Текст книги "Час Орды"

Автор книги: Гордон Руперт Диксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Гордон Диксон
ЧАС ОРДЫ

Посвящается Полу Андерсону, человеку, с которым меня связывает старая и добрая дружба.

Глава 1

Это повторилось.

Первобытная тупая боль, которой он не мог противостоять, снова жестокой волной прокатилась по мускулам здоровой руки, стремясь завладеть и его живописью.

Майлз Вандер устало бросил кисть номер четыре, испачканную напоминающим кровь красным ализарином, обратно в наполненную мутным скипидаром пинтовую банку из-под фруктов, в которой стояли остальные длинные желтые кисти. Чувство тупой усталости и разочарования навалилось на него складками тяжелого двойного одеяла.

Неожиданно он вспомнил о своем исхудавшем теле, о своих согбенных плечах, о своей бесполезно висящей руке, скрюченной полиомиелитом уже шесть лет. Он запихнул парализованную руку в левый карман брюк, и «пустой» рукав белой рубашки, развевающийся в свете заходящего солнца теплого весеннего вечера, временно скрыл неестественно тонкую уродливую клешню. Но Майлз ни на секунду не забывал о своей ущербности.

Увлеченный живописью, он как бы отбросил на несколько часов и свою болезнь, и упорные искания в искусстве, не прекращавшиеся последние пять лет. Он стоял, опустошенный и измученный, с горьким привкусом неудачи в душе и вглядывался в холст. Освежающий вечерний бриз трепал белую рубашку, прижимая ее к остывающему телу.

Пейзаж на картине отражал лежащий перед ним ландшафт, но только отражал. Вандер стоял на травяной дорожке парка, расположившегося на левом отвесном берегу Миссисипи. Темно-синяя река в своем верховье имела в ширину ярдов триста. Огороженная высокими скалистыми берегами, она с картинной невозмутимостью спокойно текла под белый бетон автомобильного моста с застекленным пешеходным переходом, по которому студенты могли свободно перемещаться от восточного к западному корпусам университета.

Перечисленное и составляло композицию, которую он рисовал три с половиной часа. Он перенес на холст все: высокие серо-коричневые обрывистые берега, покрытые травой лужайки у основания, даже колесный пароход, пришвартовавшийся под мостом, где размещался университетский театр на воде. Он видел и большие, с густой листвой старые вязы, и красно-коричневый кирпич университетского госпиталя студенческого союза, стоящего на вершине далекого берега, и над всем этим голубое, почти безоблачное небо.

Как и естественный пейзаж, картина купалась в таком же мягком свете майского солнца, создавая теплую, успокаивающую атмосферу. Но все же на холст его кисти перенесли иное ощущение.

На блестящем от сырости, разрисованном квадрате холста размером три на четыре фута Майлз изобразил совсем не то, что видел, а то, что подсказал ему древний, дикий, животный инстинкт, таящийся в человеке. По мягким, живым, голубым и коричневым краскам картины поперек реки ультрамарина ползла ледяная унылая подчеркнуто серая паутина. В теплом желтом солнечном свете появился тлеющий огонь ализарина, внесший угрюмый красный цвет пролитой крови.

И, как итог многовекового комплекса ошибок, картина отображала деяния человека, за которые его следовало осудить: раздеть, связать и разукрасить кровавыми шрамами за варварские грехи и примитивные ошибки.

Майлз чувствовал себя истощенным, к горлу подступал легкий ком дурноты. Майлз вновь опустошил запасы своей внутренней созидательной энергии. Он опять показал не картину мира, которую видел, а только одну из его сторон, подобно оборотной стороне медали, его дьявольскую сущность.

Майлз принялся устало чистить кисти и складывать краски, собираясь домой.

На полпути через застекленный переход над рекой он остановился на минуту, чтобы отдохнуть, поставив к ограждению холст и тяжелый ящик с красками. Восстанавливая дыхание, он еще раз внимательно вгляделся в пейзаж, который пытался отразить на холсте.

Утес, на вершине которого он когда-то устанавливал мольберт, «развернулся» к Майлзу своим почти вертикальным, неровным, известняковым срезом, изъеденным и потрескавшимся от непогоды, и нависал над узкой полоской земли, обсаженной деревьями. Как всегда, вид этого утеса придал Майлзу новые силы и высветил цель. Эта мысль немного согрела его.

Сегодня он в который уже раз потерпел поражение, но все-таки не сдался. Черпая силы от созерцания серо-коричневого утеса, начали зажигаться мысли о следующей попытке, когда от прикоснется кистью к холсту. Время для успеха по-прежнему оставалось. В конце концов, если он и потерпел неудачу, то только в своих собственных глазах.

Его живопись, оставаясь такой, как сегодня, обычно привлекала внимание преподавателей в университетской школе искусств. Она также должна позволить ему после окончания школы получить стипендию, которая даст возможность уехать на два года в Европу, где можно жить свободно и заниматься рисованием. Там, освободившись от академической опеки и рисуя, рисуя, постоянно рисуя, он победит эту дикую, примитивную холодность, которая, как стужа, замораживает его творчество.

Приступ дурноты от длительного усилия сменился головокружением. Он навалился на ограждение, но постепенно выпрямился.

Темнело. Он быстро посмотрел на солнце.

Оно светило словно сквозь темно-оранжевый фильтр. Закатывающееся, огромное и угрюмое, оно жгло пылающей краснотой прямо с запада, потускнев так, что Майлз мог смотреть прямо на него не щурясь. Более того, посмотрев вниз, он не поверил своим глазам. Майлз увидел, что ландшафт изменился тоже: окрасился, потемнел и омрачился всепроникающей краснотой солнечного света. Казалось, что цвет красного ализарина, отражавший его собственную внутреннюю, варварскую ярость, перенесся с картины в реальный мир, на всю землю, небо и воду буйным цветом пролитой крови.

Глава 2

Майлз стоял неподвижно.

Ему казалось, что гигантская рука сжала его грудь, не давала вздохнуть. Затаив дыхание, он смотрел на изменившееся Солнце, умытый красным ландшафт, и в нем проснулся давнишний страх. Страх того, что его собственное тело вновь предаст, найдет какой-нибудь способ, во второй раз заключит его в тюрьму до того, как он завершит свою работу.

Майлз Вандер со злостью заставил себя дышать и двигаться. Чтобы не упасть, он налег на тяжелый ящик и завернутый холст, сильно прижал их, к ограждению. Он ожесточенно потер глаза пальцами здоровой руки и, мучительно щурясь, сквозь слезы и туман посмотрел на окружающий мир.

Некогда взгляд прояснился, краснота Солнца и Земли не исчезла, и страх перерос в беспричинную ярость, будто у него в груди вспыхнул огромный огненный шар.

Врач из университетской больницы предостерегал Майлза, что последний месяц он работает слишком много. Хозяйка и даже Мэри Буртель, которая любила его и понимала лучше других, просили передохнуть. Поэтому, чтобы не потерять чувство меры, в течение последних двух недель он заставлял себя спать по шесть часов, и все же это вероломное и ненадежное тело подвело его.

Непослушными пальцами он, снова протер глаза. Но цвет вокруг не изменился. Он беспомощно огляделся, отыскивая глазами телефонную будку.

Может быть, подумал он, глазам не стало хуже, надо немедленно снять с них нагрузку. Он должен позвонить своему врачу…

Но поскольку сегодня было воскресенье, книжный магазин, в одном из длинных коридоров которого находился единственный телефон, в длинном проходе, оказался закрытым. Может быть, он найдет кого-нибудь, кто ему поможет…

В воскресный день переход оставался пустынным. Но, присмотревшись, Майлз разглядел вдалеке три фигуры. Ближайшая оказалась высокой, худой, темноволосой девушкой, прижимавшей к своей почти плоской груди стопку книг. За девушкой шел плотный пожилой человек в голубом костюме, наверное, преподаватель, и коренастый парень в свитере и с прикрепленном к поясу кожаным футляром. Майлз направился к ним, волоча краски и холст.

Внутри затеплилась надежда, потому что эти трое тоже изумленно осматривались вокруг. Пока Майлз наблюдал за ними, они, поддавшись инстинкту толпы, начали сближаться, как и свойственно людям в момент опасности. К тому времени, когда он добрался до них, они уже обсуждали случившееся.

– Но это должно что-то означать! – с дрожью в голосе воскликнула девица, прижимая к себе книги, будто они были спасательным жилетом, а она плыла в штормовом море.

– Говорю вам, это финал! – уверял пожилой. Он походил на труп, посерев лицом, держась неестественно прямо и говоря едва шевелящимися серыми губами. Отсвет красного оттенка ярко выделялся на фоне его обескровленного лица. – Конец мира. Солнце умирает…

– Умирает? Вы с ума сошли?! – закричал парень в свитере. – Это пыль в атмосфере. Наверное, пылевая буря с юга или запада. Неужели вы не видели заход Солнца…

– Если это пыль, то почему и цвет предметов изменился? – спросила девушка. – Все ясно различимо, как и раньше, даже тени. Только все красное, все красное…

– Пыль! Пыль, я вам говорю! – закричал парень. – Все очистится в любую минуту. Внимательно смотрите…

Майлз ничего не сказал. Но первая надежда переросла в чувство облегчения, вызвавшее слабость в коленях. Не только он. Появление внезапного кровавого света явилось результатом не ухудшения зрения или деятельности его мозга, а некоего природного явления в атмосфере или под действием погоды. Вместе с чувством облегчения в нем проснулась обычная неприязнь к потерянному в пустых разговорах времени. Он тихо повернулся и оставил спорящую троицу.

– Говорю вам, – услышал он, как настаивал парень, – что скоро все исчезнет. Это не может продолжаться…

Пока Майлз пересекал восточный кампус, направляясь к своему дому в городе, это не исчезло. По дороге он видел многочисленные группки людей, всматривающихся время от времени в красное Солнце и перебрасывающихся друг с другом пустыми словами. Сейчас, когда утихомирилось первоначальное удивление, он почувствовал слабое раздражение на то, как все они реагировали на случившееся.

Понятно, что изменение в цвете дневного светила могло оказаться важным для художника. Но каким образом это касалось их, этих бормочущих, тревожно всматривающихся в небо людей? В любом случае, как сказал этот парень, скоро все встанет на свои места.

Выбросив это из головы, Майлз брел к дому, чувствуя навалившуюся усталость, сменившую рабочее возбуждение. Здоровая рука, несмотря на всю свою необычную развитость, за полмили до цели начала дрожать под грузом ящика с красками и холста.

Но тема изменившего Солнца поджидала его и здесь. Наконец-то войдя в двери дома, он ясно услышал из гостиной на первом этаже телевизор хозяйки.

– Объяснений от нашего местного метеоцентра и метеорологических служб США не поступало… – услышал Майлз, открыв дверь в комнату, окинув взглядом миссис Эндол, владелицу, сидящую и тихо слушающую передачу вместе с несколькими другими постояльцами. – Необычных явлений на Солнце или в нашей атмосфере замечено не было, и, по мнению наших экспертов, такое изменение не могло появиться без…

Оцепенелость, витающая над смотрящими телевизор, чувство тревоги пробудили в Майлзе раздражение. Казалось, что всех вокруг заинтересовало это совершенно естественное явление. Он быстро, но тихо прошел по коричневому паласу, лежащему перед открытой дверью, и поднялся по поношенному ковру, постеленному на ступеньки, к тишине и спокойствию своей большой комнаты на втором этаже.

Он с облегчением поставил холст и ящик на свои места. Затем, не раздеваясь, он тяжело плюхнулся спиной на свою узкую кровать. Белые прозрачные занавески колыхались от ветра, долетавшего из полуоткрытого окна. Усталость растекалась по его телу.

Несмотря на неудачу сегодняшнего дня, усталость была приятной: не обычное глубокое истощение телесных и умственных сил, а воображение и желание, отражающие усилия, приложенные им к рисованию. Но все же… в нем снова зашевелилась ярость. Эти усилия были доступны каждому нормальному человеку. Он не мог добиться созидательного взрыва, к которому стремился.

Ради этого эмоционального всплеска, характеризующего его собственную строгую теорию творчества, ради самой этой теории, созданной им, он и жил с того самого дня, когда четыре года назад впервые начал рисовать у подножия западного берега. В соответствии с теорией каждому художнику доступно нечто гораздо большее, чем то, чего достигал когда-либо любой живописец. Живопись, прежде являвшаяся результатом обычных созидательных усилий, много раз усиленная, превращалась… в озарение.

Для себя он называл это более прозаично – «переход в перегрузку», и это представлялось ему не более невероятным, чем те достоверные случаи особых физических возможностей, проявленных человеком во время эмоциональных стрессов.

Феномен, известный как сверхсила.

Майлз знал, что эта сила существует. И не только из-за того, что собирал в течение четырех последних лет, складывая в толстый коричневый конверт, заметки ив газет. Заметки типа той, где рассказывалось, как обезумевшая мать подняла перевернувшуюся машину весом около тысячи фунтов, чтобы вытащить своего ребенка. Или о том, как прикованный к кровати восьмидесятилетний старик, спасаясь, буквально перебежал, как канатоходец, по телефонному проводу до столба с третьего этажа горящего здания.

Но он не нуждался в доказательствах, чтобы поверить в существование скрытых резервов организма человека, потому что испытал подобное. Сам.

И снова, лежа на кровати и окутанный усталостью, он повторил себе: то, что смогло совершить тело, также мог повторить и дух созидания.

Когда-нибудь он войдет в это состояние, чтобы создать полотно. И когда Майлз сделает это, то наконец-то освободится от внутренней ожесточенности, животной злобы и ярости, всех варварских проявлении в человеке, отражавшихся во всем, что он наносил на холст.

Когда этот миг наступит, тупо, но с удовольствием подумал он, погружаясь в дремоту, картина, подобная той, что он нарисовал сегодня, вместо старого, кровавого инстинкта и злобы времен каменного века, попирающих все, что создал человек, покажет будущее и цель человечества.

Усталость, окутав его, медленно, как тонущую лодку, погружала в сон.

Не сопротивляясь, он позволил себе опуститься на дно… Оставался час до обеда с Мэри Буртель. Достаточно времени для того, чтобы отдохнуть несколько минут, умыться и одеться. Он лежал, его мысли мерцали и постепенно гасли…

Сон овладел им.

Проснувшись, Майлз сначала не мог вспомнить, сколько сейчас времени и почему он проснулся. Затем вновь послышался стук в дверь и голос хозяйки, зовущей его.

– Майлз! Майлз! – голос миссис Эндол доносился тихо, как будто она говорила в щель под дверью. – Вам звонят! Майлз, вы слышите меня?

– Все нормально. Я встаю, – крикнул он в ответ. – Я буду через минуту.

Он неуверенно перенес ноги через край кровати и сел. Через единственное в его комнате окно с незадернутой шторой виднелся квадрат ночной темноты. Его глаза нашли большое круглое лицо будильника, стоявшего перед зеркалом на туалетном столике. Стрелки показывали пять минут десятого. Он проспал четыре часа.

Спутанные после сна темные волосы, спадая на лоб, придавали ему дикий и безумный вид. Он откинул волосы назад и с трудом встал на ноги.

Спотыкаясь, он дошел до двери и оцепенело вышел в коридор к телефону, к снятой трубке. Он поднял ее.

– Майлз! – раздался мягкий голос Мэри. – Ты был дома?

– Да, – пробормотал он, все еще не придя в себя настолько, чтобы удивиться ее вопросу.

– Я уже звонила тебе пару раз, но миссис Эндол сказала, что тебя нет.

В конце концов я попросила ее проверить твою комнату, – к обычно твердому голосу.

* * *

Она замерла, но потом решительно продолжила:

– Я никогда этого не говорила тебе, Майлз! Но я всегда чувствовала, что придется тебе это сказать, и сейчас пришло время! Ты никогда не найдешь ответа на вопрос, который тебя беспокоит: почему ты рисуешь так, а не иначе?

Ты никогда не найдешь ответа, потому что не там ищешь! Ты ищешь где угодно, только не там, где надо!

– Что ты имеешь в виду? – Он смотрел на нее, совершенно забыв про остывающий горячий сэндвич с мясом. – А какое отношение к этому имеет вся эта история с Солнцем?

– В этом-то все и дело, – сухо сказала она, вцепившись в край стола обеими руками, как будто ухватившись за Майлза и заставляя его остаться и выслушать ее. – Может быть, ты и прав, и это изменение в цвете Солнца никому не причинит вреда. Но оно напугало весь мир, всех людей! И ОНО абсолютно не удивило и не взволновало тебя. Понял ли ты меня, Майлз? Твоя беда в том, что когда случается нечто подобное и весь человеческий мир испуган до смерти, ты не реагируешь на это вообще!

Он пристально посмотрел на нее.

– Ты хочешь сказать, что я слишком увлечен своим делом? – спросил он.

– Так?

– НЕТ! – яростно выкрикнула Мэри. – Тебя практически не интересует чужая жизнь!

– Чужая жизнь? – повторил он. – Разумеется, нет! Все, на что способна чужая жизнь, – встать между мной и рисованием, а мне для работы необходимо экономить каждый грамм энергии, находящийся в моем распоряжении. Что в этом плохого?

– Ты знаешь, что плохо! – Мэри через стол наклонилась к нему. – Ты слишком силен, Майлз. Ты дошел до той точки, где ничто больше не может тебя напугать… и это неестественно. Ты однобок, как эта твоя переразвитая рука, и ничего с другой стороны… – Внезапно она начала молча плакать, слезы текли по лицу, а голос оставался низким, сухим и таким же холодным. – О! Я знаю, что говорю чудовищные вещи! – сказала она.

– Я не хочу говорить это тебе, Майлз. Я не хочу! Но это правда. Как художник, ты – один огромный мускул. Но, с другой стороны, в тебе не осталось ничего человеческого. И ты все еще не удовлетворен. Ты пытаешься стать еще более однобоким, превратиться в бескровного, холодного наблюдателя! Только это не может произойти… не должно! Ты не можешь пойти по этому пути, не разрушив себя. Ты превратишься в машину, рисующую картины, и никогда не добьешься того, к чему стремишься, потому что в действительности твоей целью являются не сами картины. Люди! Вот так!

Майлз…

Она прервалась, и ее слова эхом отозвались в тишине дальнего пустующего угла «Лаунжа». Когда они стихли, от стойки бара донесся звук неразборчивое бормотание телевизора. Майлз, не двигаясь, смотрел на Мэри.

Наконец он нашел уместные в данный момент слова.

– И ради этого ты подняла меня и попросила встретиться здесь? спросил он.

– Да! – ответила Мэри.

Продолжая сидеть, он смотрел на нее. Тяжелое, острое чувство одиночества и боли резануло его по сердцу. Он думал, что хотя бы один человек во всей Вселенной понимает то, что он пытается сделать. Хоть один человек предвидит долгую дорогу и неясную цель, к которой он стремится все это время всеми силами, имеющимися в его распоряжении. Он надеялся, что Мэри понимает его. Сейчас стало очевидно, что нет. Она оказалась такой же слепой, как и остальные.

Если бы она только поняла, что с самого начала он пытается освободиться именно от людей. Он пытается освободиться из зыбучих песков их кровавой истории и трудных судеб, чтобы ясно видеть, ясно слышать и работать вне времени, крепко сковывающего его мозг и мешающего свободе внутреннего взгляда.

Но Мэри, как и все остальные, никогда не увидит этого.

Майлз поднялся на ноги, взял оба счета, заплатил в кассу и молча вышел из «Лаунжа».

Снаружи улицы городка по-прежнему оставались пустыми. И сквозь этот пустынный городской ландшафт, освещенный сумеречным светом полной луны, отражавшей покрасневший солнечный свет, он медленно повернул и побрел к своему дому.

Глава 3

Он проснулся ночью без видимой причины; лежал, всматриваясь в темный потолок и пытаясь понять, что разбудило его в такой час. В спальне было жарко и душно, и он отбросил одеяло.

Пижама на груди была насквозь мокрой от пота. Словно липкой рукой она сжимала его грудь и вместе с застоявшимся воздухом наполняла странным чувством, что где-то рядом в темноте притаилась опасность. Ему подумалось, спокойно ли сейчас спит Мэри или тоже проснулась.

В комнате было душно и неестественно влажно. Он встал и пошел открыть окно, но рама уже оказалась поднята полностью. Снаружи ночной воздух висел без движения, такси же неестественно теплый и пустой, как и в комнате.

Ни дуновения ветерка. Ни шороха листвы. Внизу, различимый на фоне уличного света, высокий, раскидистый дуб возвышался над ветвями сирени и маленькой цветущей яблони, растущей в темном дворе. Кусты и деревья стояли как сооружения из бетона, каменно недвижимые, темнее самой ночи.

Вдалеке пророкотал гром. Майлз взглянул вверх на горизонт за деревьями и увидел огненное свечение, выгнувшееся аркой через черное небо, без луны и звезд. Гром раздался вновь, на этот раз ближе.

Майлз стоял, наблюдая за нарастанием огня и грохота. Воздух по-прежнему был неподвижен. Вдалеке, вдоль кромки тьмы небо озарилось сполохами света, похожими на отблески пушечных залпов некой происходящей за горизонтом великой войны богов. Грохот нарастал. Вспышки уже превратились в молнии, прошивающие небо дикими зазубренными линиями.

Внезапно воздух снаружи пришел в движение, вздрогнул и толкнул Майлза влажной волной. Прогрохотал гром: прямо над ним раскололись небеса, и молния отпечатала в его мозгу вид деревьев и кустов. Поднялся ветер, послышался четкий, звонкий стук капель.

Начался град. Майлз не успел отойти и закрыть окно, когда буря на максимуме неистовства добралась до него. В свете дикой вспышки он увидел внизу двор, наполненный прыгающими белыми пятнами, кусты и даже цветущую декоративную яблоню, склонившуюся почти до земли.

Не согнулся только дуб. Он, как и раньше, гордо возвышался надо всеми. Его листья вытянулись, и ветви качались под напором ветра, но его ствол не подчинялся стихии. Он стоял прямо, не уступая, ко всему безразличный. Разбушевавшаяся стихия обожгла лицо и руки Майлза. Он отпрянул от окна и прикрыл его, оставив полоску в один или два дюйма шириной. Но даже сквозь эту маленькую щелку ледяной ветер со свистом врывался в комнату. Майлз вернулся в кровать, запахнув вокруг себя одеяло.

Он не стал вникать в суть происходящего и спокойно заснул.

– Корабль…

Кажется, это были первые слова, которые услышал Майлз, проснувшись на следующее утро и спускаясь вниз по лестнице. Они слетели с губ хозяйки, когда он шел завтракать, их повторял каждый, кто стоял под красным светом Солнца на улицах кампуса в это раннее утро. Когда он добрался до аудитории, где проводился семинар по Ренессансу, студенты обсуждали только эту тему.

– Все равно он слишком большой, чтобы приземлиться, – сказал Майк Йарош, низенький, бородатый, один из самых старших среди студентов. Величиной со штат Род-Айленд.

– Скорее всего, они пошлют корабль поменьше, – вставил кто-то другой.

– Может – да, а может, и нет, – продолжил разговор Майк. – Помните, как корабль внезапно появился на орбите на расстоянии нескольких тысяч миль. Ни одна из обсерваторий не засекла его приближения, и вдруг он появился прямо перед ними. Если корабль может совершить такое, то скорее всего, они могут послать людей на поверхность Земли прямо из корабля.

Преподаватель семинара Уоллес Хэнкинс, худой, лысеющий, с остатками волос такого же черного цвета, как и его брови, вошел в дверь, прервав Майка на полуслове.

– Какие-нибудь новости? Какие-нибудь сигналы с корабля… – начали спрашивать его.

Хэнкинс резко ответил:

– Да, поступило какое-то сообщение. Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций получил его, но о его содержании в новостях не сказали.

Но все это к делу не относится. Всем понятно, что в таких условиях провести какой-нибудь семинар – дело бесполезное. Поэтому не будем сегодня и пытаться. Расходитесь по своим делам, и, если все будет хорошо, мы встретимся здесь опять на следующей неделе при условиях более подходящих для обсуждения искусства Ренессанса.

Майлз подумал, что гул удовлетворения, раздавшийся после этого заявления, скорее подошел бы группе школьников, чем дюжине усидчивых студентов последнего курса. Пока другие выходили, он сложил обратно в чемоданчик свои книги, которые достал, пока говорил Майк Йарош. Хэнкинс стоял в стороне, чтобы пропустить слушателей. Поэтому так получилось, что Майлз, покидавший класс последним, столкнулся с Хэнкинсом нос к носу.

– Жалко терять целый день, – остановившись, честно признался Майлз.

Хэнкинс посмотрел на него с более чем кислым выражением на круглом лице с высоким, безволосым лбом.

– Кажется, Ренессанс уже вышел из моды, – сказал он, проводив Майлза за дверь и закрыв ее за ним.

Майлз с чемоданчиком в руке направился вниз по истертым мраморным ступеням лестницы здания исторического факультета, вышел на улицу и пошел домой. Он не знал, чем занять неожиданную брешь в своем дневном расписании. По привычке он подумал о том, чтобы где-нибудь поставить мольберт и попытаться поработать, но затем вспомнил, что при таком свете на улице работать невозможно. Цветовая гамма полностью изменилась.

Почти сразу же его заинтересовала возможность рисования при красном свете, чтобы оценить получившееся, когда Солнце вернется к нормальному состоянию. С разгорающимся внутри энтузиазмом он заторопился домой и поднялся в свою комнату. Но, войдя, он внезапно упал духом. Вид сохнувших в углу картин, нарисованных им вчера вечером, напомнили ему о Мэри и ночном шторме.

Он остался один на один с сильным чувством вины и потери. Неважно, насколько вчера вечером Мэри оказалась не правой, две вещи оставались неизменными: забота о нем, заставившая ее говорить откровенно, и то, что во всем мире у него не осталось более близкого человека.

Он тяжело сел на край кровати, перестеленную миссис Эндол. Пружины печально заскрипели. Он рассчитывал, что год в Европе принесет ему облегчение и свободу. Мысль о возможном одиночестве никогда прежде не приходила ему в голову. Но сейчас, при мысли, что он может потерять Мэри навсегда, его охватила паника.

Майлз резко вскочил на ноги. Он не должен вот так уходить. Нельзя ожидать, что она поймет суть причины, подхлестывающей его в настойчивых поисках; ведь он не сказал ни единого слова, ничего не объяснил. Он просто обязан поговорить с ней.

Он подошел к буфету, открыл верхний ящик и достал коричневый конверт.

Положив его в нагрудный карман куртки, Майлз вышел из дома.

В этот час Мэри обычно занималась в читальном зале на втором этаже университетской библиотеки. Но, придя туда, Майлз увидел почти пустой зал: три или четыре случайных фигуры выглядели жалкими и забытыми среди длинных столов и пустых стульев. Мэри в зале не оказалось.

Наиболее вероятным местом, где следовало ее искать, было женское общежитие, в котором Мэри подрабатывала дежурной.

Он пошел туда. Высокое здание из красного кирпича с рядом стеклянных дверей на первом этаже стояло на другом конце кампуса. Войдя через одну из дверей в холл, он спросил у дежурной о Мэри. Та позвонила Мэри в комнату, и меньше чем через минуту Мэри ответила по внутреннему телефону. С чувством облегчения Майлз услышал ее голос.

– Это я, – сказал он. – Можешь спуститься?

– Сейчас буду, – ответила трубка ее голосом. Сердце застучало у него в груди и висках. Голос остался таким же уверенным и мягким, как и раньше.

После случившегося вчера он ожидал любой реакции, но только не такой.

– Можешь подождать в холле, – предложила остролицая дежурная.

Он много раз ждал здесь Мэри, но сегодня обстановка кардинально изменилась. Обычно, в нетерпении или раздражении, на тяжелых стульях и скамейках, расставленных по холлу, сидело четыре или пять парней. Сейчас в холле находились только девушки, они сгруппировались вокруг телевизора и внимательно слушали вездесущего телеобозревателя в таком напряженном молчании, что Майлз без труда разобрал все слова.

– От надежного источника в ООН получены сведения, – вещал ведущий, что послание с кораблей на орбите получено без помощи какого-нибудь устройства и доставлено лично двумя пассажирами или членами экипажа. Тот же самый источник сообщил, что эти два существа, о которых идет речь, оказались людьми со смуглой кожей и чертами лица такими же, как у землян; похожа и их одежда. Вскоре ожидаются дальнейшие сообщения.

Сейчас о некоторых подробностях, выявленных при помощи телескопа обсерватории и касающихся корабля. Размеры его оказались такими же, как и первоначально установленные. Иллюминаторов и люков на внешней обшивке не замечено. Более того, остался незамеченным старт челночного корабля и вообще, каким образом эти двое оказались у здания ООН в Нью-Йорке. Не замечено приземление какого-либо чужого аппарата и к самому зданию.

Необычные визитеры появились без сопровождения.

Голос продолжал жужжать. Майлз прошел в дальний конец холла и сел на тяжелую зеленую скамейку, придвинутую к стене. Прошло несколько минут, и в дверях появилась Мэри.

– Майлз… – произнесла она, когда он подошел.

– Мы можем выйти? – спросил он. – Куда-нибудь, где нет ни телевизора, ни радио?

– Я буду занята в общежитии с часа, – ответила она. – Но мы можем куда-нибудь пойти пообедать.

– Хорошо, – согласился он. – Давай направимся куда-нибудь в город, где мало людей из университета.

Они сели в автобус, следовавший в Миннеаполис. Когда автобус пересекал реку по мосту, Майлз показал рукой в окно, у которого сидела Мэри.

– Посмотри, – сказал он, указывая на скалу, под которой рисовал вчера. – Видишь скалу? Ты бы могла взобраться на нее?

Мэри посмотрела на крутой склон.

– Думаю, если очень нужно… – задумчиво произнесла она.

Повернувшись, Мэри удивленно и неодобрительно посмотрела на него. – Не думаю, что мне захочется. А почему ты спросил?

– Скажу тебе позже, корда будем обедать, – ответил Майлз. – Но взгляни на нее еще раз… Видишь?.. И представь себе, что ты взбираешься на нее.

Мэри снова повернулась к окну и не отрывала глаз от скалы, пока та не скрылась из вида. Затем удивленно взглянула на Майлза.

Тем не менее он ничего не сказал. Мэри отвернулась, и они в полном молчании доехали до нижней части города.

Майлз ждал, пока они не оказались внутри выбранного им ресторана маленького, недорогого, без телевизора.

– Что касается прошедшей ночи… – начал он после того, как официантка, вручив ему меню, ушла.

Мэри отложила свое меню. Она протянула руку через стол и положила ее поверх его руки.

– Забудь, – сказала она. – Не имеет значения.

– Ни в коем случае, – ответил он. Убрав руку, он достал конверт из внутреннего кармана куртки и вручил его Мэри.

– Я хочу показать тебе это, чтобы ты поняла. Вот почему я просил тебя по пути обратить внимание на эту скалу. Я должен был рассказать тебе об этом уже давно, но, с того момента как встретил тебя, я просто не находил удобного случая, а позже почему-то решил, что ты понимаешь все без слов.