Текст книги "Параноики вопля Мертвого моря"

Автор книги: Гилад Элбом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Посетители?

– Угу, – говорит девушка. – Наш друг приехал из Индии и свихнулся.

– Подвезти?

– Конечно.

Они садятся. Парень в кожаной куртке и девушка садятся на заднее сиденье. Второй парень, тот, что в очках, садится на пассажирское. Я думаю, что кожаная куртка и девушка встречаются.

– Спасибо, – говорит девушка.

– Не за что.

Я медленно еду вниз по холму. Парень в кожаной куртке опускает стекло. Дует ветер. Он выбрасывает сигарету и поднимает стекло.

– Так что у вас с другом?

– Поехал в Индию и потерял разум. Не хотел возвращаться. Его отцу пришлось поехать за ним и привезти его сюда на самолете.

– Из Индии?

– Из Бомбея. Знаете Бомбей?

– Я никогда не был в Индии.

– Никогда не были в Индии?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Просто никогда не ездил туда.

– А что вы делали после армии?

– Учил валлийский язык. Слушал хэви-метал. Писал. Вы все ездили в Индию?

– Конечно.

– Вместе?

– Мы там на самом деле познакомились, – говорит девушка и обнимает парня в кожаной куртке на заднем сиденьи.

– Я там был два раза, – говорит парень в очках.

– Я, может, поеду туда на следующий год, – говорит кожаная куртка. – Я только что вернулся из Америки.

– Из Америки?

– Калифорния.

– А где в Калифорнии?

– Голливуд. Вы там были?

– Я никогда не был в Америке. Как оно там?

– Ад на земле.

– Почему?

– Дурацкое место.

– А что вы там делали?

– Да ничего. Так, тусовался.

– С кем?

– С дураками. Безмозглые тинэйджеры-алкоголики, татуированные по уши псевдо-рок-звезды, надоедливые сутенеры с пирсингом во всех местах. Кошмар.

– Ну ты знаешь, в чем у них проблема, – говорит парень в очках.

– Они не служат в армии, – говорит кожаная куртка.

– Точно, – отвечают очки.

– Так как же получается, что так много людей говорят, что Америка – хорошее место?

– Хорошее – относительное понятие, – говорит кожаная куртка. – В Лос-Анджелесе хорошо поесть – значит очень жирный двойной чили-чизбургер, хорошо провести время – за большие деньги заняться сексом с силиконовой незнакомкой, а хорошая видимость – это когда видишь смог.

– А разве к этому со временем не привыкаешь?

– Я не привык.

– А друзья у вас там были?

– Познакомился с одним американцем. Он студент в УЛМ, Университет Лойолы чего-то там. Ну я и решил туда съездить, пожить у него в кампусе, познакомиться с симпатичными студенточками-иезуитками.

– И?

– Какое разочарование.

– Студенточек не было?

– Были. Тонны.

– Несимпатичные?

– Самые сексуальные девочки, что я видел.

– И?

– Да они не иезуитки. А некоторые вообще даже не католички.

– Некоторые вообще не христианки, – говорит девушка, – так?

– Так, – говорит кожаная куртка.

– А в стрип-клубы вы там ходили? – спрашивают очки.

– Один раз, – говорит кожаная куртка.

– И?

– Дуры.

– Один ходил?

– С тем парнем из Лойолы. Вот придурок. Все говорил мне, что кое-кто из этих девчонок на самом деле умненькие.

– Ага, конечно, – говорят очки.

– Сказал, некоторые из них занимаются этим, только чтобы платить за колледж.

– Интересно, что они там учат, – говорит девушка.

– Точно, – говорит кожаная куртка. – Ну так вот. Мне там понравилась одна, блондиночка, одета как школьница, и я все бросал ей деньги, пока она танцевала на этой маленькой сцене, и тут она мне так серьезно говорит, чтобы я не бросал деньги на пол.

– Ага, точно, – говорят очки. – Деньги надо класть на ограждение, а то она поскользнется на этой долларовой бумажке на своих шпильках и расшибет себе голову.

– Вот-вот, – говорит кожаная куртка. – Я этого как раз понять не мог. Я-то думал, что весь смысл в том, чтобы заставлять девушку подбирать деньги с пола, как собака.

– Ага, – говорят очки, – а в чем тогда смысл, если надо быть таким тактичным? Да там все кишмя кишит туристами.

– Точно. Он сказал, что нам надо поехать в настоящий стрип-бар. Там есть одно местечко возле аэропорта, там танцуют мексиканки весом под триста фунтов. И вот он начинает мне говорить, как туда ехать: Холливуд-фривей, потом Харбор-фривей, потом Сенчури-фривей, типа того. Но я так туда и не поехал.

– Что так?

– Я осознал, что мне нужна девушка.

– Правильно.

– Ну не для секса, конечно. Подвозить друг друга.

Дорога мокрая, но дождя нет. Мы проезжаем кибуц. Похоже, тут были коровы. Темнота сгущается, и я включаю дальний свет. В кустах на обочине скрывается дикобраз. Черно-белый.

– Вот то же самое было со мной в Амстердаме, – говорят очки.

– И как оно в Амстердаме?

– Амстердам – хорошее место, – говорит кожаная куртка. – Я бы туда съездил.

– Амстердам – отвратительное место, – говорят очки. – Холодно, грязно, и делать нечего, кроме как смотреть на тюльпаны и уродов на велосипедах.

– А квартал Красных фонарей? – спрашивает кожаная куртка.

– А, ну это да. У них есть квартал Красных фонарей.

– И кофейни, – говорит кожаная куртка.

– И кофейни, – говорят очки. Девушка смеется.

– Ну а кроме этого, – говорят очки, – ничего. Тюльпаны и велосипеды.

– Дурак, – говорит девушка.

– Да там некуда пойти, – говорит кожаная куртка.

– Поверь мне, – говорит девушка, – мы живем в самом лучшем месте на земле.

– Я был в Лондоне, – говорю я.

– Лондон – это здорово, – говорят очки.

– Лондон – это отстой, – говорит кожаная куртка.

– Зато хорошие музыкальные магазины, – говорю я.

– Еда плохая, холодная погода и девушки холодные, – говорит кожаная куртка. – А люди там такие консервативные, что жуть.

– А я бы хотел там немного пожить, – говорят очки.

– Лондон мертвый, – говорит кожаная куртка. – Вот Нью-Йорк – это да.

– Да там холоднее, чем в Лондоне, – говорит девушка.

– Только не летом, – говорит кожаная куртка.

– Летом там жарче, чем в Тель-Авиве.

– А ты бы куда хотела?

– В Париж, – говорит девушка.

– В Париж?

– Париж – самый красивый город.

– А ты там когда-нибудь была?

– Нет, – говорит девушка, – я хочу поехать.

– Я там был, – говорит кожаная куртка, – поверь мне: не рекомендую.

– Почему?

– Я сижу там в ресторанчике, ем картофель фри. Доесть не могу. Ну, прошу коробку. Официанту это не очень нравится, но он приносит коробку. Я кладу картошку в коробку, расплачиваюсь, чаевые, все такое. Выхожу. На тротуаре прямо рядом с ресторанчиком встречаю товарища по армии – еще одного израильтянина в Париже. Я открываю коробку, угощаю его картофелем, мы начинаем идти – и кто бы вы думали вылетает за нами из ресторана, догоняет нас на бульваре и выхватывает у меня из рук коробку?

– Официант?

– Официант. Верите?

– Да они чокнутые, – говорят очки.

– Я же сказала, – говорит девушка, – здесь – лучшее место. Не надо никуда ехать.

– Я приехал, – говорю я.

– Вы здесь живете?

– Да.

– Спасибо, – говорит кожаная куртка. – Мы поймаем автобус отсюда.

Они выходят. Кожаная куртка закуривает. Они идут к автобусной остановке и смеются. Я паркую машину и иду домой. В квартире холодно. Я включаю обогреватель, ставлю первую сторону пластинки Manowar «Battle Hymns», наливаю себе чаю, включаю компьютер.

Но я устал, я не могу сосредоточиться, и почему-то, не знаю почему, я думаю о Натане Куке, одном из семи солдат, с которыми я делил комнату в армии. У него были свои пятнадцать минут славы, когда он появился на телевидении как национальный герой. Он рассказывал корреспонденту и всей публике о том, как он ездил в Японию и нашел телефон-автомат в Нагое. Из-за какой-то технической неполадки с него можно было делать международные звонки бесплатно. И тогда он рассказал об этом всем израильтянам в Нагое, и они звонили в Израиль и разговаривали со своими семьями, девушками и парнями целыми часами. Бесплатно.

Нет, я сдаюсь. Я выключаю компьютер, допиваю чай, жду, пока Эрик Адамс дотянет последние ноты «Shell Shock», выключаю обогреватель и ложусь спать.

Глава 5

Помните, я говорил вам, что у меня степень бакалавра по сравнительному литературоведению и лингвистике? Ну так вот, это не совсем так. Мне еще надо сдать два зачета. А точнее, мне надо сдать работу по одному из курсов по литературе, и следующая неделя – крайний срок, когда я могу сдать ее и не платить за весь курс заново.

Пока я готовлю себе завтрак, играет «Countdown to Extinction». Мне нравится Megadeth. Никаких вам нелепых оркестровых увертюр, никаких сверхъестественных судебных процессов, и при этом полное отсутствие статуса динозавров при жизни. Это, конечно, не «Rust in Реасе», но они стареют как-то более изящно, чем предыдущая группа Дэйва Мастейна. Мне нравятся эти вкусные, длинные гитарные соло, сердитый, кричащий вокал, постоянные перемены от громкого и сверхбыстрого к мягкому и задумчивому, от личного к политике, от дикого и неистового к чему-то попсовому и мелкому.

Еще одно тихое утро, но мне уже все равно. Завтрак готов: омлет с сыром, ломтики огурца с кориандром и укропом, маслины и тосты с маслом. Я ставлю все это на кухонный стол и сажусь, открывая карманное издание «Робинзона Крузо». Мне всегда нравилось читать за едой. А мама всегда на это злилась. Она выхватывала книжку у меня из рук, особенно за завтраком, а когда я принимался читать надписи на коробке с кашей, она и её убирала. Может, она не хотела, чтобы я опаздывал в школу. Мама на самом деле любит книги, так что, возможно, она считала чтение почти что священнодействием, которым ни в коем случае нельзя заниматься за кухонным столом. Не знаю. Как бы то ни было, я сейчас живу в своей собственной квартире, и мне очень нравится читать во время еды. Хотя – признаюсь – я все еще чувствую вину.

В дверь стучат. Соседка. Глаза у нее покрасневшие. Они всегда такие.

– Мне надо вопрос задать.

– Пожалуйста.

– Марокканцы, они не говорят, они кричат. Я слышала, есть автомат, делать тишину.

– Пулемет?

– Нет. Шум – автомат делает тихо. Соседи кричат – автомат помогает.

По-моему, я понял, о чем она: я видел рекламу в газете. Маленькое устройство на батарейках, снижающее уровень шума в помещении. Я точно не знаю, как оно работает, но оно улавливает внешние шумы, определяет длину волны нежелательного звука и испускает антиволну тишины, чтобы заглушить его.

– Я хочу звонить, заказать автомат. Вы мне поможете?

– Сейчас?

– Нет, не сейчас. Сперва у меня появятся деньги, потом буду звонить. Вы мне поможете?

– Хорошо.

– Трудно жить с животными. Очень трудно. Вы же понимаете.

– Знаю.

– Никакой культуры. Не как вы.

– Спасибо.

– Друг познается в беде. Spasiba.

– Пожалуйста.

Два часа. Кладу «Робинзона Крузо» в рюкзак – буду читать на работе. Хоть бы сегодня там было спокойно. Запираю дверь и сажусь в машину.

Сегодня я доехал легко и быстро. А вот в блоке, вместо спокойствия, – сплошная активность и разговорчивость. Я всех выгоняю с поста сиделки и достаю «Робинзона Крузо» из рюкзака. Не успеваю даже открыть, как звонит телефон.

– Ты думаешь, если убьешь меня вечером, мои силы не возрастут?

– Кармель, я тут пытаюсь работать.

– Ты обращаешь больше внимания на своих пациентов, чем на свою девушку.

– Неправда. Я только что всех прогнал.

– Ты весь мир прогоняешь из своей жизни, потом бегом бежишь в свой бедлам, и зачем? Прогнать своих пациентов из своей жизни? А смысл?

– Я не виноват, что в реальности мало смысла.

В дверях появляется Ибрахим Ибрахим.

– Ты вечером приедешь?

– Я тебе попозже позвоню.

Кладу трубку.

– Ну, что?

– У меня есть на груди змея?

– Я ее не вижу.

– Ты ведь не говоришь это, чтобы я чувствовал себя лучше? Да?

– А зачем мне надо, чтобы ты чувствовал себя лучше?

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно.

– У тебя есть права?

– А почему ты спрашиваешь?

– Ты знаешь, что мать заставляла меня брать уроки вождения? Она годами на это откладывала деньги.

– Но ты не сдал экзамен.

– Да. Я ездил на уроки в Иерусалим на автобусе каждую неделю. Я выходил на центральном автовокзале, переходил на другую сторону большой площади, а потом шел к парковке отеля «Хилтон». Там в машине меня ждал инструктор.

– А зачем ты мне все это рассказываешь?

– Ты когда-нибудь был в «Хилтоне»?

– Внутри – никогда, но я знаю, где это.

– Обычно там были и другие ученики, они либо приезжали к «Хилтону» вместе со мной или уже ждали в машине, и мы по очереди ездили по городу. Они знали, что я из Наблуса, но им было все равно.

Я пытаюсь листать «Робинзона Крузо», слушая подростковые воспоминания араба, но, сдается мне, сейчас у нас будет очередной монолог Ибрахим Ибрахима, а значит, самое лучшее – притвориться, что слушаешь его, и надеяться, что он сам вскоре устанет от своей истории и оставит вас в покое. Я кладу книгу в сторону.

– Однажды я ехал на автобусе в Иерусалим, и уже опаздывал на занятие. Когда автобус остановился на центральном автовокзале, я вышел и побежал к «Хилтону». Как всегда, в автобусе было много солдат, и вот, один из них – девушка – как только увидела, что я сошел с автобуса и побежал, тоже выскочила из автобуса и погналась за мной.

– Это девушка, которую ты потом убил?

– Я говорю о том, что было пять лет назад.

– Ага. Извини. Продолжай.

– Наверное, я выглядел подозрительно, когда соскочил со своего места, как только мы остановились. Как будто я подложил в автобус бомбу или что-то еще. Конечно, я этого не делал.

– Конечно, не делал.

– Я просто опаздывал, вот и все.

– Конечно.

– Ну и вот, я иду через большую площадь, бегу к машине инструктора, а девушка-солдат бежит за мной. Ей примерно столько же лет и она примерно вдвое меньше меня, но у нее автомат, и хотя я знаю, что не сделал ничего такого, я бегу быстрее и надеюсь, что она поймет, что ей не надо меня преследовать. Но я оглядываюсь, а она у меня на хвосте. И я бегу быстрее, но и она тоже. Я перебегаю улицу, и она тоже. И я бегу через площадь, и она тоже. И все вокруг смотрят на меня, а я думаю: «Беги, беги, все, что мне нужно – добежать до машины своего инструктора, и он скажет ей, что все в порядке, что он меня знает, что я не террорист, он скажет ей, чтобы она оставила меня в покое».

– Ну и он сказал?

– А самое забавное, что когда я добежал до парковки возле «Хилтона», я не мог ничего сказать.

– Почему?

– Я не знаю. Может, я запыхался. Не знаю. Может, я был слишком напуган, чтобы говорить. А может, я боялся, что он за меня не заступится. Или что он сдаст меня, вместо того, чтобы заступиться? И вот я стою перед ним, чуть не теряю сознание от страха и оттого, что бежал, как сумасшедший, и через десять секунд подбегает девушка и становится рядом со мной, и я думаю: «Ну все. Мне конец». И тут она говорит инструктору: «Простите за опоздание, но движение было просто ужасным, и мы целую вечность добирались до автовокзала». Он отвечает: «Ладно, садитесь скорее, вы, двое, а то я уже собирался плюнуть и уехать». А она ему: «Спасибо, что подождали нас, – а потом поворачивается ко мне и добавляет, – сегодняшнее занятие мне нельзя пропустить, я завтра сдаю экзамен».

– Ну и она сдала?

– Я не знаю. Я знаю только, что я не сдал.

– Да, ты говорил мне.

– Можно мне идти?

– Конечно.

– Спасибо, – говорит Ибрахим Ибрахим и покидает меня, чуть заметно поклонившись.

Хвала Господу за змею, которая не дает ему поддерживать разговор более пяти минут. Хотя, может, он просто вспомнил что-то важное, что должен сказать самому себе. Да кто знает. Так или иначе, это мой шанс почитать.

Я открываю книгу и в течение пяти, а то и десяти минут мне удается на самом деле почитать. А потом, словно бы догадываясь, что помощник медсестры занят чем-то более важным, чем какой-то чокнутый больной в фиолетовом, ко мне забредает Амос Ашкенази, держа в желтых пальцах трясущейся руки синюю чашку. Его фиолетовая футболка пахнет так, как будто он в ней спал последние три недели.

– У нас сегодня есть молоко?

– Я вообще-то читаю.

– А. Извини.

Он уходит, оставляя после себя дурно пахнущее напоминание о своем присутствии, отчего сосредоточиться еще труднее. Я открываю сначала окно, а затем снова книгу.

В самом деле, я ушел от всякой мирской скверны: у меня не было ни плотских искушений, соблазна очей, ни гордыни. Мне нечего было желать, потому что я имел все, чем мог наслаждаться. Я был господином моего острова или, если хотите, мог считать себя королем или императором всей страны, которой я владел. У меня не было соперников, не было конкурентов, никто не оспаривал моей власти, я ни с кем ее не делил.

Амос Ашкенази снова заходит на пост сиделки.

– А что ты читаешь? Если можно.

– У нас нет молока.

– Я больше не хочу пить.

– Ты слышал о Робинзоне Крузо?

– Это из «Дерзких и красивых»?

– Нет, из книги.

– Из какой книги?

– «Робинзон Крузо».

– А. Да.

– Ты читал эту книгу?

– Конечно.

– Ну и что ты думаешь?

– О книге?

– О Робинзоне Крузо.

– У него еще раб был?

– Да, Пятница.

– Сегодня?

– Нет, Пятница – это раб.

– Да, точно, – говорит Амос Ашкенази. – Пятница. Он был хороший.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, если он был черный, то ему было нормально быть рабом. Но тот факт, что он был белым, и, несмотря на это, согласился стать рабом, – это великодушие.

– Да. Только он не был белым.

– Разве?

– Говорю тебе: Пятница был черным.

– Пятница?

– Пятница, Пятница. В этом весь смысл.

– Какой смысл?

– Смысл мировоззрения Робинзона Крузо, который и думает, что Пятнице нормально быть рабом всего лишь потому, что он черный.

– А в книге говорится, что Пятница был черный?

– Конечно, говорится.

– Я этого не припоминаю.

– Неужели ты думаешь, что для английского писателя восемнадцатого века вообще было возможно вообразить ситуацию, когда один белый человек с удовольствием станет рабом другого белого человека?

– Какого белого человека?

– Робинзона Крузо.

– Робинзон Крузо был белым?

Иногда трудно понять, действительно ли Амос Ашкенази принимает участие в диалоге или он все еще занят разговором с воображаемым собеседником. И если уж он хорошо владеет речью, он редко показывает это. Однажды я спросил его насчет его якобы большого словарного запаса, он сказал, что еще будучи подростком, он учил трудные слова наизусть. Зачем, спросил я. «Чтобы производить впечатление на девчонок. Им нравятся парни с большим словарным запасом», – ответил он.

Я снова открываю книгу, и Амос Ашкенази весьма мудро принимает это за предложение удалиться.

Даже стоик не удержался бы от улыбки, если бы увидел меня с моим маленьким семейством, сидящим за обеденным столом. Прежде всего восседал я – его величество, король и повелитель острова, полновластно распоряжавшийся жизнью всех своих подданных; я мог казнить и миловать, дарить и отнимать свободу, и никто не выражал неудовольствия.

Ассада Бенедикт заглядывает на пост сиделки.

– Ну, что там еще?

– Мне нужна защита.

– От чего?

– От араба. Он мучает меня.

– Ибрахим Ибрахима?

– Да.

– Что он делает?

– Он говорит, что оживит меня.

– Он просто дразнит тебя. Он безвредный.

– Я слышала, что он кого-то убил.

– Он накачан лекарствами, так же, как и ты. Он и мухи не обидит.

– Он говорит, что он – какой-то арабский святой, который умеет делать мертвых живыми.

– Ну, допустим, он – арабский святой, который умеет делать мертвых живыми. Кому какое дело?

– Мне.

– И зря. Не обращай на него внимания.

– Как я могу не обращать внимания, если он постоянно угрожает мне?

– Он тебе не угрожает, у него просто свои проблемы. Какая тебе разница от того, что он верит, что он – арабский святой? Отстань от него.

– Я не могу. Он говорит, что может воскрешать мертвых.

– Он так уж сильно угрожает тебе?

– Он говорит общими фразами, но я боюсь. Ты должен меня защитить.

– Давай его сюда.

– Что-что?

– Я хочу с ним поговорить.

– Мне его позвать?

– Да.

– Ибрахим! – на весь блок кричит Ассада Бенедикт.

– Не кричи, как на рынке! Я бы и сам его позвал!

– Вот он.

– Да? – Говорит Ибрахим Ибрахим. – Меня звали?

– Ассада Бенедикт говорит, что ты рассказывал про воскрешение мертвецов.

– Я просто рассказывал ей про Того, Кто Оживлял Похороненных Заживо Новорожденных Девочек.

– Про кого?

– А ты не знал, что в Темное Время, до ислама, люди зарывали в землю новорожденных девочек?

– Не знал.

– Ну так вот, зарывали.

– Почему?

– Засухи, бедность, а кроме того, девочки всегда были обузой, не могли работать и приносили одни расходы.

– И они их убивали?

– Да. Зарывали в землю. До тех пор, пока не явился Тот, Кто Оживлял Похороненных Заживо Новорожденных Девочек.

– И что же он делал?

– Он выкупал девочек. Приходил к отцу и говорил: «Я узнал, что ваша жена недавно родила девочку, и что вы хотите похоронить ее заживо. Не хотите ли мне ее продать?» И отец отвечал: «Да с удовольствием». Тогда Тот, Кто Оживлял Похороненных Заживо Новорожденных Девочек, платил выкуп и спасал девочку. Говорят, что когда наступил ислам, он спас триста девочек, а может, и четыреста.

– И что он с ними делал?

– Понятия не имею.

– А почему Ассаде Бенедикт кажется, что ей угрожают?

– Понятия не имею. Это всего лишь история.

– Ты слышала, Ассада Бенедикт? Это всего лишь история.

– Он мучает меня.

– Не надо так ныть.

– Он превращает мою жизнь в сущий ад.

– Я думал, что ты мертвая.

– Я мертвая. Почему он не оставит меня в покое?

– Я скажу ему, чтобы он оставил тебя в покое. А теперь, если вы двое будете так добры и уберетесь отсюда, может быть, я смогу продолжить читать.

Прежде всего, я дал ему холщовые штаны, которые я нашел на потерпевшем крушение корабле; после переделки они пришлись ему как раз впору. Затем я сшил ему куртку из козьего меха, приложив все свое умение, чтобы она вышла получше (я был в то время уже довольно сносным портным), и в заключение смастерил для него шапку из заячьих шкурок, очень удобную и довольно изящную. Таким образом, он был одет на первое время весьма сносно и остался очень доволен тем, что стал похож на своего господина.

– Что ты читаешь?

Абе Гольдмил. Стоит в дверях, в одной руке какая-то книга, в другой – его коричневый блокнот. Позади него стоит Иммануэль Себастьян. У него изо рта свисает незажженная сигарета, а в руках он держит переполненную пепельницу.

– А ты что читаешь? – спрашиваю я Абе Гольдмила.

– «Бродяги Дхармы».

– Керуак?

– Да.

– Почему?

– Почему я это читаю?

– Да, почему?

– Это исследование. Я работаю над новым сонетом для Джули Стрэйн.

– А она-то какое отношение имеет к бродягам Дхармы?

– Ну. Она из Калифорнии, так? А действие книги, «Бродяги Дхармы», происходит в Калифорнии, так? И я тут решил, что если я смогу своими стихами разбудить знакомые ей образы, она, возможно, ответит мне.

– Никогда она не ответит, – встревает Иммануэль Себастьян из-за спины Абе Гольдмила.

Абе Гольдмил заходит на пост и садится за стол напротив меня. Иммануэль Себастьян делает шаг вперед и занимает место Абе Гольдмила на пороге.

– Почему ты думаешь, что она не ответит? – спрашиваю я Иммануэля Себастьяна.

– Потому что его стихи – дрянь. Они все на тему «о, я так одинок и несчастен, ты моя богиня, я тебе поклоняюсь, я хочу стать ковриком у твоей двери». Глупо это. Будь мужчиной, – он поворачивается к Абе Гольдмилу. – Будь настойчив. Ей не нужна тряпка. Ей не надо, чтобы ты был её рабом. Она хочет, чтобы ты стал ее господином.

– Кстати о господине и рабах, – говорю я, – вы читали «Робинзона Крузо»?

– Грегори Корсо? – спрашивает Абе Гольдмил.

– Нет. «Робинзон Крузо».

– А, Робинзон Крузо. Естественно. Робинзон Крузо. Третий парень. Он вместе с Джеком и Джефи лезет на гору

– Кто-кто?

– Да, я его помню. Он есть в книге.

– В какой книге?

– В «Бродягах Дхармы».

– Я говорю о «Робинзоне Крузо».

– Да-да, Робинзон Крузо. Но это не настоящее имя, на самом деле. Они там все используют придуманные имена. В «Бродягах Дхармы».

Сегодня с Абе Гольдмилом определенно что-то не так: пришел на пост сиделки, сел без разрешения, разговаривает про битников. Возможно, придется звонить доктору Химмельблау.

– Забудь про «Бродяг Дхармы». Ты читал «Робинзона Крузо»?

– Да. Мне нравятся его стихи.

– Нет-нет. Послушай меня: ты когда-нибудь читал книгу, которая называется «Робинзон Крузо»?

– Её Керуак написал?

– Нет. Дефо.

– Кто-кто?

– Дефо. Даниель Дефо.

– Это он написал «Молл Фландерс»?

– Именно. И «Робинзона Крузо».

– Они вместе это написали? Так, понятно. Говорим ни о чем.

– А ты читал «Робинзона Крузо»? – Я обращаюсь к Иммануэлю Себастьяну.

– Конечно.

– Он есть в «Бродягах Дхармы»?

– Конечно. Они там все: Робинзон Корсо, Джефи Снайдер, Аллен Голдберг, Филип Уоррен. Они были великими поэтами.

– Ты прав, – говорит Абе Гольдмил Иммануэлю Себастьяну. – Я должен быть мужчиной. Писать как Джек и Джефи.

Что с ним такое творится? Он сегодня какой-то гиперактивный. Не успокоится, скажем, минут через двадцать – позвоню доктору Химмельблау.

– Ты сегодня дежуришь, – говорю я Абе Гольдмилу, – помнишь?

– Нет, я вчера дежурил.

– Иди накрой стол в столовой.

– Хорошо.

Дня через два или три после того, как я привел Пятницу в мою крепость, мне пришло в голову, что если я хочу отучить его от ужасной привычки есть человеческое мясо, то мне надо отбить у него вкус к этому блюду и приучить к другой пище. И вот однажды утром, отправляясь в лес, я взял его с собой. У меня было намерение зарезать козленка из моего стада, принести его домой и сварить, но по дороге я увидел под деревом дикую козу с парой козлят. «Постой!» – сказал я Пятнице, схватив его за руку, и сделал ему знак не шевелиться, потом прицелился, выстрелил и убил одного из козлят. Бедный дикарь, который видел уже, как я убил издали его врага, но не понимал, каким образом это произошло, был страшно поражен: он задрожал, зашатался; я думал, он сейчас лишится чувств. Он не видел козленка, в которого я целился, но приподнял полу своей куртки и стал щупать, не ранен ли он. Бедняга вообразил, наверное, что я хотел убить его, так как упал передо мной на колени, стал обнимать мои ноги и долго говорил мне что-то на своем языке. Я, конечно, не понял его, но было ясно, что он просит не убивать его.

Ибрахим Ибрахим расхаживает по блоку, периодически появляясь в дверном проеме. Он самозабвенно бубнит себе под нос проповедь на смеси арабского и иврита. Завидев меня, он замирает на месте и на лице его появляется растерянная придурковатая улыбка.

– Иди сюда, – зову я его, – у меня к тебе вопрос.

– Вопрос про Того, Кто Оживлял Похороненных Заживо Новорожденных Девочек?

– Нет. О литературе.

– А что я знаю о литературе?

– Это об одной очень известной книжке. Может, ты ее читал.

– Книга, про которую ты спрашивал Гольдмила и Себастьяна?

– Я думал, ты там сам с собой разговаривал.

– А я и разговаривал. Но я подумал, может, ты их проверяешь.

– Проверяю?

– Ну да, чтобы убедиться, что они вправду сумасшедшие.

– А ты думаешь, что они вправду не сумасшедшие?

– Да еще какие. Гольдмил – так тот вообще псих.

– Почему ты так говоришь?

– Да все эти стихи, что он пишет этой девушке, что ему от нее надо?

– Подожди: если ты сам думаешь, что они и вправду сумасшедшие, то почему ты решил, что мне надо это проверить?

– Я подумал, что, возможно, это ты думаешь, что они не сумасшедшие.

– А зачем мне это?

– Ну. Ты за нами следишь. Ты должен нас подозревать.

– Ты что, хочешь, чтобы я тебя подозревал?

– Нет, но если ты этого не будешь делать, значит, ты не выполняешь своих обязанностей.

– А тебе-то что с того?

– Ты прав. Я пациент, а не клиент, так что какое тебе дело до того, доволен я или нет.

– Что ты такое говоришь?

– Я говорю, что мне должно быть наплевать, хорошо здесь или нет, потому что я за это не плачу. Платит государство. Да еще и не мое.

– Как это не твое? Ты тут родился и вырос, или я не прав?

– Да, но я не гражданин. Я – палестинец.

– Так, всё. Я тебя позвал не о политике разговаривать, я хотел задать вопрос о литературе.

– Хорошо. Давай о литературе.

– Ты читал «Робинзона Крузо»?

– Нет, но я слышал про него. Это был знаменитый еврей.

– Робинзон Крузо был еврей?

– Конечно.

– Кто тебе такое сказал?

– Да это все знают.

– Что Робинзон Крузо был еврей?

– Ну да. А этот Пятница был араб.

– Я думал, мы говорим не о политике?

– Я тоже так думал.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда меня сюда привезли, я подумал, что со мной будут обращаться как с обыкновенным пациентом. Потом я понял, что меня поместили сюда для наблюдений, чтобы разобраться: террорист я или сумасшедший.

– Ну и кто ты?

– Никто. Я просто убийца.

– Ты убил девушку-еврейку.

– Да, но я убил ее не потому, что она была еврейка.

– А почему же?

– Потому что я хотел умереть. Мой мотив был не политическим, а личным.

– Ты её знал?

– Конечно нет.

– Так что за личный мотив?

– Личный – в том смысле, что он служил личным целям, а не политическим.

– И какая же была личная цель?

– Я же сказал: я хотел умереть.

– Ну и покончил бы с собой.

– Мне было страшно. Я хотел, чтобы кто-нибудь покончил со мной, и я знал: если я убью эту девушку на глазах у солдат, они пристрелят меня насмерть.

– Так почему это была еврейка? Почему ты не убил арабку?

– Если бы я убил арабскую девушку, кто бы вообще стал в меня стрелять?

– Всё, всё, хватит. Я же сказал, не хочу говорить о политике.

– Хочешь ты этого или нет, все равно это будет о политике. Сам факт того, что я жив – это уже политика.

– Да, кстати, а почему ты еще жив?

– Потому что они выстрелили мне в ногу. Им не надо было меня убивать. Ведь тогда я стал бы очередным сумасшедшим убийцей, которого пристрелили. Нет. Им нужно было оставить меня как символ арабского террора. Живое доказательство, что единственная цель нашей жизни – убивать столько невинных евреев, сколько удастся.

– Так-то да, но ты здесь, а тут все одинаково сумасшедшие – неважно, кто ты. Вот в чем прелесть.

– Ты и в самом деле думаешь, что это место не может иметь политического значения, если оно изолировано от общества? Да возьми того же Робинзона Крузо. Ты можешь прожить всю жизнь один на необитаемом острове и думать, что теперь-то ты свободен от идеологии, от власти, от общественных конфликтов, но настает момент, когда ты увидишь какой-то невинный отпечаток ноги на песке, и он становится – в твоем сознании – следом твоего врага. След людоеда.

– Так ведь Пятница и был людоедом.

– Только в твоем сознании. Он убивал ради еды, вот и все. А для вас он – каннибал. Опасность для человечества. Вы интерпретируете его личный мотив как политический.

– Ещё раз повторяю: давай обойдемся без политики!

– Да не получится, потому что со мной обращаются так же точно. Я убил ради того, чтобы убили меня, но меня назвали террористом. Вы заявляете, что я угрожаю вашей стране. Вы переводите мой личный мотив в политический.

– Я никогда не говорил, что ты террорист. Я считаю, что ты сумасшедший, так же, как и все остальные. И пока ты здесь, мне все равно, что именно ты сделал и почему. Для меня вы все – душевнобольные пациенты, вне зависимости от ваших поступков или мотивов.

– С той лишь разницей, что я не настоящий пациент. За мной тут наблюдают.

– Уж поверь мне, ты тут и останешься.

– А что ты будешь делать, если меня снова посадят в тюрьму?