Текст книги "Письма"

Автор книги: Гог Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Меня не столько волнует продажа моих работ как таковая, сколько то, что это даст мне возможность существовать. Скажу тебе откровенно: очень немногие из тех представлений об искусстве, которые я почерпнул, работая у Гупиля, выдержали испытание временем и практикой, хотя вкусы мои с тех пор почти не изменились. Произведения искусства создаются не так, как это представляют себе торговцы картинами, да и сам художник живет и учится совсем по-другому.

Не могу точно объяснить – почему, но теперь я понимаю слова Добиньи: "Больше всего мне платят не за те мои картины, которые я особенно ценю".

Но если бы я услышал такую фразу, когда служил у Гупиля и К°, я решил бы, что он сказал ее просто ради красного словца...

Будущее казалось бы мне более светлым, если бы я умел лучше ладить с людьми. Найти покупателей на мои работы без твоей помощи совершенно немыслимо; при твоем же участии такая возможность не исключена. И если мы напряжем наши силы до предела, мы выстоим и не пропадем, но для этого мы должны держаться вместе.

Конечно, я не придаю значения утреннему инциденту, но когда наваливается сразу так много неприятностей, начинаешь ощущать потребность позабыть обо всем и поговорить с кем-нибудь, кто полностью понимает тебя и сочувствует тебе. Обычно я храню все в себе и стараюсь все перебороть в одиночку. Однако человеку, имеющему сердце, этого мало: хочется еще найти истинного друга и поверенного. Именно потому, что по временам я чувствую, как слабеет мое здоровье и как мне не хватает сил, чтобы переносить удары, я откровенно сознаюсь, что мне мучительно нужно вновь повидать тебя и спокойно поговорить с тобой.

Мне в этом году пришлось немало побороться, чтобы сохранить свою мастерскую, и подчас бывало страшно тяжело продолжать работу. А ведь я еще должен как-то собраться с силами...

И все-таки самое главное – чтобы мы и дальше понимали друг друга и чтобы дружба наша по-прежнему оставалась горячей. Если придет беда, мы померимся с ней, но давай при любых обстоятельствах хранить верность друг другу, дорогой брат.

Я выигрываю от этого во всех отношениях, потому что без тебя не смог бы продержаться так долго; ты же не выигрываешь ничего, кроме сознания того, что помог человеку выйти на такой жизненный путь, который в противном случае был бы для него закрыт. А впоследствии – кто знает, что мы еще сделаем вдвоем с тобой!

306

Пока я работаю, я безгранично верую в искусство и убежден, что добьюсь своей цели; но в дни физической слабости и материальных затруднений я чувствую, что вера моя слабеет, и меня охватывают сомнения, которые я пытаюсь преодолеть, немедленно возобновляя работу.

То же с Христиной и детьми: когда я нахожусь с ними и малыш, радостно посмеиваясь, ползет ко мне на четвереньках, у меня нет ни малейших сомнений в том, что все хорошо. Как часто этот ребенок служит мне утешением!

Когда я дома, он ни на минуту не оставляет меня; когда я сижу за работой, он дергает меня за полу куртки или карабкается по моей ноге, пока я не посажу его на колени.

В мастерской его занимает все, и он тихонько играет кусочком бумаги, обрывком веревочки, старой кисточкой; этот малыш всегда доволен.

Если он останется таким на всю жизнь, он будет удачливее меня...

Думаю, что через несколько дней, если я, конечно, буду немного лучше питаться, чем в последнее время, мне удастся избавиться от своего отвратительного недомогания; однако причины его коренятся куда глубже, и я хотел бы снова прийти в то состояние, когда у меня были в избытке здоровье и силы, в чем, в конце концов, нет ничего невозможного: нужно только побольше бывать на воздухе и работать над тем, что тебе по душе. Ведь это же факт, что сейчас все мои работы слишком уж худосочны и сухи.

Теперь мне это ясно, как день, и я не питаю ни малейшего сомнения, что мне нужно все в корне менять. После того как ты посмотришь работы текущего года, мы обсудим, не согласишься ли ты со мной в отношении некоторых мер, и, если ты согласишься, нам, думается мне, удастся преодолеть трудности.

309

В последние дни, занимаясь живописью, я вдруг почувствовал, что у меня пробуждается особое чувство цвета, более острое и совсем непохожее на то, какое было до сих пор.

Возможно, что мое нервозное состояние в последние дни находится в связи с каким-то переворотом в методе моей работы, к которому я давно уже стремился и о котором долгое время раздумывал.

Я часто пытался работать менее сухо, но у меня снова и снова получалось примерно то же, что и раньше. Однако теперь слабость не позволяет мне работать привычным для меня способом, и это, кажется, не вредит мне, а, скорее, идет на пользу; теперь я немного отпустил вожжи и, вместо того чтобы вглядываться в структуру вещей и анализировать ее, смотрю на предметы прищуренными глазами, а это позволяет мне более непосредственно воспринимать их, как цветовые, взаимно контрастирующие пятна.

Интересно, что будет дальше и чем все кончится. Я давно уже удивлялся, почему я не такой сильный колорист, каким мог бы стать при моем темпераменте, но до сих пор это качество развивалось во мне слабо.

Повторяю, мне очень интересно, во что все это выльется, но я уже сейчас ясно вижу, что мои последние живописные этюды совсем непохожи на предыдущие.

Насколько помнится, у тебя есть один мой прошлогодний этюд – стволы деревьев в лесу. Я отнюдь не считаю его плохим, но в нем еще нет того, что видишь в этюдах настоящего колориста.

Некоторые цвета верны, но, даже будучи верными, они не производят того впечатления, которое должны производить, и, хотя краски кое-где наложены густо, общее впечатление остается бедным. Сравнивая этот этюд с последними, написанными менее пастозно, я нахожу, что, невзирая на это, они стали сильнее по цвету, поскольку краски в них как бы переплетаются, а мазки покрывают друг друга, так что все в целом получается сочнее и лучше передает, скажем, мягкость облаков или травы.

Было время, я очень тревожился, что не делаю успехов в цвете, но теперь снова обрел надежду... Я не могу полностью доверять своему глазу, когда дело касается моей собственной работы. Например, оба этюда, которые я сделал во время дождя – грязная дорога с маленькой фигуркой,– кажутся мне полной противоположностью некоторым другим этюдам. Глядя на них, я снова чувствую тоскливую атмосферу дождливого дня, и в фигурке, хотя она состоит лишь из нескольких пятен краски, есть, на мой взгляд, какая-то жизнь, причем достигается это отнюдь не правильностью рисунка, потому что фактически рисунка там нет. Я хочу сказать вот что: как мне кажется, в этих этюдах есть нечто от той таинственности, которую ощущаешь, когда смотришь на природу, прищурив глаза, вследствие чего формы упрощаются до цветных пятен. Все это выяснится со временем, но в данный момент я нахожу в некоторых своих этюдах нечто новое в смысле цвета и тона.

В последнее время я часто вспоминал рассказ, который прочел в одном английском журнале. Это история художника, который тоже подорвал свое здоровье в труднее для него время и отправился в уединенную печальную местность, на торфяные болота, где снова стал самим собой и начал писать природу так, как видел и понимал ее. Все это очень хорошо описано очевидно, автор разбирается в искусстве. Рассказ поразил меня, и сейчас я снова думаю о нем...

Беда не только в том, что я сравнительно поздно занялся рисованием; отнюдь не исключено также, что у меня нет оснований рассчитывать па долгие годы жизни...

Что же касается времени, которое у меня осталось для работы, то, думается, я не очень ошибусь, предположив, что, вопреки всему, мое тело выдержит еще несколько лет, скажем, от шести до десяти...

Я не намерен ни щадить себя, ни избегать волнений и трудностей – мне в общем безразлично, проживу я больше или меньше; кроме того, я не умею печься о своем физическом состоянии, как, например, делает врач.

Итак, я и впредь буду жить, не зная, сколько я проживу, и помня только одно: "за несколько лет я должен закончить определенную работу". Мне не следует слишком спешить – от спешки мало проку, но я должен продолжать работу с полным спокойствием и бодростью, возможно более регулярно и упорно, сжато и четко. Мир касается меня лишь постольку, поскольку я чувствую себя, так сказать, обязанным ему и в долгу перед ним: я ведь тридцать лет ступал по этой земле. И вот из благодарности я хочу оставить по себе какую-то память в форме рисунков или картин, сделанных не для того, чтобы угодить на чей-то вкус, но для того, чтобы выразить искреннее человеческое чувство. Итак, работа – вот моя цель; а когда человек сосредоточивается на одной мысли, все его дела упрощаются и хаос уступает место единому и неуклонному стремлению...

Если я проживу дольше – tant mieux, 1 но на это я не рассчитываю.

1 Тем лучше! (франц.).

За оставшиеся несколько лет нужно кое-что создать – вот мысль, которая служит мне путеводной нитью, когда я обдумываю планы дальнейшей работы.

313

Нет горшей муки, чем душевная борьба между долгом и любовью в высшем значении этих слов. Если я скажу тебе, что выбираю долг, ты все поймешь.

Те несколько слов, которыми мы обменялись во время нашей прогулки, доказали мне, что внутренне я ничуть не изменился – вся эта история была и осталась раной, которую я ношу в себе; она скрыта в глубинах моей души, и ничто не исцелит ее, так что даже через много лет она останется такой же болезненной, какой была в первый день...

Я не верил, не верю и никогда не поверю, что она руководствовалась корыстными мотивами, по крайней мере, в большей степени, чем то допускают честность и справедливость. Она лишь держалась в пределах благоразумия, но окружающие все преувеличили. В остальном же, как ты понимаешь, я не обманываю себя – она не любила меня; поэтому все, о чем мы говорили с тобой по дороге, должно остаться между нами. С тех пор произошло много такого, чего не случилось бы, если бы в определенный момент я не оказался, во-первых, перед ее решительным "нет", а во-вторых, перед собственным обещанием убраться с ее пути. Я уважаю в ней чувство долга, я никогда не подозревал и не заподозрю ее ни в чем плохом.

Что же касается меня, то я знаю лишь одно: самое важное – это не уклоняться от своего долга и не идти ни на какие компромиссы там, где речь заходит о нем. Долг есть нечто абсолютное.

А последствия? Мы отвечаем не за них, а за сделанный нами выбор выполнять или не выполнять свой долг. Такая точка зрения – прямая противоположность принципу: цель оправдывает средства. Мое собственное будущее – это чаша, которая не минует меня; следовательно, ее надо испить...

Как ты, однако, понимаешь, я должен обходить все, что может поколебать меня, должен избегать всех и всякого, кто может напомнить мне о ней. Эта мысль придала мне в нынешнем году больше решительности, чем я проявляю обычно, и, как видишь, я умудрился устроить все таким образом, что никто не понимает истинных мотивов.

314 [19 августа 1883]

Очень хочется знать, можете ли вы с отцом понять мои чувства в вопросе о том, оставаться мне или нет с этой женщиной. Я горячо желаю не толкать ее обратно на улицу, а, добившись от нее обещания исправиться, от всего сердца простить ее и все позабыть. Пусть уж лучше живет, чем гибнет.

Сегодня утром она сказала мне: "Я и сама не собираюсь приниматься за старое, и матери об этом не говорила. Я знаю только, что если мне придется уйти, я не заработаю сколько требуется – мне ведь надо еще платить за содержание детей; если я пойду на улицу, то сделаю это не потому, что хочу, а потому, что вынуждена". Я тебе, по-моему, однажды уже писал, что произошло между нами, когда она лежала в больнице, а я еще не решил, возьму ее к себе или нет. Она тогда тоже ничего не просила, что очень непохоже на ее обычное поведение. Не могу точно вспомнить ее слова, но в ней было тогда что-то похожее на овцу – она как бы говорила: "Если меня надо зарезать, я не стану сопротивляться". Во всяком случае, это было нечто настолько душераздирающее, что я мог сделать только одно – все простить и обвинять во всем скорее себя, чем ее. Однако я промолчал и лишь заставил ее пообещать мне кое-что, а именно – быть более аккуратной и трудолюбивой, позировать более старательно, перестать общаться с матерью и т. д.

Теперь я тоже все ей простил, все безоговорочно позабыл и, как прежде, стою на ее стороне. Я испытываю к Христине такую глубокую жалость, что перед ней все смолкает, что я и теперь не могу поступить иначе, чем в прошлом году в больнице, когда сказал: "Пока у меня есть кусок хлеба и крыша над головой – они твои".

И тогда и сейчас это была не страсть, а просто обоюдное понимание насущных потребностей каждого из нас. Помня, однако, как часто семья Христины сбивала ее в прошлом году с пути, и боясь, как бы с ней вновь не произошла катастрофа, я хотел бы поселиться с ней в каком-нибудь другом месте, скажем, в маленькой деревушке, где она забыла бы о городе и поневоле видела бы вокруг только природу...

Не знаю, обрету я с этой женщиной счастье или нет, но идеальными наши отношения, конечно, не будут; счастье такая штука, которая от нас не зависит, но следовать велениям своей совести – это зависит только от нас.

315

Я по-прежнему убежден, что моя работа действительно требует большего и что мне следовало бы также иметь возможность тратить немного больше денег на еду и другие необходимые потребности, но раз я должен обходиться меньшим, пусть будет так.

В конце концов жизнь моя, быть может, не стоит того, во что обходится ее поддержание. Так стоит ли мне из-за этого расстраиваться? Тут уж никто не виноват – ни другие, ни я сам.

В одном, надеюсь, ты не сомневаешься – я могу отказать себе в еде, одежде, удобствах, словом, во всем необходимом, но не больше. Когда человек урезает себя во всем, то ведь это достаточно доказывает его готовность идти на жертвы, верно? Ты отлично знаешь, что предложи мне кто-нибудь работу, скажем, выполнить тот или иной рисунок, я не отказался бы от нее, я с удовольствием сделал бы даже несколько попыток справиться с нею, если бы первая не удалась. Но никто не предлагает мне работы, а если о ней и заговаривают, то так неопределенно, так туманно, что это, скорее, сбивает меня с толку, чем подбадривает.

Что же касается моей одежды, дорогой брат, то ношу я то, что мне дают, не требуя и не прося большего. Я донашивал костюмы отца и твои, которые не очень годились мне, – у нас ведь разные размеры. Если ты примиришься с недостатками моего туалета, я вполне удовлетворюсь тем, что имею, и буду благодарен даже за малое. Разумеется, впоследствии я снова вернусь к этому и, надеюсь, смогу напомнить тебе: "Тео, а помнишь те времена, когда я бегал в долгополом пасторском пальто отца?" Мне кажется, гораздо разумнее принимать сейчас все, как оно есть, и не ссориться по этому поводу, а позднее, когда наши дела наладятся, дружно посмеяться над тем, что было.

Мои представления о том, как добывают деньги, так просты, что проще нельзя: все достигается лишь работой, и я ничего но выиграю, если при данных обстоятельствах начну бегать к разным людям и уговаривать их...

Полагаю, что, по зрелом размышлении, ты не можешь усомниться в том, что я много работаю; если же ты будешь настаивать, чтобы я ходил к разным людям и просил их купить мои работы, я, конечно, подчинюсь, но в таком случае, вероятно, впаду в хандру.

Если можно, позволь мне идти тем же путем, что до сих пор. Если же это невозможно, если ты советуешь и требуешь, чтобы я носил свои работы к разным людям, я не стану упрямиться...

Я думаю, между прошлыми и нынешними временами есть существенная разница. Раньше люди относились к созданию и к оценке картин с большей страстностью, решительнее выбирали то или иное направление, энергичнее становились на сторону того или иного художника, словом, проявляли больше воодушевления. А сейчас, как я замечаю, повсюду господствуют непостоянство и пресыщенность. Люди в целом стали равнодушнее. Я уже писал тебе, что, по-моему, со времен Милле наступил резкий спад, словно вершина, наконец, достигнута и дорога круто пошла под гору.

Это действует на всех и вся...

Теперь выскажу то, что считаю себя вправе высказать перед лицом того факта, что мое призвание есть мое призвание и я без колебаний буду держаться за него. Итак, я должен сказать следующее: я не только хочу сохранить наши отношения такими, как они есть, но и настолько благодарен тебе за них, что не обращаю внимания на то, как мне живется – беднее или богаче, труднее или легче; я считаю само собой разумеющимся, что я доволен любыми условиями, готов подчиниться всему и со всем примириться, раз так надо.

Я требую лишь одного – чтобы ты не сомневался в моей доброй воле и моем усердии; и еще я хочу, чтобы ты хоть немножко доверял моему здравому смыслу, не подозревая меня в нелепых поступках, и дал мне спокойно жить на мой собственный лад.

Конечно, чтобы что-то найти, я должен искать, и мне удается далеко не все, но в конце концов работы мои станут подлинно хорошими.

Набраться терпения и ждать, пока дело не пойдет на лад, не отступать до конца – вот чего я хочу от себя и от тебя как сейчас, так и впредь...

Надеюсь, ты правильно поймешь мое письмо и поверишь, что я не сержусь, когда мне что-нибудь говорят о моей одежде.

Нет, этим меня уже не разозлишь, потому что внутренне я делаюсь все более спокойным и сосредоточенным. Куда бы я ни пришел, всюду будет примерно одно и то же: я, вероятно, всегда сначала произвожу на людей плохое впечатление. Но не думаю, что это впечатление остается у них и после того, как мне удастся поговорить с ними с глазу на глаз.

Итак, с этой минуты я вновь погружаюсь в работу.

316

Должен сообщить также, что у меня побывал Раппард; он смотрел мои большие рисунки и очень тепло отозвался о них...

Поговорили мы с ним и о Дренте. На этих днях он отправляется туда и даже еще дальше, а именно в рыбацкие поселки в Терсхеллинге. Я, особенно после посещения Раппарда, тоже охотно поехал бы в Дренте...

Я перебрался бы туда с Христиной и детьми...

Оказавшись там, я, вероятно, надолго осяду на этих равнинах и торфяных болотах, где селится все больше и больше художников, так что спустя некоторое время там, возможно, возникнет целая колония живописцев.

317

Надеюсь, ты не возражаешь, что при сложившихся обстоятельствах, когда нам безусловно необходимо двигаться вперед, как мы с тобой и решили, и когда я по зрелом размышлении намерен остаться с Христиной, если только она сама не сделает нашу совместную жизнь абсолютно невозможной, – надеюсь, повторяю, ты не будешь возражать, если я немедленно осуществлю свой план и перееду в Дренте.

Поедет она со мной или нет – зависит только от нее; я знаю, что она ведет разговоры с матерью, но не знаю – о чем. Я и не спрашиваю. Но если она захочет поехать со мной, пусть едет. Оставить ее – значит снова толкнуть на путь проституции, а этого та рука, которая пыталась спасти ее, сделать не может, верно?

318

То, что ты пишешь, вероятно, правильно. Мы с тобой об этом уже говорили, да и сам я иногда прихожу к такому же выводу: если бы этой женщине пришлось расстаться со мной и самой становиться на ноги, она вышла бы на правильный путь...

Короче, мы с ней обязаны вести себя разумно и разойтись друзьями. Она должна заставить родных взять к себе ее детей, а сама пойти работать. Итак, мы уговорились, что, поскольку в данный момент мы оба находимся в затруднительном положении, которое лишь усугубим, оставшись вместе, нам следует разойтись – на время или навсегда, как уж выйдет.

319

Только что получил твое письмо. Утро я провел в дюнах за Лоосдейненом – просидел там три часа под дождем на месте, где все напоминает о Рейсдале, Добиньи или Жюле Дюпре. Я вернулся домой с двумя этюдами: первый сучковатые деревца, второй – ферма после дождя. Все здесь уже приобрело бронзовый цвет, все выглядит так, как выглядит только природа осенью или картины некоторых художников, например Дюпре, и это настолько прекрасно, что навсегда остается в памяти...

Как я уже писал, у меня был разговор с Христиной. Мы поняли, что впредь нам нельзя оставаться вместе, ибо мы сделаем друг друга несчастными, хотя оба чувствуем, как сильно мы привязаны друг к другу. А потом я ушел подальше за город, чтобы поговорить с природой наедине. Я добрался до Ворбурга, а оттуда направился в Лейдсендам. Ты знаешь эту местность: пышные, величественные и безмятежные деревья рядом с отвратительными зелеными игрушечными дачами и всеми пошлостями, какие только могла изобрести по части цветочных клумб, беседок и веранд тяжеловесная фантазия богатых голландских бездельников. Дома там большей частью уродливые, хотя попадаются, впрочем, старинные и внушительные.

И вот в эту самую минуту высоко над лугами, бесконечными, как пустыня, поплыли одна за другой гряды облаков, и ветер первым делом накинулся на дома, окруженные деревьями и выстроившиеся шеренгой по ту сторону канала, где проходит черная насыпная дорога. Деревья были великолепны: в каждом из них – я чуть было не сказал: в каждой фигуре – чувствовалось нечто драматическое. Но пейзаж в целом был еще прекраснее, чем эти бичуемые ветром деревья сами по себе; дождь и ветер так хлестали нелепые дачки, что в этот момент даже они приобрели своеобразную характерность.

Я увидел в них доказательство того, что даже человек нелепого вида и поведения или склонный к эксцентричным причудам, когда его поражает настоящее горе и подавляет беда, может стать подлинно драматической, неповторимо характерной фигурой...

Да, на меня всегда производит самое глубокое впечатление драма бурной природы, столь похожая на скорбную драму жизни.

321

Ну почему, почему эта женщина так неразумна?

Она в полном смысле слова то, что Мюссе называет "un enfant du siecle", 1 и, когда я думаю о ее будущем, я не могу не вспомнить о неудавшейся жизни самого Мюссе.

В Мюссе было нечто высокое, и в ней тоже есть "un je ne sais quoi", хотя она, несомненно, не художница. Ах, если бы она хоть немножко была ею! У нее есть дети, и если бы они в большей мере стали для нее idee fixe, 2 то уже благодаря одному этому в ней появилось бы что-то основательное; но даже с детьми дело обстоит у нее не так, как следовало бы, хотя ее материнская любовь, при всей ее ограниченности, все же, на мой взгляд, является самой лучшей чертой ее характера...

1 Дитя века (франц.).

2 Навязчивой идеей (франц.).

Меня мучительно тревожит мысль, что, после того как я уйду, она станет о многом сожалеть, захочет исправиться и тогда я опять понадоблюсь ей. В этом случае я охотно ей помогу, но не раньше, чем внушу ей то, что, как я помню из твоих рассказов, тебе говорила одна женщина, которую ты знал: "Ты нашел меня на самом дне, мне нужно подняться". Но боюсь, что вместо "мне нужно подняться" Христина может сказать: "Меня тянет в пропасть"...

Все это сопряжено с тяжелой душевной борьбой, и сердце сжимается при этом от боли сильнее, чем можно себе представить.

322

Завтра я отправлюсь в Хогевен в Дренте...

Тео, уезжая, я испытываю очень грустное чувство, куда более грустное, чем испытывал бы, будь я убежден, что эта женщина достаточно энергична, и не кажись мне ее добрые намерения столь сомнительными. В общем, самое главное тебе известно. Я же, со своей стороны, должен пробиваться вперед, иначе и сам пойду ко дну, не принеся ей этим никакой пользы.

Пока она не станет более деятельной по собственному почину и, главное, на более длительное время, так как сейчас ее хватает только на краткие вспышки, она останется на прежнем уровне, даже если у нее вместо меня одного будет три покровителя: они тоже ничем ей не помогут, коль скоро она сама не сделает всего от нее зависящего. Но дети, которые так запали мне в сердце! Я не все мог сделать для них, но если бы только эта женщина захотела!.. Довольно, однако, ныть – я должен выдержать, несмотря ни на что.

ДРЕНТЕ

СЕНТЯБРЬ 1883-НОЯБРЬ 1883

Осень 1883 г. Винсент проводит на севере страны, в провинции Дренте, в городах Хогевене и Ньив-Амстердаме. Он интересуется в первую очередь жизнью крестьян и создает здесь восемь картин и двенадцать рисунков (преимущественно этюды работающих крестьян и печальные осенние пейзажи).

Приближение зимы, тоска и одиночество гонят его в Нюэнен, куда в августе 1882 г. переехали его родители.

324

Теперь, когда я уже пробыл здесь несколько дней и обегал всю округу, я могу более подробно рассказать тебе о местности, в которой поселился.

Прилагаю набросок с первого написанного мной в этих местах этюда хижина в степи. Хижина, сооруженная только из кусков сухого дерна и жердей. Я побывал в полудюжине таких хижин, посмотрел их изнутри и сделаю с них еще несколько этюдов.

Самый лучший способ объяснить, как выглядят эти хижины снаружи в сумерках или сейчас же после захода солнца, – это напомнить тебе об одной картине Жюля Дюпре, принадлежащей, кажется, Месдагу: две хижины, замшелые кровли которых удивительно глубоким тоном выделяются на туманном, мглистом вечернем небе.

Вот так и здесь. Внутри этих хижин темно, как в погребе, но очень красиво.

Рисунки некоторых английских художников, работавших на равнинах Ирландии, дают самое реальное представление о том, что я здесь вижу...

Я наблюдал тут великолепные фигуры, волнующие своей сдержанностью. Например, грудь у здешних женщин вздымается так тяжко, движение это настолько исключает всякую мысль о сладострастии, что иногда оно возбуждает прямо-таки сострадание и уважение, особенно если женщина стара и болезненна. На всем здесь лежит отпечаток той же здоровой грусти, что и на рисунках Милле.

К счастью, мужчины носят здесь короткие штаны: последние лучше обрисовывают форму ноги и делают движения более выразительными.

Чтобы дать тебе представление об одной из целой кучи вещей, которые во время моих разведывательных вылазок пробудили во мне новые ощущения и чувства, упомяну о груженных торфом барках, которые мужчины, женщины, дети, белые и вороные лошади тащат прямо посреди поля, точь-в-точь как у нас в Голландии, например на Рейсвейкском бечевнике.

Степь – богата: я видел отары овец и пастухов, которые красивей брабантских.

Печи здесь более или менее похожи на "Общинную печь" Т. Руссо: стоят они в садах под старыми яблонями, среди капусты и сельдерея.

Во многих местах есть и пчелиные ульи. Судя по многим местным жителям, им чего-то не хватает; здесь, я думаю, не очень здоровые места – вероятно, из-за плохой питьевой воды; правда, я видел нескольких девушек лет семнадцати и моложе, очень свежих и красивых, но у большинства остальных довольно поблекший вид, несмотря на юный возраст. Тем не менее это не лишает благородства их осанку и фигуру, хотя вблизи они выглядят очень увядшими...

Я часто с большой грустью вспоминаю о Христине и ее детях – ах, если бы только о них заботились как следует! Знаю, ты скажешь, что все случившееся – вина самой Христины, и это правда; но боюсь, что тут больше ее беды, чем вины. Я с самого начала знал, что характер ее испорчен, но надеялся, что она исправится; теперь же, когда я больше ее не вижу и размышляю обо всем, что я замечал за ней, мне все больше и больше кажется, что она зашла слишком далеко, для того чтобы исправиться. Но это лишь усиливает мою жалость к ней, и мне становится грустно из-за того, что я бессилен чем-нибудь помочь.

Тео, когда я встречаю в степи такую же несчастную женщину с ребенком на руках или у груди, глаза мои становятся влажными, потому что в каждом подобном создании я вижу Христину, причем слабость и неопрятность лишь усиливают это сходство.

Я знаю, что Христина – плохая; что я был вправе поступить так, как поступил; что я не мог оставаться с нею; что я действительно не мог взять ее с собой; что все, сделанное мною, было, если хочешь, разумно, мудро и т. д., и, несмотря на все это, у меня сердце переворачивается, когда я вижу такое жалкое, больное лихорадкой, несчастное существо. Как много все-таки печального в жизни!

325

Здесь, куда ни пойдешь, повсюду красиво. Степь необозрима, не то что в Брабанте, по крайней мере около Зюндерта или Эттена; правда, в полдень, особенно когда светит солнце, она немного монотонна, но именно это настроение, которое я несколько раз безуспешно пытался передать, мне и не хочется упустить. Море тоже не всегда живописно, но такие моменты и эффекты также следует наблюдать, если хочешь правильно представлять себе подлинный характер ландшафта. У степи в этот жаркий полуденный час вид порою далеко не привлекательный – она надоедлива, однообразна, утомительна, негостеприимна и враждебна, как пустыня. Писать на таком пылающем свету и передавать исчезающую в бесконечности перспективу – это такая штука, от которой начинает кружиться голова...

Вечером, когда сквозь сумерки движется жалкая маленькая фигурка и необъятная выжженная солнцем земля темнеет на фоне нежных лиловатых тонов вечернего неба, от которого ее отделяет на горизонте лишь последняя тоненькая темно-синяя полоска, эта надоедливая, однообразная местность становится такой же возвышенной, как картины Жюля Дюпре. То же свойство присуще здесь и фигурам – крестьянам, женщинам: они не всегда интересны, но, терпеливо присмотревшись к ним, неизменно открываешь в них нечто подобное Милле.

326

Вначале у меня были здесь, в степи, кое-какие неприятности с моделями: люди смеялись надо мной, принимали меня за дурачка, и я не мог закончить начатые этюды с фигурами из-за того, что модели не хотели позировать, хоть я хорошо, во всяком случае, по местным условиям, платил им.

Однако я не сдался, ограничил себя одним местом и одной семьей и располагаю теперь старухой, девочкой и мужчиной, которые, надеюсь, согласятся мне позировать и впредь.

Я сделал несколько этюдов равнины, которые пришлю тебе, как только они высохнут, и начал также несколько акварелей. Набросал я и несколько рисунков пером, потому что пером можно передать такие подробности, которые немыслимы в этюдах маслом; вот почему, если, конечно, позволяют обстоятельства, рекомендуется всегда делать два этюда: один, выполненный исключительно в рисунке, – для композиции; другой – в цвете; таким путем можно впоследствии оживить живописные этюды. Равнина великолепна: на ней встречаются заболоченные луга, которые часто напоминают мне Т. Руссо.

Могу тебя заверить, что деревенский воздух и деревенская жизнь благотворно влияют на мое здоровье. Ах, если бы эта несчастная женщина тоже могла наслаждаться природой! Здравый смысл ясно подсказывает мне, что при данных обстоятельствах это невозможно, и тем не менее я думаю о ней с глубоким сожалением.