Текст книги "Буддист-паломник у святынь Тибета"
Автор книги: Гомбожаб Цыбиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
БУДДИСТ-ПАЛОМНИК У СВЯТЫНЬ ТИБЕТА
По дневникам, веденным в 1899–1902 гг.
Предисловие редакционной коллегии первого издания
Описание путешествия Гомбожаба Цэбековича Цыбикова выходит в свет много лет спустя после того, как оно было написано и приготовлено к печати автором. Главной причиной промедления является безвременная кончина Александра Васильевича Григорьева, которому, вместе с С. Ф. Ольденбургом, Совет Русского Географического общества поручил редактирование труда Г. Ц. Цыбикова. Александр Васильевич и тут, как и во всей своей деятельности в Географическом обществе, являлся движущей силою. Уже ряд листов был напечатан, рисунки выбраны, текст в значительной мере проверен, когда А. В. Григорьев внезапно скончался, и издание стало задерживаться.
Другой причиной промедления был вопрос о транскрипции тибетских слов и названий, по отношению к которой редакторы испытали значительные колебания: сперва предложено было сохранить всюду лхасское произношение, которого в общем держался автор, но затем перешли к более обычному монгольскому произношению, которое и решили принять; последнее обстоятельство потребовало проверки всей рукописи. Несмотря на значительный труд, положенный на транскрипцию тибетских слов, редакторы считают, что транскрипция не всегда достаточно выдержана; это главным образом произошло оттого, что произношение тибетских слов в разных наречиях этого языка еще не выяснено. Известные поправки будут внесены в самостоятельный том примечаний к путешествию Цыбикова, который имеется в виду издать со временем и в который будет включено и начертание тибетских слов буквами тибетского алфавита.
Третьей причиной задержки является отъезд одного из редакторов в две долгосрочные экспедиции в Китай. Наконец, уже совсем готовую к печати и сверстанную книгу не пришлось выпустить в свет вследствие кончины К. И. Григорьевой, которая взяла на себя труд по составлению указателя и проверке рисунков. После ее кончины, во исполнение ее предложения, указатели и рисунки пришлось еще раз проверить. Несмотря на столь значительное опоздание, по глубокому убеждению редакторов, книга Г. Ц. Цыбикова сохранила весь свой интерес непосредственностью наблюдений жизни тибетского монашества и жизни буддийских паломников в Тибете, ибо из буддистов, посетивших Лхасу и главные святыни Тибета, никто не был так хорошо, как Цыбиков, подготовлен, и никто из буддистов не оставил нам столь полного и внимательного описания этих святынь, из буддистов же никто не мог иметь к ним той же свободы доступа. Тибет в течение последних лет, вместе с большей частью Азии, переживает глубокий переворот всей своей жизни, и тем ценнее для нас показания свидетеля, видевшего страну еще при самом зачатке этого переворота.
Книга Г. Ц. Цыбикова выпускается в свет в исключительно тяжелое время, когда России, казалось бы, не до описаний паломничеств в далекие страны; мы все же считаем необходимым выпустить эту книгу теперь, как лучшее доказательство того, что истинная Россия жива и работает в полном сознании своей духовной силы, объединившей и объединяющей десятки народов – почти двести миллионов людей. Написанная бурятом, питомцем русского университета, редактированная русским и изданная Русским Географическим обществом книга Г. Ц. Цыбикова является ярким выразителем культурного объединения Россией Запада и Востока на общей работе.
Сергей ОльденбургСентября 1918 г.Петроград.
Предисловие автора
Осенью 1898 г. один мой знакомый, штатный лама Янгачжинского дацана Забайкальской области, Цэбак-Даньчжа Ирдыниев прислал мне рукописное описание путешествия в Тибет и Непал нештатного ламы Болтиморского дацана Мичжэд-дорчжэ. Я, тогда студент Восточного факультета, представил эту рукопись на благоусмотрение профессора А. М. Позднеева, который только что пред этим издал «Сказание о хождении в тибетскую страну Малодöрбöтского Базабакши». Он, рассмотрев эту рукопись, посоветовал мне самому, по окончании курса университета, поехать в Центральный Тибет и в дальнейшем принял меры к осуществлению такого моего путешествия, рекомендовав меня Совету Русского Географического общества, который выдал мне средства на поездку, а тогдашний секретарь общества А. В. Григорьев с обычной своей любезностью и чисто отеческим попечением сделал все зависящее от него для снаряжения меня в далекий путь.
Получив командировку, я отправился сначала на родину, в Забайкалье, где, по домашним обстоятельствам и в напрасном подыскиваний себе спутников-паломников, оставался до октября, когда поехал в Ургу. Здесь я прожил некоторое время в приготовлениях к дороге и 25 ноября 1899 г., наняв четыре верблюда из обратного каравана алашанских монголов, выехал по обычному пути монгольских паломников, имея при себе одного наемного слугу бурята Мархая Санчжиева.
В Урге, до выезда и по возвращении из путешествия, я встретил весьма сочувственное отношение нашего генерального консула Я. П. Шишмарева и секретаря консульства В. В. Долбежева, которые, на всякий случай, снабдили меня «билетом» на четырех языках: русском, маньчжурском, монгольском и китайском. «Билет» этот сослужил мне некоторую службу однажды у цайдамских монголов.
Пускаясь в путешествие, как простой бурят-паломник, я должен был особенно считаться с предубеждениями местного населения. Поэтому нечего было и думать о собирании каких-либо естественнонаучных коллекций, съемке местностей, ведении правильных наблюдений и т. п. Взятый с собою фотографический аппарат и термометр Реомюра пришлось держать под замком в сундуке вплоть до Лхасы. При себе я постоянно имел только маленькую записную книжку, куда заносил заметки ежедневно, даже и в этом скрываясь от любопытных глаз.
В Центральном Тибете я поставил себе одной из главных задач изучение и приобретение оригинальных тибетских сочинений, из которых я мог бы дополнить литературными данными свои расспросные сведения. С этой целью мною было приобретено, с немалыми денежными затратами и трудом по проверке их, более 300 больших томов сочинений разных писателей. Эти сочинения, пожертвованные Географическим обществом, хранятся ныне в библиотеке Азиатского музея Российской Академии наук. Я льщу себя надеждой, что они, с развитием у нас изучения тибетского языка, окажут специалистам значительную помощь как материал для научных исследований.
Представляя теперь отчет о своей поездке, я не могу, конечно, судить о достоинствах моих сообщений, но справедливость требует сказать, что в деле редактирования и приготовления к печати неоценимую услугу оказали моей работе покойный А. В. Григорьев и ныне здравствующий С. Ф. Ольденбург, и я признаю, что если мой труд имеет какие-нибудь достоинства, то он в значительной мере обязан этим редакторам и в особенности А. В. Григорьеву. Оплакивая внезапную и преждевременную смерть Александра Васильевича, которого она застала среди сложных трудов по редактированию этой книги, я посвящаю труд свой дорогой памяти покойного.
Приношу искреннюю благодарность всем лицам, не отказавшим в просвещенном содействии моей поездке в Тибет и выходу в свет моей книги, главным образом Совету Русского Географического общества, давшему мне средства для путешествия в эту неизведанную страну.
Г. Цыбиков
Автобиографическая заметка
Я, Гонбочжаб Цэбекович Цыбиков, родился в местности Урдо-Ага, Забайкальской области, Читинского уезда в апреле 1873 г.[9]9
В свидетельстве о рождении, составленном в 1884 г., неправильно поставлен 1872 г., потому что буряты считают лета со дня зачатия, относя этот день за год до появления на свет. (Прим. автора)
[Закрыть] Отец мой, бурят кубдутского рода бывшей Агинской степной Думы (ныне Агинской инородческой волости), Цэбек Монтуев, в годы юности хотел посвятить себя в духовное звание, но был удержан от этого своими родителями – ярыми шаманистами. Несмотря на это, он научился самоучкой монгольской и тибетской письменностям, что позволило ему впоследствии быть избираемым на некоторые общественные должности.
Он рассказывал, что, будучи удержан родителями от учения, он дал себе обещание, если только у него будут сыновья, во что бы то ни стало отдать их в учение, одного в светское, а другого в духовное. Смерть двух его старших сыновей в раннем детстве еще более укрепила в нем это желание. Лишь только мне минуло 5 лет и когда я, по природному недостатку, еще плохо выговаривал многие слова, он сам стал обучать меня монгольской грамоте, а через два года, в 1880 г., отвез меня в приходское училище при Думе, где преподавали русский и монгольский языки. Однако первый год я пробыл в училище только 1,5 месяца (с перерывом в 5 месяцев). За это время учителя не указали мне ни одной буквы.
Более правильно мое учение началось со второго года. Через два года, в 1883 г., умерла моя мать. Тогда у отца еще более закрепилось желание держать меня как можно больше в училище, чтобы я не подвергался обидам мачехи. Скоро к этому представился очень удобный случай: осенью 1884 г. в Чите была открыта гимназия, на которую буряты сделали значительные пожертвования. В благодарность за это местная администрация задумала привлечь детей инородцев в эту гимназию. От агинских инородцев потребовали 4 мальчика. Буряты, еще не привыкшие к училищу с почти 10-летним курсом, не проявляли особого желания посылать детей, потому начальство охотно соглашалось принять желающих. Отец мой воспользовался предложением администрации и ради предупреждения конкурса повез меня еще в начале августа. Когда я явился к управляющему гимназией инспектору К. Ф. Бирману, он, видя первого ученика из инородцев, охотно содействовал выполнению всех формальностей моим отцом, плохо говорившим по-русски и часто прибегавшим к мимике. На произведенных в тот же день испытаниях меня нашли возможным поместить в старшее отделение приготовительного класса. Спустя неделю привезли других детей, но так как инспектор К. Ф. Бирман настоял на принятии меня первым, то приняли еще только троих, а четвертому было отказано в приеме на общественные средства. Учение продолжалось 9 лет, и мне удалось быть первым бурятом, окончившим в 1893 г. Читинскую гимназию. Кончил я с серебряною медалью, третьим по классу, потому что в VI классе мое усердие к занятиям значительно сократилось и я уже не был первым. По окончании мною гимназии педагогический совет постановил оказать мне содействие по продолжению образования и выдал прогоны и пособие, чтобы доехать до Томска, где я поступил на медицинский факультет. Но, уступая желанию моих сородичей и родных, я оставил этот факультет и, пропустив еще год, проведенный в Урге, поступил в 1895 г. в Санкт-Петербургский университет, на факультет восточных языков. Здесь я провел четыре года и окончил его в 1899 г. После этого почти три года провел в экспедиции Русского Географического общества. Возвратившись, был назначен лектором монгольского языка в Восточном институте во Владивостоке, в каковой должности состою и ныне.
Глава I. Паломники в пути от Урги до Гумбума
25 ноября 1899 г. Одевшись бурятским ламой-паломником к святым для ламаистов местам, я выехал из Урги на четырех наемных верблюдах с партией алашанских монголов, приехавших сюда для продажи риса и проса. Впрочем, хозяин нашего каравана, Намчжал-тайчжи, придворный чиновник алашанского вана, говорил, что, собственно, главною целью его приезда с женою и сыном было поклониться ургинскому перерожденцу Чжэ-бцзун-дамба.
Мне и моему спутнику первый раз в жизни приходилось иметь дело с верблюдами, отчего и предположили ехать на ненавьюченных: наложили на спину верблюда войлоки и подушки, перекинули через них привязанные к ремням стремена и сели, как на лошадей. Проехав однако 5–6 верст, мы убедились, что такой способ езды очень неудобен, так как ноги, широко раздвинутые по толстому животу большого верблюда, сильно уставали; тем не менее пришлось таким же способом доехать до места первого ночлега в местности Бухук, где находится и первая почтовая станция по тракту Урга – Сайр-усу. Здесь пришлось расположиться среди снеговой равнины, и так как невозможно было отыскивать из-под снега подножного, если так можно выразиться, топлива – аргал (сухой помет), то нам оказали громадную услугу дрова, захваченные с собою из Урги по совету возчиков. (Чрезвычайно развитое в Урге и ее окрестностях воровство заставило наших подрядчиков окарауливать всю ночь палатки и уложенных вокруг них верблюдов.)
26 ноября, наученные вчерашним неприятным опытом, мы пересели на верблюдов с легкими вьюками, что оказалось гораздо удобнее верховой езды на этих животных. Непривычным ездокам должно рекомендовать в продолжительной, в особенности зимней, дороге садиться на вьюки. Этот способ выгоден еще и тем, что при частых гобийских ветрах, несущих песок и пыль, можно сидеть, отворотившись в противоположную от ветра сторону. Ночевали в степи; названия этого урочища нам не удалось записать, так как возчики не знали его, а местных жителей мы не встретили.
27 ноября взяли воды из колодца Ара-чинда и ночевали в степи.
28 ноября начинается настоящая гоби. Монголы в характеристике местностей употребляют слова хангай и гоби. Первым словом обозначают места, обильные растительностью и проточною водой, а вторым – безводную степь со скудною растительностью; «гоби» местами обитаема. Ночевали у колодца Хара-толгой (Черная горка).
29 ноября ночевали у колодца Булум (Угол) близ монастыря Шинэ-чойра, что значит «новый учебный двор». Должно заметить, что такое название произошло вследствие недавнего основания монастыря, а не как отличие от прежнего «старого». Монастырь этот, принадлежащий хошуну Дайчин-цзасака, отец которого именовался Уйцзан-гун, имеет около тысячи духовных. Хошун же состоит из 5 сомунов (рот) и должен быть признан одним из богатых хошунов Халхи вообще и тушету-ханского аймака в частности.
30 ноября – Хубер. 1 декабря – Дэрису. 2-го – Тэбчийн-булум. 3-го – Ара-чинда. 4-го – ключ Хармакту. 5-го – открытая степь. 6-го – южный склон хребта Шанхай. 7-го – к ЮЗ от гор Хоир-ундур. Вот места ночлегов за эти дни.
8 декабря миновали по западной стороне монастырь Долон-шига-цза-гин-сумэ, принадлежащий хошуну гобийского туше-гуна тушету-ханского аймака. Ночевали в местности Бударганайн-шинэ-усу. 9-го – степь. 10-го – высохшая речка Думда-гун. 11-го – степь к Ю от Ноян-элису. 12-го – степь. 13-го – колодец Арайн-гашун-худук.
14 декабря ночевали недалеко от колодца Добойн-цзак. Между кочевьями хошуна халхаского туше-гуна и землями алашанского вана находится западный угол владений трех уратских гунов, входящих в состав Улан-цабского сейма южных монголов.
15 декабря ночевали невдалеке от монастыря Тукумун-сумэ, принадлежащего хошуну алашанского цинь-вана. Говорят, что этот монастырь был основан шестым далай-ламой Цаньян-Чжямцо, жившим в Тибете с 1683 по 1706 гг., и имеет в настоящее время до двухсот постоянно живущих монахов. Оставляя до надлежащего места исторические сведения об этом далай-ламе, здесь приведем лишь народное сказание о нем. Шестой перерожденец, далай-лама Цаньян-Чжямцо[10]10
Народные сказания о романтической судьбе и печальной участи далай-ламы VI Ловсан-Цаньян-чжямцо (1683–1706) записаны впервые Г. Ц. Цыбиковым. (Прим. Р. Е. Пубаева)
[Закрыть] нарушил обеты высшего духовного звания и вступил в брак с одной женщиной. Она вскоре забеременела и должна была родить сына, который сделался бы всемирным царем. Но китайские астрологи-тайноведы узнали об этом и сообщили богдохану о грозившей его династии опасности. Богдохан в тревоге вызвал далай-ламу в Пекин для допроса, а жену его приказал тотчас убить. С дороги в Пекин, а именно из Алашани, опальный далай-лама послал ко двору труп своего случайно умершего спутника, выдав за свой, а сам, переодевшись нищим-монахом, скрылся и бродил инкогнито по разным местам непросвещенной Монголии, родного Тибета и священной Индии. Затем в Алашани он стал проявлять много чудес, на что обратила внимание Абао, супруга алашанского вана. Она признала в нем далай-ламу и воздала почести.
Внимание, оказанное княжеским двором, конечно, сильно подействовало на простой народ, и он стал уже боготворить вновь открытого далай-ламу. Последний, воспользовавшись приобретенным почетом и влиянием, основал в Алашани несколько монастырей, в том числе и этот Тукумун-сумэ.
16 декабря – Бургастайн-булак. 17-го – Хурай-чинда.
18 декабря миновали Чжартайн-дабасуну-байшин, т. е. домики Чжартайской соли, коих здесь три: один – для надзирателя и сборщика пошлин с соли, другой – для казенных рабочих, третий – для соли. Они находятся на юго-восточной стороне озера Чжартайн-нур; соль же добывается на северо-западной стороне рабочими, нанимаемыми канцелярией алашанского вана, а вывозится отсюда добровольными извозопромышленниками главным образом в город Дын-коу, находящийся на левом берегу реки Хуанхэ, или Желтой, в расстоянии трехдневного караванного пути от озера. Соль извлекают из глубоких ям княжеские рабочие. Покупатель сам кладет в мешки и подходит к байшину для расчета. Я лично не видел работы, так как место добывания соли находилось по северо-западную сторону, верстах в четырех от байшинов. За количество соли, составляющее вьюк одного верблюда (около 10 пудов), платят, как передавал мне местный монгол, 4 фына (6 коп.) за труд по добыванию и 2 фына (3 коп.) пошлины в казну вана.
Заплатив, таким образом, за вьюк соли на месте 6 фынов (9 коп.), продают таковой в Дын-коу, смотря по спросу, за стоимость от одного до двух кирпичей чая, или от четырех до восьми цинов серебра (60 коп. – 1 р. 20 к.). Этим извозом занимаются главным образом ближайшие жители, начиная с наступления осенних холодов, т. е. примерно с октября. Говорят, что ежегодно вывозится отсюда соли не менее чем на ста тысячах верблюдов. Кроме этой соли, в Алашани славится еще соль, добываемая в Хото-нугой и Цаган-булак; эти места добывания соли находятся в западной части кочевий, а потому соль оттуда вывозят преимущественно в города Дэрисун-хото и Ланьчжоу.
Останавливаемся ночлегом недалеко от вышеупомянутых домиков в роще деревца цзак, более известного под названием саксаул. Вследствие того, что наши возчики брали домой из этой рощи дрова, нам пришлось продневать здесь следующее, 19-е число. 20-го – колодец Цзуха.
21 декабря прошли мимо колодца Чахарун-худук и пришли к стойбищу нашего возчика. Он жил в двух войлочных юртах, одна из коих представляла как бы чистую половину, где стоял жертвенный стол с бурханами, а другая служила постоянным жилищем хозяев с домочадцами. Местность эта называется Гун-худук (Глубокий колодец), или, по другому колодцу, Сумэйн-худук (Колодец храма). Тот и другой колодец отстоят от этого стойбища не ближе четырех-пяти верст. Здесь провели мы и 22-е число.
23 декабря доставили нас в ямунь алашанского вана, где мы прожили до 1 января 1900 г., подыскивая себе новых подрядчиков до Гумбума, так как прежний был нанят только досюда.
Город Дынь-юань-фу, или Ва-ян-фу, назывался монголами Алаша-ямунь, или Ямунь-хото, т. е. алашанской канцелярией, или канцелярским городом. Он находится на берегу речки, стекающей с горы Бугуту Алашанского хребта, и состоит из двух частей: кремля и слободы. Кремль расположен на южной стороне невысокого холма и обнесен толстой кирпичной стеной, обычной у китайских городов, доходящей вышиною чуть ли не до 10 саженей. Двое ворот с юга и востока, оба с обшитыми железом воротами, ведут вовнутрь города, где помещаются дворец и канцелярия вана, цокчэнский дуган, театр, лавки и дома маньчжуров, китайцев и монголов. Непосредственно к югу от кремля расположена слобода, превосходящая числом жителей и оживленной торговлей первую часть города. Из достопримечательностей можно упомянуть только о цокчэнском дугане монастыря Ямуня, в котором красиво соединены стили китайский и тибетский.
Главную торговлю этот город ведет с городом Нинся-фу, лежащим по другую сторону Алашанских гор, на левом берегу Хуанхэ, и называемым монголами Иргай-хото. Караваны доходят до него в четыре дня. Из Иргая доставляются в Ямунь главным образом рис, просо, ковры и китайский спирт в обмен на верблюжью и овечью шерсть, шкуры и соль. Иргай особенно славится выделкой ковров, большие заказы которых делают тангутские, монгольские и даже наши бурятские монастыри, специально для этого посылая сюда людей. Спрос на ковры для монастырей обусловливается тем, что в ламаистских храмах украшаются преимущественно коврами колонны и скамейки, на коих сидят монахи во время богослужения.
Через этот город проходят дороги, соединяющие Южную и Северную Монголию с Амдо, а далее – с Тибетом. Это выгодное для транзита положение, а также значительный вывоз из страны соли сделали большим подспорьем для хозяйства местных монголов извоз на верблюдах. Помимо провоза тибетских торговцев и монгольских богомольцев из этого города в Ланьчжоу и Гумбум с одной стороны и в Ургу и Пекин – с другой некоторые предприниматели вывозят в Ургу рис и просо, в Гумбум – кирпичный чай. Обратно ходят преимущественно с порожними верблюдами, почему за случайную кладь берут плату как раз половинную против приводимых ниже в передний путь. За полный верблюжий вьюк во время нашего посещения Ямуня брали: до Урги 8—11 ланов, до Гумбума 3,5–5 ланов и до Пекина 7—10 ланов серебра. Колебание цен, конечно, зависит от размера спроса и предложения, пользоваться которыми алашанские монголы умеют всегда с отменным искусством.
Вывозимый в Ургу рис покупают на месте по 5–8 цинов за четверик – сулга (30 гинов, т. е. китайских фунтов), в Урге дают от 15 до 22 гинов на лан серебра; цибик чаю, в 39 кирпичей, на месте покупают от 14 ланов 5 цинов до 15 ланов 5 цинов и в Гумбуме продают за 18 ланов 5 цинов – 20 ланов.
Алашанские монголы принадлежат к большой группе олётов и составляют один хошун, под управлением хошо-цинь-вана, каковой титул впервые получил князь Ловсан-дорчжэ в 1765 г. Он женился в 1750 г. на царевне и получил звание богдоханского зятя. С тех пор до настоящего времени алашанские князья женятся на фиктивных (приемных) дочерях богдохана, вследствие чего забыли уже простоту монголов и приняли дурные стороны китайской жизни. Они обнаруживают чрезвычайный деспотизм и изолированность от подданных, содержат роскошный, по-своему, двор со множеством слуг и актеров для домашнего театра, многочисленных чиновников и лиц свиты, живущих взяточничеством; многие из князей предаются курению опиума или вообще ведут разгульную жизнь.
Такая жизнь правителей требует громадных расходов, к которым присоединяются еще ежегодные подарки в Пекин. Все эти расходы ложатся, конечно, тяжелым бременем на подданных – плательщиков, среди коих на каждом шагу слышится глухой ропот на разорение. Много семейств из северной части кочевий, отчаявшись в надежде на наступление лучших времен и боясь окончательного разорения, тайно откочевали в Западную Халху и, может быть, еще дальше.
Особенной расточительностью отличается нынешний князь. От одного местного монгола пришлось услышать, что недавно их князь – ван, нуждаясь в деньгах, продал европейцам сто молодых женщин, за что его хотели вызвать в Пекин на суд. Предугадывая дурной исход для своего дела, он велел донести, что князь умер, и ходатайствовать о назначении в правители его старшего сына. Поверить в Пекине мнимой смерти монгольского князя могли, конечно, только по внесении внушительного числа серебряных слитков чиновникам ли-фань-юаня [11]11
Ли-фань-юань – созданная в XVII в. служба, сменившая монгольский ямынь и ведавшая зависимыми от Китая монгольскими территориями, а также отношениями с Россией.
[Закрыть], т. е. инородческого приказа.
Главным занятием простого народа служит скотоводство, или точнее, верблюдоводство. Из осматривания алашанских юрт я получил впечатление, что они скорее походят на киргизские, лишь с меньшею выпуклостью концов хана. Народ алашанский сильно подвергся китайскому влиянию. Покрой одежды мужчин – китайский, и редкий мужчина не говорит по-китайски. Степные женщины более сохранили свои обычаи, хотя ямунские сильно стараются не отставать от маньчжурок, только мешает им монгольская прическа. С приближением к Ямуню начинают попадаться фанзы китайцев-хлебопашцев и огородников. Они, как и в Ямуне, живут вместе с женами, [находясь] на дневном расстоянии от Великой стены. В нравственности алашанца можно найти смесь худших сторон как китайской цивилизации, так и характерных черт природного монгола. При первой встрече алашанец поражает наружной вежливостью и обходительностью, но после недолгой беседы нельзя не узнать, что у него одна мысль – как бы побольше получить выгоды для себя от случайного знакомого. Среди зажиточных и в особенности среди чиновничества много курильщиков опиума. Женщины весьма свободны на свои ласки, а в городе развита и проституция. У алашанцев встречается нередко двое– и многоженство.
В этом городе много китайцев, занимающихся торговлей, ремеслами и огородничеством. Также немало китайцев занимаются тканьем узкой шерстяной рогожи (по-монгольски – урмук), идущей на мешки и верблюжьи седла.
В 30 верстах на юго-восток от города, на северной стороне Баян-сум-бэр, одной из трех выдающихся вершин Алашанского хребта, находится монастырь Барун-хит, известный усыпальницею шестого далай-ламы, о котором упомянуто выше. На северо-восток от горы Бугуту – Цзун-хит. Оба монастыря в обыкновенное время имеют по 200–250 духовных.
1 января 1900 г. нам были поданы верблюды, подряженные за два дня пред этим до Гумбума по 4 лана за каждого. Сегодняшний первый день нового года возбудил во мне воспоминание о дорогом отечестве, от которого я все более и более удалялся. О нем же напомнил мне сегодня и один из местных простолюдинов, рассказывая о первом европейце, появившемся в их кочевьях более 20 лет тому назад. Этот европеец (по-монгольски – орос) собирал шкуры диких животных и птиц, а также насекомых и травы, из чего я догадался, что речь идет о Н. М. Пржевальском. К этому он добавил, что уже после него стали появляться европейцы на границе Алашани с Китаем и повысили цену на верблюжью и овечью шерсть.
Возчик, взяв воду из попутного колодца, довез нас до местности Цаган-хошун, где не было колодца. Затем стал отговариваться вести нас далее под предлогом, что должен подождать своего брата, с которым поедет далее вместе. Таким образом, он продержал нас в напрасном ожидании следующие 2-е и 3-е числа.
Ждать было тем неприятнее, что поблизости не было колодца, и мы должны были добывать воду, оттаивая снег, смешанный с песком. Добытая таким способом вода была грязновата и мутна. К чести алашанцев должно сказать, что в их кочевьях почти нет воровства. Поэтому даже ценные вьюки оставляли мы вне палаток.
От нечего делать мы бродили по песчаным валам, и спутники наши собирали окаменелые трубочки из мелкого песка, уверяя, что они бывают нужны для заклинания жрецов секты сангаспа [12]12
Строго говоря, сангаспа – не секта, а группа странствующих тантрийских монахов-жрецов. Их заклинания могли быть и благопожелательными, и неблагопожелательными, «вызывая» порчу, несчастья и т. д. Эти тибетские монахи-жрецы появлялись и в Бурятии; верующие их боялись. (Прим. Р. Е. Пубаева)
[Закрыть], которая весьма распространена у амдоских тангутов.
«Нашими спутниками» я называю других членов этого каравана: шесть халхаских монголов-лам, ехавших в Гумбум для поклонения его святыням, двух бурятских лам, направляющихся в Лабран за выяснением перерожденца бывшего ширетуя Цугольского дацана Забайкальской области Иванова, который очень славился среди прихожан своею ученостью, и одного тибетца, торговавшего в городе Донкоре.
Один из бурятских лам, по имени Шри-бадзар, вез список мальчиков, родившихся в год, следующий за годом смерти Иванова. По списку лабранский Чжамьян-шадба должен был указать перерожденца Иванова.
4 января наш подрядчик довез нас до колодца Тосо (Масло) и снова заставил продневать следующее 5-е число.
6 января двинулись далее, хотя не могли дождаться товарища нашего возчика, и, взяв воду из колодца по восточную сторону горы Ундур-хайр-хан (Высокий милостивец), ночевали в степи. Настоящее название этой горы – Шангин-далай (в литературе – Сангун-далай – Море сокровищ), но монголы из почтения к духам, владельцам горы, не произносят этого названия на виду ее, уверяя, что если произнести его, то случается вьюга или какое-нибудь другое несчастье в пути.
7 января прошли мимо монастыря Цокту-хуре и, взяв воду из колодца при начале песков Сэрхэ, остановились ночлегом среди самих песков. 8-го – Хара-обо́.
9 января подошли к Тэнгри-элису (Небесные пески – в смысле обилия, обширности песков) и, взяв воду из колодца Ехэ-тунхэ на северной стороне песков, перешли через это песчаное волнистое море. У богомольцев существует поверье, что если перейти через эти пески пешком, то приобретается добродетель, равная прочтению сочинения «Чжя-дон-па»[13]13
«Чжя-дон-па» – наиболее популярное сочинение махаянского буддизма о пути совершенствования бодхисаттвы; по-санскритски называется «Аштасахасрика-праджня-парамита».
[Закрыть], т. е. «Восьмитысячного» (8000 стихов – 8-тысячная Праджня-парамита). Поэтому некоторые из наших спутников слезли с верблюдов и отправились пешими. Среди этих песков, ближе к юго-западному краю их, находится при самой дороге обо (куча), основанный, по преданию, третьим банчэн-эрдэни Балдан-ешей, переправлявшимся через эти пески при проезде в Пекин в 1779 г. «Обо» это представляет большой куст, вышиною около сажени, обвешанный хадаками и лентами, привязываемыми набожными путниками. Кроме того, прохожие бросают в куст китайские медные монеты (чохи), сжигают курения и делают земные поклоны. Проходящие нищие-монахи подбирают эти чохи и снимают с куста более или менее ценные хадаки.
Ночуем тотчас по выходе из песков. 10-го – колодец Чулун-онгоца (Каменная колода).
11 января перешли через границу кочевьев алашанского вана и собственно Китай. Здесь подле дороги стоит на гранитном пьедестале таковая же плита вышиною около двух аршин, на лицевой и тыловой сторонах исписанная китайскими иероглифами, говорящими о поводе постановки, лицах, бывших при разграничении, и о годе постановки: «29 год правления Дао-гуан добавочного 4-го месяца 20-й день» (1838 г.)[14]14
Здесь у Г. Ц. Цыбикова, по-видимому, ошибка. 29-й год правления восьмого маньчжурского императора династии Цин, Айсиньгёро Мяньнин (1782–1850), правившего под девизом «Дао-гуан» (Целенаправленное и блестящее) с 1821 г. приходится на 1838, а на 1850 г.
[Закрыть] и на ребрах монгольские надписи: на северо-восточной стороне – «Алашань-цин-вангун нутугун чжиха» (разговорная форма дзаха), т. е. граница кочевьев алашанского цинь-вана, и на юго-западной – «Улаган-эргиин хушие чилагу», т. е. каменная плита из Красного яра.
Уже в четырех верстах к югу попались нам развалины китайской деревни. В них, впрочем, ютились в бедной хижине два китайца.
Ночуем на юго-западе от китайского поселения Байдун (по-монгольски – Цаган-сонджа, Белая пирамида), где живут китайцы-верблюдоводы, занимающиеся извозом.
12 января перешли через заставу Са-ян-чжин, где для проходящих в западном направлении установлена уплата пошлины. Китайская административная беспорядочность не установила определенной платы, и здесь берут от 100 до 200 чохов с каждого, руководствуясь, вероятно, исключительно произволом.
С нас взяли по 140 чохов, причем сборщик украл немало чохов, спуская их при счете в широкие рукава своего платья. Ночевали у китайской деревни Ван-чжа-дянь.
13 января – падь Ши-ва-цзы.
14 января, пройдя около 7 верст от места ночлега, остановились у деревни Сун-чан, где живут тангуты и китайцы. Сюда переселяется в настоящее время духовенство монастыря Даглун (Тигровая падь), который находился прежде на северо-западе отсюда и был разорен во время мусульманского движения. Здесь приходили к нам 5 оборванных китайских нищих и просили милостыню. Когда мы дали по несколько чохов, они отказались взять их, прося чего-нибудь съестного. Возчик наш уверял нас, что эти же нищие придут ночью для кражи, и потому с сегодняшней ночи необходимо держать караул. Пришлось прибрать все вьюки в палатки и попеременно окарауливать весь лагерь.
