Текст книги "Письма"

Автор книги: Гог Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Ван Гог Винсент
Письма

Ван Гог

Письма

Om редактора

Эпистолярное наследие Винсента Ван Гога, величайшего голландского живописца XIX столетия, огромно. Оно включает переписку художника с братом Тео (Теодором Ван Гогом, служащим крупной парижской художественной фирмы Гупилъ и К°), которая поддерживалась почти ежедневно в течение 1872-1890 гг. (более 650 писем), с голландским художником Антоном ван Раппардом – в 1881-1885 гг. (58 писем), с французским живописцем Эмилем Бернаром – в 1887-1889 гг. (22 письма), с младшей сестрой Виллеминой – в 1887– 1890 гг. (23 письма) и некоторыми другими лицами, среди которых на первое место следует поставить выдающегося французского живописца Поля Гогена.

В своих главных частях переписка Ван Гога была впервые издана в 1911 г. (письма к Эмилю Бернару, изданные самим адресатом) и в 1914 г. (письма к брату, изданные женой брата Иоганной Ван Гог-Бонгер). Вскоре письма Винсента появились на немецком, английском, французском и других европейских языках.

Русский читатель впервые получил возможность познакомиться с письмами художника в 1913 г., когда в журнале "Аполлон" был опубликован русский перевод писем к Бернару. Вскоре после Великой Октябрьской революции этот период был переиздан, но весьма ограниченным тиражом. Наконец, в 1935 г., в издательстве "Academia", появляется заново осуществленный перевод избранных писем Винсента к брату и Эмилю Бернару. Два небольших тома содержали отрывки из 305 писем к брату, 20 из 22 писем к Бернару и 3 письма к Гогену. Но и со времени этого издания прошло тридцать лет, оно давно уже стало библиографической редкостью.

Необходимость нового русского перевода писем Ван Гога стала тем более ощутимой, что в 1952-1954 гг. "Всемирная библиотека" (Амстердам Антверпен) подготовила и осуществила, к столетию со дня рождения художника, полное четырехтомное издание его эпистолярного наследия. Тщательная подготовка и сверка текстов, включение малоизвестных и вновь найденных писем, а также новая, более строгая их систематизация вызвали острую необходимость пересмотра всех ранее осуществленных публикаций. В результате этого пересмотра в ряде стран Западной Европы были предприняты новые переводы писем, сделанные с этого издания.

Новый русский перевод, предлагаемый читателю, выполнен также с этого издания 1952-1954 гг.

В основу русского перевода положены письма Винсента к брату – его постоянному адресату. При отборе писем в этой части составитель руководствовался Желанием сохранить возможно болев связный автобиографический рассказ и одновременно дать наиболее разностороннее представление об авторе – о его взглядах на жизнь и искусство, о формировании, развитии и изменении с течением времени этих взглядов. Переписка с братом охватывает те два больших периода, на которые распадается жизнь и творчество Винсента, – голландский и французский. Дополнением к этой переписке являются: для голландского периода – письма к Раппарду, для французского – к Бернару, Гогену и другим. Поэтому и композиционно письма к Раппарду помещены e конце первой части книги, а к Бернару, Гогену и другим – в конце второй ее части.

Этот стройный принцип композиции несколько нарушен в начале второй части книги, где помещены письма, относящиеся ко времени пребывания художника в Париже (март 1886 – февраль 1888 г.). Винсент провел эти годы под одной крышей с братом. Личное присутствие постоянного адресата, устранявшее необходимость переписки, лишило нас возможности глубже познакомиться с одним из ответственнейших этапов в творческой эволюции художника. Чтобы хоть отчасти восполнить образовавшийся пробел, в этом разделе с наивозможнейшей полнотой использованы письма Винсента к Ливенсу и к сестре Виллемине, а также те четыре письма, которые Винсент направил за эти годы Тео (во время кратких отлучек последнего из Парижа). Поэтому данный раздел полностью сохраняет эпистолярный характер, в то время как книга в целом производит скорее впечатление дневника, ибо обращения и заключительные строки писем для удобства чтения везде опущены.

Большая часть писем Ван Гога написана на голландском языке. Это, прежде всего, письма 1872-1886 гг. к Тео, письма к Раппарду и к родным. Лишь после переезда во Францию Винсент начинает пользоваться главным образом французским языком. На этом языке ведет он переписку из Арля, Сен-Реми и Овера с братом и французскими адресатами. Английским языком Винсент пользовался очень редко – лишь в некоторых письмах к брату, отправленных из Англии, а также в письмах к адресатам англичанам.

Письма публикуются с сокращениями. Все купюры обозначены многоточиями; однако в начале и в конце писем многоточия опущены. Подстрочные примечания, кроме перевода иностранных фраз, встречающихся в голландском тексте, принадлежат голландскому издателю.

Русское издание сохраняет принятую повсеместно нумерацию писем голландского оригинала, при этом письма к Бернару, Виллемине и Раппарду, в отличие от писем к Тео, имеют перед порядковым номером соответственно буквы – Б, В и Р.

Человек среди людей

(Эпистолярное наследие Ван Гога)

Как могло случиться, что интимные письма одного человека к другому, брата к брату, – письма, которые никогда не предназначались для печати, получили такой общественный резонанс, что с момента своей первой публикации, пятьдесят лет назад, продолжают завоевывать все новые и новые десятки и сотни тысяч читателей во всем мире? Слова "гениальный художник" а Винсент был им – еще отнюдь не раскрывают причину их особой популярности; правильно объяснить необычный успех писем Ван Гога возможно лишь поняв Ван Гога – человека.

При жизни Ван Гог ни как человек, ни как художник не имел успеха. Как художника его ждало полное крушение всех надежд, и, не сумев вынести этого, в минуту безумия он покончил с собой, ибо человек и художник жили в Ван Гоге одной жизнью. Раздельное существование их началось после смерти, так как различными путями пошли по свету слава художника и память о человеке.

Винсент-живописец пришел к посмертной славе в те годы, когда в западноевропейском искусстве в основном господствовали формалистические течения, когда одно из них – экспрессионизм, превратно истолковав творческие поиски художника и приписав ему свою односторонность, провозгласило его своим идейным предшественником и вождем. Это обстоятельство надолго скрыло от потомков подлинное лицо живописца. Оно в известной степени и сегодня мешает непредвзятому взгляду на его искусство. Но Винсент стал знаменит: музеи и частные коллекционеры наперебой приобретали его произведения. Если при жизни художнику удалось продать всего лишь одну-единственную картину, то теперь оригиналов не хватало и появились подделки. Если при жизни Ван Гога о нем была напечатана лишь одна-единственная статья, то теперь многочисленные статьи, монографии, романы и исследования, авторами которых были и искусствоведы, и писатели, и психиатры, и даже криминалисты, подвергли дела и жизнь художника всестороннему разбору. Слава пришла, но разве о такой славе мечтал Винсент, когда еще на заре своей деятельности писал брату: "Никакой успех не мог бы порадовать меня больше, чем то, что обыкновенные рабочие люди хотят повесить мою литографию у себя в комнате или мастерской". Эта же мысль вдохновляла его и в последние годы жизни: "А ведь неплохо трудиться для людей, которые даже не знают, что такое картина!"

И вот против Ван Гога – "вождя экспрессионистов", против Ван Гога, созданного ажиотажем коллекционеров и теми критиками, которые, по словам художника, "живут только среди картин, которые сравнивают с другими картинами", выступил Ван Гог – автор писем, Ван Гог – "человек среди людей", Ван Гог – художник, девизом которого были слова: "Нет ничего более подлинно художественного, чем любить людей". Публикация писем принесла Винсенту более широкую и громкую славу – славу выдающегося человека, ибо, прежде чем написать такие письма, какие он написал, ему нужно было прожить такую жизнь, какую он прожил. А жизнь его была ежедневным подвигом. Читая его письма, диву даешься, откуда человек, который годами жил впроголодь, месяцами сидел на хлебе и кофе, без горячей пищи, одинокий и больной, и, наконец, совсем изолированный от общества в убежище для душевнобольных, черпал силы для жизни, для творчества? Только из своей любви к искусству, из дружбы и бескорыстной помощи брата? Без сомнения, и то и другое играло очень большую роль в его жизни и творчестве. "В жизни, да и в живописи я могу обойтись без бога, но я, как человек, который страдает, не могу обойтись без чего-то большего, чем я, без того, что составляет мою жизнь, возможности творить". Исключительно высоко ценил он и дружбу брата: "...если бы не твоя дружба, меня безжалостно довели бы до самоубийства: как мне ни страшно, я все-таки прибег бы к нему". И, однако, главным, что поддерживало в нем жизненный огонь и творческие силы, была любовь к людям, вера в их более счастливое и светлое будущее. "Хочешь знать, на каком фундаменте можно строить, сохраняя душевный покой даже тогда, когда ты одинок, никем не понят и утратил всякую надежду добиться материального благополучия? Этот фундамент – вера, которая остается у тебя при любых условиях, инстинктивное ощущение того, что уже происходят огромные перемены и что скоро переменится все. Мы живем в последней четверти века, который, как и предыдущий, завершится грандиозной революцией. Но даже предположив, что мы оба увидим ее начало в конце нашей жизни, мы, конечно, все равно не доживем до лучших времен, когда великая буря очистит воздух и обновит все общество. Хорошо уже и то, что мы не дали одурманить себя фальшью нашего времени и в его нездоровой гнетущей духоте увидели признак надвигающейся грозы. Надо говорить так: нас еще гнетет удушливый зной, но грядущие поколения уже смогут дышать свободнее".

Это предчувствие революции, эта вера в обновление общества, его институтов, нравов и искусства определили общественно-политические и эстетические взгляды художника. Поэтому во всех актуальных вопросах времени – будь то выступление угнетенных против угнетателей или борьба "искусства для народа" против "искусства для искусства" – Винсент, как правило, твердо стоял на передовых, последовательно демократических и реалистических позициях. А так как и сами эти вопросы, и предложенные Ван Гогом решения их не утратили своего значения и для наших дней, для современной общественной и художественной жизни, его письма представляют не только исторический интерес. Они и сегодня служат человечеству в его борьбе за более светлое и счастливое будущее.

Ван Гог очень долго искал для себя форму служения людям и, наконец, после мучительных поисков, нашел ее в ремесле художника, потому что, "будучи художником, – поясняет он, – в большей мере чувствуешь себя человеком среди людей, чем живя жизнью, которая основана на спекуляциях и при которой приходится считаться с условностями". Но и будучи художником, Винсент, естественно, не мог освободиться от "спекуляций" и "условностей" буржуазного общества. Вся его жизнь, каждый листок его писем свидетельствует о ежедневных столкновениях с буржуазной действительностью с всесильной властью денег, с жестокой борьбой за существование, с ханжеством и лживой моралью, с пустым и банальным официальным искусством.

Винсент протестовал, возмущался, а иногда пытался и бунтовать против зла и несправедливости окружающей жизни. Тогда он испытывал на себе меры воздействия общества на своих непослушных чад. Не хочешь расхваливать покупателю модные картинки – выгнать! – говорит фирма Гупиль и К°. И Винсент лишается места продавца в художественном салоне. Одобряешь забастовку шахтеров, вместо того чтобы призывать их к христианскому смирению – выгнать! – вторят ей члены консистории. И Винсент лишается места проповедника в Боринаже. Любовь к богатой кузине ведет к ссоре с родными; участие в судьбе уличной женщины, которую Винсент пытается исправить, – к разрыву с друзьями и знакомыми в Гааге. Священник в Нюэнене запрещает своим прихожанам позировать Винсенту, а "добропорядочные" бюргеры Арля преследуют его своим любопытством, как какое-нибудь "диковинное животное". И все это потому, что он не похож на них и не хочет быть одним из них.

Кончается эта травля, как известно, трагически – сумасшедшим домом и самоубийством.

Можно ли после этого быть безразличным к драме Винсента-человека и с академическим спокойствием заниматься, как это делают некоторые западные искусствоведы, в первую очередь "драмой художника", которая якобы "конечно гораздо существеннее, чем драма Ван Гога – человека, как бы последняя ни была потрясающа"? Прочтите письма! Независимо от того, раскрыли ли вы книгу с намерением познакомиться с биографией автора или с желанием узнать, что думал художник об искусстве и созданных им произведениях, вы закроете ее с глубокой болью за попранную человечность, за искалеченную и растоптанную жизнь.

Живописное и графическое наследие Ван Гога рассказывает нам об этой жизни с того момента, когда он, окончательно осознав в себе живописца, решительно берется за кисть и карандаш. Это произошло в Боринаже в августе 1880 г. Но действительно ли лишь в тот момент родился художник? На этот вопрос дают ответ письма Винсента. Они позволяют проследить скрытый, если так можно выразиться, период становления и развития Винсента-художника, когда ни он сам, ни его близкие еще не догадывались об этом.

До нас дошел рисунок одиннадцатилетнего Винсента – подарок сына отцу ко дню рождения, мы знаем и более грамотные рисунки, выполненные будущим художником в 1876 г., в Англии, когда он работает воспитателем и мечтает стать проповедником, но эти рисунки еще не являются фактами творческой биографии Ван Гога. Даже за год до окончательного решения стать художником, 5 августа 1879 г., Винсент подчеркивает сугубо утилитарный характер своих рисунков: "Я часто сижу до поздней ночи и рисую, чтобы удержать воспоминания и подкрепить мысли, невольно возникающие у меня при взгляде на вещи". Винсент даже здесь еще не осознает себя художником, хотя рисование стало для него уже не только привычкой, но в какой-то мере и потребностью. И, наконец, через год, в один из самых тяжелых и беспросветных моментов своей жизни, всеми брошенный и все бросивший, всеми забытый и забывший всех, даже брата, которому не писал ни строчки девять месяцев, не имея ни денег, ни хлеба, ни крова над головой, Винсент сказал себе: "Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять возьмусь за карандаш, который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну рисовать! С тех пор, мне кажется, все у меня изменилось: я вновь на верном пути..." В этот момент в Винсенте окончательно умер проповедник Евангелия, каковым он мнил себя последние годы, и родился художник.

Что же изменилось? Рисунки Ван Гога не стали лучше – он едва лишь начинал по-настоящему овладевать графической азбукой, но он открыл, наконец, свое истинное призвание, поверил в него.

Решение Винсента стать художником не было очередной причудой или необдуманным поступком, как пытались истолковать родные. Возвращаясь назад, к первым шагам его самостоятельной жизни, перечитывая его письма 1870-х гг., понимаешь, что все это время, куда бы ни забросила его неудачливая судьба и беспокойный характер, в нем зрел художник.

Служба в торговой фирме Гупиль и К° – продажа картин и эстампов свела Винсента с наследственной семейной профессией. На этом поприще уже подвизались три дяди Винсента. Однако племянник не захотел им следовать он очень скоро возненавидел эту профессию. Причины? "У искусства нет худших врагов, чем торговцы картинами... – пишет он. – Они льстят публике, поощряют ее самые низменные, самые варварские склонности и вкусы". Но именно в эти годы Винсент впервые приобщился к искусству и навсегда полюбил его. Искусство открыло ему глаза на прекрасное в природе. "Художники понимают природу, любят ее и учат нас видеть". Но, с другой стороны, любовь к природе и изучение ее – "это настоящий способ научиться все больше понимать искусство". Далекие прогулки, которые предпринимает Винсент в любую погоду, развивают его наблюдательность и остроту взгляда. Но первые "пейзажи" в его письмах выполнены еще в чисто литературной повествовательной форме. "Справа – поля молодой зеленой пшеницы, а вдали город, с его колокольнями, мельницами, шиферными кровлями, построенными в готическом стиле домами и гаванью, защищенной двумя уходящими в море дамбами. Он выглядит, как города, которые так часто гравировал Альбрехт Дюрер". Винсент хотя и соотносит свои впечатления от природы с воспоминаниями о виденных им произведениях искусства, но сам еще не умеет создать зрительный художественный образ. Однако уже очень скоро, например в описании зимнего пейзажа Боринажа в декабре 1878 г., его литературный язык обретает образную яркость и живописность изобразительного: "Сады, поля и пашни, которые у нас в Брабанте окружены дубовым лесом или подлеском, а в Голландии – подстриженными ивами, обнесены здесь живыми изгородями, черными и колючими. Теперь на снежном фоне это производит впечатление шрифта на белой бумаге, выглядит, как страница Евангелия". Так, незаметно для него самого, в нем зреет художник.

Между тем, после драмы неразделенной любви к дочери квартирной хозяйки в Лондоне, Винсент опять, как в ранней юности, в годы воспитания в пасторской семье, начинает проявлять болезненный интерес к вопросам религии и даже готовит себя в миссионеры. Он упорно не хочет замечать, что художник все чаще и чаще берет в нем верх. Он садится изучать Библию, а его взгляд следит за живописной жизнью верфи и доков, за тем, как тополя и бузина гнутся под неистовым ветром, как дождь колотит по деревянным стапелям и палубе кораблей. И он отмечает: "...небо было, как на картине Рейсдаля, низко над водой носились чайки"; он пишет текст будущей проповеди, а его рука непроизвольно набрасывает рисунок.

"Неистовая, доходящая до исступления" любовь к искусству, непроизвольная тяга к рисованию и пробуждение творческих сил заставили его, наконец, задуматься над своими поступками, подтолкнули переосмыслить свою жизнь и "попробовать любыми средствами извлечь из своих страстей пользу".

Это был долгий, трудный и болезненный процесс. Он захватил почти весь период пребывания Винсента в Боринаже и был связан со многими сложными явлениями в его личной жизни – разочарованием в религии и деятельности миссионера, разрывом с семьей, утратой веры в собственные силы, открытием для себя глубочайших социальных контрастов и непримиримых противоречий в окружающей действительности и, наконец, с обретением новых надежд.

Прежняя жизнь и деятельность Винсента и в Голландии, и в Англии, и во Франции протекала главным образом среди обеспеченных, "добропорядочных" буржуа. Поэтому вблизи он мог наблюдать лишь одну сторону жизни. И хотя ни Париж, ни Лондон даже отдаленно не напоминали ему Гаагу, не говоря уж о голландской провинции, где прошла его юность, Винсент не сразу заметил, что жизнь этих европейских столиц весьма далека от захолустной голландской патриархальности отношений, что в ней давно и безраздельно господствует бессердечный чистоган. Винсент был выходцем из третьеразрядной для XIX в. капиталистической страны, где, по словам Энгельса, "буржуазия живет остатками былого величия, а пролетариат хиреет". 1 Это обстоятельство наложило сильный отпечаток на социальные взгляды молодого Ван Гога. Поэтому, когда Винсент впервые соприкоснулся с жизнью парижских бедняков или лондонских фабричных и портовых рабочих, он смог заметить лишь одно: "Как сильно простые люди в больших городах тянутся к религии!" В эти годы его искренне умиляет, когда Дж. Элиот, его любимая писательница этих лет, описывая жизнь фабричных рабочих, объединенных для совершения богослужений в небольшую общину, называет ее "не больше и не меньше, как царством божьим на земле".

1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 348.

С подобными взглядами на жизнь общества и с горячим желанием проповедовать среди шахтеров Евангелие прибыл он в Боринаж. "Ты хорошо знаешь, – пишет он Тео, – что одна из основных истин Евангелия и не только его, но писания в целом: "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его..." Так кто же больше всего нуждается в атом свете, кто наиболее восприимчив к нему? Опыт показывает, что тех, кто работает во тьме, в черных недрах земли, как, например, углекопов, глубоко захватывают слова Евангелия и что они верят в них". Жизнь показала, однако, как глубоко заблуждался Ван Гог, и внесла свою поправку в его взгляды и планы.

В Боринаже он впервые получил возможность вблизи наблюдать нищенское существование рабочих. То, что он увидел, потрясло его: "...во всей округе есть что-то жуткое и мертвенное. Здешние рабочие большей частью люди истощенные и бледные – их постоянно гложет лихорадка; лица у них изнуренные, измученные, обветренные и преждевременно состарившиеся; женщины, как правило, выглядят поблекшими и увядшими. Шахта окружена жалким поселком с несколькими мертвыми, до черноты закопченными деревьями и колючими живыми изгородями; повсюду кучи навоза и шлака, горы пустой породы..."

Видя эти ужасные условия жизни, непосильный, изнуряющий и отупляющий труд, Винсент проникается искренней любовью и уважением к выдерживающим эти тяжелые испытания людям. Он исключительно высоко оценивает их душевные и моральные качества, восхищается их рабочей сноровкой и рабочей гордостью: "Углекопы крайне необразованны и невежественны, в большинстве случаев они просто неграмотны; но вместе с тем они сообразительны и ловки на своей тяжелой работе, отважны и откровенны по характеру... Работают они поразительно много, и руки у них золотые. Они отличаются очень нервной – я не хочу этим сказать слабой – организацией и очень восприимчивы. Им свойственны инстинктивное недоверие и застарелая, глубокая ненависть к каждому, кто пробует смотреть на них свысока".

Письма Винсента из Боринажа – это один из наиболее ярких обличительных документов в истории шахтерского дела в Бельгии. Они написаны человеком, который долгое время делил с горняками последний кусок хлеба и кров, который, придя к ним как миссионер, очень скоро убедился в бесполезности своей миссии и перешел от слов к делу, к материальной помощи, а затем и к попыткам защитить интересы рабочих в их борьбе против хозяев и администрации.

Время увлечения религией и миссионерством кончилось. Это был, по мнению самого Ван Гога, самый печальный период его жизни. Наступила пора прозрения и формирования зрелых взглядов на жизнь, на развитие общества и на свою роль в нем, но уже в качестве художника.

Когда Винсент впервые спустился в шахту, он писал брату: "Если бы кто-нибудь попытался изобразить эти забои на холсте, это было бы чем-то новым, неслыханным или, вернее сказать, невиданным". В это время он еще не считает себя возможным первооткрывателем "шахтерского жанра". Пока достаточно и того, что в рабочем человеке он верно угадал героя, которому будет суждено играть важную роль в искусстве будущего. А через полтора года Винсент уже и сам мечтает создать когда-нибудь художественный образ "безвестного труженика" – шахтера или ткача. Более того, именно это желание и заставляет его взяться за карандаш и стать художником.

Ван Гог тем острее чувствует необходимость показа образа труженика в изобразительном искусстве, чем более убеждается, что в буржуазном обществе утвердились и господствуют неверные, лживые представления о пролетариате, которые необходимо развеять. "Вот уже два года я живу среди них и в какой-то мере научился понимать их своеобразный характер, по крайней мере характер шахтера. И с каждым днем я нахожу все более трогательными, даже потрясающими, этих бедных, безвестных тружеников, этих, так сказать, последних и презреннейших из всех, кого слишком живое, но предвзятое воображение ошибочно рисует в виде племени злодеев я разбойников. Злодеи, пьяницы и разбойники есть и меж ними, как, впрочем, везде, но это совсем не характерно для них".

Винсент отлично сознает этот свой долг перед "оклеветанным классом" (Энгельс). Жизнь ткачей и некоторых других представителей простого народа стала одной из главных тем творчества художника, но к шахтерам ему так и не удалось вернуться. Однако показательно, что он всю жизнь помнил о них и еще за несколько месяцев до смерти писал Тео: "...один человек, намного превосходящий меня, – я имею в виду Менье – написал боринажских откатчиц, и смену, идущую на шахту, и заводы с красными крышами и черными трубами на фоне серого неба, словом, все то, что мечтал сделать я, чувствуя, что это никем еще не сделано, хотя давно должно быть написано. Тем не менее и после него художники могут почерпнуть там еще бесчисленное множество сюжетов".

Шахтеры не стали объектом его искусства в период творческой зрелости, но они стали предметом его долгих глубоких раздумий над законами развития современного ему общества. В кругу шахтеров сформировались важные стороны мировоззрения художника – он обрел там реалистический взгляд на жизнь: "...в суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на вещи совсем иными глазами". В ином свете предстало теперь перед ним "царство божие на земле". "Думаю, что не преувеличиваю, рассматривая повсеместные забастовки и т. д. как очень серьезный симптом. Грядущим поколениям эти забастовки покажутся, конечно, далеко не бесполезными, потому что тогда дело будет уже выиграно. Однако сейчас для каждого, кто должен зарабатывать свой хлеб, стачка – вещь очень трудная, тем более что – как легко предвидеть, – положение с каждым годом будет становиться все хуже. Коллизия – рабочий против буржуа сегодня не менее оправдана, чем сто лет тому назад коллизия – третье сословие против двух остальных". Так, наблюдая жизнь высокоразвитой промышленной Бельгии, Ван Гог приходит к пониманию необходимости и оправданности классовой борьбы и революции.

По-иному он смотрит теперь и на голландскую действительность. Художник и здесь открывает жесточайшую эксплуатацию трудящихся. Но Ван Гог отлично видит и понимает неспособность брабантских ткачей-надомников, разрозненных самим характером производства, к объединению и коллективным действиям: "Здесь царит совсем другое настроение, чем у углекопов, среди которых я жил в год забастовок и катастроф в шахтах... здесь все молчат – я буквально нигде не слышал ничего напоминающего бунтарские речи".

Может быть, именно эти размышления над организованностью и силой шахтеров и разрозненностью и бессилием ткачей заронили в сознание Ван Гога идею об объединении художников, идею, которой он будет верен всю свою жизнь. На социально-политический характер происхождения этой идеи указывает, например, то место его переписки, где он призывает художников-единомышленников объединиться и объявить "Крестьянскую войну" противникам "идей Милле".

Война идей так же оправдана, как классовая борьба, следствием которой она является. Винсент окончательно понял это, объясняя брату, что возникшие между ними разногласия "связаны с общими течениями в обществе, а отнюдь не с личными обидами". "Ни ты, ни я не занимаемся политикой. Но мы живем в мире, в обществе, где людям поневоле приходится группироваться... Человек, как индивидуум, представляет собой часть человечества, а человечество делится на партии". Таким образом, взгляды человека выражают интересы той "партии", к какой он принадлежит, то есть партийны, сказали бы мы сейчас.

К какой же группе общества, к какой "партии" относит Винсент себя? Уже в 1882 г. он признает, что его ничто не связывает со своим классом: "...мне предстоит самому покинуть свой круг, который и без того давно уже изгнал меня" и затем, еще более определенно: "Я труженик, и мое место среди рабочих людей..." И в самом деле, работа до изнурения и нищенское существование, которое он вел всю жизнь, дают ему право на это заявление. Можно верить Винсенту и тогда, когда он пишет, что в революции 1848 г. он, как "революционер и мятежник", стоял бы по одну сторону баррикад, а его брат, как "солдат правительства" – по другую, и, соответственно своим позициям, первый исповедовал бы взгляды Мишле, а второй Гизо. "Теперь, продолжает Винсент, – в 1884 г. ...мы вновь стоим друг против друга. Баррикад сейчас, правда, нет, но убеждений, которые нельзя примирить, по-прежнему достаточно". И по-прежнему за борьбой идей, за непримиримостью убеждений стоит борьба нового со старым, нарождающегося с отживающим: "Существует старое общество, которое, на мой взгляд, погибнет по своей вине, и есть новое, которое уже родилось, растет и будет развиваться. Короче говоря, есть нечто исходящее из революционных принципов и нечто исходящее из принципов контрреволюционных".

После таких слов едва ли стоит подчеркивать, что симпатии художника были всегда на стороне нового, нарождающегося, революционного, а убеждения отличались стойкостью, искренностью и глубиной. Достаточно сказать, что они родились и были выстраданы в тяжелой жизненной борьбе. В этой же борьбе родилась и твердая вера Винсента в неминуемость революционных перемен. Ван Гог говорит о них в своих письмах с убежденностью провидца. Однако не следует преувеличивать прозорливость Ван Гога – ведь он жил в эпоху распространения идей марксизма, но не следует и преуменьшать ее, так как революционная ситуация в Западной Европе после поражения Парижской Коммуны отсутствовала.

Социально-политические взгляды Ван Гога оказали огромное влияние на его суждения по вопросам теории и практики изобразительного искусства, они предопределили его отношение к таким коренным и животрепещущим как тогда, так и теперь проблемам, как искусства и народ, художник и общество.

Ван Гог категорически отвергал "искусство для искусства", лозунг художника был: "Искусство в полном смысле слова делается для тебя, народ". Этому лозунгу Винсент был верен всю свою жизнь (не случайно даже сама идея стать художником родилась у него в Боринаже, среди рабочих людей). При этом он не только мечтал "о лучших и более действенных, чем выставки, способах довести искусство до народа...", но и предпринимал практические шаги в этом направлении. В 1882 г. он увлекся литографией, так как считал, что "полезно и нужно, чтобы голландские художники создавали, печатали и распространяли рисунки, предназначенные для жилищ рабочих и крестьян, одним словом, для каждого человека труда..."