Текст книги "Искатель. 1968. Выпуск №2"

Автор книги: Глеб Голубев

Соавторы: Лев Успенский,Владимир Михановский,Фриц Эрпенбек,Юрий Лексин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Юрий Лексин
Если что … случится с нами

Рассказ

Это не похоже на письмо, потому что отправить его не с кем. Просто мне, как и Фролову – он лежит со мной рядом, – не хочется, чтобы в наших мыслях все кончилось так же быстро, как кончится в жизни. И мне нужно увидеть – хотя бы в мыслях! – продолжение нашей жизни и нашей экспедиции… И вот я пишу. Не письмо. Не дневник. Просто записку, которую невозможно будет найти…

Мне всегда казалось, что люди в последних записках лукавят, – будь они даже трижды откровенны. Лучше таких записок не писать. Но сейчас я понимаю, что это тоже невозможно. Значит, лукавлю и я? Глупо! Перед кем? Записка затеряется здесь, в горах, вместе с нашими находками – камнями, их уже выбросили басмачи. И вместе с моей теорией…

Рисунки  П.Павлинова

Обидно! Я уже нашел ей подтверждения. Их много… Или мне так кажется? Кажется, потому, что не хочется «уходить», так и не завершив начатого.

Фролову плохо. Совсем. Помочь нечем.

Мы шли по краю выхода гранитов.

Трудно было с проводником. Найти хорошего, каким казался нам Омар, было трудно. Они знают или горы, или язык. Я плохо знаю таджикский. А горы без проводника для нас мертвы.

Опять!

Надо брать винтовку.

Если что случится с нами…»

Я перевернул лист из блокнота. Пожухший и ломкий, как лист осеннего дерева. Карта! Рисованная карта… Линии, сделанные мягким карандашом, расходились, образуя загадочную звезду, как на картах пятнадцатого или шестнадцатого веков, – только здесь не было цветных буйволов, не выползали рисованно-страшные змеи и не бежали стада оленей. Расходящиеся линии пропадали у краев темными жилками осеннего листа. Между двумя из них располагался кривой и жирный крест. Здесь они были.

Записка была не дописана. Она кончалась словами, которые мне хотелось произносить вслух: «Если что случится с нами…» Если что случится… Если…

Но я точно знал, что с отцом в той экспедиции 29-го года ничего не случилось. Он пришел из нее. Как пришел из многих последующих. Он погиб на фронте под Будапештом, и его медаль «За отвагу» лежала в столе матери.

Откуда же эта запись? Как узнать об этом?

Наверное, такое бывает с каждым: когда готовишься жить самостоятельной жизнью – а меня ждало именно это, я кончал институт, – приходит желание узнать о жизни других. Хочется словно бы проверить себя по их жизни. А тут еще такими людьми, чью жизнь мне хотелось вернуть для себя, были отец и его товарищи. Отец, которого в общем-то никогда не было со мной рядом. Живым.

Я задумался об этом и снова открыл первую страницу записей.

«Царствует здесь страшная стужа и дуют порывистые ветры. Снег идет и зимою и летом. Почва пропитана солью и густо покрыта мелкой каменной россыпью. Ни зерновой хлеб, ни плоды произрастать здесь не могут. Деревья и другие растения встречаются редко. Всюду дикая пустыня, без следа человеческого жилища (Суань Цзан). Здесь живут «племена карликов» (Олуфсен)».

Запись обрывалась. Должно быть, отец делал ее еще перед отъездом в экспедицию, стараясь увидеть Памир глазами предшественников.

Он не делился с матерью воспоминаниями, которые мешали бы ему уходить каждый год в поиск. Они бы делали ей тяжелыми прощанья с ним. Он берег ее своим умалчиванием и недоговоренностью, и она понимала это. Мать почти ничего не знала о том нападении басмачей. Записка так и не стала письмом.

У меня же впереди был свободный полулетний-полуосенний месяц. Институт в следующем году будет позади. И скоро мне надо будет делать выбор, куда ехать после окончания. Мне захотелось увидеть тех людей, с которыми отец был когда-то вместе. И этот край. Найти сейчас…

А почему, собственно, найти! Слово показалось мне знакомым, будто я только что произносил его. Я снова повернул листы и наткнулся на него: «Найти хорошего – каким казался нам Омар – было трудно». Но теперь меня поразило другое слово. Почему «казался»?

В одной из комнат Министерства геологии пожилой человек выговаривал мне голосом заслуженного, но утомленного педагога:

– Если вы, молодой человек, полагаете – в своей яркой неосведомленности, – он подчеркнул эти слова жирной и язвительной чертой, – что хороших проводников так уж много, то вы ошибаетесь. Уверяю вас.

– Я ничего не полагаю. Я просто…

– Нет, полагаете, – отрезал «педагог».

Оказалось, он знал моего отца. Но познакомился с ним после той экспедиции 1929 года. Впрочем, он знал многих и, конечно, не мог держать сведения обо всех в своей голове, Он лишь любезно согласился навести справки, и в следующий раз, когда я пришел в ту же комнату уже как его знакомый, он сказал без предисловий:

– Так вот, молодой человек, доктор геологических наук Фролов работает в Нуреке. А Омар Ахрари, если, конечно, вы его имеете в виду, – в Душанбе.

Я поднялся.

– К сожалению, он уже не проводник. Он шофер.

«Педагог» поджал губы, выражая этим недовольство такой легкомысленностью неизвестного мне Омара.

– Что вас еще интересует?

– Ничего. Что я мог сказать ему о всех своих мыслях и о том, что привело меня сюда?

Омар, с красивой фамилией Ахрари, – жив. Я хочу знать не написанные в записке слова. И вообще я хочу знать, что там произошло. Слова, которые хотелось произносить отдельно, жили во мне: «Если что случится с нами…»

Смогу ли я узнать что-нибудь? Через столько лет! Впрочем, стоило ли так много думать об этом? В конце концов я просто увижу новых для меня людей и новый край. Это радовало меня.

Поезд пришел в Ош.

Жара скручивала зеленые листья в потемневшие стручки. Казалось, это происходит прямо на глазах. Она обступала плотной, вязкой массой, и при каждом движении ее надо было толкать, вытесняя в ней для себя новое место.

Через час мы уже сидели с начальником автобазы в чайхане.

Базар шумел протяжными, прижатыми жарой к земле голосами.

– Я не знаю, зачем ты хочешь его видеть, – говорил Хуршет, – но если ты хочешь говорить с самым лучшим моим шофером…

Я улыбался, видя его осторожную любезность. Но что я мог ему сказать?

Чайники приносили и уносили. Пиалы поднимались и опускались медленно, по-полуденному. Шумел базар.

Он рассказывал.

…Да, здесь было уже шоссе. Тот самый Памирский тракт, которым гордится каждый настоящий памирец. Но на самых трудных участках шоссе змеилось, прижимаясь к скалам. И такой узкой лентой, что нельзя было разъехаться. Омар тогда впервые ехал по Памиру не на лошади, а в только что полученной, еще поблескивающей зеленью машине.

Страх догнал его у Калаи-Хумб. Непонятный, жгучий. Казалось, машина скользнет сейчас в сторону, Омар будет судорожно крутить руль, а она, не слушаясь его, в каком-то ненормальном стремлении упасть с высоты – такое бывает только у людей! – уйдет вдруг вправо. Переднее колесо прокатится по синеве неба, продавит его… И все будет кончено.

Омар прижимал машину к скале, слышал какой-то ненужный, мешающий машине скрежет и хотел лишь одного; выскочить! Оставить машину наедине с ее шальным желанием упасть вниз… Пот лил с него градом, но он не мог оторвать от руля руку, чтобы провести по лицу…

– Ты что, яйца везешь?..

Кто-то прыгнул к нему на подножку и рванул дверцу.

Омар увидел надвигающееся на него худое и злое лицо. Оно наклонялось к нему прямо от серой скалы, которая была совсем рядом. И он никак не мог понять, как человек мог появиться рядом с ним. Не вышел же он и в самом деле из гранита!

– Тормоза отказали, – Омар не знал, что в нем жил такой жалкий голос.

Шофер в выцветшей гимнастерке посмотрел на ручной тормоз, и лицо его перестало быть злым. Теперь он глядел с опаской и интересом, как смотрят на душевнобольных,

– А ну, подвинься!

Он вырвал утопленный до отказа ручной тормоз, и машина, отбросив мешавший ей скрежет, послушно покатилась по узкой ленте.

Омар молчал. Он ловил себя на том, что старается запомнить, как сидящий с ним рядом шофер переключает скорости, нажимает на педали. Как держит руль. Он машинально затверживал его движения до тех пор, пока так же автоматически не понял: тот делает все так же, как делал он сам. Шофер изредка бросал на него быстрый взгляд.

– Ты загубишь себя и машину… Если еще раз струсишь. Я знаю это: сейчас не справишься, не раздавишь страх – больше тебе не ездить. Понял?

Что-то в лице Омара успокоило его.

– Давай дальше сам… И не шалей, – он резко затормозил. – Давно машину получил?

– Три дня назад… До этого я все внизу ездил.

– Вижу. Ну, жми! – шофер улыбнулся. – Смотри, сколько машин за собой собрал. Траурное шествие!.. На ручном ведь далеко не уедешь. Я тебя пешком догнал, из самого хвоста.

Омар взглянул на свои руки – они были синими от напряжения.

«..Тогда он дал себе слово: остаться на Памире шофером. И остался.

Я слушал все это, и меня преследовало ясное ощущение: мне говорят совсем о другом человеке. Что-то меня смущало. Я упорно искал это «что-то», пока, наконец, со смехом не понял: в каждом из нас живет детская страсть раскрыть когда-нибудь тайну… Живет детектив. И довольно средних способностей. Это-то и было смешно…

Но тайна записки! Почему в ней о проводнике говорилось как будто с укоризной? И стоит ли вообще раскрывать все тайны? Например, эту…

Мысли сбивались, и я спрашивал себя: «А ты бы мог рассказать, если такое случилось с тобой, а не с Омаром, – если бы страх у Калаи-Хумб догнал тебя?» Омар был один в кабине, и никто мог его страха не узнать… А почему, собственно, не рассказать? Поборол слабость, страх – и все такое… Нет, ерунда! Надо просто увидеть его.

Утром я прошел через весь город, и он поразил меня.

Город был высокий, новый. Иногда по стенам зданий мягко сбегала проложенная тенью старинная резьба по камню. Но старина была не музейная, она жила в новом и сама была обновленной. Город был старинным и новым сразу.

У одного из перекрестков загорелый рабочий, стоя в кузове машины, подавал вниз арбузы, и на асфальте росла зеленая пирамида. Я стоял долго, пока не подошла первая покупательница. Продавец вынул ей из бока пирамиды первый арбуз. Наверно, он был самый лучший…

Омара я узнал сразу. Так узнают ожившую картину из сна.

У машины стоял очень крепкий старик, с красивым узким лицом и большими глазами. Я с удивлением почувствовал себя совершенно спокойным. Омар обрадовался мне.

– Я все знаю, – медленно говорил он, ведя меня по двору. – Ты хочешь видеть наши горы, Яван… Я слышал перед войной, что ты уже есть, но я не знал, что ты такой…

Старик был слишком незнаком мне. А что я знал о нем? Лишь его страх у Калаи-Хумб… Или это было его силой?

– Ты удивишься, – говорил он, – но у меня для тебя кое– что есть… Нет. Не скажу. Потом.

Это уж совсем было странно, но я не настаивал. Как будто знал, что теперь мне придется с ним долго быть вместе.

И правда, случай дал нам возможность спокойно всматриваться друг в друга. Омар должен был ехать в Нурек. А в Нуреке живет Фролов, вспомнил я.

…Второе памирское солнце встречает нас в пути. Утро заново вырезает из отступающих ночных теней острые грани скал и шуршащие камни осыпей. Солнце выжимает из камней испарину матовой росы и раскаляет веками лежащие на одном боку валуны.

На крутых подъемах наша машина бьется мелкой дрожью, словно упираясь в невидимую, с трудом расступающуюся перед ней стену. Солнце заглядывает к нам в кабину. Козырек не помогает. Лучи бьют в глаза, и Омар щурится.

Старик ведет машину спокойно и ровно. О чем он думает? О дороге?.. Для меня она вьется бесконечной кривой. После первого часа езды, еще утром, камни становятся тускло похожими друг на друга, и вместе с этим однообразием наползает чувство какого-то особенного, «горного» одиночества. Оно, кажется, так и бродит здесь меж камней, поджидая проезжих, как Соловей-разбойник.

Дорога то поднимает нашу кабину – и тогда в ветровом стекле передо мной остается только небо с асфальтированной тропой в него; то, наоборот, прижимает нос нашей машины, словно стараясь сунуть его в наползающие на стекло дальние осыпи.

Я поглядываю на Омара. Нет, он слишком хороший шофер, чтобы думать только о дороге. Тогда я вспоминаю вчерашний вечер.

Мы остановились на ночевку не в совхозе, а прямо в горах. Старик с застывшей улыбкой разжигал костер, я ставил палатку. Потом мы сидели в темноте, с шорохом подступающей из-за наших спин к костру; глядели, как выцветшее пламя взбегает по котелку, стараясь заглянуть внутрь. Старик иногда отгонял его, пошевеливая сучья. Молчали. Будто ждали кого-то третьего, кто рассказал бы нам случайный ночной рассказ: быль об этом теплом огне или о скалах, глядящих в пропасти…

– Знаешь, почему мы остановились здесь? – спросил Омар.

– Нет.

Старик опять улыбался той улыбкой, которая меня немного смущала: в ней было что-то снисходительное, и в то же время она была мертвой, отсутствующей.

…Много дней он вел караван: семь лошадей – семь надежд пройти каждый день до вечера и, наконец, остановиться и терпеливо ждать, когда люди снимут вьюки. С ним еще двое: мой отец и Фролов. Громадная серая скала, нависшая над пропастью, – скоро мы пронесемся сквозь нее по вырубленному в ней тоннелю – остановила караван. Тропа подступила к пропасти и перешла в колеблющийся под копытами овринг. Корявые тополиные жерди лежали на клиньях, вбитых в отвесную скалу. Береста связывала жерди и торчала пожелтевшими клоками, заворачиваясь на плоские камни. Они устилали висячую тропу. Меж камней, то здесь, то там, были щели, каждая больше лошадиного копыта. Не заглядывая через край, в них можно было видеть те полкилометра, которые надо будет лететь, если тропа не выдержит тяжести.

Лошадь упала с диким коротким ржанием. Но высота сделала его долгим. Звук этот падал вместе с лошадью и вьюком, удаляясь и становясь все глуше. Внизу беззвучно скакали упругие камни, словно в них не было веса.

Омар, шедший последним, ловко пролез под брюхом лошади, потом, хватаясь за вьюк и зависая над пропастью, обогнул другую. Он успел вовремя: следующая за упавшей лошадь готова была рвануться, стараясь уйти от гиблого места. Омар схватил повод: «Тише!.. – Он говорил отчаянным и ласковым шепотом. – Ты хорошая лошадь. Очень хорошая… Ты должна идти тихо, совсем тихо…» – и они медленно двигались вперед. Фролов держал лошадь за хвост, а Омар все шептал: «Если ты упадешь, упадет твой вьюк… В нем сахар. Крупа. Ты же знаешь, лошадь. В нем камни, которые начальник очень любит. И если ты упадешь, он будет ругать тебя и меня…»

Я засмеялся, вспомнив слова Омара, и он повернулся ко мне: «Ты над чем смеешься?» Мне стало стыдно, что я смеюсь над словами, которые Омар говорил вчера, когда рассказывал все это так просто и серьезно.

– Нет, я так… А вы тогда не достали снизу вьюк? – спросил я, чтобы отогнать неловкость.

– Нет. Для этого надо было бы построить вон ту дорогу, – и Омар показал рукой вниз. Там изгибалась светлая, облитая солнцем лента дороги, и вдалеке, в темно-зеленом цвете деревьев можно было различить дома.

По краю шоссе мелькали ровные белые столбики, и по мере того, как мы проезжали их, далекие мачты высоковольтной передачи медленно поворачивались другим боком к нам. А мимо нас то и депо проскакивали, не снижая скорости, встречные машины. И днем все было так обыденно, что эту обжитость края не нарушали даже горы с холодными навершиями ледников. Порой казалось, что мы где-то внизу, а совсем не на Памире. И из нас двоих только Омар знал дороги прежнего «Подножья смерти», – так называли когда-то этот край.

Смущало меня одно: сколько бы он мне ни рассказывал, он расскажет только то, что пожелает сам. Даже если я буду спрашивать его. Я говорю с другим Омаром…

Памир нравился мне все больше и больше. Когда-то в нем сошлись в схватке два величия: дикая нетронутость природы и сила человека, Я понимал отца, который ради участия в этой схватке приходил сюда почти каждый год. А ведь именно об этом рассказывал мне Омар.

У поворота путь преградил треножник дорожного знака.

Наш мотор затих, и сразу стало доноситься ровное гудение какого-то более сильного мотора и тяжелый скрежет трущихся камней. Потом звук переменился: будто камни уже не наползали друг на друга, а дробно перестукивались, ссыпаясь вниз. И снова тяжелый скрежет… Мне стало как-то не по себе – мы стояли у самой кромки дороги, и скрежет, доносясь из-за поворота, казалось, вот-вот возникнет здесь, над нами.

– Что это, Омар?

– Не знаю. Наверное, обвал.

Мы вышли из машины. Скрежет опять сменился перестуком, а из-за поворота, ревя моторами, выползли два самосвала с острыми пирамидами камня в кузовах. Первый притормозил, из кабины высунулся шофер.

– Салом!

– Салом достум! – ответил старик.

– Осыпь тронулась… Если не хотите нам помочь, – шофер уже обращался к нам обоим, – то давайте назад, вкруговую… По старой дороге, – и он, газанув, с каким-то щегольством проехал впритык с нашей машиной.

– Знаю, – проворчал ему вслед Омар.

Самосвал опять встал.

– Только там не очень-то проедешь! – крикнул шофер.

– А-а-а-а-а, – отмахнулся старик.

Он раздумывал. И мне не терпелось узнать, что он решит: это уже были не рассказы…

– Садись!

Старик сел за руль и, объехав треножник слева, погнал машину вперед. Через несколько минут я понял, что это был за скрежет. В ос-'пь камней, сползших сверху на дорогу, врезался нож бульдозера и со скрежетом, давя и перекатывая нижние камни, подтаскивал всю кучу к краю. Потом на секунду замирал и тяжело поворачивался: замершие на ноже верхние камни начинали шевелиться, как живые, и обрушивались вниз, перестукиваясь и обгоняя друг друга.

Но бульдозер уже доканчивал свое дело: дальше дорога превращалась в коридор, сжатый двумя скалами. Ссыпать камки, забившие его, было некуда. Их надо было вывозить.

Омар вдруг развернул машину и дал газ. Мы уезжали! Я не мог глядеть на него. Да, это уже были не рассказы. «Зачем ты сделал так, Омар?!» Если бы я набрался смелости и спросил его, я бы узнал, как все просто…

Этот день августа 29-го года был для экспедиции последним. Вечером для всех троих кончалась бесконечная дорога.

До заката солнца оставалось не больше часа. Лучи его уже вытянули холодные тени скал, покрыв ими тропу. Она шла, плавно выгибаясь посредине полуотвесной осыпи, и исчезала впереди за скалой.

Караван растянулся – устал. Кончились два месяца поисков, отощали лошади, отяжелели вьюки – в них камни. Вечер близился. Но всем троим уже не хотелось оставаться на ночевку среди голых скал; хотелось видеть людей, слушать их речь, изредка отвечать, видеть огонь – не на камнях, агде-то в доме кишлака. И медленно думать о том, что уже сделано,

Омар ехал в середине маленького каравана и думал о том, что ему еще надо будет попасть в свой кишлак и успеть до того, как снега переметут перевалы. Можно, правда, остаться и тут: переждать зиму и уйти опять летом с экспедицией. Ему нравилось быть караван-баши, хотя он и был в экспедиции единственным караванщиком. Он любил лошадей, эти дороги, любил знать и разбираться и в том и в другом – ему нравилось, когда его слушают. И у него было еще одно желание: продать свою лошадь, чтобы купить другую – лучше.

Мысли Фролова были совсем далеко от Памира. Кончалась его первая серьезная экспедиция; одинокая комната в Палатном переулке в Москве, которую он с таким удовольствием оставил, теперь манила его. Он думал о том, как вернется в нее, разложит, не торопясь, записи, завалит все углы камнями и три первых дня будет лежать, просто лежать – и все.

Тропа втиснулась в расщелину и стала прямой. Потом лошади одна за другой стали выходить на освещенную солнцем площадку, и лучи, путаясь в их длинной шерсти, меняли масть лошадей.

И тут грохнул выстрел…

Омар первым выскочил из седла и, еще не бросая повода, стараясь укрыться за лошадью, озирался по сторонам. Отец пытался завернуть свою низенькую лошаденку – коридор скал позади казался ему спасением. Все трое сорвали в плеч винтовки и клацали затворами.

– Назад! Назад! – звал отец,

– Нельзя назад… Совсем нельзя! – Омар кинул повод неожиданно осевшей лошади и, пригибаясь, побежал влево, огибая камни и спотыкаясь. Фролов бежал за ним и никак не мог понять, откуда же стреляют, никого нигде не было видно, будто стреляли сами камни.

Тогда отец вдруг ясно понял, что за коридором открытая осыпь и там их перебьют сразу, и тоже бросился за Омаром.

Стрельба продолжалась, но как-то вяло. Пули басмачей словно не хотели попадать ни в людей, ни в лошадей. Да лошади и стояли тихо, будто спокойно ждали смены хозяев. Только лошадь Омара лежала на тропе с неуклюже перекинутым вьюком, и из ее большой головы хлестала кровь.

Трое, отстреливаясь, отходили все выше и выше, прячась за камнями,

– Скоро надо! Скоро! – торопил Омар.

Они оказались, наконец, на площадке, очень напоминающей крепость. Хватило одного взгляда, чтобы понять, почему так лениво преследовали их басмачи: ловушка! Прекрасная, чтобы защищаться в ней до последней пули, но ловушка.

Сзади поднималась скала, почти отвесно – трудно было даже понять, как держались выпирающие из нее камни; слева лишь чуть более покато возвышалась другая, ровная, светлеющая наверху; две другие стороны площадки были завалены глыбами камней и напоминали зубчатую стену крепости. Колодец!

Фролов, с отчаянием и страшно ругаясь, вскарабкался на камень между двух зубцов. Он стрелял зло, не целясь, не попадая. С остервенением. Приклад отдавал ему в плечо, он. опять рвал затвор, загоняя патрон в патронник, и снова было видно, как приклад с силой толкает его.

– Зачем стрелять? Не надо стрелять! – уговаривал его Омар. – У тебя что, патронов много?

Фролов послушался его, опустился на камни и сидел поникший, усталый.

Басмачи далеко внизу резали вьюки и кричали, выбрасывая из них камни. Крики их постепенно стихали. Там шла дележка.

На горы опускалась ночь. Долину вдалеке уже почти не было видно, она подергивалась туманом. Отец смотрел вниз, вглядываясь в темнеющие камни. Басмачи не уходили.

Хотелось пить, но об этом лучше было не думать.

Омар сидел, опустив голову. Все думали об одном; уйдут басмачи или будут осаждать? А может, просто засядут внизу и станут ждать, когда одуревшие от жажды и голода люди спустятся к ним сами.

Ночь обступила ловушку. Уже трудно было различить во тьме скалу и камни, и даже свободное впереди пространство становилось плотным и издали казалось таким же твердым, как камень.

– Что будем делать? – спросил Фролов.

– Сидеть будем. Ждать будем, – тихо откликнулся Омар, но тут же голос его сорвался: – А они придут – резать нас будут!

В темноте эти слова прозвучали страшно. Больше не говорили, только пристальней стали вслушиваться… Нет. Ничего не было слышно. Только ветер шумел в осыпи…

– Двоим спать. Один будет дежурить. Первым буду я, – голос отца был твердым.

– Дежурить мне надо, – возразил Омар, – я все равно спать не буду. Не могу спать.

Никто ему не ответил, но было ясно, что все будет так, как уже решено.

Отец лег между зубьев на камень и стал слушать ночь: и чем больше он вслушивался в шуршание ветра в осыпи, тем чаще и ясней этот, звук превращался в скользящую поступь скрытно идущих людей. Он начинал видеть их хищно переломленные силуэты и старался успокоить себя тем, что подкрасться к ловушке незаметно было трудно: хоть один камень, но упадет в темноте или перекатится и загремит. Как только он думал так, скользящая поступь хищно согнутых людей опять становилась для него шуршанием ветра.

Фролов и Омар все-таки уснули. И ночь прошла спокойно.

Но едва наступил рассвет и из темноты выплыли громады камней, как басмачи полезли к ловушке. Они скользили меж камней и выли. Слов разобрать было нельзя. От скалы к скале несся только их крик и приходил в ловушку одним звуком: а-а-а… а-а-а… а-а-а… Их пули ударяли в скалу и, жвакая, выбивали облачка серой пыли, покрывая скалу светлыми пятнами выбоин.

Все трое стреляли молча, стараясь тратить как можно меньше патронов. Расстояние было довольно близким – метров триста, но мешали камни: спины в халатах появлялись меж них и тут же скрывались.

– А-а-а-а-а-а!

Крик усилился. Басмачи отползали назад, но один из халатов остался меж камней. И только тут Омар увидел, что Фролов опустил голову на камень. Светлые волосы его рассыпались, закрыв лицо. Он понял, что тот лежит так уже давно, и увидел плечо Фролова с растекающимся пятном крови. А когда тот услышал тишину и поднял вдруг голову, то глаза его смотрели на все удивленным и растерянным взглядом, будто он не понимал, где он, что с ним и что же теперь ему надо делать, и только пытался увидеть все это и осознать наконец.

Вдвоем они перетащили его к осыпи.

– Пить! – Фролов не просил, не требовал, он просто сказал то слово, которое давно уже хотелось сказать всем, но все удерживали его, боясь произносить вслух.

Солнце поднималось…

В лунку между двух камней ссыпали все патроны и пересчитали. Их было тридцать семь. Двое отсчитали себе по восемнадцать, и один патрон остался лежать на солнце. На него смотрели все трое, не решаясь взять. Наконец Фролов кивнул головой на свою винтовку. Омар поднял ее и открыл затвор. Выпала гильза, и вслед за ней вышел короткий синеватый дымок. Тридцать седьмой вошел в патронник. Омар опять наклонился и положил винтовку на колени Фролова, тот кивнул – все было сделано, как он хотел, можно было снова закрыть глаза.

Солнце все так же жгло камни.

Кто-то из басмачей начал протяжно звать снизу, уговаривая слушать.

– Ты там один мусульманин. С тобой неверные. Ты сделаешь то, что должен сделать. – Голос умолк, потом донесся опять.

Такой же протяжный.

– Ты убьешь их. И тогда аллах простит тебе смерть твоего и нашего брата.

Фролов и отец старались не смотреть на Омара. Фролов не понимал ни слова и лишь чувствовал, что в словах есть что-то страшное. Отец понимал смысл, но никак не хотел ему верить, надеясь еще, что путает снова.

– Что он кричит? – тихо спросил Фролов.

Омар поднял голову.

– Что нас всего трое, а их много.;. Что у них есть вода и мясо, а у нас нет… И больше никогда не будет.

Отец с удивлением смотрел на Омара. Голос внизу стал злым, кажется, кричал кто-то другой.

– Если ты не сделаешь это, то мы возьмем тебя живым, и наши собаки выпьют твою кровь!

– А сейчас? – Фролов опять закрыл глаза, будто ему уже было безразлично, что он усяышит в ответ,

– Он говорит, что мы умрем здесь.

Фролов не глядя положил руку на винтовку. Он снова был далеко от Памира и от Яванской долины, в которую они должны были спуститься сегодня… Он был втой комнате, заваленной камнями и записями. Он пришел, наконец, в нее и теперь хотел просто лежать три дня, лежать – и все… И еще хотел пить. Но для этого надо было встать и выйти мимо светлого окна в кухню, подставить графин под холодную струю, вытекающую из крана с тихим шелестом. Но почему-то не было сил.

Халаты басмачей не появлялись меж камней. День тянулся. Бесконечный и знойный.

…Отец очнулся от холода и тревожного страха. Откуда он? Оказывается, он спал. Фролов лежал, как они его положили. Только склонился немного влево, и рука его соскользнула с винтовки. Омара не было!

Отец бросился к зубцам камней. Тени только начинали густеть, и он увидел, что убитого басмача там, внизу, уже нет. Он смотрел до боли в глазах, стараясь увидеть басмачей или хотя бы какой-то знак их, но ничего не мог заметить. Там были тишина и камни.

Вторая ночь обступала ловушку. И теперь их было двое.

Он вынул блокнот, пытаясь до полной темноты записать какие-то слова, от которых надо было освободиться, прежде чем наступит эта ночь. Но слова не получались у него. И вдруг он услышал ясный шорох. Шорох тут же затих, но он не был случайным. Он чувствовал это. Из-за ближнего камня – до него было метров пятнадцать – донеслись слова:

– Не надо стрелять… Слышишь?.. Это я, Омар. Не стреляй!

Голова высунулась из-за края камня и снова спряталась.

– Не надо стрелять!

Омар! Он выскользнул из-за камня и, согнувшись, быстро перебежал к зубцам. Он что-то нес.

– Это я, я… – Он держал в руках лошадиный хвост. – Их там нет, – он торопился говорить, – но они где-то здесь, что– то задумали… Я ходил резал хвост у своей лошади. Теперь все будет хорошо… Человек умрет – его хоронят, овца издохнет – ее выбросят. Но если твою лошадь убили– надо резать хвост. А то она бродить будет, в горах много зла хозяину сделает. Теперь не сделает. Теперь все будет хорошо. Хорошо.

Отец не знал, улыбаться ему или нет.

Стали совещаться: не попробовать ли потихоньку уйти из ловушки? Омар был против. Надо немного подождать, говорил он, потом он сходит еще раз, уже дальше, и там будет видно. Наверное, басмачей спугнули пограничники, они где-то должны быть поблизости. Может, какой-нибудь отряд услышал выстрелы… Все будет хорошо.

И вдруг слева пришел грохот.

Это был обвал. Басмачи старались отомстить. Грохот несся в темноте и был уже всюду…

– Это было вот здесь, – Фролов кивает на темнеющую скалу. По ее боку бродят красные бликинашего костра.

Мы сидим втроем – Фролов, Омар и я. Вот уже час, как они, не торопясь и вспоминая все новое и новое, по очереди рассказывают мне то, что я так хотел услышать, – то, что привело меня сюда. Седые волосы Фролова распадаются на две стороны, он изредка поправляет их.

– Обвал прошел рядом, – он показывает рукой в темноту. – Вон там… Только несколько камней упало здесь. Один был мой… Но Омар закрыл меня, как только услышал гул. И камень попал в него. Вот сюда, – Фролов касается своей щеки.

Омар улыбается той улыбкой, которая совсем недавно пугала меня… Так вот она откуда! Я со стыдом думаю о том, что хотел «сложить» этого человека из кусочков его жизни, как складывают из камней запруду в арыке. И у меня ничего не получилось. Я с тревогой думаю: «А если бы не было Фролова?..» И уже с удивлением понимаю: наверно, в любом человеческом поступке всегда найдется какой-то свой «лошадиный хвост», который, оказывается, надо отрезать, – найдется загадка; и о ней до времени никто не знает, кроме одного человека – самого поступающего. Именно того, о котором как раз и хочется знать все…

Нас опять трое.

– Ты знаешь, – Омар трогает меня рукой. – Я все хотел тебе сказать… Твой отец говорил, что здесь, на Памире, гость – самый дорогой человек, но если он только гость, то он самый ненужный здесь человек.

Далеко внизу зажигаются огни Яванской долины. С темнотой их становится все больше и больше. Наконец долина вся полна блистающих огоньков. Они не освещают ночь, но темнота полна ими, как громадная, невидимая у краев чаша. И если очень пристально смотреть, то видно, как некоторые из огоньков движутся.

Я слушаю Омара и смотрю на чашу, полную огней. Днем я был там. Я видел в этой когда-то мертвой долине каналы и строительные площадки, видел людей, строящих ГЭС, и тоннели, которые пробивают в скалах, чтобы Вахш пришел на эту выжженную землю… Я смотрю на нее сейчас издали, и мне хочется, чтобы один из громадных и холодных камней, что лежат рядом с нами, напоминая зубцы крепости, был взят отсюда и уложен где-нибудь в городе…