Текст книги "Подручный смерти"
Автор книги: Гордон Хафтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Пламя одинокой свечи
Все три года нашего с Эми романа я ощущал себя живым, как никогда до или после. И если я говорил ей, что люблю ее, это означало многое.
Вот что это означало.
Мне не безразлично, есть ты на этом свете или тебя нет. Мне интересно все, чем ты занимаешься. Я верю, что ты не сделаешь мне больно. Меня тянет к тебе телом, душой, духом, мыслями и чувствами. Мне приятно знакомить тебя с теми, кто мне дорог. Если ты заболеешь, я буду о тебе неустанно заботиться и ухаживать. Я буду с тобой спорить, потому что ценю твое мнение. Ты мне дороже всех вещей, растений, животных и людей. Я не буду ничего от тебя требовать или ставить условия (разве что в пределах разумного). Я пожертвую жизнью ради тебя, хочешь ты этого или нет.
И я не жду взаимности.
Поначалу.
Впервые я признался ей в любви за месяц до того, как мы решили жить вместе. Стояла весна, мы прятались от ливня у реки под кустом бузины. И я не выдержал. Все вокруг было романтичным – плеск капель по воде, струи дождя по листве деревьев. Я взглянул на нее и подумал:
Она – темная комната, в которой вечно горит одинокая свеча. Ее пламя манит, как свет звезды, неизменной, прекрасной и удивительной, но такой холодной и далекой. Она – вихрь в моей голове, неподвижный его центр ждет, пока я найду ее. Она – глубокое темное море, дна которого мне никогда не достать. Но она, словно птица, пропоет себя для меня, и я буду ее слушать.
И я произнес слова, естественные, как само дыхание:
– Я тебя люблю.
Но со временем все тускнеет, ничто не остается прежним.
За семь лет до моей смерти мы с Эми сидели у окна кафе «Иерихон» и отогревались после долгой прогулки по зимнему лугу. Мы вместе уже тридцать пять месяцев. Но мы не смотрим друг на друга, предпочитая прятать взгляды в скользкую серую жижу из снега и воды, которой покрыта улица.
– Это все не то, – повторяет она. – Уже все не так.
Я кивнул:
– Уже давно все не так.
– Ну и что теперь?
– Почему ты не можешь принять меня таким, какой я есть?
– Не издевайся, – резко обрывает она. – Хотя в этом все и дело. Понимаешь, ты не нужен мне такой, какой ты есть. И не был нужен все эти три года.
– А чего ты хочешь? – спрашиваю я.
Я смотрю на ее лицо, обрамленное длинными черными волосами, – на нем блуждает легкая загадочная улыбка. Я одновременно понимаю, что буду любить ее всегда и что наши отношения исчерпали себя.
Почему я это рассказываю?
Потому что труп никого не любит. Он не способен любить. А если все же попытается, то тщетно – он не знает азбуки любви и не понимает ее знаков. Он лишь может выразить самого себя, в надежде, что собеседники его воспримут.
И потому что любовь – это часть той жизни, которой мне так не хватает. Жизни, бесконечно более реальной, чем все, что я испытал потом.
Код 72
– Начну с того, – сказал Шкода, – что Гадес мертв.
В четверг вечером мы сидели в нашей спальне, компанию нам составлял лишь тонкий серп луны. Мои туфли, испачканные кровью, стояли у кровати. Я сидел на письменном столе, руки мои одеревенели после перетаскивания трупа. Из зеленого санитарного комбинезона я уже переоделся в свой обычный сверкающий костюм. Шкода, облаченный в темно-красную пижаму, улегся в кресло.
– Почему его не воскресили?
– Не положено, – объяснил он. – «Код 72: сотрудник Агентства, умерший в период своей службы. Повторный прием на работу недопустим ни при каких обстоятельствах». Одна из самых дурацких причуд Шефа. К тому же, – добавил Шкода с улыбкой, – у него пропал значок.
– Ну и что?
Он хмыкнул.
– Потерял значок – прощайся с карьерой.
С минуту мы молчали. Потом я пробежал своими семью пальцами по клавишам пишущей машинки, набрав вопрос, который затем задал вслух.
– Как он умер?
Шкода метнул взгляд в угол, где валялся несчастный поломанный кактус.
– Точно никто не знает. Он любил гулять с утра по воскресеньям, пока все спали. Хотел согнать жирок с брюшка. – Он усмехнулся. – Мы его нашли на Порт-Медоу с вывороченными кишками. То еще зрелище… Он и при жизни-то красавцем не был. Маленький, толстый, нос крючком, глаза красные, губы тонкие, а еще он зачесывал прядь на лысину. Мы жили в одной комнате – он тогда спал наверху, – но мне он не нравился. У него не было никакого… честолюбия. – Шкода глубже откинул спинку кресла. – Я должен был занять его место. По крайней мере, рассчитывал. Но Смерть решил по-своему. Все эти полтора месяца он берет на работу один дебильный труп за другим. – Он поднял руку: – Без обид.
Я пожал плечами.
– Да и я вряд ли продержусь здесь долго. Шкода дернул за рычаг, выпрямил спинку кресла и посмотрел на меня.
– То есть, – замялся я, – кажется, я не справляюсь. Пока все молчат, но будет странно, если в понедельник я не окажусь в гробу.
Он кивнул.
– Только если прежде ты не окажешься в кладовке.
* * *
Я вытянулся на кровати, уставившись в деревянные доски над головой, и думал о своем будущем. Шкода забрался на верхнюю полку и при свете ночника читал «Все кончины от А до Я».
– Слушай, – окликнул он невинно, – если ты волнуешься насчет воскресенья – ну если вдруг волнуешься, – я мог бы кое-что предложить.
Я не знал, что отвечать. Вдруг это уловка. Однако выбора не было, поэтому как можно уклончивей я промычал:
– Угу.
– У меня есть ключи от всех комнат в этом доме, и я в курсе всего, что тут происходит.
– Угу.
– И если мне что-то надо, я могу это достать.
– Угу.
– В общем, я тут случайно узнал кое-что, и если хочешь – ну если вдруг, – это может тебе помочь.
Он замолк, соскочил с кровати, включил свет и направился к столику у дальнего окна.
– В общем…
Его прервал одинокий тяжелый удар в дверь.
– Кто там? – встрепенулся Шкода.
– Война. Кто ж еще, по-твоему?
– Входи.
Дверь заходила ходуном.
– Закрыто, к едрене фене.
Шкода с досадой прищелкнул языком, метнулся к двери и повернул ключ. Зашел Война. Он казался еще громаднее, краснее и волосатее, чем обычно.
– Гребаные правила, тудыть их. – Он пнул косяк, затем шлепнул по спине своего помощника. – Одевайся. Идем гулять.
После их ухода я продолжал лежать на кровати, думая о словах Шкоды. Но недолго. Первое, что я усвоил, став детективом: не придавать большого значения тому, что другие хотят донести до ваших ушей. Но, так или иначе, его слова заставили задуматься о том, насколько в грядущее воскресенье мне будет приятно попасть на растерзание машины.
Ответ пришел очень быстро – но не из головы, а из самого нутра.
И нутро сказало «нет».
Пятница
Смерть от диких животных
А дальше я забыл
Когда я проснулся, крови на туфлях не оказалось. Должно быть, кто-то ночью зашел в комнату, взял их, тщательно вычистил и утром вернул на место.
Меня разбудил Шкода – он мучил пишущую машинку, медленно и усердно выстукивая по клавишам. Сказал, что пишет обвинительное письмо хозяйке ресторана, куда он вчера вечером пришел устроить погром. Его вышибли оттуда прежде, чем он успел перевернуть хотя бы полдюжины столиков.
– А куда ходил Война? – спросил я сонно.
– Громил соседнее заведение.
Шкода сказал, что, как закончит письмо, сразу спустится в столовую. Когда я уже собрался выходить, он сообщил, что Война роется на складе в поисках снаряжения, а Мор тестирует в лаборатории рвотное снадобье средней силы, так что они к завтраку не явятся. Я поблагодарил его и закрыл за собой дверь.
По пути в столовую мною вдруг овладело одно воспоминание, настолько яркое и сильное, что я застыл как вкопанный. Оно касалось той снежно-белой женщины, которую я видел во вторник в фойе кинотеатра.
* * *
До моей смерти девять месяцев. Я вглядываюсь в полумрак у дальней стены кафе «Иерихон» в поисках свободного места. За последним столиком замечаю одинокую женщину – ее голова опущена, лицо освещено приглушенным светом. Нахмурив брови, она смотрит в чашку с капуччино и вяло ковыряет шоколадное пирожное с орехами. Поскольку других свободных мест в кафе нет, я подхожу к ней и прошу разрешения присесть рядом.
– Пожалуйста, – отвечает она, – мне все равно.
Ее прямота звучит как вызов. И я столь же прямо говорю ей слова, которые сам однажды услышал во времена своего срыва и которые могли бы вывести ее на разговор:
– Не унывайте – может, все обойдется. Она поднимает глаза и произносит с едкой усмешкой:
– Уже не обошлось.
Глубоко внутри своего панциря я ощутил первое прикосновение любви. Я стал влюбляться в ее темные, пронзительные, печальные глаза, измученную душу и даже в простую черную одежду. И я спросил, как ни в чем не бывало:
– Так что произошло?
Ее звали Люси, и мой роман с ней развивался по той же схеме, что и все остальные за последние два года. Я искал женщину, чтобы воссоздать образ матери и эксгумировать чувство защищенности. Но защищенность вскоре оборачивалась скукой, и я начинал хотеть риска – эмоционального, физического или душевного. Но с риском приходила угроза боли, и тогда я начинал искать пути к отступлению. Порочный круг замыкался.
Должно быть, за последние годы я пресытился окончательно. Я хотел, чтобы все мои отношения походили на контракт. Разговоры, письма, выражения, жесты, прикосновения – все по контракту. Мне хотелось, чтобы условия контракта были настолько продуманы, настолько совершенны, настолько безопасны, чтобы еще до первого поцелуя мы с партнершей лишь зеркально отражали друг друга. Не совершали никаких действий, помимо оговоренных в контракте; каждый только повторял то, что говорил или делал другой. Когда моя любовница наконец дарила мне поцелуй, я тоже отвечал поцелуем, вкладывая в него ровно столько страсти, сколько и она. Когда же она говорила, что любит меня, я, словно попугай, повторял ей эти слова.
Но подобные отношения сродни трупам: чем дальше, тем менее приятными становятся. Пытаясь остановить гниение, кто-то из нас брал ответственность за пересмотр условий контракта – предлагал варианты новых действий, возможность отказа от чего-либо или жестко отстаивал свою позицию. Но это не помогало, ведь наша связь представляла собой не более чем ряд контрадикторных поправок и дисклеймеров, приписок и словесных уловок – пока контракт сам себя не изживал.
Как я мог так жить?
Мое тело зомби, все еще неподвижное, свела жестокая судорога. Моя память совершила прыжок вперед во времени от нашей первой встречи.
Пару недель мы с Люси регулярно встречались – поначалу на неформальной основе, потом заключив негласный договор. Я подхожу к моменту, когда выбрался из панциря и сказал:
– Кажется, я начинаю в тебя влюбляться.
– Я тоже, – ответила она.
Еще один скачок во времени. Еще один спазм.
– Я тебя люблю, – говорю ей.
Она улыбается и спрашивает:
– Где ты будешь этой ночью?
От этого воспоминания до сих пор закипает моя кровь зомби.
* * *
– Роботы, – произнес Смерть, когда я входил в столовую. Он завтракал, Глад молча наблюдал. – Долгосрочный план Шефа. Пройдет еще сотни две лет, и они завоюют Землю. Каждый, кто не будет уничтожен, станет их рабом. Каждый, отказавшийся быть рабом, будет уничтожен. Его очередное рацпредложение. Он намерен на три четверти сократить нам нагрузку. На мой взгляд, полная чушь. О… доброе утро.
Я тоже поздоровался, сел за стол и принялся за еду.
– Чем сегодня будешь заниматься? – спросил у меня Глад.
– Не знаю, – ответил я с набитым ртом.
– Тебя вообще ставят в известность?
– Перед выходом на задание.
– А тебе самому не интересно?
– Будто я могу решать.
– Можешь.
Это было неправдой. С того момента, как я покинул гроб, мне предложили возможность выбора лишь в двух ситуациях: в качестве награды я мог выбрать, каким способом умру в конце недели и что мне надеть в тот или иной день. Сегодня, к примеру, на мне красовался тот же костюм и туфли, что и вчера, трусы в красную розочку, носки цвета морской волны, на которых распластались малиновые осьминоги, и кроваво-красная футболка с лживым девизом: «ТРУПЫ ДЕЛАЮТ ЭТО ЛЕЖА».
– Никто ничего не решает, – сумрачно возразил Смерть. – Мы все кому-то служим.
Завтрак продолжился в задумчивой тишине, которую нарушил Шкода. Он с грохотом вломился в двери, ухватил банан и объявил, что ему надо на почту.
Смерть кивнул:
– Но не забудь до обеда почистить машину. Чтобы ни единой собачьей шерстинки не осталось. А не так, как в прошлый раз.
Шкода хлопнул дверью.
– Так чем вы сегодня будете заниматься. – повторил свой вопрос Глад.
– Выберемся на природу, – ответил Смерть и обернулся ко мне. – Но перед этим я хочу познакомить тебя с моими друзьями. Они находятся в подчинении Войны, но я иногда беру их, если Шеф заказывает чистую и эффективную смерть. – Он накрыл мою руку ладонью. – Ты нам поможешь их найти?
– А что именно?
– Большой коричневый пакет с маленькой красной буквой… – Он задумался. – Или маленький красный пакет с большой коричневой цифрой.
– Так что именно?
Смерть почесал двумя пальцами подбородок:
– Знаешь, я не помню.
* * *
Еще при жизни моя память постоянно меня надувала. Я забывал то, что хотел запомнить, и помнил то, что хотел забыть. Иногда я забывал, что собирался о чем-то помнить, и вспоминал об этом слишком поздно. Я не принадлежал к тем редким счастливцам, которые забывают то, что им не нравится, а помнят только приятное. Часто это меня удручало, особенно когда я начинал думать об Эми.
Я не раз хотел улучшить свою память, прочел кучу книг о ее механизмах. Узнал, что ощущения, получаемые через органы чувств, преобразуются в нервные импульсы. Сами импульсы и пути, по которым они распространяются в мозгу, способны мгновенно воссоздаваться – это кратковременная память. Долговременная память образуется в результате повторяющейся передачи импульсов по соответствующим путям, после чего в мозгу образуются постоянные анатомические и биохимические каналы, которые…
Дальше я забыл.
Красная армия
Дверь на склад уже была открыта, и по грудь в куче маленьких коричневых пакетов мы увидели Войну. Тот громко чертыхался.
Смерть кашлянул. Война раздраженно уставился на него.
– Чего надо?
– Пришли предложить тебе руку помощи.
– Сдалась мне ваша рука. Глаза – вот что надо.
– Глаза тоже есть.
Неловкая пауза.
– Я ищу пакет, – мрачно признался Война.
– Какой именно?
– Большой, красный. Не помню, что на нем написано.
Смерть потер подбородок ладонью, оглядывая комнату. Война надул губы, словно ребенок устрашающих размеров, и вернулся к своим поискам.
Склад сверху донизу был забит пакетами, мешками, тюками, свертками, техникой, приборами, приспособлениями, запчастями и просто хламом. Все на этом складе служило опорой всему – вытащишь маленький пакет из какой-нибудь груды в одном конце комнаты, и в другом конце все рухнет, или достанешь мешок с вершины какой-нибудь кучи, и вся куча необратимо потеряет устойчивость. Стены и пол скрывались под частями неопознанных объектов, а четыре окна, загороженные штабелями и грудами, почти не пропускали света. Дверь, которая вела прямо в Отделение Болезней, оказалась забаррикадирована шаткими колоннами неподписанных картонных коробок. Я в жизни не встречал более загроможденного, хаотичного и невнятного пространства. Это была самая настоящая пещера контрабандистов, дьявольская мастерская, шалаш чародея. Просто удивительно, как тут можно найти хоть что-нибудь.
Вот и Смерть столкнулся с трудностями.
– Я не могу поднять этот ящик, – окликнул он Войну. – Ты не видел, как бишь его?…
– Чего не видел? – переспросил Война.
– Как же его… Штукенция. Наподобие рычага.
– Сам толком не знаешь, чего тебе.
Смерть встал с расстроенным видом. Окинул взором склад в поисках предмета своих желаний. Война медленно покачал головой и уставился на него, как на сумасшедшего.
– Вот он, – Смерть зарылся в кучу обшарпанных картонок, извлек небольшой домкрат, подвел его под ящик и приподнял. Затем протиснул руку под самое дно и достал покореженный коричневый пакет.
– Какого цвета, говоришь?
– Красного, – напомнил Война. – И раз в десять больше этого.
– А что в нем? – спросил я.
– Снаряжение, – ответил Война и беспокойно добавил: – Если ты его найдешь, не тряси. А то раздергаешь их к чертям собачьим.
Большая часть хлама не имела обозначения – ни бирок, ни ярлыков, ни этикеток, ни наклеек. Я ограничил зону поиска правой от двери стеной. Сначала перекладывал вещи очень осторожно, но через полчаса бесплодных исканий принялся смело разгребать хламовые джунгли.
– Нашел что-нибудь?
Смерть склонился надо мной с усталым видом. В левой руке он держал большую банку с консервированной собачьей едой. Правая рука была сплошь вымазана сажей и каким-то салом. Война все так же энергично рылся в дальнем углу комнаты.
Я покачал головой.
Смерть вздохнул и вернулся к мешкам. Все они были серыми, пустыми и без единой пометки.
На меня снова накатила волна воспоминаний.
Мы с Эми сидим в кафе «Иерихон» и смотрим в окно, за которым идет дождь. Полчаса назад я признался ей в любви под мокрым кустом бузины, а через девять лет за этим же столиком я то же самое скажу Люси. Наши волосы и одежда вымокли. И мы пьем один капуччино на двоих.
– Ты правда меня любишь? – говорит она.
Да, я люблю ее – непреодолимо, словно волна, бегущая к берегу; безвозвратно, будто комета, притянутая звездой; безотчетно, аки пес, смакующий кость; собственнически, вроде клоуна, трясущегося над своей шуткой; наивно, как ребенок, радующийся подарку; безнадежно, как идиот, мечтающий быть гением; забавно, как нога, поскользнувшаяся на банановой кожуре; вызывающе, как кулак перед лицом врага; отчаянно, как голодный, тянущийся к еде.
Я люблю ее меньше, чем мог бы, но гораздо больше, чем могу выразить.
А время все идет.
– Да.
А время все идет.
* * *
– Нашел!
Смерть взмахнул над головой красным пакетом, радуясь совсем по-детски.
– Э, поосторожней, – крикнул Война. – Он, может, плохо завязан.
Смерть его будто не расслышал, высоко подбросил свою находку, затем кинул ее в центр комнаты. Ярко-красный пакет размером с овцу упал и заколыхался, точно медуза. На лицевой стороне коричневыми чернилами была кое-как отпечатана загадочная надпись: «А. М. Числ. 10 000. Обращаться осторожно». В расстроенных чувствах Война бухнул кулаком по башне картонных упаковок, которые внимательно изучал. Башня накренилась, однако устояла.
– Так что же в нем такое? – снова спросил я.
– Наша сегодняшняя миссия, – величественно изрек Смерть, подбирая пакет. – Это и есть мои друзья. Десять тысяч муравьев.
Он развязал шнур и осторожно заглянул внутрь.
– Армия муравьев, если точнее. Пожирают все на своем пути. И беспрекословно подчиняются королеве. – Он улыбнулся Войне.
Война мгновенно перестал дуться и тоже заглянул в пакет. Я думал, что сейчас оттуда хлынет волна насекомых и начнет сеять по окрестностям разруху, но Война нашептал какое-то успокоительное заклинание, и внутри все притихло.
– Что ты им сказал? – спросил я.
Он взглянул на меня:
– Все равно не поймешь.
* * *
Мой зомбированный разум забит ерундой. То я думаю о любви, то в следующую секунду вспоминаю бесполезные сведения из любимой «Энциклопедии всякой чепухи». Поэтому как только Смерть произнес слово «муравей», мозг принялся искать основные различия между муравьем и трупом. Остановить этот процесс было невозможно. И вот что в итоге получилось:
Муравей может поднимать и переносить тяжести, в триста раз превышающие его собственный вес. Труп не способен поднимать или переносить что-либо, поскольку он мертв.
У муравья пять носов. У трупа один (да и то не всегда).
Муравьев используют для лечения некоторых болезней. Раствором из муравьиных яиц вперемешку с соком лука излечивают глухоту, а эфирные масла, полученные из давленых красных муравьев, по свидетельствам очевидцев, помогают при обычной простуде. Труп же, со своей стороны, сам является следствием или причиной заболевания.
В поисках воды некоторые муравьи способны прорывать ходы на глубину до восьмидесяти футов. Трупы не могут опуститься под землю ниже шести.
Муравей гораздо меньше трупа.
На что мне сдался такой ум? За что он со мной так?
Тест Роршаха
Тот вечер, когда я пошел к Эми за своим оборудованием, стал вечером моей смерти. До недавних пор зрительные образы, связанные с этим событием, слагались в некую тайнопись, а звуки напоминали беспорядочные эфирные шумы. Но теперь я вижу четкую связь между ними. Я знаю, как я умер.
Стоял сырой вечер позднего лета. После первого звонка Эми прошло семь недель. Несколько дней назад она опять связалась со мной, сообщила, что можно забрать камеру и оборудование, и попросила отчет о расследовании. Я ответил, что работа закончена, и уверил в том, что результатами она останется более чем довольна.
За две недели я, наверное, раз десять пересмотрел кадры со сценой извращенного насилия. Тяга к этой пленке и нежелание признаваться себе в ее истинных причинах подтвердили мое давнее подозрение: я – человеческий паразит. Но это меня не остановило. Не могу сказать, что увиденное хоть сколько-нибудь возбуждало – я даже не уверен, что двигала мною именно похоть, – но я слишком близко подошел к пониманию своих желаний, и мне стало неуютно. В конце концов, презрев все принципы, я взломал пластиковый футляр, выдрал магнитную пленку и сжег эту улику.
Но не давал покоя последний кадр с ее странной улыбкой. Почему она улыбалась? Пленка не могла стать убедительным доказательством по факту насилия: любой законник сказал бы, что вся сцена представляет собой типичный случай садомазохистской игры, пусть и с некоторым перебором. Тогда, может, Эми улыбалась тому, что получила возможность контролировать Ральфа? Если бы она раскрыла его секрет определенному кругу лиц, то получила бы над ним ответную власть. Но вопрос: насколько сильно эта пленка могла его испугать? Я уверен, что ему куда больше стоило опасаться других свидетельств, которые мне удалось собрать.
Так, может, ее улыбка предназначалась мне? Весьма нескромная мысль… Возможно, Эми в глубине души желала продемонстрировать, как далеко она зашла, как далеко ей удалось раздвинуть границы дозволенного. Вполне вероятно, что этим странным способом она хотела напомнить, каким я был когда-то, и заставить ревновать к тому, что я утратил.
Но я не ревновал. Я был сам себе противен.
Эми открыла дверь, держа в руках полупустой стакан апельсинового сока. Я заметил, что она сняла оба кольца с правой руки. В гостиной на кофейном столике лежал начатый пакет крекеров «Ритц». Когда она запирала дверь, я обернулся и снова увидел крохотную ямочку у затылка на ее шее. Я увидел, как мой палец ныряет в эту впадинку, пробегает по бугоркам позвоночника и снова ныряет в такую же впадинку на пояснице. Видел, как Эми перекатывается на спину, шепчет слова любви, ощутил ее губы на своих… Но с тех пор прошло семь лет, и сейчас я на дне столь глубокой пропасти, что свет не проникает ко мне.
Я распахнул стеклянную балконную дверь и вышел на воздух, к холодному сиянию луны. Простой узкий балкон с невысоким бордюром из желтого котсуолдского камня – с него открывается вид на пустынную площадь. Я отодвинулся от бордюра. Лишь тонкий слой бетона защищал меня от падения с высоты в семьдесят футов.
Прислонившись к двери, я спиной почувствовал Эми. Обернулся и увидел в ее глазах блики уличных огней. Спросить она решилась не сразу, боясь услышать ответ.
– Ты нашел еще что-нибудь?
– Нашел, – ответил я.
– Это не совсем то… – Она отвернулась и вздохнула. – Но спасибо тебе.
Я пожал плечами.
– Потому я и здесь.
– Не только.
Ума не приложу, что она вкладывала в эту нарочито двусмысленную фразу. Так она могла выражать свое желание или же просто обольщать. Прочитав на моем лице смущение, она горько усмехнулась и ушла с балкона.
Стал накрапывать дождик.
Мы были влюблены еще со школы. В пятнадцать лет познакомились, дружили до самого выпускного и вскоре полюбили друг друга. Наши дома в Оксфорде стояли в двух милях друг от друга, и я чуть ли не каждый вечер приезжал к ней на велосипеде. А еще я писал письма – дважды в неделю, два года подряд. Страстные письма, полные желания и безграничного восторга.
Первая любовь…
– Улики я оставил в камере хранения вокзала. Там микрокассета и несколько фотографий. – Я протянул ей ключ. – Фотографии запечатаны в коричневый пакет на тот случай, если ты не захочешь их видеть. – Я достал из внутреннего кармана листок бумаги: – Вот список всего, что мне удалось обнаружить. Голые факты – но это должно его убедить.
– Спасибо.
Она спрятала ключ и записку в гардеробе, после чего вытащила мою аппаратуру из-под стопки свитеров. Я ничего не узнал из ее одежды, и меня слегка уколола ревность. Непонятно, почему.
– Счет я вышлю на следующей неделе… Хотя постой, кто открывает почтовый ящик – он?
Она покачала головой.
– После расчета все, что я снял, на полном законном основании переходит в твою собственность. Разумеется, ты можешь воспользоваться этим и раньше…
Она кивнула.
– Ну, если это все, то я…
– Ты хоть немного скучал?
Ее вопрос застал меня врасплох, но я постарался этого не выдать.
– Ну конечно.
– Мог бы и позвонить. Хотя бы раз…
– Я… исчезал на какое-то время.
– Я рада, что ты вернулся.
Я почувствовал, что панцирь мой слабеет. Сейчас я играл по ее правилам.
– Ты тоже могла бы позвонить.
Она рассмеялась.
– Ты бы не смог дать мне то, что я хочу. Спорим, даже сейчас…
– Давай не будем об этом.
Хмуро посмотрев друг на друга, мы замолкли и стали слушать, как дождь стучит по круглой башне.
– Почему ты за него вышла?
– Тебя это не касается. – Она встряхнула головой, потом вздохнула. – Это была ошибка… Хотя, конечно, не сразу. – Она улыбнулась. – К тому же я ничего не знала о его прошлом. Он никогда не рассказывал мне. Да и сейчас…
– Но ты же не слепая.
– Тогда он был другим. Просто замечательным. Именно тем, о ком я мечтала.
Молчание и шум дождя.
– Как ты можешь просто лежать, когда он с тобой такое делает? – Отвращение мое относилось к себе самому, к своему желанию.
– Ты же видел, какой он.
– От этого зрелища меня всего переворачивало…
– Мне неинтересно, что с тобой было.
– Не понимаю, что ты нашла в нем.
– Ты не смеешь… – Она делает глубокий вдох, потом стремительно подходит и сжимает мое лицо в ладонях. – Ни слова о нем больше. Не хочу даже слышать.
Она притягивает меня к себе, и мы сплетаемся в поцелуе. Мы сомкнуты лбом, носом и губами, руками и грудью, пахом, бедрами и ногами. Мы целиком поглощены поцелуем, преданы друг другу телом и душой настолько, что становимся единым духом, единым порывом страсти. Ее рот сладок, словно апельсин, и на миг мне представляется, что языки наши – это его плоть, а губы – мягкая гладкая кожура. И когда мы вот так стояли, под светом розовой лампы, мой панцирь треснул.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– Не глупи, – ответила она.
Мы лежали в постели, когда вдруг раздался звонок.
– О, черт. Черт. – Она подскочила, оправляя на себе одежду – Это он. Точно он.
Когда я подошел к двери, она уже стояла у домофона.
– Да?
– Это я. Потерял ключи.
– Подожди. Сейчас спущусь.
– На хрена? Открой дверь. – И понизив голос: – Тупая корова.
Она запаниковала.
– Нет. Слушай, а давай мы куда-нибудь сегодня выберемся. Куда угодно. Давай…
– Ты что, у себя кого-то прячешь? Если так…
– Нет.
– Ну так открывай, бля, дверь.
Она нажала маленькую черную кнопку на панели домофона, и через секунду далеко внизу раздался звук захлопывающейся двери.
– Быстрее, – дернула меня она, открывая засов. – Скорее уходи.
Я поправил галстук и прислушался к звукам, которых бы сейчас предпочел не слышать. Но что было, то было: с лестницы доносились гулкие шаги.
– Езжай на лифте.
Меня передернуло.
– Не могу.
– Это еще почему?
– Не могу на лифте. Я их с детства…
– Но здесь тебе нельзя оставаться, – перебила она и в панике огляделась. – Он уже заподозрил. Я его знаю. Весь дом обшарит, не иначе…
Я был полностью согласен, но времени на преодоление боязни лифтов больше не осталось. Лифт стоял на первом этаже, а Ральф взбирался по лестнице очень быстро, отрезая мне путь к единственному выходу из дома. Он будет здесь раньше, чем поднимется лифт. Я сказал, что могу просто пробежать мимо него по лестнице. Но Эми покачала головой и выдала ошеломляющее известие.
– Кажется, он знает тебя. Засек во время слежки.
Ничего не поделаешь – пришлось остаться и искать выход из положения. Оружие я не взял, он же, судя по наблюдениям, был вооружен всегда, и это сильно усложняло дело. Но я мог бы рискнуть. Пару раз такое со мной уже случалось.
Она отмела эту идею напрочь, как только я ее изложил.
– Нет. Ради бога. Ты должен уйти. Ты не понимаешь…
Я захлопнул входную дверь и осмотрел гостиную в поисках чего-то, что могло бы помочь, почти не слушая отчаянные извинения Эми. Я не мог выйти, не мог и спрятаться в квартире. Что же делать?
Дождь стучал по круглой крыше дальней угловой башенки. И я обратил внимание на светлое пятно на ковре – бледный квадрат лунного света, проникающего сквозь потолочный люк. Внутри квадрата плясали странные симметричные тени – это капли дождя текли по стеклу.
То был миг красоты в минуту страха. Квадрат напоминал тест Роршаха, который определяет особенности личности, предлагая увидеть осмысленный образ в абстрактных контурах чернильных пятен.
И видел я только одно – образ собственной гибели.
