Текст книги "Благослови зверей и детей"

Автор книги: Глендон Свортаут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

10

Теперь они шли легко и весело. Но через четверть мили в испуге остановились. И остановил их звук их собственных шагов, удвоенный эхом топот – один этот звук в полной тишине.

Потому что вокруг была тишина. Они повытаскивали из карманов транзисторы, но как ни трясли их, как ни крутили ручки, все без толку. Молчали все диапазоны, все гнусавые голоса и бас-гитары. Писуны осиротели.

Чтобы отвлечь их от этого удара прямиком в солнечное сплетение, Коттон посветил фонариком на циферблат часов. Было 3.02. Нормально, прошептал он, скоро будем на месте, фонари не зажигать, разговорчики отставить, дурака не валять, держаться поближе друг к другу.

Ну, что держаться надо поближе, было и так ясно. Когда Коттон повел их за собой, они пошли за ним гурьбой, и, чуть он замедлял шаг, они тоже притормаживали, наступая ему на пятки. Шаг за шагом они превращались из волонтеров в настоящих солдат. И дело было не в том, что каждый ушел в себя. Здесь, в холодной тишине, на высоте семи тысяч футов, они сами себе казались младше, беззащитнее, ниже ростом. Лик ночи между тем менялся. Пока они двигались через леса, города и горы, их три часа сопровождала своим благословением луна. Теперь она их бросила и залегла где-то на западе среди пожилых августовских звезд. По временам луну полностью заволакивали хмурые тучи. Писуны то теряли дорогу, то находили ее, рыская вместе со знавшим лучшие времена ветерком. Им раскрылась одна тайна. Неизвестно, где рождается погода, думалось писунам, ни с мальчишками, ни с целыми народами погода не церемонится, но вот здесь, на высоте, на этом плато, где нет ни души, она старится, скукоживается, слабеет. Видно, тут, на лысой макушке Аризоны, погоде и суждено сыграть в ящик.

В тучах образовался разрыв, и стало светлее. Пришли! Еще ярдов пятьдесят, и они упрутся в запертые ворота. За воротами – грунтовая дорога, которая тянется мимо лагеря, кишащего машинами, автоприцепами, трейлерами, грузовиками, джипами и огромными автохолодильниками, тянется мимо тлеющих костров, мимо палаток, установленных теми, кто не пожелал спать в машине, мимо разделочного сарая, мимо каменного дома и уходит дальше. Машин было больше, чем показалось вчера, а значит, опаснее и противостоящее им войско – войско хладнокровных и азартных убийц.

Коттон остановил их перед воротами. За воротами был виден обнесенный оградой проход, выводивший к загонам и к той самой площадке для отстрела, огороженной проволочной сеткой, на которой, как приснилось Коттону, пал сперва Гуденау, за ним – Лалли-2, а потом метался он сам, прежде чем узнал в лицо свою мать и ее пуля пронзила его мозг.

Они ждали, пока луну снова не затянуло облаками. Тогда они перелезли через забор, перекинули на ту сторону винтовку, подушечку и рогатую бизонью голову и, сойдя с дороги, двинулись к площадке для отстрела.

Вдруг они потеряли почву под ногами. Скользили и спотыкались. Гуденау упал. Удерживая равновесие, они ожидали, что он встанет, но он не поднимался. Его вырвало. Стоя на четвереньках, он не мог двинуться, сотрясаемый мучительными рвотными позывами. Гуденау во второй раз пригрозил покончить с собой, после того как Коттон как-то вечером застал его на месте преступления. Гуденау звонил матери. Коттон вырвал у него трубку и повесил ее на рычаг. Гуденау разрыдался – это он делал по любому поводу. Коттон напомнил ему о своем приказе: никаких звонков и писем домой. Пообещав Коттону, что повесится, Гуденау с ревом кинулся в темноте в конюшню. «Веревку не порви!» – презрительно бросил ему вдогонку Коттон, не забывший, как этот нюня целый день, как последний дурачок, проторчал по горло в воде, и удерживать Гуденау не стал. Минут через десять, хорошенько подумав и вспомнив, что они земляки – оба из Огайо, – Коттон отправился на конюшню. Гуденау, готовый к прыжку, стоял на баке с отрубями, на шее у него была петля, а конец веревки он перекинул через балку под потолком. После этого Коттон полночи убил на то, чтобы убедить Гуденау в правильности и общеобязательности их закона. Если они хотят стать взрослыми – а ведь Гуденау уже четырнадцать, если они хотят крепко стоять на ногах и смотреть жизни в лицо, начинать надо уже сейчас, этим летом. В конце концов Гуденау слез с бака и по дороге к домику рассказал Коттону, какую штуку они придумали в специальной школе – там он учился, когда жил в Шейкер-Хайтс. Штука называлась «пальчик за пальчик». Когда всем становилось худо и требовалась помощь, притом побыстрее, учитель разрешал им сбиться в кучу, за; крыть глаза, обняться и коснуться друг друга пальцами – это здорово помогало. Гуденау добавил, что и здесь он бы от этого не отказался, да и всем бы понравилось, на что Коттон ответил: ладно, попробуем. Он так и не узнал, собирался ли Гуденау повеситься на самом деле или нет.

Они никак не могли поднять Гуденау, а его так выворачивало, что он ничего им не мог объяснить. Чтобы помочь ему, они опустились рядом на колени и, естественно, притронулись ладонями к земле, но тут же инстинктивно отдернули руки. Сперва их ноги, а потом и руки вошли во что-то холодное, мокрое и склизкое. Они пытались обтереть ладони о куртки и джинсы, но безуспешно. Они пытались встать и убежать с площадки, но поскальзывались и падали. Они копошились в ужасной слизи, как малыши в песочнице.

Тут шторка облаков приоткрылась. И они увидели. Они поняли. Перед объективом мертвенной луны писуны застыли – кто на коленях, кто на корточках, кто на четвереньках, застыли, окаменев от ужаса, с искаженными лицами, беспомощно хрипя. Щелчок лунного фотоаппарата: истина открылась, и приключение закончилось. Один взгляд-вопль: стало понятно, в чем измазаны их ладони, и брюки, и лица, и ботинки. В крови.

11

Управление охоты и рыболовства штата Аризона Ранчо «Роско» – заповедник бизонов

До заповедника 4 мили. Добро пожаловать!

Так гласили желтые буквы на большой коричневой доске, установленной на обочине шоссе № 66 в восьми милях к востоку от Флагстаффа. Они заметили эту вывеску из кузова грузовика, когда вчера рано утром возвращались в лагерь после похода с ночевкой в Каменном лесу. Лимонад сидел за рулем, с ним в кабине было двое, а остальные четверо тряслись в кузове со спальниками и всем снаряжением.

У всех родилась одна и та же идея. Те, что сидели в кузове, забарабанили в окошко кабины, двое в кабине затараторили, что им так и так можно в лагерь до обеда не возвращаться, а это, может быть, единственная возможность поглядеть на настоящее бизонье стадо, и, поспорив несколько минут, Лимонад сдался, развернул грузовик, доехал до поворота, и, въехав на территорию заповедника, машина двинулась по грунтовой дороге через плато.

Они задержались у запертых ворот. По ту сторону дорога продолжалась и проходила мимо каменного дома и автостоянки, на которой разномастные машины выстроились в ряд, образуя баррикаду. Мужчины, женщины и дети сидели – кто на бампере, кто на капоте – и ждали. У ворот, тоже выжидая, кружили всадники.

Писуны открыли ворота, въехали за ограду, закрыли ворота за собой и поехали дальше. Лимонад припарковал грузовик рядом с другими машинами. Перед ними была пустая площадка, местами покрытая бурыми пятнами. С противоположной стороны вдоль площадки шла ограда из проволочной сетки, а в сторону уводил огороженный проход, рядом с которым находился небольшой пруд. В десяти ярдах перед строем машин, грузовиков и людей с фотоаппаратами на земле был расстелен брезент, а на брезенте сидела молодая женщина в джинсах и держала на коленях крупнокалиберку с оптическим прицелом.

Мальчишки застыли в ожидании. Утро было солнечное. По обводам машин скользили солнечные зайчики. Сухой, разреженный воздух был насыщен неизвестностью.

Мужчины, женщины и дети перешептывались. В проходе появились три неуклюжих четвероногих коричневых силуэта – на расстоянии они казались игрушечными. У пруда они приостановились, чтобы напиться, но всадники, покрикивая и размахивая шляпами, погнали их дальше, на открытую площадку.

Оказавшись перед баррикадой машин и цепочкой людей, они – бык и две взрослые самки – замешкались. С интересом уставились исподлобья на людей. То были полуприрученные бизоны в возрасте от четырех до десяти лет. Рожденные здесь, в заповеднике, они не боялись человека. Благодаря прививкам, они не знали болезней. Когда зимой выпас застилало снегом, бизонов подкармливали сеном, и они брели за автокормушкой, как овцы. Они не ведали ни стрелы, ни копья, не видывали молний и огненных вспышек, от которых их предки, обезумев, мчались в горы и кидались в бурные потоки, не знали они до вчерашнего дня и звуков и смысла огнестрельного оружия.

Теперь от женщины на брезенте до трех бизонов осталось не больше сотни ярдов. Она подняла винтовку, лежавшую прежде у нее на коленях, и прицелилась в быка. Раздался выстрел. На пригорке за оградой поднялся фонтанчик пыли, и трое животных очертя голову понеслись к воротам. Их скорость была немыслима. У ворот их оттеснили помчавшиеся вдогонку всадники, и бизоны, обогнув каменный дом, вновь выскочили на площадку для отстрела, где другая группа всадников преградила им дорогу.

В отчаянии от промаха молодая женщина закрыла лицо руками. У нее на спине натянулась рубашка, и видно было, как трясутся ее плечи. Когда животные вновь оказались перед ней, тяжело топая и переводя дух, женщина подняла голову, прицелилась снова и выстрелила во второй раз. Облачко пыли взвилось на холке у быка. Он подпрыгнул, ударил оземь всеми четырьмя копытами и получил еще одну пулю, и еще одну. Но не упал. Это был крупный экземпляр, великолепное животное. Он возвышался, как мраморная статуя итальянского фонтана. Бизон в гневе опустил голову, выставил рога, вывалил свой толстый серый язык, и тут из его открытой пасти потоком хлынула зловещая алая жижа. От его дыхания вокруг ноздрей вздувались розовые пузыри и, наливаясь солнечным светом и лопаясь, пеной стекали к ногам. При виде этой первой кровавой жертвы по толпе прошел глубокий вздох – судорожный вздох наслаждения.

Молодая женщина еще два раза выстрелила в быка. Он упал. Раздались аплодисменты. Загудели автомобильные клаксоны. Высоко подняв над головой винтовку в знак торжества, женщина вскочила на ноги. На щеках ее блестели слезы. Лицо пылало от почти физического наслаждения.

Ее место на брезенте поспешил занять седовласый мужчина лет шестидесяти, похожий на врача; он встал на одно колено и прицелился. В этот момент две самки служили идеальными мишенями. Они, словно в глубокой печали, стояли над трупом, тычась мордами в голову и холку, принюхиваясь к неведомому запаху. Врач выстрелил. Он всадил пулю в живот более крупной самке. Нога ее напряглись. Она подняла хвост и выпустила желтую струю. Врач выстрелил снова, самка упала и, поднимаясь, была подкошена новой пулей. Дважды она вставала, дважды, пошатываясь, поводя головой, подергивая шкурой, пыталась сойти с места. Раны ее не кровили. Наконец, она с трудом сделала шаг, нога подогнулись и, когда она рухнула на землю, еще несколько минут дергались, словно и упав она убегала, убегала из смерти в жизнь.

Оставшаяся в живых самка попыталась спастись бегством: она понеслась мимо баррикады машин, а за нею – всадники, миновала разделочный сарай, обогнула каменный дом, но там ее тоже ждали загонщики, опять направившие ее на площадку.

Пришел черед следующего стрелка. Мальчишка лет четырнаддати-пятнадцати неуверенно занял огневую позицию на брезенте. Из толпы зазвучали подсказки: «Начинай!», «Цель ей в ухо!», «Не робей!», «Не спеши!». Винтовка, размером с него самого, ходила ходуном в руках у мальчишки. Он торопливо, почти не целясь, выстрелил, промахнулся, и перепуганная самка снова помчалась кругом по заповеднику. Когда ее снова пригнали к месту, где валялись тела быка и первой самки, она уже еле дышала. Наклонив голову, с вышедшими из орбит глазами, она вывалила язык чуть не до земли. Мальчишка снова выстрелил. Задние ноги у нее подогнулись, но она удержалась на прямых передних ногах. Это вывело мальчишку из равновесия. Он принялся нажимать на курок как заведенный. После пятого выстрела животное, как ни удивительно, встало на все четыре ноги и, развернувшись к проволочной ограде, попыталось перепрыгнуть ее. Задев за верхний ряд проволоки, самка подмяла ограду под себя и рухнула, суча ногами, так, что голова ее оказалась по ту сторону ограды, а задние ноги – по эту. Она лежала беспомощная, как кит, выкинутый на берег в час отлива, хрипела и агонизировала, а мальчишка, успев перезарядить винтовку, вгонял в нее пулю за пулей, пока струи крови не брызнули у нее из ушей, изо рта и из-под хвоста.

Перед надвигающейся церемонией он неделями потел по ночам от страха. Но не худел – отъедался днем. Текст речи можно было купить или взять напрокат, но его папаша, Сид, пожелал сочинить ее сам, с помощью своих текстовиков, и до того затянул дело, что у Сэмми не хватило времени выучить речь наизусть. Настало утро бармицвы [4]4
   В иудаизме торжественная церемония в день тринадцатилетия, когда человек начинает нести религиозную ответственность.


[Закрыть]. Из городской квартиры на 64-й улице они отправились в синагогу. Там было человек шестьсот, из них добрая половина – приятели Сида, эстрадные знаменитости. Вечером в ресторане гостиницы «Тафт» это событие должна была отметить тысяча приглашенных, что обошлось Сиду, как он охотно всем сообщал, в десять кусков. Сэмми прочел по-еврейски отрывки из Торы и Хафтары, после чего раввин выступил с кратким приветствием. Затем Сэмми, облаченный в новый костюм, занял свое место на кафедре и начал: «Глубокоуважаемый ребе, дорогие родители, родичи и друзья. Вы почтили меня своим присутствием в этот важнейший день моей жизни. И, став мужчиной, я не забуду ваших добрых пожеланий и ценных советов. Вы придали мне сил, а ваша поддержка… ваша поддержка…» Дальше он забыл. Не помнил ни слова. Весь покрылся испариной. Лицо отца посерело. Мать опустила голову. По наитию Сэмми рассказал анекдот, слышанный от отца, про двух гоев, проводящих отпуск в Майами. Анекдот смеха не вызвал. В отчаянии Сэмми уже не мог остановиться и взялся за другой анекдот – про еврея, плывшего зайцем на «Майфлауэре», но тут к нему кинулся Сид Шеккер…

Писуны по случайности стали свидетелями трехдневной «охоты», организованной управлением охоты и рыболовства штата Аризона. Из шестидесяти миллионов бизонов, которые, по приблизительным оценкам, паслись на американском Западе столетие назад, теперь сохранилось поголовье всего в несколько тысяч – небольшими стадами они живут в заповедниках, находящихся либо под контролем отдельных штатов, либо под управлением федерального правительства. Чтобы поддерживать научно обоснованное соотношение естественного прироста популяции с ограниченными территориями заповедников, необходимо периодически «прорежать» или «прочесывать» каждое стадо. В течение ряда лет два стада в Аризоне – одно в Кайбабе, к северу от Большого Каньона, другое недалеко от Флагстаффа – в результате выбраковки сокращались с двухсот пятидесяти голов до ста пятидесяти здоровых маток и быков-производителей. В то лето с помощью аризонских охотников должны были выбраковать девяносто животных за три дня, по тридцать в день.

«Охотой» это и не называлось. Охотников именовали стрелками. Каждый год спрос превышал предложение. Несколько сотен стрелков подавали заявления, чтобы получить разрешение на отстрел, и платили за это по сорок долларов. Проводилась жеребьевка, девяносто первых номеров получали разрешение и разбивались на три группы – по группе в день. Счастливчикам сообщалось, когда и куда явиться. Их, кроме того, извещали, что большая часть мяса предназначается медицинским учреждениям штата, а за свои сорок долларов они получат голову, шкуру, лопатку, сердце и печет» убитого животного. В назначенный день стрелки выкликались в порядке номеров. Каждые полчаса из загона выпускали по три бизона. Отстрел начинался.

То был уже второй день отстрела, и первая тройка бизонов была убита. После того как стрелки налюбовались на свои трофеи, туши с помощью лебедки загрузили в машину, подвезли к разделочному сараю, там, привязав туши за задние ноги, снова подняли с помощью лебедки, и три бригады живодеров в резиновых фартуках взялись за дело, орудуя резаками и электропилами. В это время новый стрелок уже изготовился на брезенте, всадники заняли исходную позицию, и из загона с улюлюканьем выгнали трех новых животных.

На отстрел тридцати бизонов требовалось шесть-семь часов. На таком расстоянии хватило бы выстрела в ухо, чтобы быстро и гуманно прикончить животное, как и поступают с коровами на бойнях, но что-то странное творилось с американцами – мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, бывалыми охотниками и любителями, – когда они брали на мушку это самое американское из всех видов животных. Стреляя с дистанции менее чем в сотню ярдов по колоссальным неподвижным целям из крупнокалиберных винтовок, они обнаруживали психическую и эмоциональную неспособность убивать аккуратно.

Они стреляли в живот.

Калечили пулями рога.

Мазали.

Занимались мучительством, уродуя сухожилия и копыта.

Проливали ведра крови, пока не добивали животное.

Вели безжалостный и бессмысленный огонь по всему пространству площадки.

Вокруг царила праздничная атмосфера. Охота превратилась в школьную экскурсию, турпоход, пикник с костерком, патриотическую церемонию и кровавый карнавал. Умолкли чувства – зрение, слух, обоняние. Умолкла совесть. Чистый воздух, разрываемый выстрелами, на которые отвечало эхо, провонял порохом. В знак победы гундосили клаксоны. В машинах орали приемники, сотрясая округу музыкой и рекламой. На земле росли горы пивных банок. Детишки рыскали в поисках гильз. Дробя кости, взвывали электропилы, и пол разделочного сарая покраснел от крови.

Еще теплые, окровавленные лопатки тащили к автохолодильникам. Взвешивали срезанные бизоньи горбы. Вносили задаток за место в холодильных камерах.

Все пошло в дело, не только мясо. Головы отдавали на отделку чучельщикам, копыта шли на пепельницы, хвосты – на мухобойки, кожа – на чехлы для автомобильных сидений. По словам знатоков, из бычьей мошонки можно было заказать оригинальный кошелек.

И одно за другим, доведенные до изнеможения, загнанные в проволочную ловушку всадниками, не понимая сути происходящего, умирали под лазурным небом мифические существа. Но смерть они принимали без благодати, без подобающего им величия и умирали, как самые малые в жизни сей, как изгои природы. Умирали в пыли унижения, оплеванные свинцом.

И было в этом нечто большее, чем опошление слуха, зрения, обоняния и души. Нечто большее, чем заурядное убийство. В этом была сама душа американца, ее человеческая суть.

Мы рождены с кровью бизонов на руках. В нашем далеком прошлом возникают эти атавистические звери. Они пасутся на лугах подсознания, стадами проносятся через наши сновидения, и сквозь сон мы провожаем их проклятиями. Жестокосердные существа, мы знаем, что сотворили. Знаем, что один биологический вид не создан для уничтожения другого, и потому, когда видим уцелевших от побоища, глубоко в наших душах пробуждается страсть, неукротимая ненависть, неискупимая вина. Пока бизон жив, он не дает нам покоя. Ему нет места, нет оправдания. Это незаконнорожденное дитя, чудовище, с которым нам не ужиться и без которого не прожить. Поэтому мы убиваем, убиваем вновь и вновь, ибо, пока жив хоть один бизон, в грехе наших отцов, а значит, и в нашем грехе нет совершенства. Но есть и нечто большее в убийстве бизона. Кажется, что земля ханаанская, куда мы пришли, слишком прекрасна, и, пока мы не совершим на ней насилия, пока не изгадим, не убьем и не испакостим все, чем эта земля нас благословила, пока не сотрем с лица ее следов нашего бесчинства, пока не омоем руки, обагренные кровью агнцев, в крови уцелевших агнцев, не будет нам покоя. Слишком велика наша гордыня, чтобы воздать хвалу Господу. Невыносима нам доброта Его.

12

С младенчества Стивен и Билли Лалли оспаривали друг у друга родительскую любовь. Они, как болонки, тявкали и выпрашивали лакомые кусочки, которые доставались то одному, то другому. Если один из братьев разучивал какой-нибудь трюк, к примеру начинал сюсюкать, второй немедленно придумывал что-нибудь другое. Вот что они получили на Рождество, когда Стивену было одиннадцать, а Билли девять: одинаковые игрушечные танки с полным вооружением, одинаковые космические скафандры и шлемы, одинаковые наборы комнатных и спортивных игр, одинаковые спиннинги с катушками, одинаковые ковбойские костюмы, шляпы и сапоги с шестизарядными револьверами в придачу, одинаковые кассетники, одинаковые ласты и маски, одинаковые наборы игрушечных гоночных машин, одинаковые дополнительные детали для одинаковых электрических железных дорог и одинаковые гоночные велосипеды, только один был красный, а другой – золотистый. Вручив подарки, родители отправились в гости. Стивен получил красный велосипед, а хотел золотистый. Билли меняться не пожелал. Вернувшись, родители увидели, что Стивен в припадке бешенства, рыдая и раскачиваясь из стороны в сторону, бьется головой об стенку. Чтобы его утешить, мать пообещала поменять красный велосипед на золотистый, а отец взял все семейство в Аспен покататься на лыжах. После этого родители оставили сыновей на попечение дворецкого, горничных, шофера, повара и гувернантки, а сами отправились проводить зимний сезон в Марокко.

После того как на их глазах пристрелили первого бизона, они сказали Лимонаду, что пора ехать дальше, с них этого достаточно. После второго они стали настаивать. После третьего – умолять. Лимонад только посмеивался. Поедет он, как же! Не он же канючил, а они. Уговорили его проехать аж через весь округ Коконино, лишь бы глянуть на настоящих бизонов, другой-де такой случай не представится. Они уговорили, он согласился, а если им не нравится, пусть терпят. Потому что ему. Лимонаду, нравится. Может, он вообще ничего лучше в жизни не видел, может, такого даже в цирке не покажут. Так что он не сдвинется с места, пока всех бизонов не начинят свинцом, пока с последнего шкуру не сдерут.

Сели перекусить, но еда не лезла им в горло. Лимонад сожрал все, что осталось в рюкзаках.

Только часа в три, когда под крики восторга пало последнее животное и зрители допили свое пиво, они выехали в направлении лагеря. В кабине с вожатым они сидеть отказались. Все шестеро тряслись в кузове, с посеревшими лицами, в полном молчании съежившись на груде спальников. Казалось, дороге не будет конца: Флагстафф, Джером, перевал Мингус. Наконец, когда они остановились перед светофором на площади окружного суда в Прескотте, самый младший, Лалли-2, прервал тошнотворное молчание:

– Сколько еще их осталось?

Все его поняли сразу.

– Тридцать, – ответил Тефт. – На завтра.

– Где их держат?

– Там, в загонах, – сказал Шеккер.

Они въехали в лагерь на вздыхающем под ветром склоне, въехали под приветственные возгласы других мальчишек, но шестеро ничего не могли рассказать другим и держались обособленно. Разгрузив грузовик, они пошли прямиком в корраль, чтобы позаботиться о лошадях, выскребли их, задали им корму, поговорили с ними, а потом болтались без дела до ужина. Казалось, общество других человеческих существ для них невыносимо.

Никто так не скрипел зубами во сне, как Лоренс Тефт-третий. Много ночей подряд Коттон вслушивался в этот скрип, дивясь, как это Тефт не сточит зубы до корешков, и не понимая, что за дикая внутренняя борьба таким образом находит себе выход. Вдобавок Тефт часто кричал во сне, спорил с кем-то – путано и пылко. Когда ему было двенадцать, он стащил у матери кошелек. Дело было не в деньгах, на карманные расходы он получал щедро. Сам Тефт не умел или не хотел объяснить причину. В прошлом году, когда ему уже было тринадцать, он угнал отцовский «империал» и с ветерком прокатился от Мамаронека до Уайт-Плейнз, а там, на пересечении с вестчестерским скоростным шоссе, столкнулся с двумя машинами сразу. И опять он не сумел или не захотел объяснить причину своего поступка. Стоял и молчал, сунув руки в карманы, улыбаясь своей кривой улыбкой. Отец оплатил убытки и перестал оставлять ключи в машине. Два месяца спустя Лоренс Тефт-третий угнал машину у соседа. Когда в Куинсе кончился бензин, он угнал другую. Полиция схватила его на следующий день, в полдень, около Элизабет, где взимается подорожный сбор на въезде в штат Нью-Джерси. Тефта оштрафовали за превышение скорости, опасную езду, вождение без прав и кражу автомобиля. Последнее обвинение было, впрочем, смягчено и заменено похищением автомобиля для временного пользования. Чтобы разобраться в этой истории и сокрыть ее от газет и суда по делам несовершеннолетних, понадобилось три недели и немалые расходы. Впрочем, отец Тефта был совладельцем инвестиционного банка на Уолл-стрит.

Поковырявшись в тарелках за ужином, они вышли из столовой, и тут Гуденау вырвало. Потом до отбоя они шатались в сосняке, чужие друг другу, боясь и себя, и себе подобных.

Когда часы Коттона показывали пять минут двенадцатого, он проснулся от страшного сна. Прислушавшись к звукам радио и насчитав всего четыре транзистора вместо пяти, он заглянул под соседнюю койку, обнаружил там пустой спальник и разбудил писунов известием о том, что Лалли-2 сбежал.