Текст книги "Подручный смерти"

Автор книги: Гордон Хафтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Хроники Города Надгробий

Выйдя из Агентства, я прямиком отправился на кладбище Св. Гила, где сам до недавнего времени благополучно покоился. Я уже не боялся гулять один. На столе Мора я нашел румяна и маскирующий крем и перед зеркалом в ванной сам себя загримировал. Мой общий вид также не представлял особой проблемы. За прошедшую неделю я стал ходить гораздо прямее, ног по земле не волочил, челюсть поддерживал. Я даже научился скрывать свойственную зомби пучеглазость.

По дороге на кладбище мой разум распутывал клубок тайны вокруг смерти Гадеса. Я, конечно, не был уверен, что все произошло именно так, – я ведь не Шерлок Холмс, и не могу доказать все что угодно, – однако в голове сложился более-менее четкий образ случившегося.

* * *

Поздний субботний вечер. Шкода только что выпек небольшой медовик с маком и поставил его на всю ночь остужаться, хорошо зная, что сосед по комнате утром его обнаружит… И не ошибся. Гадеса, который, как всегда в воскресенье, пришел на кухню раньше всех, притягивает сперва запах, потом вид, а затем и вкус пирога. Он не может удержаться, чтобы не откусить, еще, потом еще – пока весь пирог не исчезает.

С набитым животом, но довольный собой, он выходит на еженедельную прогулку по лугу. Солнце встает у него за спиной. Шкода наблюдает за ним из торцевого окна, ждет, пока он не оказывается на полпути к реке, после чего тихонько покидает спальню. Стараясь никого не разбудить, выходит через заднюю дверь, пробирается сквозь густую траву лужайки, через сад идет на псарню, открывает дверь и выпускает Цербера.

Вероятно, адского пса два дня не кормили, потому что, увидев Шкоду, он голодно рычит. Может, Шкода брызгает на него водой, чем еще сильнее разъяряет пса. Возможно, он даже стащил из общего гардероба что-то из одежды Гадеса и втер в эту вещь немного меда. И теперь он протягивает ее псу, наблюдая, как тот принюхивается, громко рычит и разрывает ее в клочья. Как бы там ни было, Шкода открывает железные ворота и выманивает Цербера на улицу. Видя, как три собачьи головы поворачиваются к нему и ждут приказаний, он усмехается.

– Иди и найди его, песик, – произносит он.

Все вполне правдоподобно. Ведь кто бы стал подозревать Шкоду? А если бы и стал и даже просчитал бы события, которые я прокрутил в своем уме, Шкода легко заявил бы, что это несчастный случай. Ведь Цербер – настоящий пес-убийца.

Я старался не представлять себе лицо Гадеса в тот момент, когда он заметил несущуюся к нему зверюгу и осознал, что весь пропитан ненавистным Церберу запахом. Я старался не ощущать тот ужас, который охватил его, когда он понял, что конец близок. Я старался не слышать его воплей, когда клыки адского пса впились ему в живот.

Но мне это не удавалось. Разум всегда делает то, что хочет.

Увлекшись этими мыслями, я на какой-то миг забыл о том, кто я и что я. Однако несколько прохожих, встреченных по пути на кладбище Св. Гила, не только истошно не заорали при виде меня, чего я так опасался в понедельник, но даже почти не заметили. Их безразличие дало мне почувствовать себя снова живым.

Я пересек главную улицу, свернул в узкую мощеную аллейку, идущую вдоль церкви, и зашел на кладбище. Я намеревался разыскать могилы родителей, хотя в глубине души надеялся, что не найду. Одна мысль о том, что они еще живы, приносила радость – но все-таки лучше знать наверняка. Я лишь помнил, что давным-давно они купили себе место на кладбище где-то на стыке южной и восточной стен.

Я шел по песчаной тропинке к железным воротам у дальнего края кладбища. Шел медленно, впитывая сочные оттенки зелени деревьев и кустов, запоминая каждый цветок, каждое надгробие – они торчали неровными, словно кривые зубы, рядами. Но я не мог заставить себя пойти прямо к тому участку. Вместо этого присел на влажную траву в нескольких ярдах от полянки, где мы со Смертью собирали четвергового клиента – бородача, изувеченного аттракционом. Прислушался к легкому ветерку, гулу проезжавших машин, далекому звону колоколов. К пению птиц.

И тут я увидел отца.

* * *

Он наваливается на весла узкой деревянной лодки и отчаливает от острова в сторону широкого озера чуть пониже плотины. Кожа на его руках грубая, она похожа на кожу африканских змей, которых я видел в книжке. Он хохочет.

– Говори, – просит он.

Он отпускает весла и начинает раскачивать лодку. Поначалу мягко, но, видя, что я не подхватываю его игру, подстраивается к ритму волн и начинает раскачивать сильнее.

– Говори, – повторяет он.

Я еще не умею плавать, но мне не страшно. Потому что я знаю – случись со мной что-нибудь, он меня непременно спасет. А он, в свою очередь, знает, что мне это нравится. Я смотрю, как вздуваются его мускулы, сперва на левой руке, когда он толкает влево, затем на правой. Весла трутся об уключины, ударяются о воду, швыряя искрящиеся брызги к берегу, на котором стоит мама и наблюдает за нами с нескрываемым беспокойством.

– Не надо! – кричу я.

– Тогда говори. – Он перестает раскачивать лодку и смотрит мне прямо в глаза. – Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

И я говорю то, что говорил всегда. И что было истинной правдой.

– Хочу стать таким, как ты.

* * *

Солнце стояло высоко над верхушками деревьев, и полуденный зной жег траву – даже ту, на которой я сидел. Всматриваясь в тень, которую отбрасывал конский каштан, я надеялся увидеть хоть какой-то знак – отсутствие надгробий или нетронутый участок земли. Но весь уголок был погружен в темень. Я с трудом различал даже собственную могилу, лежавшую в развилке двух шишковатых корней у самой стены.

Надо подойти ближе.

* * *

– Ну, не бойся. Подойди-ка сюда. Садись.

Я послушно примостился в ее ногах, присев на край кровати. Я только что прикатил на велосипеде домой, и комнату озарял лунный свет. Мама в халате сидела, облокотясь на белую подушку, и пила ромашковый чай. Рядом с ней, словно дельфин на мелководье, лежала раздувшаяся грелка. Я удивился, зачем она ей в такую теплую ночь.

– Хочу поговорить с тобой кое о чем.

– Мам…

– Это важно. – Она потянулась к моей руке и стала нежно поглаживать большой палеи. Смутившись от ее внимания, от прикосновений, я перевел взгляд на ясное ночное небо в окне. – Это касается тебя и Эми.

– Ничего не было, – соврал я. – Мы с ней просто друзья.

– Не волнуйся, – она кивнула. – Просто если вдруг что-то будет, ну, скажем, вдруг вы решите жить вместе… – я смущенно хихикнул -…просто убедись, что ты ее любишь так же сильно, как люблю тебя я.

Ее слова прозвучали мучительно интимно. Когда-то я боготворил переливы ее голоса, ее неповторимые интонации. Звук ее голоса был для меня таким же привычным и насущным, как дыхание или биение сердца… Но время тасует карты, и сейчас мне было просто невыносимо слышать то, что она говорит. Я стал слишком взрослым и самостоятельным. И мне хотелось, чтобы мои чувства оставались в тайне.

И я было повернулся уйти, но меня остановил ее пристальный взгляд. В нем светилась та несокрушимая любовь, которую я помнил с раннего детства. На дне темных глаз матери я увидел отраженные половинки луны – те, что через десять лет увижу в глазах Эми.

* * *

Стоя под ветвями раскидистого каштана, я увидел, что рядом с моей могилой уже нет холмика свежевырытой земли. Покрытое мхом надгробие стояло на прежнем месте, несмотря на то, что труп, о котором оно сообщало, в настоящий момент бродил среди живых. Неожиданно меня замутило – я словно потерялся. Нелегко стоять у края собственной могилы и вспоминать, каково было в ней.

Я заглянул за дерево и увидел могилу соседа. Его надгробная плита стояла под странным углом – вероятно, ее потревожил корень. По официальной версии, сосед умер своей смертью, но сам он утверждал, что в действительности его отравил его же врач. Скорее всего, бахвалился. Позади меня лежали еще два человека: один покончил с собой, другой погиб в автокатастрофе. Ничего выдающегося. По левую руку покоились три военные потери: пулевое ранение, сбитый самолет, взрыв бомбы. О трупах, лежащих за пределами моего непосредственного окружения, я ничего не знал.

Я опустился перед своим надгробием на колени и соскреб с него мох, но надпись уже так сгладилась, что ни имени моего, ни дат уже было не разобрать.

Будто стерли всю мою жизнь.

* * *

В тот год Рождество мы встречали на побережье – остановились в одном из приморских отелей. Мы с отцом ехали в лифте с девятого этажа в вестибюль, где нас ждала мама. Мне в тот момент было семь лет, я уже вырастал из детских фантазий и старался не верить безоговорочно всему, что рассказывал отец. Но лифт наш замер на полпути, и прежде чем я успел подумать, что случилось, отец начал паниковать.

– О боже, – крикнул он, – мы упадем. – Он метался от одной стенки к другой, затем начал со всей силы стучать кулаками в дверь. – Выпустите меня! Кто-нибудь! Помогите!

Его страх мгновенно передался мне, и я заревел. Но он меня будто не замечал. Метался взад и вперед, время от времени молотил в дверь, непрестанно повторяя, что мы упадем и разобьемся насмерть. Но я знал, что он любит детские игры со смертью, и через несколько минут заподозрил, что меня разыгрывают. Утерев слезы, я забился в угол лифта и с восторгом наблюдал за его представлением. И когда лифт снова заработал, он, конечно же, успокоился. Заметив меня в углу, утер со лба пот и присел на корточки передо мной.

И я засмеялся.

Он же остался серьезным. И я вдруг понял, что он вовсе не шутил. Впервые в жизни я видел его таким расстроенным. От этого мне стало по-настоящему страшно. В тот миг холодного ужаса я получил три бесценных дара: страх падения, боязнь лифтов и клаустрофобию.

Я поднялся. И в углу кладбища, в тени кладбищенской стены увидел одинокий белый памятник над свежим могильным холмом.

* * *

Я был ребенком, когда в восемнадцать лет ушел из дома, думая, что уже взрослый. Я был ребенком и в двадцать один, когда Эми переехала в Лондон. Я был ребенком, когда скитался по улицам, драил туалеты, подметал тротуары, трудился официантом. Я по-прежнему ребенок – спустя много лет после смерти.

Я был ребенком, когда мама зашла в ресторан, где я работал, через пять лет после моего исчезновения. Я был совершенно инфантилен и не знал о себе ничего. Мне нужна была помощь – сам себе помочь я не мог, – и я тянулся к другим в надежде, что мне дадут ответ. Но и другие мне помочь не могли, поэтому я возвращался к себе. И сам себе помочь я не мог. А потому вновь обращался наружу, без остановки кружась от одной попытки к другой. Целых пять лет я пытался создать свою личность, но выходил только тупо вертевшийся волчок.

Когда мама позвала меня через весь зал, я остановился. И все связи, разорванные или отброшенные, возродились и воссоздались, а когда она взяла меня за руку и стала гладить мой большой палец, я снова знал, кто я. Это чувство длилось недолго – став детективом и переехав в свою квартиру, я стал вращаться еще стремительнее, – но на те драгоценные секунды я ощутил, что наконец-то я дома.

В ее глазах я увидел такое сочувствие, что онемел и ждал, когда она прервет затянувшееся молчание.

– Я думала, тебя уже нет в живых, – проговорила она наконец.

Надпись говорила о том, что мои родители умерли в один год – сначала мама, а спустя девять месяцев и отец. Подробностей я не знаю. Причиной их смерти мог стать несчастный случай. Или же одно из тех эмоционально насыщенных слов вроде рака, инсульта, сердечного приступа, которые звучат сплошь и рядом, но от этого не перестают тревожить. Они могли умереть и своей смертью – когда они узнали о моей гибели, им было около шестидесяти, а после этого прошло еще несколько лет. Причиной могло быть что угодно… Несомненно одно – на их могиле не лежали цветы, ни живые, ни искусственные. А на плите, кроме имен и дат, было высечено еще три слова:

НУ СДАЮСЬ! СДАЮСЬ!

Прощальная шутка отца.

Я пробыл на кладбище около часа – выкапывал фрагменты прошлого и размышлял над тем, что подвигло меня сюда прийти. В конце концов я понял, что хотел сказать родителям то, что при жизни сказать никогда не получалось. Не о том, что я их люблю (любовь мертвым ни к чему), и не о том, что я снова жив (какая им теперь разница). Всего одно слово.

И я произнес его, возложив на могилу букетик полевых цветов, сорванных прямо за оградой кладбища.

Прощайте.

На языке трупов – долгий, протяжный скрежет.

Клаустрофобия

Мало кто знает, когда прервется его жизнь. Одни начинают готовиться к этому слишком рано, и разум их сдается задолго до того, как сдает тело. Другие на эту тему вообще не думают и сильно удивляются, узнав, что они, оказывается, не будут жить вечно. Но никому не удается угадать свой срок правильно. Взять, к примеру, меня: сорвавшись с крыши и увидев приближающуюся землю, я был абсолютно уверен, что умру, а кроме того, был убежден, что агония продлится не дольше секунды.

Я ошибался в обоих случаях.

Бело-зеленый навес кафе у автостанции смягчил мое падение и сломал мне левую руку. Крохотный кусочек удачи позволил мне прожить, хоть и в страшной боли, еще два часа.

С учетом того, что случилось потом, лучше бы я разбился сразу. Момент своего приземления я не помню – всегда думал, что меня спас навес, однако с таким же успехом к этому мог быть причастен заблудший ангел или заскучавший демон. Но я прекрасно помню момент, когда я очнулся и не мог пошевелиться, а все мое тело пронизывала дикая боль.

Я находился в теплом темном вибрирующем месте. Я ничего не видел, но слышал глухой низкий гул. Руки были связаны за спиной, ноги – привязаны к рукам. Во рту кляп с привкусом технического масла. Он примотан тремя витками изоленты, которая врезалась в лицо и шею, а при попытке пошевелиться вырывала волосы. Пот заливал глаза, струился по щекам, падал на теплую темную дрожащую поверхность подо мной.

Сначала я подумал, что меня похоронили заживо, и стал звать на помощь. Но из-за кляпа, изоленты и низкого гула меня, конечно, никто не услышал.

Даже крича, я осознал, что тут какая-то нестыковка. Если меня похоронили, то зачем связывать и затыкать рот? Я чувствовал что-то мягкое поверх глаз – повязку. Но, спрашивается, зачем завязывать жертве глаза? Чтобы потом заточить ее в гроб? Нелогично. Я даже подумал, может, у меня галлюцинации от шока падения, но отвратительный маслянистый вкус тряпки настойчиво держался во рту, а боль во всех конечностях была слишком реальной.

Мне оставалось только лежать и орать.

Где-то за глазной повязкой, за пульсирующей болью, за осознанием того, что меня ждет нечто ужасное, я увидел Эми. Не бледную и рыдающую Эми, сидящую на усыпанном осколками ковре, хоть именно эта картинка мне вспомнилась. Не тот момент, когда она скептически фыркнула на мое последнее признание в любви или когда отчаянно пыталась разбить потолочный люк.

Я вспомнил момент нашего последнего свидания в кафе «Иерихон» семь лет назад. Мы сидели у окна и отогревались после долгой прогулки по зимнему лугу. Но друг на друга мы не смотрели, предпочитая прятать взгляды в скользкую серую жижу из снега и воды, которой покрыта вся улица.

– Это все не то, – повторяет она. – Уже все не так.

Я кивнул:

– Уже давно все не так.

– Ну и что теперь?

– Почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть?

– Не издевайся, – резко обрывает она.

– И не думал, – отвечаю я.

– Хотя в этом-то все и дело. – Она сменила курс. – Понимаешь, ты мне нужен не такой, какой есть. И не был нужен все эти три года. И это просто невыносимо… Ты говоришь, что хочешь таких же отношений, какие были у твоих родителей, но ты даже не додумался спросить, чего хочу я. Ты давишь на меня, я так не могу.

– А чего ты хочешь? – спрашиваю я.

– Не твое дело, – кричит она. Потом смущенно оглядывается по сторонам. Кроме нас, в кафе никого нет, но она все-таки понижает голос: – Слушай, ты меня прости, конечно, но боюсь, так продолжаться больше не может.

У меня по спине пробежали мурашки, словно там стал нарастать мягкий панцирь.

– Спасибо, что предупредила, – только и сказал я.

– Мы просто уже не те, кем были раньше…

– Да пошла ты…

– Не глупи.

– Иди к черту.

– Да что ты о себе возомнил. – Она в бешенстве вскочила. – Слушай, ведь не я, в конце концов, виновата, что ты никак не почувствуешь себя свободней. Не могу же я, черт побери, тебя заставлять. А ты все обвиняешь меня.

Она подхватила со стола кошелек.

– Я слишком молода. Мне хочется столько всего перепробовать, получать удовольствие, пока оно возможно… А иначе я так и не узнаю, что пропустила. – Она склонилась, чтобы поцеловать меня в лоб. – Ну как ты не можешь этого понять?

* * *

Теперь-то я понимаю.

Но уже слишком поздно.

Вибрирующий, гудящий, изводящий страх напомнил о себе. Я понял, что меня заперли в багажнике машины и куда-то везут.

Приблизительно через час мы остановились. Когда я увидел, где мы очутились, все сошлось – действительно час. Шорох шин по гальке стал мягче, мы прокатили еще пару ярдов и остановились. Шум двигателя стал затихать, потом смолк. Вибрация и тряска прекратились. От этой промасленной тряпки кружилась голова. Сердце бешено колотилось.

Я услышал шепот, потом хлопнули обе дверцы. Ко мне приближались шаги. Ключ в замке провернулся, и багажник открылся.

– Ну, взяли, Рон, – сказал Ральф.

– Взяли, Ральф, – ответил Рон.

Смерть по описанию

Возвращаясь в Агентство, я все время думал о родителях. Но оказалось, что ключ, позаимствованный у Шкоды, к входной двери не подходит, и меня будто заперли снаружи. В гриме или без него, но перспектива стоять и смотреть по сторонам в ожидании кого-нибудь с ключом меня не вдохновляла. К счастью, Смерть отозвался на мой стук до того, как он стал отчаянным.

– Еще чуть громче – и ты бы мертвого разбудил, – произнес он.

Он привел меня в офис. Из-за колонны бумаг со мной еле слышно поздоровался Глад.

– А где Война? – спросил я.

– Спит еще, – глухо отозвался он. – Пришел заполночь. С больной головой.

– Взгляни-ка на это, – подозвал меня Смерть, указывая на пишущую машинку, из которой торчал Отчет о смерти. В точности как тот, что я увидел в четверг в офисе Шефа. В нем описывалась смерть моей подруги Люси. Ни одна из описанных в нем деталей даже отдаленно не напоминала человека, которого я знал при жизни. – Собираюсь отнести это наверх. У тебя есть что добавить?

Я покачал головой, но внезапно мне пришла в голову мысль. Я взял со стола Войны карандаш и начеркал внизу страницы коротенькое послание:

Жизнь – это уж как повезет.

* * *

– Так чем вы сегодня будете заниматься? – спросил я у Смерти.

– Свежеванием, – ответил он угрюмо.

– Живого или мертвого? – вмешался Глад.

– Живого. В полном сознании. Знакомство, объяснения – много всего. Затем само действие.

– Резаком?

Смерть покачал головой и вытащил из-под стола продолговатый черный футляр. Выдержав паузу, щелкнул замками и открыл. Содержимое потрясло меня.

– Какой ужас… – сказал я.

– Кто-то ведь должен, – ответил он.

В футляре находилась рельефная пластиковая вставка, а в ней гнездилось орудие, состоявшее из девяти сегментов: восемь соединяющихся друг с другом колышков из полированной кости, и сверкающего лезвия косы длиной три фута. На каждом колышке была выгравирована фигурка черного скелета. Само лезвие тщательно упаковано в целлофан.

– Знатное снаряжение, – сказал Глад, который незаметно выскользнул из-за своего стола.

– Последнее слово техники, – сказал Смерть устало. – Жаль марать.

Он достал из чемодана костяные колья и аккуратно свинтил из них длинное косовище. Нащупав на его верхушке небольшой паз, вставил туда лезвие и щелкнул металлическим зажимом. После чего встал во весь рост и на миг замер со смонтированным орудием в руке. Длина его составляла, по меньшей мере, восемь футов.

– Восхитительно, – заметил Глад.

– Устрашающе, – добавил я.

– Зато даром, – вздохнул Смерть.

Затем молча развинтил косу и заново ее упаковал. Но она продолжала наводить на меня тоску. Я похлопал себя по карману пиджака, проверяя, на месте ли ампула, и подумал, что чем дальше, тем более тяжким бременем она становится. Как я могу использовать ее против того, кто ничего плохого мне не сделал – наоборот, только помогал? Но, с другой стороны, как говорил Шкода, разве у меня есть выбор?

Смерть посмотрел на часы, глубоко вздохнул и обернулся ко мне.

– Мне пора, – сказал он. – Буду ближе к вечеру. Много времени уходит на подготовку, а с момента нанесения первого удара процедура свежевания занимает… впрочем, тебе вряд ли интересны подробности… Зайду к тебе, когда вернусь, все расскажу. Пока иди в свою комнату, дверь должна быть открыта. Если нет – зайди за ключом к Шефу.

Он подхватил футляр и неторопливо вышел. Я хотел пойти за ним, но Глад меня удержал.

– Удачи тебе, – он положил мне на плечо костлявую руку, – сегодня вечером. На аттестации.

Я поблагодарил.

– Я сообщу вам о результатах.

– Навряд ли, – ответил он. – Сегодня буду занят. Завтра на три месяца уезжаю за границу. После завтрака… Будешь читать мои открытки – если, конечно, задержишься здесь.

Дверь в комнату оказалась незаперта, так что еще одна возможность встретиться с Шефом была упущена. Я начинал всерьез сомневаться в его существовании. Возможно, слишком долго общался с Гладом и заразился его паранойей.

Однако чем больше я думал об этой ситуации, тем более странной она казалась. Возвращая на место ключ Шкоды, я вдруг понял, что мне даже неизвестно, Шеф – это он, или она, или, может быть, оно. Таинственный обитатель комнаты на чердаке мог оказаться чудом в перьях с телом рыбы, ногами слона и головой аксолотля… Но, скорее всего, нет ничего подозрительного в том, что я его ни разу не увидел. Наверное, просто не судьба.

Ну да ладно. Я прилег на кровать, закрыл глаза и целых семь часов размышлял обо всем, что произошло со мной на этой неделе, о контракте, о его условиях. Я не прерывался ни на еду, ни на питье, ни на что-либо еще, пока не услышал стук в дверь. К тому моменту у меня разболелась голова. Я давно забыл, что мне утром сказал Смерть, и поэтому искренне удивился, когда он вошел. Но еще сильнее удивился, увидев, что футляра при нем нет, а косу он мрачно сжимает в правой руке.

– Что случилось? – спросил я.

Он сел в кресло, почти до упора откинул спинку и обо всем мне поведал.

* * *

– Пожалуй, для начала я тебе расскажу о свежевании, чтобы ты понял, что я ничего не имею против этого метода per se [17]17
  Per se (лат.) – как такового, самого по себе


[Закрыть], – сказал он, рассеянно пристраивая косу к стене. – Он объединяет в себе практически все, что мне нравится в процедуре умерщвления… Например, здесь требуется подробный план действий, включающий заманивание клиента в уединенное место, определение удачного момента для удара, время на уборку и так далее. Кроме того, существуют официальные требования успешного свежевания, а выполнять их – само по себе задача не из легких. Здесь есть где развернуться творческой мысли. К примеру, начинать с головы или с ног? Какую часть лезвия лучше применить? Как срезать кожу – небольшими лоскутками или делать длинный надрез вдоль спины и очищать туловище, как апельсин? Я, конечно, все упрощаю – на самом деле, очень тяжко отделять плоть от… – Он замялся. – Тебя это не слишком шокирует?

Я покачал головой, отчаянно пытаясь отвлечься хоть на какую-нибудь мелочь. Но мозг отказывался подчиняться. Он явно выполнял собственную программу, потому что отвечал мне единственным посланием: «Повзрослей. Не убегай».

– Хорошо… В общем, получаешь удовольствие на стадиях подготовки и исполнения, после чего много работы с последствиями. К примеру, крайне важно почистить косу сразу, иначе лезвие заржавеет. Я и новый инструмент взял потому, что прежнюю косу несколько недель назад давал Шкоде. Не спрашивай, зачем она ему понадобилась, но факт тот, что он долго ее не возвращал. Когда же я потребовал ее назад, он сказал, что потерял. Но знаешь, что было на самом деле?

– Что же?

– Все это время он держал ее у себя под кроватью. Косовище сплошь в крови, на лезвии остались следы жира и плоти, он даже не удосужился ее завернуть. Я стоял у него над душой, пока он все не отмыл. Несколько часов ее драил, отчистил все до пятнышка, но я-то знал, что они там остались, и уже не мог воспринимать ее такой, как прежде…

Он тоскливо посмотрел на свое новое орудие у стенки. За разговором о деталях процедуры его бледное и угрюмое лицо заметно оживилось, он даже мимолетно улыбнулся несколько раз, но, вспомнив о старой косе, вернулся к молчаливой подавленности. Мне захотелось поднять ему настроение, и я решил сменить тему.

– А кем был ваш сегодняшний клиент?

– Глубоко несчастным человеком, – вздохнул он.

– Почему?

– Считал, что жизнь его обманула. Сам он был невероятно честен – в любых словах и поступках. Верил, что ничего нельзя утаивать и каждый должен вести себя открыто. Совершенно идиотская теория – за что он и поплатился. Ни один друг не задерживался рядом с ним дольше нескольких месяцев. – Он горько усмехнулся. – Любого, с кем он знакомился, он рано или поздно сильно обижал – причем без всякого умысла.

За два года сыскной практики я хорошо усвоил, что в отношении честности люди руководствуются двойными стандартами. Они ее любят или ненавидят, они к ней стремятся или ее избегают. То им кажется, что лучше не знать ничего, то они оскорбляются, что им о чем-то не сообщили. Они презирают невежество, но так же не любят переворачивать камни в поисках того, что под ними спрятано.

За годы, проведенные под землей, я научился совсем иному подходу. Мертвые примирились с тем, что есть вещи, о которых им известно, и есть вещи, о которых им не известно. Поэтому трупы такие глупые.

Простите, что прерываю.

– А чем он занимался?

– Работал на скотобойне, что на южной окраине города. – Смерть посмотрел в потолок и тяжело вздохнул. – И позволь мне все-таки закончить. Может быть, я лучше смогу понять, зачем я так поступил.

Я кивнул и устроился поудобнее. Прежде чем приступить к рассказу, он щелкнул задвижкой и поднял спинку в стоячее положение.

– Представь себе, что ты едешь по двухполосной дороге вдоль фермерской земли. Пересекаешь канал по невысокому, но крутому мосту, поворачиваешь налево и въезжаешь во двор скотобойни. Кондиционер «метро» всасывает сладковатый запах отварных костей и развевает его по салону. Ты выходишь из машины, осматриваешься. Перед тобой – двухэтажный кирпичный дом с косой гладкой крышей, четырьмя маленькими окнами, узким крыльцом и двориком, вымощенным брусчаткой. Справа от дома – пристройка, из которой выходит высокая серая труба, несколько металлических труб поменьше торчат из стен под самыми невообразимыми углами. Вот в таком месте я и оказался сегодня в десять тридцать.

Вокруг никого не было. Я вышел из машины, положил на капот футляр, щелкнул замками, откинул крышку. Вынул колышки, свинтил их, снял целлофановую обертку с лезвия и насадил его. Потом закрыл футляр, подошел к главному зданию и ступил на крыльцо. Именно здесь Шеф наметил встречу с клиентом. Я прибыл минут на десять раньше.

Внутри оказалось еще мрачнее, чем снаружи. Я прошел по темному коридору с кабинетами по обеим сторонам и вошел в пустое помещение, все заляпанное кровью, пропахшее костяной мукой, – огромный зал со стойлами для скота, полками для инструментов и балками с крюками. Металлическая сетка огораживала проход через весь зал к месту забоя скота. В этом проходе, собственно, должна была состояться кончина. На противоположной стороне находилась дверь в холодильную камеру. Дожидаясь клиента, я успел осмотреть и ее. Мне стало не по себе. Поэтому я подобрал с полдюжины распорок, зажал их между пальцами, словно длинные металлические когти, и немного поскреб ими стены. Потом нашел пневматический пистолет, приставил его к виску и нажал на курок. Само собой, он был не заряжен – хотя для меня это не имеет значения.

Потом случилось нечто странное. Все сомнения, что обуревали меня на минувшей неделе – и не давали мне покоя долгие годы, – вдруг обрели смысл. На самом деле, они имели гораздо больше смысла, чем то, что я собирался сделать. Оглядывая скотобойню, я подумал о нынешнем клиенте, и все показалось таким глупым. И еще я отчетливо помню, что повторял себе снова и снова одну фразу: «Никого больше не освежую живьем. Не бывать этому».

Он замолчал. Очевидно, в его мозгу все еще звучали отголоски этих слов. Я подошел к окну и посмотрел на канал и железнодорожную линию, за которой зеленый луг простирался до самого горизонта, окрашенного в цвета раннего вечера. И я представил, как иду по тропинке к реке, сажусь на берег, залитый солнцем, ложусь прямо на сырую землю.

– Дальше все стало развиваться еще более странно, – продолжил Смерть. – Клиент опоздал. Мне стало неуютно, потому что означало это следующее – или меня дезинформировали, или же клиент и не думал появляться. Иначе говоря, Шеф допустил ошибку. Я повторял и повторял те движения, которые мне предстояло совершить, но делал это механически… В голове вертелась такая цепочка: Жизнь лишена смысла, ведь все, что ни делают живцы, поглощается временем. Поэтому их достижения не имеют абсолютной ценности. А раз их существование бессмысленно, то бессмысленна и моя работа, ведь именно из-за нее жизнь становится бессмысленной.

– Я что-то не улавливаю, – признался я.

– Это не важно. Суть в том, что когда я стоял на скотобойне и вертел косой в ожидании клиента, я понял: все, что я делаю, бессмысленно. Я также понял, что единственный осмысленный поступок, который я могу совершить… Впрочем, не хочу забегать вперед, слушай дальше. Я прождал еще четыре часа, размышляя все о том же, и уже готов был списать случившееся на недоразумение, радуясь тому, что не должен отвечать на все эти щекотливые вопросы, как вдруг в дверях появился мой клиент. Высокий сухопарый мужчина с сальными черными волосами и в чистом белом переднике.

«Кто ты, мать твою?» – рявкнул он.

«Я Смерть, – ответил я без особого энтузиазма – Пробил твой час».

И тут он повалился на пол посередине прохода, начал ползать в ногах и молить о пощаде. Я занес косу над головой и постоял так пару секунд, готовый ударить – и вдруг понял, что не могу. Не могу. И я ушел, сел в машину и уехал… – По его губам скользнула тень улыбки. – Я почувствовал такое облегчение, хотя придется долго расплачиваться… Но знаешь, то, что я продлил жизнь этому человеку, подарило мне неизмеримо больше радости, чем все, что я сделал за последнюю тысячу лет.

Я почувствовал слабину в его настроении и выпалил вопрос, который не решался задать последние несколько дней.

– Не согласились бы вы продлить и мою жизнь?

Он посмотрел на меня с сочувствием.

– Боюсь, это против правил. У меня и без этого неприятности с Шефом. Футляр вот забыл возле скотобойни… Хуже некуда.