Текст книги "Хелен"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Давайте на время отойдем от этой темы, мистер Апполони. Скажите, вы были знакомы с судьей Александром Ноутоном?

– Да, я его знал.

– Хорошо знали?

– Да. Он посещал мое казино. Пару раз участвовал в моих сделках. Мы были знакомы лет шестнадцать-семнадцать.

– Вы были на «ты»?

– Да. Во всяком случае, я звал его Алекс, а он меня – Джо.

– Проявлял ли он интерес к мисс Пиласки, когда приходил в ваше казино?

– Да, он был профессиональным бля… ходоком. И проявлял интерес ко всем, кто носил юбку.

В зале послышались смешки. Сандлер запротестовал, но судья усадил его на место.

– И все-таки, проявлял ли он интерес к мисс Пиласки?

– О, да. Он с неё глаз не сводил.

– И в конце концов вы их познакомили – судью Ноутона и мисс Пиласки?

– Да.

– Почему? У вас была причина?

– Она меня попросила.

– А почему? Вы это знаете?

– Да. Мы беседовали с ней о мужчинах, об их страстях и привычках, любви и ненависти. По мнению Хелен, мужчины – иррациональны и нелогичны. Так она сама выразилась. Еще она настаивала, что никто не поступает дурно специально, из злого умысла. Иными словами, она не верила в преднамеренное зло. В противном случае, говорила она, по земле расхаживали бы не люди, а чудовища. Мы поспорили, и она потребовала, чтобы я показал ей хоть одного безнадежно испорченного и гнусного мужчину. Я сказал, что в наибольшей степени этому определению подходит судья Александр Ноутон…

Сандлер взорвался. В зале тоже поднялась фантасмагория. Судья Харрингтон, отчаянно барабаня молотком, призвал всех к порядку, угрожая очистить зал от публики. Джо Апполони стоял как ни в чем не бывало, улыбаясь уголками рта. Даже Хелен улыбнулась. Милли Джефферс метнула на меня счастливый взгляд.

– Это замечательно, но только – законно ли?

– Нет, – вздохнул я.

– Прошу защитника и обвинителя подойти ко мне, – воззвал судья.

В зале воцарилась тишина. Мы с Сандлером приблизились к судье Харрингтону.

– Грязная выходка, Эддиман, – прошипел судья. – Я же сказал – нечего чернить его. Я не позволю вам продолжать в том же духе.

– Да, ваша честь, – сокрушенно закивал я.

Все было кончено. Мой бунт был жестоко подавлен, а мою последнюю надежду растоптали, хотя ещё чуть-чуть, и всем стало бы ясно – любой законопослушный человек счел бы за великую честь избавить Сан-Вердо от такой гадины, как судья Алекс Ноутон.

* * *

В своей заключительной речи я пытался быть красноречивым, но о каком красноречии может идти речь, когда тебе тридцать семь лет, а мир вокруг тебя уже обрушился, семья распалась, собственные дети стали чужими, а сердце отдано непонятной и странной женщине, которой наплевать на собственную судьбу.

– Эта женщина, – произнес я, указывая на Хелен, – призналась, что убила человека, Александра Ноутона. В этом состоит её вина. Жена покойного видела, как это случилось, да и сама мисс Пиласки ничего не отрицает. Никакие уговоры с моей стороны не заставили мисс Пиласки признать, что она действовала в порядке самозащиты. Она слишком горда, и гордость не позволяет ей открыть нам истинную причину её поступка. Алекс Ноутон был не лучшим человеком, но она не хочет уничижать его ещё больше. Даже ради спасения собственной жизни. Она не хочет себя спасать.

Раз так, я обращаюсь с просьбой к вам – пощадите её. Убийство – зло, никто этого не отрицает, но можно ли осуждать за убийство человека и вместе с тем одобрять узаконенное убийство? Если одно – зло, то ведь зло – и другое. Посмотрите на эту молодую, красивую и полную сил женщину, которая ещё только начинает жить. Неужели вынесенный ей смертный приговор воскресит судью Ноутона? Или он обнажит нашу собственную средневековую дикость, с которой мы, словно варвары-мракобесы, способны сами вершить бессмысленные убийства? Вы все – люди умные и опытные. Вы прекрасно понимаете, какие помыслы владели судьей Ноутоном, когда он сделал из этой беззащитной женщины свою игрушку. Я призываю вас не допускать расправы над женщиной, которая защищалась от посягательства на свою честь. Во имя ваших детей, ваших жен и ваших дочерей, прошу вас – вынесите ей вердикт «не виновна». Спасибо.

Я прошагал на место. Милли и Хелен не сводили с меня глаз. Милли сказала что-то ободряющее, Хелен же промолчала.

Сандлер взгромоздился на трибуну и начал:

– Для защиты дело это, конечно, крайне сложное. Мы доказали, что убийство имело место. У нас есть живой свидетель, честная и добропорядочная женщина, показания которой, сделанные под присягой, остались незыблемыми. Да, друзья мои, ситуация и впрямь необычна. Большинство дел об убийствах приходится склеивать по кусочкам, как детскую головоломку, из огромного количества косвенных улик.

В данном же случае никаких косвенных улик нет. Миссис Ноутон видела, как Хелен Пиласки совершила убийство. Она слышала, как судья Ноутон молил о пощаде. Мисс Пиласки сама позвонила в полицию и призналась в содеянном. В преднамеренном убийстве. Неужели поэтому мой друг, защитник мисс Пиласки, считает, что мы можем всерьез воспринять его пылкую речь о «средневековой дикости, с которой мы, словно варвары-мракобесы, способны сами вершить бессмысленные убийства»? Господь наш Всемогущий говорил, и это отражено в бессмертной Библии: «Не убий!» И еще: «Кто ударит человека, так что он умрет, да будет предан смерти». «Око за око, зуб за зуб» – это слова не ваши, не законника и не поэта, а самого Господа нашего! И поделом будет всем, кто посягнет на жизнь любого члена нашего общества. Убийца должен быть предан смерти. Ну и что – если через повешение? Разве это варварство? Мракобесие? Кто сказал, что смерть на виселице страшнее смерти от электрического тока? А ведь именно так казнят осужденных на нашем цивилизованном Востоке.

Друзья мои, защитник говорил здесь про честь обвиняемой. Что вам ответить? Мы ведь не копались в прошлом мисс Пиласки, а буква закона не позволяет мне говорить о нем сейчас. Однако поверьте мне: вопрос о чести мисс Пиласки просто не стоит.

Никто не мешал мисс Пиласки выступить в собственную защиту. Она могла попытаться оспорить показания миссис Ноутон. Но она предпочла молчать. Она сама призналась в содеянном и подписала свои показания. Все это позволяет заключить: перед нами убийца, совершившая жестокое и предумышленное преступление. Посмотрите на нее! – Сандлер театральным жестом выбросил руку. – Она даже не раскаивается! Видите ли вы хоть малейшие признаки раскаяния на её лице? Нет – только удовлетворение убийцы. Радость от содеянного.

Господа присяжные, перед вами сидит убийца. Выполните свой долг, чтобы уберечь свой семейный очаг, свои дома, своих близких и детей от посягательств подобных женщин!

В глазах Хелен, неотрывно наблюдавшей за Сандлером, я прочел лишь любопытство; в них не было и тени гнева.

* * *

Судья Харрингтон в своем обращении к присяжным был предельно краток.

– Законы нашего штата, – сказал он, – не дают вам права изменять меру наказания. Если суд присяжных признает обвиняемого в предумышленном убийстве виновным, мера наказания единственная – смерть через повешение. И мне, как судье на этом процессе, в случае вынесения вердикта «виновна» ничего не остается, как приговорить обвиняемую к смертной казни. Поэтому выбор у вас предельно прост: вы должны определить, виновна Хелен Пиласки, или нет. Вопрос о наказании перед вами не стоит и обсуждать вы его не должны.

Идите теперь, и обсудите этот вопрос со своими коллегами и со своей совестью. Помните: до вынесения вердикта вы должны держаться вместе и не общаться с какими-либо посторонними лицами.

* * *

В большинстве американских городов вы можете держать пари на все, что заблагорассудится – были бы деньги. А желающий принять ставку найдется всегда. В Сан-Вердо, например, вы можете поспорить на то, сколько самолетов пролетит у вас над головой за час, сколько машин остановятся за пять минут на красный свет, или – сколько некрологов напечатают в завтрашней газете.

Позднее мне сказали, что поначалу ставки на то, что Хелен вынесут смертный приговор, принимали в отношении два к одному. После первого дня заседания они выросли до трех к одному. Во многих местах держали пари на то, сколько времени будут совещаться присяжные. Самый крупный куш сорвал игрок в «Бриллианте», поставивший на два часа десять минут. На самом деле присяжные отсутствовали два часа и девять минут.

Народу в зал набилось столько, что яблоку было негде упасть. Вокруг меня терлись репортеры, которые назойливо допытывались у меня о шансах Хелен на спасение. Один из них козырял выпиской из полицейского досье, полученной из Чикаго. Художник же – фотографов на процесс не допускали – изобразил Хелен в виде дешевой шлюхи, которая расположилась на скамье в развязной позе, с задранной юбкой, и бесстыдно ухмылялась. Эти шаржи столь же походили на Хелен Пиласки, как я – на царицу Савскую. Я даже не выдержал и воззвал к совести художника.

– Причем тут совесть, мистер Эддиман, когда речь идет о таких тварях, как эта Пиласки, – ответил он. – Лично я против неё ничего не имею, но мне платят за работу. Если я изображу её в виде ангела, то потеряю свое место.

А известный журналист из Нью-Йорка написал так: «Альберт Камю получил бы от процесса огромное удовольствие. Хелен Пиласки заняла бы достойное место в его произведениях – образчик одиночества и опустошенности, заключенных в человеческую оболочку. За все время, что продолжался процесс, она ни разу не показала, что понимает хоть какую-то толику из происходящего вокруг нее. Словно наркоманка, она сама приговорила себя к добровольному изгнанию из земного рая. Хелен Пиласки – не просто хладнокровная убийца и проститутка; она – символ нашего времени: человек без человеческих качеств, личность, полностью утратившая чувства и совесть». И т. д. и т. п.

Когда я вернулся в пустую комнату адвокатов, Милли Джефферс принесла мне кофе.

– Выпейте в честь поражения, босс. Да, Блейк, ты и в самом деле не криминальный адвокат, а я – не Дорис Дей. И не Мерилин Монро. Ну и что! Жить-то нам все равно надо.

– Думаешь, это конец, Милли?

– Да, Блейк. Полная безнадега.

– Но хоть кто-нибудь мог бы её спасти, Милли? Другой – не я?

– Босс, эту дамочку с самого начала собирались повесить, – терпеливо объясняла Милли. Она словно говорила с ребенком. – Ты ввязался в эту историю, хотя уже изначально все в ней было расписано, как по нотам. Возьми лучше Клэр, детишек и меня и – мотай отсюда подальше. Лос-Анджелес – рай по сравнению с этим болотом. А здесь что? Содом и Гоморра с уймой церквей – обителью благочестивых лицемеров. Знаешь, что боссы нашей мафии выплатили архитектору новой баптистской церкви пять тысяч за проект? У нас сорок три церкви и синагоги на сто десять тысяч человек населения и – самый высокий в мире процент самоубийств. По-моему, Сан-Вердо – это клоака мироздания, сточная канава страстей человеческих. Да сгорит она в геенне огненной! Давай удерем отсюда.

– Просто удерем и все?

– Да. Это – единственный выход.

* * *

Присяжные вернулись в зал. Два часа и девять минут – замечательный срок, когда на карту поставлена человеческая жизнь. В зале было не протолкнуться, и старый Харрингтон не без самодовольства спросил присяжных, пришли ли они к общему решению.

– Да, ваша честь, – ответил председатель.

– И каково оно?

– «Виновна», ваша честь.

– Хотите провести поименное голосование, мистер Эддиман? – спросил меня судья.

Я смотрел на Хелен, наши взгляды встретились – глаза её были задумчивы, лицо спокойно.

Я ответил, что хочу.

Все присяжные поочередно подтвердили, что согласны с вынесенным вердиктом. Затем судья назначил дату оглашения приговора. Через неделю.

Хелен сказала:

– Спасибо, Блейк. И вам, Милли. Вы были очень терпеливы и добры ко мне. Спасибо за все.

Глава десятая

Клэр сама перезвонила ко мне в контору.

– Как ты, Блейк?

– Жив пока, – уныло ответил я. – Раны, правда, кровоточат. Постарел немного. Мудрости не набрался и желания стать криминальным адвокатом по-прежнему не испытываю.

– Блейк, ты поверишь, если я скажу, что от всей души желала тебе победы? Я молилась за тебя.

– Почему?

– Потому что я люблю тебя, Блейк. И… ты мне нужен.

– Ты её ненавидишь.

– Нет, Блейк. Она мне безразлична. А вот ты – небезразличен.

– Что ж, в любом случае я проиграл.

– Приходи ужинать, Блейк.

– У меня тут скопились целые горы работы. Я все дела запустил.

– Блейк, я накормлю детей и уложу их спать. Мы с тобой можем поужинать и в восемь, и в девять и даже в десять. Когда угодно. Только приезжай.

– Хорошо. Я приеду.

Все это было бесполезно. Между нами пролегла пропасть обмана, ведь за все годы совместной жизни я никогда не изменял Клэр. Удар был для Клэр страшный, тем более, что вести обрушились на неё с пугающей неожиданностью. Тем не менее сражалась она за меня и за нашу семью с мужеством, достойным восхищения. Сервированный ею стол послужил бы прекрасной иллюстрацией для цветного центрального разворота специализированного женского журнала по ведению домашнего хозяйства. В столовой царил полумрак, на столе горели свечи, а в ведерке со льдом темнела бутылка вина. Клэр приготовила мои любимые яства: телячьи котлетки и жареную картошку с зеленым горошком. Увы, все это сейчас казалось мне бессмысленным и даже нелепым. Мысли о Хелен отравили мне даже мысли о еде; каким-то непостижимым образом Хелен умудрилась сорвать с Сан-Вердо окутывавшую его невидимую завесу, оставив город совершенно голым. А ведь такой город как Сан-Вердо не должен оставаться голым. Голым сделались и я, и Клэр, и все остальные.

– Жаль, что я не разбираюсь во французских винах, – с наигранной веселостью сказала Клэр. – У Рут Гордон есть про них книжка – надо взять и почитать. Правда, я все равно не знаю, что подавать к телячьим котлеткам – шабли, сотерн или что-нибудь еще. Словом, я взяла бутылку альмаденского.

– Альмаденское – тоже хорошее, – сказал я. – Ничуть не уступает калифорнийскому.

За ужином мы с Клэр обсуждали вина и блюда, всячески избегая заговаривать о главном, пока наконец моя жена не спросила:

– А чем я перед тобой провинилась, Блейк?

– Ничем. Абсолютно ничем.

Тут она ударилась в слезы, приговаривая:

– Она такая красивая, а я дурнушка. За что ей дано счастье – ведь она шлюха! Но такая красивая…

* * *

Я подготовил необходимые документы и подал апелляцию – прекрасно зная, что это бесполезно. Неделю спустя, когда мы с Хелен пришли в судейскую комнату, судья Харрингтон поморгал сморщенными веками, облизал тонкие губы сизым, как дохлая устрица, языком и произнес:

– Хелен Пиласки, хотите ли вы что-нибудь сказать, прежде чем я зачитаю вам приговор?

Хелен взглянула на него с полным безразличием.

– Нет, старик, – промолвила она. – Мне нечего сказать вам.

– Обращайтесь к нему «ваша честь»! – рявкнул вооруженный сержант-охранник и тут же смешался, когда Хелен, повернувшись, устремила на него холодный взгляд. Судья сказал:

– Что ж, Хелен Пиласки, в соответствии с законом, я приговариваю вас к смертной казни через повешение. Казнь состоится через тридцать три дня, и да сжалится над вами Господь.

– В самом деле? – промолвила Хелен. – Эх, старичок, похоже, чужая смерть доставляет вам удовольствие. Меня от вас тошнит – даже сильнее, чем от судьи Ноутона. От вас на милю разит ладаном.

– Уведите её отсюда! – завопил Харрингтон.

Красотка Шварц и я вывели Хелен в длинный коридор, которым здание суда соединялось с тюрьмой. Я сказал надзирательнице, что хотел бы переговорить со своей подзащитной в комнате для свиданий.

– Ну и раскипятился же этот старый хрыч, – сказала Красотка. – Никогда ещё его таким не видела.

– Да, пожалуй, – согласился я, а сам подумал, что Харрингтон мне это запомнит; ведь я даже не попытался заступиться за него и осадить Хелен. И вообще число жителей Сан-Вердо, не считающих меня своим лучшим другом, росло как на дрожжах.

– Вы не хотите оставаться один, мистер Эддиман? – спросила вдруг Хелен.

– Да, – кивнул я.

– Одно дело, когда приговор ещё не оглашен, но совсем другое…

– Да.

– Здесь только одна дверь, – сказала Красотка Шварц. – Если хотите, я попрошу полицейского подежурить возле нее.

– Дайте ей честное слово, – попросила Хелен. – Да и потом – куда нам бежать?

– Эх, отважная вы женщина, – вздохнула надзирательница. – Да, сэр, с такими я ещё не сталкивалась.

– Оставьте нас, Красотка, – устало попросил я. – Пожалуйста.

– Хорошо. Я буду за дверью. И – не обижайтесь на меня, мистер Эддиман. Будь это в моих силах, я бы её отпустила. Но кто я такая? Полицейская крыса.

Она вышла, а мы с Хелен уселись за стол. Хелен сказала:

– Помиритесь с Клэр, Блейк. Не надо меня любить.

– Через тридцать три дня ты умрешь. Никакие апелляции и обращения нам не помогут. Они уже твердо решили, что должны повесить женщину. Подонки! Господи, Хелен, неужели тебе это безразлично?

– Да, Блейк. Меня это не трогает.

– Но почему? Ведь ты так молода. Тебе бы жить да радоваться. Почему тебе все это безразлично?

– Я не вижу смысла в этой жизни, Блейк. Неужели вам самим никогда не приходилось сталкиваться с чем-то непонятным и необъяснимым?

– С таким, как сейчас, я сталкиваюсь впервые. Послушай, Хелен, но теперь-то я должен узнать – почему ты убила судью Ноутона?

– А вы поверите, Блейк, если я вам скажу?

– Разве ты когда-нибудь меня обманывала? По-моему, ты не способна лгать.

– Лгать! И вы туда же. Господи, до чего же утомительно слушать эти слова, которым вы придаете такое большое значение. Правда и ложь, добро и зло! Что такое ложь? Взять хотя бы этого тщедушного старикашку, который приговорил меня к смерти – ведь вся его жизнь это сплошная ложь. Разве не так? Да и все вы живете в мире, где царит одно лишь притворство. Что значит – я вас никогда не обманывала? Разве кто-нибудь из вас пытался сказать мне правду? Или – себе и ещё кому-нибудь? Нет, не ложь ведь страшна, а правда. Все вы боитесь правды.

– Тогда испытай меня и скажи мне правду, – попросил я, пытаясь унять дрожь в голосе. Мне никогда ещё не приходилось видеть Хелен разгневанной – если она была разгневана. Как бы то ни было, мне сделалось страшно.

– Вы хотите знать, Блейк, почему я убила Алекса Ноутона? Вам кажется, что это откроет вам глаза на что-то важное. Нет, Блейк. Я убила судью, потому что его жена молила о его смерти, а мне стало жаль её. Мне трудно это объяснить. Но в то воскресенье Рут Ноутон стояла в гостиной передо мной такая жалкая, несчастная и потерянная – женщина, которую он унижал, оскорблял и избивал в течение двадцати лет, – что я не могла не помочь ей. А она стояла и умоляла: «хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, хоть бы он сдох, Господи, сделай, чтобы он сдох», – пока я не выдержала. Тогда я прошла к нему в кабинет, взяла его револьвер и пристрелила его.

Хелен прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.

– Бедный Блейк, – сочувственно сказала она. – Я вас так замучила.

– Она говорила это тебе? Ты слышала, как она молила о его смерти?

– Нет, Блейк, она мне это не говорила. Она просто молилась. Как молятся люди, когда отчаянно чего-то желают. И она не произносила этих слов. Она думала про себя.

– Господи, что ты плетешь? Нет, это невозможно!

– Хорошо, пусть это невозможно.

– Ты хочешь мне сказать, что умеешь читать мысли? И мои можешь прочесть?

– Да.

– Хорошо – скажи, о чем я сейчас думаю.

– Пожалуйста, Блейк. Я произнесу твои мысли вслух: «Она выжила из ума, нет – она врет, Господи, как я только могу её любить? О Боже, а вдруг она и впрямь умеет читать мысли? Да, умеет! Она все знает, а я не могу отвлечься – о Господи, как это страшно! Боже, как мне страшно…»

Почему? – мягко спросила она. – Почему, Блейк? Почему вы все меня боитесь? Ведь до встречи с Алексом Ноутоном я и мухи не обидела. И вам я не сделаю ничего дурного, Блейк – поверьте мне.

Я даже не заметил, что плачу. Проведя пальцами по щекам, я заметил, что они мокрые. Потом взглянул на пальцы – они дрожали.

– Блейк, – сказала она, – возьмите себя в руки!

– Кто ты? – выдавил я. – Откуда ты?

– Блейк!

– Ты не Хелен Пиласки!

– Нет, Блейк, я – Хелен Пиласки. Но не только. Соберитесь с силами, и я вам кое-что расскажу.

* * *

Лишь десять минут спустя я нашел в себе силы заговорить. Я не мог оторвать от неё глаз, а Хелен ласково смотрела на меня, чуть улыбаясь. Дождавшись, пока уймется дрожь, я наконец кивнул.

– Вы верите в Бога, Блейк?

– Ты…

– Нет, Блейк, я такая же, как и вы. Так – верите?

– Не знаю, – ответил я.

– Вы когда-нибудь думали об этом?

– Пожалуй, нет. Всерьез, во всяком случае. Об этом нелегко думать.

– Однако вы обожаете рассуждать на эту тему – до хрипоты, до тошноты. Никто из вас по большому счету не верит в существование Бога. Ваш способ жизни отрицает Бога. Скажите, а поверив, что Бог есть, вы сможете изменить свою жизнь?

– Не знаю. Что ты имеешь в виду?

– А вот что. Ведь даже вам, Блейк, никогда не пришло бы в голову создать человечество таким, каково оно есть – людей, совершающих массовые убийства и причиняющих боль и муки своим близким. Нет, сострадание и здравый смысл не дали бы вам воплотить в жизнь подобный адский фарс. И все же этот фарс существует. Как же после этого вам верить в Бога?

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– А мне кажется – понимаете, Блейк.

– Массовые убийства! Господи, да даже в Сан-Вердо мы печемся о больных и кормим голодных…

– И выкачиваете из своих сограждан сотни миллионов в год…

– Но ведь они любят играть!

– Пичкаете их наркотиками, расплодили проституцию, подкупаете политиков – много у вас грехов, Блейк. Причем не я, а вы сами считаете все это грехами. Причитаете над слюнявыми лозунгами – вроде «не убий», разыгрываете комедии – вроде этого суда, но при этом ни дня не можете прожить без войны. Крупнейшие умы заняты тем, что совершенствуют оружие уничтожения, будь то новый смертоносный газ в нацистской газовой камере, или атомная бомба… Впрочем, речь не об этом. Я не собираюсь читать вам мораль, тем более что ваши морали такие же гнилые и вывихнутые, как и все остальное. Я просто объясняю вам, почему вы не верите в Бога. Но, допустим все-таки, что Бог существует – для вас ведь он непознаваем, верно?

– Наверное, – прошептал я.

– Но все же какие-то аспекты Его существования вы считаете понятными и пытаетесь втиснуть в привычные рамки. Например, вы называете его Создателем. Ведь он и вправду должен быть Создателем, верно? Или – творцом. Значит, вся ваша цивилизация – не что иное, как Его художественная галерея, выставка Его творчества.

– Я не понимаю.

– Не бойтесь, Блейк. Попытайтесь меня понять. Художник творит через века… Он может даже утратить связь со своей работой… позабыть собственные критерии. Настоящему творцу нужен критик, Блейк, даже если этого критика ему придется сотворить наряду со всем прочим. Вот именно так вы и должны ко мне относиться, Блейк. Как к критику.

– Я не могу в это поверить, – прошептал я. – Я ведь тебя знаю. Вижу тебя, могу дотронуться…

– Вы можете видеть и осязать Хелен Пиласки. Ту самую несчастную девушку, в сознание которой я вселилась, когда бедняжка умирала в Чикагской больнице.

– Кто же ты такая? Откуда ты?

– Зачем все это объяснять, Блейк? Допустим, я скажу, что являюсь облачком материи, электронной сеткой? Что это вам даст? Допустим, я скажу, что являюсь воплощением части Его замысла, Его воспоминаний. Ведь ваш язык, Блейк – отражение вашего опыта, а ваши слова воплощают ваши знания – что же я могу вам объяснить, если в вашем языке нет слов для передачи этих понятий? Допустим, вы обучите шимпанзе сотне слов. Сможете ли вы объяснить ему, кто вы такой?

– Но ведь я человек, а не шимпанзе.

– Я знаю, Блейк. В том-то и дело.

– Я тебе не верю!

– Нет, Блейк, верите. Разве вы забыли – я ведь читаю ваши мысли.

– Тогда скажи мне, что случилось с настоящей Хелен Пиласки? – вскричал я.

Красотка Шварц, услышав мой крик, открыла дверь и просунула голову в комнату.

– Все в порядке, – отмахнулся я. – Я просто потерял терпение и разорался.

– Умоляю вас, мистер Эддиман, не мучайте бедную девушку.

– Он меня не мучает, – сказала Хелен. – Мы уже скоро заканчиваем.

Надзирательница вышла и мы снова остались вдвоем. Следующий свой вопрос я задал мертвенным шепотом.

– Все, что нас окружает, это Бог, – ответила Хелен. – Он – в каждой фразе и даже в каждом слове. Молитесь ли вы, жалуетесь или проклинаете…

– Что случилось с Хелен Пиласки?

– Я же сказала вам, Блейк – она умирала. В ней теплилась лишь крохотная искорка жизни. Потом я залечила то, что осталось от её тела, или, точнее – её тело исцелилось само, потому что я показала, как… Впрочем, для вас ведь это тоже непостижимо, да?

– Да, для меня это звучит как какой-то бред. Но, если во всем этом есть хоть доля правды, зачем ты позволила им отправить тебя на эшафот?

– А не все ли равно, Блейк? Сколько бы я продержалась в этом облике? Неужели вам кажется, что мне это приятно? Я пользуюсь этой оболочкой, чтобы испытывать то, что испытываете вы, порой даже думаю так же, но – то, что вам представляется красивым, вовсе не кажется красивым мне. Если окружающий нас мир был когда-то шедевром творения, то теперь это – вонючая клоака.