобы ты говорил мне, когда ты собираешься их изменять!

О: Хм... снова да. Я и сам хотел бы. Но дела обстоят не так. Если бы это было похоже на шахматы или канасту, я мог бы сказать тебе правила, и мы могли бы, если бы захотели, перестать играть и обсудить правила. Затем мы могли бы начать новую игру по новым правилам. Но какие правила ограничивали бы нас между двумя играми? При обсуждении правил?

Д: Я не понимаю.

О: Да. Суть дела в том, что цель этих бесед состоит в открытии "правил". Это как жизнь – игра, чья цель состоит в открытии правил и чьи правила всегда изменяются и никогда не поддаются открытию.

Д: Но я не назвала бы это игрой, папа.

О: Вероятно, нет. Я назвал бы это игрой или, как минимум, "спектаклем". Но это определенно не похоже на шахматы или канасту. Это больше похоже на то, что делают котята и щенки. Вероятно. Я не знаю.

Д: Папа, почему играют котята и щенки? О: Я не знаю, я не знаю.

МЕТАЛОГ: СКОЛЬКО ТЫ ЗНАЕШЬ?*

Дочь: Папа, сколько ты знаешь?

Отец: Я? Хм... мои знания тянут на фунт.

Д: Не говори глупостей. Это фунт стерлингов или фунт веса? Я имею в виду, сколько ты знаешь на самом деле?

О: Ну, мой мозг весит около двух фунтов, и я полагаю, я использую около четверти его, или использую его с эффективностью одна четвертая. Давай скажем "половина фунта".

Д: А ты знаешь больше, чем папа Джонни? Ты знаешь больше меня?

О: Хм... в Англии я знал одного маленького мальчика, который спросил своего отца: "Правда ли, что отцы всегда знают больше, чем сыновья?", и отец сказал "да". Тогда он спросил: "Папа, кто изобрел паровую машину?", и отец сказал "Джеймс Уатт". Тогда сын спросил: "Но почему же ее не изобрел отец Джеймса Уатта?"

Д: Я знаю. Я знаю больше этого мальчика, потому что я знаю, почему этого не сделал отец Джеймса Уатта. Это потому, что кто-то еще должен был подумать о чем-то еще, прежде чем кто-либо мог сделать паровую машину. Я имею в виду что-то вроде... не знаю, но кто-то другой должен был придумать смазку, прежде чем кто-то сделал машину.

О: Да, это принципиально. Я хочу сказать, это означает, что все знание как бы переплетено или соткано, как материя, и каждый кусок знания имеет смысл или полезен только благодаря другим кускам.

Д: Ты думаешь, нам нужно измерять знание метрами?

О: Нет, не думаю.

Д: Но так мы покупаем материю.

О: Да. Но я имел в виду не то, что знание есть материя, а только то, что оно подобно материи. И определенно оно не было бы плоским, как материя, а было бы трехмерным, а возможно, и четырехмерным.

Д: Что ты имеешь в виду, папа?

О: Я действительно не знаю, моя дорогая. Я просто пытался думать.

* * *

О: Мне кажется, этим утром мы не делаем больших успехов. Давай попробуем другой курс. Нам нужно подумать о том, как куски знания сплетены в одно. Как они помогают друг другу.

Д: А они помогают?

О: Ну, дело выглядит так, словно иногда два факта складываются вместе и все, что ты получаешь, – это просто два факта. Но иногда вместо простого сложения они умножаются, и ты получаешь четыре факта.

Д: Ты не можешь умножить один на один и получить четыре. Ты сам знаешь.

О: Ага!

* * *

О: Но я знаю, что могу, если умножаемые вещи являются кусками знания, или фактами, или чем-то в этом роде. Поскольку каждая из этих вещей является чем-то двойным.

Д: Я не понимаю.

О: Ну, как минимум чем-то двойным.

Д: Папа!

О: Да. Возьмем игру в "двадцать вопросов". Ты что-то задумываешь. Скажем, ты задумываешь "завтра". Хорошо. Теперь я спрашиваю: "Это абстракция?", и ты говоришь: "Да". Из твоего "да" я получил двойной бит информации. Я знаю, что это есть абстракция, и я знаю, что это не есть конкретная вещь. Можно сказать так: из твоего "да" я могу уполовинить число возможностей того, чем может быть эта вещь. А это есть умножение на одну вторую.

Д: А разве это не деление?

Сколько ты знаешь?

О: Это одно и то же. Я имею в виду, что это есть умножение на 0,5. Важно здесь то, что это не есть вычитание или сложение.

Д: Откуда ты знаешь, что не есть?

О: Откуда я знаю? Ну, предположим, что я задаю еще один вопрос, который уполовинивает возможности среди абстракций. Затем еще один. Это уменьшит совокупные возможности до одной восьмой того, что было вначале. А два на два на два будет восемь.

Д: А два плюс два плюс два – это только шесть.

О: Правильно.

Д: Но, папа, я не поняла, что происходит с "двадцатью вопросами".

О: Суть дела в том, что если я правильно подбираю свои вопросы, я могу выбрать из "два на два на два... и так двадцать раз" – 220 вещей. Это более миллиона вещей, которые ты могла задумать. Одного вопроса достаточно для выбора между двумя вещами; задав два вопроса, можно выбрать между четырьмя вещами; и так далее.

Д: Папа, я не люблю арифметику.

О: Да, я знаю. Подсчеты скучны, но некоторые идеи, содержащиеся в арифметике, занятны. Кроме того, ты хотела знать, как измерить знание, а если ты начинаешь измерять вещи, это всегда приводит к арифметике.

Д: Мы еще не измерили никаких знаний.

О: Нет. Я знаю. Но мы сделали шаг или два по направлению к знанию, как их (знания) измерять, если мы этого захотим. А это означает, что мы стали немного ближе к знанию того, что такое знание.

Д: Это будет странный вид знания, папа. Я имею в виду, знание про знание. Мы будем измерять этот вид знания тем же способом?

О: Подожди минуту, я не знаю... Это настоящий супервопрос. Давай вернемся к игре в "двадцать вопросов". Мы не упомянули тот пункт, что эти вопросы должны следовать в определенном порядке. Сначала широкий общий вопрос, а затем детальный вопрос. И только из ответов на широкие вопросы я буду знать, какие детальные вопросы задавать. А мы их все сосчитали одинаково. Я не знаю. А теперь ты спрашиваешь меня, будет ли знание о знании измеряться так же, как другие знания. Ответ, несомненно, должен быть "нет". Видишь ли, если в игре более ранние вопросы говорят мне, какие вопросы задавать позднее, тогда они отчасти являются вопросами о знании. Они исследуют механику знания.