Текст книги "Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой"

Автор книги: Гилель Бутман

7

ФОРТУНА НАЧИНАЕТ И ПРОИГРЫВАЕТ

Я вылетел с работы в милиции и приземлился в мастерской по ремонту холодильников. Руки, привыкшие к вечной ручке, учились держать плоскогубцы и гаечный ключ. В 28 лет приходилось начинать сначала. Но это было время, когда я не только терял, но и находил.

Знакомый врач Борис Аронович Мархасев предложил нам с Соломоном встретить майские праздники 1961 года в обществе племянниц его жены на Васильевском Острове. Мы внесли свой пай в складчину и вечером 30 апреля отправились с несколькими приятелями по указанному адресу. Через некоторое время после нас к хозяйкам пришли их подруги Ира, Фира, Слава и Элла. Говорят, что если все сразу же замечают твою скромность, значит скромность – именно то, чего тебе не хватает. Элла держала себя не подчеркнуто скромно, что можно неплохо отработать перед зеркалом, а естественно скромно. Кроме того, она была очень привлекательна даже на фоне своих подружек, которые тоже не были уродливы. В общем, я, наверное, постарался бы оказаться поближе к ней за столом, но не тут-то было.

Для того чтобы парни и девушки сидели вперемежку, Ира разработала специальный ритуал. Она разрезала несколько журнальных картинок пополам. Одни, половинки тянули парни, другие – девушки. Две половинки садились за стол рядом. Рядом с Эллой оказался Гриша Вертлиб – фортуна подставила мне ножку первый раз. После ужина я сказал Грише: «Вижу, что твоя соседка тебе по вкусу. Начинай ухаживать, а если у тебя не выгорит, тогда попробую я».

– Давай сперва ты, а потом я, – предложил Гриша, и счет в моем поединке с фортуной стал 1:1.

После вечера я пошел провожать Эллу домой. Разговор, естественно, быстро перескочил на еврейскую тему. Я сказал ей, что на самом деле я не Гриша, а Гиля, и не комсомолец, а сионист, и почему-то добавил, что моя будущая жена должна будет уехать со мной в Израиль. А она почему-то спросила:

– А как будет отчество ваших детей? У вас такое странное имя.

Когда мы прощались, я поинтересовался, свободна ли она в понедельник. Она ответила, что занята. Поколебавшись немного, я спросил, свободна ли она во вторник. Она ответила, что занята. Сильно поколебавшись, я все же спросил ее, как насчет среды. Оказалось, что в среду она занята тоже. Я попрощался и ушел. Фортуна снова повела против меня в счете 2:1.

В свои двадцать один год, не имея диплома, Элла работала инженером на военном заводе. Я, в свои двадцать восемь, имея диплом, был учеником механика в ремонтной мастерской.

Конечно, другая на ее месте сказала бы: «Вы знаете, именно в среду я должна помочь маме со стиркой, а в четверг вечером можно встретиться». Но не она.

Эта встреча могла бы стать последней, если бы через несколько недель, перебирая свои бумаги, я случайно не наткнулся на те самые три тетради с переводом «Восстания в Варшавском гетто», которые обещал дать ей почитать. К счастью, у меня был ее рабочий телефон, я позвонил и мы назначили свидание вечером на стрелке Васильевского Острова. Счет в игре с фортуной снова выравнялся, но ненадолго.

Я пришел к Дворцовому Мосту за несколько минут до условленного времени. Эти минуты прошли, часы продолжали идти – Эллы не было. Был какой-то праздник, кажется, день основания Ленинграда. Кругом ликовали сотни людей, а я грустил все больше и больше. Взобрался на одну из Растральных Колонн, чтобы что-нибудь увидеть в этой толпе. Напрасно. Позднее оказалось, что Элла все же приходила. И даже вовремя. И даже к мосту. Только не к Дворцовому, а к мосту Лейтенанта Шмидта. Победу в этом матче с фортуной я одержал ровно через год после нашей первой встречи – 30 апреля 1962 года. Гуляли свадьбу. Элла Бекман стала Эллой Бутман. А потом, когда я вернул себе паспортное имя, то же сделала и она. Гилель и Ева.

Мне не часто везло в жизни. Ева была моим везением. А ей было тяжело. И тяжкий быт свалился на нее в первый же день: со свадьбы каждый из нас поехал к себе домой – негде было жить, а в комнате, которую мы сняли, еще не закончился ремонт.

Жить в коммунальной квартире с восемью другими семьями непросто. Но нашим главным горем был заочный Политехнический институт, в котором мы учились вечерами, работая днем. К голубой мечте об Израиле прибавилась серая мечта «об выспаться». Я засыпал в трамваях, на лекциях, на ходу, особенно когда родилась Лилешка. Плохо соображал. Ева тянула за двоих. Кое-как она перетаскивала меня с курса на курс, притормаживая, чтобы не отрываться.

Хотя я и вынужден был поступить в технический вуз, но оставался человеком гуманитарным. Начертательная геометрия стала для меня непреодолимой. Даже соединить две точки прямой всегда казалось мне; нелегким делом, а уж начертить, как пересекаются в пространстве сложные геометрические фигуры, представлялось мне священнодействием. Ева, занимавшаяся на заводе конструированием нестандартного оборудования, хрипла, стараясь растолковать мне, какие грани должны быть видны на чертеже, какие – нет. В отчаянии бросала карандаш. Но экзамен – не телеграфный столб. Его нельзя обойти, его надо сдать.

Преподаватель «начерталки» Марьяновский, тоже семит, симпатизирует нам с Евой. Во время экзамена он отворачивается и упорно не видит, как Ева чертит и растолковывает мне чертеж. Это уже наш второй заход. Первый раз я не смог объяснить ему то, что было очень красиво начерчено на моем листе. Пришлось уйти. Ева тоже сдала билет – сказала, что не подготовилась. Если завалю и сегодня – дело швах.

Марьяновский рассеянно слушает мой ответ, смотрит то на меня, то на Еву. На полуслове обрывает меня:

– Ладно, молодой человек, подождите-ка за дверью. Зачетку оставьте здесь.

Жду долго. Наконец, появляется Ева с двумя зачетками в руках. Заглядываю в свою – тройка. У Евы – тоже тройка.

– Ты знаешь, дождался он, когда я осталась одна. Ответила ему свой билет. Хорошо ответила. А он и говорит мне: «К сожалению, ваш муж начертательную геометрию не знает, и знать не будет. И если я просто поставлю ему удовлетворительную оценку, это будет нечестно. Давайте, я прибавлю его единицу к вашей пятерке и разделю поровну. Согласны? – Ева вся лучилась радостью.

Сдал сопромат – можешь жениться, говорят студенты. Мы «сдали» начерталку. Можно было пойти в «лягушатник» поесть мороженого.

Летом 1969 года мы с Евой стояли за соседними досками, защищая дипломные проекты. Благодаря ей мы смогли закончить шестилетний курс за восемь лет, в то время как в среднем его кончают за одиннадцать. И, может быть, даже сегодня, через восемнадцать лет после нашего поступления, какой-нибудь бедолага из наших бывших соучеников, кряхтя, взбирается по знакомой каменной лестнице.

Практически Ева дважды закончила институт – за себя и за меня. И еще успела родить нашу Лилешку.

– Как будет отчество ваших детей? У вас такое странное имя… – спросила меня Элла Бекман во время нашей первой встречи. В метрике моей дочери записали «Гилевна». Нашей общей дочери.

Быт был не единственной трудностью. Бывший член комитета комсомола завода, Ева не сразу пришла к сионизму. Как не сразу пришел к нему и я. Как не сразу приходило к нему все наше поколение. Ибо мы шли вслед за поколением «евреев молчания», у которых ежовско-бериевская хирургия вырвала язык. Но когда во время второго Ленинградского сионистского процесса судья спросит Еву: «Кем вы приходитесь обвиняемому Бутману?», он получит ответ:

– Я жена Бутмана Гили Израилевича и горжусь этим!

Позже родится:

 
Десять лет, как мы знакомы.
Девять лет, как мы женаты.
Трудно верить, что чужими
Были мы с тобой когда-то.
 
 
В древности грешили люди,
И Господь решил сурово:
Как родится человечек,
Пополам делить любого.
 
 
И пускай друг друга ищут.
Нелегко им будет это –
Половинке половинку
Отыскать по белу свету.
 
 
Трудно вброд осилить реку,
Если ты не знаешь брода.
Как найти ту половинку
Сразу, с первого захода,
 
 
Не ломая чьей-то жизни
И своей, конечно, тоже?
Счастлив тот, кто это хочет.
Трижды счастлив тот, кто сможет.
 
 
Я сегодня – не с цветами.
Даже это поздравленье
Ты получишь не сегодня
И не завтра, к сожалению
 
 
Нам еще жениться дважды.
Мы с тобой еще отметим
«Серебряшку» – в этом веке,
«Золотую» – в том столетье.
 
 
Небо будет очень синим,
Море – красным… от заката,
И ты вспомнишь о прошедшем –
Были времена когда-то…
 
 
А сегодня «золотую»
Свадьбу мы с тобой играем…
И Лилешкины внучата
Крикнут весело: «Лехаим!»
 

Я буду передавать это стихотворение через следователя. И буду верить: Ева поймет, о каком красном море идет речь. Даже если оно написано с маленькой буквы.

***

Впереди появляется Гатчина. Я трогаю кожаную куртку за плечо.

– Остановить бы машину на минутку…

Кожаная куртка думает, затем кивает водителю. Машина останавливается. Я вылезаю, захожу за кустики. Серые костюмы тоже встают недалеко от меня, по разные стороны. Делают то же, что и я. Вместе возвращаемся и занимаем то же положение: я – в середине, по бокам – сопровождающие лица. Кожаная куртка снова думает. Затем вылезает, идет к тому месту, где я только что стоял. Внимательно разглядывает, потом приседает несколько раз, снова я вижу его озабоченное лицо. Возвращается. Машина снова трогается, проходит Гатчину. Поток транспорта растет. Чувствуется приближение Ленинграда.

8

ДОПРОС В ТЕОРИИ

Не пройдет и часа – будем в Большом Доме, там же, где и десять лет назад. Конечно, будут допрашивать – в качестве свидетеля или в качестве подозреваемого. Хорошо, что не надо думать, как отвечать.

Почти четыре года тому назад, когда нас было еще восьмеро, мы провели специальное заседание группы, посвященное тактике поведения во время допроса. В это время в организации еще не было брошюры Есенина-Вольпина с рекомендациями на эту тему, но мы пришли к тому же выводу: лучшая тактика – молчать.

По опыту работы в милиции я знал, что это – единственная тактика. Даже двоим, если дело касается многолетней деятельности, а не одного-двух эпизодов, невозможно загодя все предусмотреть и сговориться заранее. Если больше двух человек и больше двух эпизодов, получается уравнение со многими неизвестными, решить которые ты уже не можешь. Его может решить только следствие. Если ты будешь говорить. Что бы ты ни говорил…

Для меня лично дело осложнялось тем, что с детства ложь у меня вызывала физическое отвращение. Как-то, когда мне было лет десять, мы жили в эвакуации в маленькой деревушке в Западной Сибири. Помню, был ненастный зимний вечер. Холодно, темно. Редкие керосиновые лампы горели далеко не в каждом доме. Я уже не помню, в чем конкретно обманул мать, но проверить мою ложь можно было только пройдя в такую непогоду к моему школьному товарищу, который жил на другом конце деревни. Я рассчитывал, что мать не станет этого делать, а наутро в школе я успею товарища предупредить. Но мама это сделала. И пока я тащился с ней рядом, много раз я готов был провалиться сквозь землю. С тех пор даже ложь во спасение была мне противна. Позже я встречал в лагерях таких же питекантропов. «Ну, а если врагу… – спрашивали их, – неужели не сбрешешь, коммунисты, ведь, не люди, какая тут может быть мораль…» Теоретически все было верно, а вот практически… Трудно живется питекантропам в век научно-технической революции, через сотни лет после того, как Макиавелли сказал, что язык дан людям для того, чтобы скрывать свои мысли. Другое дело молчать, хотя молчание тоже зачастую форма лжи… Это я мог. Только мутная Карповка знала, сколько дневников с двойками утопил я в ней в школьные годы. Мать не знала.

Итак, решили молчать. Единственный, кто возражал, был Владик Могилевер. Его в качестве свидетеля допрашивали несколько раз во время следствия по делу диссидентской группы Ронкина-Хахаева. Он пришел к выводу, что следователи Ленинградского КГБ достаточно примитивны, и их вполне можно дурачить. Заодно по их вопросам можно понять, что они знают, чего не знают, что их интересует, что нет. В общем, интересное единоборство.

Однако, возникал вопрос: если молчать, то как – с самого начала или с какого-то момента. Если с какого-то момента, то с какого? Предполагалось дать на себя установочные данные, а потом замолкнуть и на вопросы по существу дела не отвечать. Но ведь могли допрашивать и не формально. Могли не заполнять вначале первый лист протокола допроса паспортными данными о допрашиваемом, а проводить допрос в вольной форме. Пойди отличи, где кончаются вопросы по форме и начинаются вопросы по существу.

Решили устроить следственный полигон. Гришу Вертлиба посадили за стол. Его мнение: не надо отвечать ни на какие вопросы. Сейчас мы его будем допрашивать.

– Здравствуйте, Григорий Соломонович, – начинаем мы, – как здоровье?

– Здравствуйте, – отвечает Гриша и умолкает. «Как здоровье?» – это уже вопрос.

– Как поживает Галя? – спрашиваем мы. – Как у нее дела на работе?

– Я отказываюсь давать показания. Я ни в чем не считаю себя виновным и не знаю, чтобы кто-то другой совершал какие-либо преступления.

– Но, послушайте, Григорий Соломонович, мы не спрашиваем вас ни о каких преступлениях. У вас есть родная сестра Галя, с которой вы всю жизнь прожили под одной крышей. Как она поживает?

– Я отказываюсь давать показания. Я ни в чем не считаю себя виновным и не знаю, чтобы кто-то другой совершал какие-либо преступления.

– Григорий Соломонович, вы ведь умный человек, но, простите, ведете себя несерьезно. Вы знаете вашу родную сестру Галю? Да или нет?

– Я отказываюсь давать показания. Я ни в чем…

Решили молчать с самого начала.

Время – около пяти часов вечера. Резко увеличился встречный поток машин. Люди после работы возвращаются на дачи. Завтра утром они проделают этот путь в обратном направлении. А где буду я? Выпустят или оставят?

9

ИСТОРИЯ С ЧЕМОДАНОМ

Нашей организации скоро четыре года. Мы и так продержались слишком долго для нелегальной организации в СССР. Возможно, потому, что вначале были слишком осторожны, а осторожность и результативность – в обратной пропорции. Сегодня, в июне 1970-го, мы уже так размахнулись, что первые шаги организации кажутся лилипутскими. Сколько времени ушло у нас на печатание сокращенного «Эксодуса» Юриса в конце 1966-го – начале 1967-го? Наверное, не меньше полугода стучала на печатной машинке пенсионерка, с которой договорился Владик Могилевер, наш первый ответственный за «литературу». Сколько времени ушло на обсуждение того, какие места надо выбросить? А результат – двадцать один экземпляр «Эксодуса» и минус 210 рублей из кассы организации. Членские взносы за полгода ушли за один раз. Касса была пуста и, если бы дело пошло так и дальше, не скоро бы появилась следующая партия этой книжки, которая была отличным взрывчатым материалом, особенно для людей эмоциональных. Но уже перед Шестидневной войной мы получили их больше сотни. И не потратили на это ничего. Если не считать нервных клеток.

Это было весной 1967 года. Соблюдая осторожность, как было у нас тогда принято, мы собрались в парке «30-летия Комсомола» у Нарвских ворот. Когда мы покончили с текущими делами, Арон Шпильберг сделал сообщение: есть возможность получить целый чемодан с литературой из Риги. Надо разработать план приема.

Поручили это дело мне. Составляя план, я исходил из предположения, что связной привезет из Риги не только чемодан с сионистской литературой, но и «хвост». Рижское КГБ, безусловно, свяжется с Ленинградом и их местные коллеги будут ждать прибытия поезда из Риги с не меньшим нетерпением, чем мы.

Я мысленно поставил себя на их место и попробовал представить, как бы я действовал. Мне было очевидно, что для них главное не чемодан, а люди, которые будут его получать. Логика подсказывала: они будут следовать за чемоданом до места его хранения и только там будут нас брать. Надо было придумать что-нибудь такое, что позволило бы оторваться от них в пути. И тут мне помогло знание города.

Дело в том, что в одном из самых старых по застройке районов Ленинграда между Дворцовой площадью и Марсовым полем получилась довольно интересная картина. На всей этой территории более или менее параллельно Неве тянулись только две улицы: Халтурина и набережная Мойки. Между ними на протяжении двух автобусных остановок не было ни единого поперечного переулка, по которому можно было бы попасть с одной улицы на другую. Правда, в нескольких местах была система проходных дворов-колодцев с невысокими арками и узкими проходами. Общая длина такого прохода – метров триста, не больше, и проделать этот путь с чемоданом бегом можно за минуту-полторы.

Большинство подворотен с улицы Халтурина были заперты управдомами, и за воротами хранились помойные баки. Проходные дворы начинались со входа в обычный подъезд, и только местные жители знали, какие из многочисленных парадных, выходящих на улицу Халтурина, имеют сквозной проход во внутренний двор и дальше – на набережную Мойки, а какие – нет. Незнакомец видел перед собой стену плотно стоящих домов и не находил другого пути, кроме длинного объезда.

Основа плана была такой. Связного встречает на вокзале только один из нас, которого он знает в лицо. Оба, притворяясь незнакомыми, садятся в одно такси, якобы из соображения экономии, поскольку им по пути. В такси молчат. Когда машина подходит к парадной дома № 8 по улице Халтурина, встречающий член организации выходит из парадной, забирает связного и чемодан, и они вместе бегут проходными дворами к набережной Мойки. А такси с сопровождающим уходит. Добежав до Мойки, встречающий с чемоданом садится в ожидающее его такси, в котором для верности сидит еще один из нас, и они уезжают. Связной берет ноги в руки и убегает по одному из мостиков через Мойку.

Ну, а если связного будут брать сразу после выхода из поезда?

Что ж, встречающего он видит первый раз в жизни. А чемодан его попросил подбросить по пути в Ленинград один незнакомый мужчина. Хорошо заплатил. Как выглядел этот мужчина? Пожалуйста, средних лет, среднего роста, рыжеватый, в очках. Такой вежливый гражданин. По какому адресу надо было доставить чемодан? Пожалуйста, можно дать и адрес.

Ну, а если машина чекистов подойдет к парадной дома № 8 вплотную за нашей машиной и чекисты не оставят нам нужной минуты – парни они тренированные, чемодана в руках у них нет, парадное видели – догонят и крышка. И тут у меня была приготовлена изюминка – гвоздь программы.

Я ведь не случайно выбрал именно парадное дома № 8, хотя было еще несколько проходных парадных. Это было роскошное парадное старинного дома с двумя застекленными дверьми. За ними был лифт и не каждый мог сразу увидеть, что за лифтом есть проход во двор. И, самое главное, проход заканчивался дверью, открывающейся внутрь тамбура. Тамбур очень узкий и, если, проскочив в него с чемоданом, быстро закрыть за собой дверь и поставить какую-нибудь распорку между нею и стеной тамбура, то мы получаем ту самую заветную минуту в свое распоряжение. Чем сильнее будут ломиться чекисты в эту дверь вслед за нами, тем меньше шансов, что даже случайный прохожий сможет с другой стороны открыть ее. И они будут терять время, чтобы вскочить в машину и пуститься в объезд. А нам нужна всего минута, шестьдесят секунд. В крайнем случае – девяносто.

Мы с Соломоном скорректировали план, вырубили толстую палку, съездили и примерили ее. Все было тик-так. Правда, в последний момент Гриша Вертлиб, Давид Черноглаз и Бен Товбин выбросили из плана ожидающее на Мойке такси и, вообще, отредактировали план так, что его трудно было узнать, но самое главное – идея с палкой – была сохранена. Все восьмеро должны были принять участие в приеме чемодана.

Быть связным я предложил Пинхасу Шехтману. Это был молодой рабочий парень с сильно развитым чувством национальной гордости. Служа в армии, он кружкой проломил череп солдату из своего отделения, который назвал его жидом.

Как-то в году 67-м или 68-м я познакомился в Публичной библиотеке с высоким плотным кудрявым парнем. Это был блондин с голубыми глазами, и я не сразу сообразил, что он еврей. Будущий архитектор Самуил Моцкин интересовался тем же, чем и я, – ивритом. Мы разговорились. Самуил казался флегматичным и нерешительным парнем, слишком осторожным для своего возраста. Каково же было мое удивление, когда через несколько месяцев знакомства он сказал мне, что летом будет переходить финскую границу – ему нужен попутчик. Я познакомил его с Пинхасом и они стали готовиться вместе.

В одну из суббот, в теплый летний вечер, я провожал их на Финляндском вокзале. Оба они выглядели стопроцентными туристами, с палаткой и рюкзаками за спиной. И их легенда в случае задержания была – «неопытные туристы». Я пожал им руки, пожелал «ни пуха, ни перышка», они сели в вагон и поезд ушел.

На несколько дней я прилип к приемнику, прослушивая радиостанции Израиля, Англии, Германии, Штатов. Но они вернулись сами. В районе Сортавалы они дошли до самой границы, напоролись на забор из колючей проволоки с оттяжками и залегли в нескольких сотнях метрах, изучая распорядок обхода пограничных патрулей. Решили вернуться с ножницами для резки колючей проволоки. Однако и второй блин вышел комом. Пограничники задержали их, оштрафовали и внесли в список подозрительных лиц.

Третьей попытки они не делали.

Помимо безусловной смелости у Пинхаса было еще одно очень важное преимущество: он не знал никого из членов организации.

Предложение Пинхас принял сразу же и поручение выполнил хорошо. В рижском аэропорту Румбула – рядом с местом массового расстрела рижских евреев в декабре 1941 года – его встретил парень, который представился как Рува. Встреча прошла, как было обусловлено: в руках Рувы был нужный журнал, оба не забыли и не перепутали пароль и отзыв.

Когда Пинхаса провожали на вокзал, он был без чемодана. У приехавшего за полчаса до отхода поезда Рувы чемодан был, но он так и увез его к себе домой. А настоящий чемодан подтащил к вагону за минуту до отправки поезда. Это был огромный чемодан, замки которого были забиты гвоздями, чтобы случайно не открылись в пути. Пинхасу внесли чемодан в вагон, сказали «шалом» и поезд тронулся. Теперь оставалась наша часть работы.

В то утро я встал очень рано. Не стал завтракать, взял палку и вышел из дома. Когда я подъехал к месту встречи, Арон Шпильберг был уже на месте. Вскоре подошли остальные и разошлись по своим постам. Я был принимающим. С палкой в руках я встал в парадной дома № 8 за застекленной дверью. Но сектор моего обзора был очень узким, и поэтому на другой стороне улицы Халтурина, напротив парадной, встал Соломон, которого я видел хорошо. Остальные растянулись на расстоянии зрительной связи до первой поперечной улицы, стояли на ней и на Набережной Мойки. Если чекисты начнут объезд, то меня при выходе из последнего проходного двора успеют предупредить. Гриша Вертлиб, которого я познакомил с Пинхасом накануне, встречал его на вокзале.

Жильцы успели сходить за покупками, вернуться, снова выйти по делам, снова вернуться. Каждый раз они подозрительно поглядывали на меня: что за странный тип торчит внизу уже битых два часа, да еще с палкой. Еще вызовут милицию, черти полосатые…

Наконец, Соломон забеспокоился, посмотрел в мою сторону: приготовься, мол, затем отвернулся с безразличным видом, снял шляпу и вытер голову носовым платком. Сейчас появится чемодан.

Первым в секторе моего обзора появился Гриша Вертлиб. Он шел по той стороне улицы, разглядывая номера домов. Заметил фонарь с № 8 и начал переходить на эту сторону. И тут появился Пинхас в своей темной курточке из кожзаменителя с вязаным воротником. Он почти волочил по тротуару огромный чемодан. По его лицу можно было понять все. Дело в том, что по окончательному плану Гриша Вертлиб, встречая его на вокзале, не подходил к нему. И шел не к стоянке такси, а к трамвайной остановке. Пинхас с чемоданом следовал за ним на расстоянии. Гриша, пересаживаясь с трамвая на трамвай, перепроверял, нет ли слежки. Но сытый голодного не разумеет и, петляя по городу, Гриша, наверное, не видел лица Пинхаса, который не спал в поезде всю ночь, был голоден и с трудом выписывал вслед за Гришей живописные зигзаги с огромным чемоданом в руках. По лицу Пинхаса я видел, что он близок к точке кипения.

Дойдя до моего парадного, близорукий Гриша увидел на другой стороне улицы Соломона и стал снова переходить улицу. У Пинхаса забегали желваки на щеках. Я выскочил из парадной и взял у него чемодан уже посреди улицы. Мы вместе вбежали в парадное, затем в тамбур и сразу же поставили за собой распорку. К Мойке поволокли чемодан в четыре руки. Только когда на набережной Мойки Пинхас исчез и я потащил чемодан сам, я до конца понял Пинхаса. Каждый политический зэк, прошедший по этапам, знает, что чемодан с книгами весит гораздо больше, чем с платиной или титаном. Тогда я столкнулся с этим впервые. Каждые пять-шесть шагов я останавливался и менял руку. Какого черта убрали из плана ждущее на Мойке такси? Именно сейчас меня могут схапать как цуцика.

Давид Черноглаз нагоняет меня:

– Не волнуйся, Гиля, все в порядке. – И уходит.

Через полчаса я запихивал чемодан на полку в квартире знакомой, с которой договорился заранее.

Она не спросила, что в чемодане. Что может прятать механик по холодильникам от ОБХСС? Наверно, какие-нибудь запасные части.

Я возвращаюсь домой довольно поздно. Вспоминаю лицо Пинхаса, «приклеенного» к Грише Вертлибу, и думаю: жаль, что не было чекистов. Сдохнули бы со смеху.

В следующий раз Сильва Залмансон привезла очередной чемодан из Риги прямо на квартиру Соломона Дрейзнера. Это было, может быть, не очень бдительно, но зато просто.