355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гилад Атцмон » Единственная и неповторимая » Текст книги (страница 11)
Единственная и неповторимая
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 12:38

Текст книги "Единственная и неповторимая"


Автор книги: Гилад Атцмон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

35

Сабрина

Аврум ждал нас. Я сдала Хейхмана Авруму из рук в руки и поспешила в зал, чтобы занять хорошее местечко неподалеку от сцены. Из-за операции я не была замаскирована как обычно. Я была Эльзой – агентом на задании. Тогда я последний раз видела Дани. Задним числом я понимаю, что это была фатальная ошибка.

Берд: В чем была ваша фатальная ошибка?

Сабрина: Решение пойти на концерт в собственном обличии, без хотя бы минимального камуфляжа. Глупо. Кроме личной трагедии, я еще поставила под удар всю операцию «Краеугольник». Я взяла на себя всю ответственность. Вы знаете, что операция по поимке Хейхмана была последней в моей карьере.

Концерт начался: темнота, струнные, кастаньеты, пианино и бас, световые вспышки рыскают по сцене. Он стоял там и ждал своего такта. Когда ритм достиг тяжелого монотонного бита, он приложил мундштук к губам и нежно взял свою единственную знаменитую ноту. Как обычно, глаза его без устали шарили в толпе. Еще до того, как он успел закончить основную тему, он увидел меня всего в нескольких метрах от сцены. Глаза его вспыхнули молниями. Не задумываясь ни секунды, он пошел ко мне. Я была уверена, что он остановится на краю сцены, но он не остановился. Он продолжил шагать по головам танцующих зрителей, не переставая играть ни на миг. Он парил, ступая по их головам. Поклонницы прямо обезумели, они тянули ручки и умоляли его взять их трусики, но он был слишком сосредоточен. Он шел ко мне, как жених шествует к свадебному балдахину.

Я понимала, что должна немедленно исчезнуть, но стояла как парализованная, не могла пошевелиться. Звук его трубы приближался, и я чувствовала, как сердце рвется наружу. Он был так близко. Я провалила задание. Я знала, что должна стремглав бежать отсюда, но оставалась неподвижна. Он подходил все ближе и ближе. Он уже буквально стоял надо мной, и я чувствовала тепло его тела. И вдруг он пропал, упал в людскую клоаку буквально в метре от меня. Я была уверена, что он просто споткнулся. Вокруг в замешательстве толкались люди. Юные поклонницы визжали до умопомрачения. Лучи прожекторов искали его в толпе. Это не помогало, но лишь нагнетало напряжение. Я попыталась протолкнуться к нему поближе, я ведь ясно видела, куда он упал. Когда я все-таки сумела пробраться, то увидела его на полу, коренастый коротышка яростно бил его. Уверена, что это был Ганнибал Петрушка. Сцена была жестокой: он бил моего милого рукояткой пистолета. Как вы понимаете, я никогда не видела Ганнибала Петрушку в лицо. Теперь я уже никогда не узнаю правду, но все-таки я уверена, что это был именно он.

Я сбежала. Но потом, раздумывая над этим, я поняла: это была ошибка. Моей первейшей обязанностью было помочь ему. Но я позорно провалилась. Я предала его. Я оставила любовь всей моей жизни в руках каннибала-коротышки. Если меня спросят, почему я Убежала, я, наверное, отвечу, что сделала это во имя успеха операции «Краеугольник». Но на самом деле я растоптала свою любовь, предала самое себя, принесла свою жизнь в жертву во имя сионизма. Вместе с обезумевшей толпой я вывалилась на улицу, под струи дождя. Найдя укромный уголок, блевала, наверное, битый час. Всю ночь бродила по грязным закоулкам, мне больше незачем было жить, я хотела просто прекратить свое существование. Вы наверно знаете, что крошечная капсула была у меня во рту, вшитая в нёбо. Я могла бы сделать это и уйти легко, но я не сделала. Я выбрала другую участь, и в наказание обрекла себя на пожизненное заточение в этом убожестве. Я живой памятник собственной глупости.

Перед тем как уйти навсегда, я решила увидеть его в последний раз. Знала, что он остановился в гостинице «Ройал Оук». Пошла туда, но гостиница была окружена полицией и вооруженными людьми в штатском. Я затесалась в группу журналистов. На рассвете перед входом притормозила маленькая красная машина, под завязку нагруженная крупными мужиками в красных клубных пиджаках. Она проехала мимо входа и на следующем повороте круто завернула за угол. Я поняла, что это не просто так. Рванув за угол, я спряталась за помойными баками. Оттуда я увидела, как уродливые близнецы вытаскивают его из машины. Сам он идти не мог. Они поволокли его к черному входу. Стало понятно, что я упустила свой шанс. Сразу после этого полицейские расселись по машинам и разъехались. Через полчаса разошлись журналисты и фотографы.

Я вошла в гостиничный холл, молясь, чтобы мне было даровано увидеть его в последний раз, но место было безлюдно. Я подошла к консьержу и попросила бумагу и ручку. Написала коротенькое письмо, всего несколько слов. Я написала, как сильно люблю его.

Берд: Вы написали свое имя или оставили какие-нибудь координаты, чтобы он мог вас отыскать?

Сабрина: Зачем вы спрашиваете? Естественно, я написала имя, под которым работала. Я провалила свою миссию, сама знаю, и не обязательно напоминать об этом каждый раз.

Я оставила письмо на стойке и попросила консьержа вызвать такси. Вернулась на вокзал и уехала в Лондон семичасовым поездом. На вокзале Кинге Кросс пересела в такси и поехала в аэропорт Кройдон. Первым же самолетом улетела в Тель-Авив. Кодкод и Старик ждали меня у самого трапа. Старик обнял меня, я потеряла дар речи. Кодкод привез меня сюда, в центральный санаторий Длинной Руки. Более тридцати пяти лет я живу здесь и ни разу не покидала свою комнату. Целыми днями я просто сижу. Все мое имущест– во – это проигрыватель с парой пластинок Дани Зильбера и итальянская кофеварка.

Берд: Подождите секундочку. Вы уверены, что больше никогда не видели Дани?

Сабрина: Абсолютно!

Берд: Простите, что повторяю свой вопрос: вы Уверены, что не встречались с Дани на фестивале в Сан-Ремо?

Сабрина: Абсолютно уверена, но почему вы спрашиваете? Скажите же, что случилось на фестивале в Сан-Ремо?

Берд: Не задумывайтесь. Это совсем не важно.

Сабрина: Это должно быть важное событие, раз вы о нем упомянули. Что там произошло? Вы обязаны мне рассказать... Что там произошло?

Берд: Правда... ничего особенного, я просто хотел уточнить один из пунктов моего исследования.

Сабрина: Ах ты, сукин сын! Ты обязан рассказать мне, в чем дело.

Берд: Да говорю же вам, ни в чем... правда. Видимо, я капитально ошибся в общей оценке событий.

Сабрина: Ты – настоящий сукин сын! Я все рассказала, раскрыла самые сокровенные тайны, я позволила заглянуть в мою душу, а ты теперь отпираешься и не хочешь сообщить столь необходимую мне информацию. В последний раз спрашиваю: что там произошло?

Берд: Да бросьте вы... ничего особенного.

Сабрина: Вы ужасный человек, просто свинья.

В любом случае, я никогда больше не видела Дани. Более того, после той ночи в концертном зале я оградила себя от каких-либо контактов с внешним миром.

А теперь я хочу остаться одна, идите и никогда больше сюда не возвращайтесь. Вы мне отвратительны. Уходите, пожалуйста. Просто уходите..!

36

Израэль Израэли, бывший генеральный директор Длинной Руки, заключенный, восьмидесяти лет от роду

Берд: Г-н Израэли, я так рад, что вы согласились встретиться со мной.

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: г-н Израэли не отвечает вербально, но кивает головой в знак согласия. Не хочу тратить ваше время, поэтому задам всего несколько вопросов с вашего позволения, разумеется.

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: г-н Израэли не отвечает, но кивает головой в знак согласия. Я буду прав, если скажу, что вы и есть Кодкод?

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: на этот раз г-н Израэли никак не кивал. Я попробую перефразировать свой вопрос. Вы можете подтвердить, что в пятидесятых-шестидесятых годах Длинная Рука сотрудничала на оперативном Уровне с шоу-магнатом г-ном Аврумом Штилем?

Израэль Израэли:

Берд: Можете ли вы сообщить что-либо о Сабрине Хофштетер, Дани Зильбере или Магде Москович?

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: г-н Израэли, кажется, потерял всякий интерес к моему интервью. Он отвернулся, и я не могу привлечь его внимание. Простите, что побеспокоил вас, г-н Кодкод, всего один вопрос. Пожалуйста, расскажите хоть что-нибудь обо мне. Меня зовут Берд Стрингштейн, я уверен, что вы знаете, кто я такой.

Израэль Израэли:

37

Дани

Они обе покинули меня, она и ее призрачная сестрица. Они похитили душу и иссушили источники музыкального вдохновения: чувство мелодии, гармония и переходы – всё исчезло. Я остался без напряжения диссонансов в пустом консонантном пространстве. Вдобавок я осознал, что моя карьера исполнителя клонится к закату. Надо отметить, меня это не слишком озаботило.

Что касается музыки, мне нечего было добавить, ни конкретного, ни абстрактного. Когда находишься в пустыне чувств, поневоле учишься развлекать себя невзрачным пейзажем и сухими руслами собственной души. Учишься жить с этим. Я совершенно перестал расстраиваться, можно сказать, что я был счастлив.

Прожив всю жизнь среди музыкантов, я понимал, что разочарование у творческих людей напрямую связано с невозможностью полного самовыражения. Иногда они прекращают говорить, потому что никто их не слышит. Другой раз они разочарованы, поскольку не находят слов, чтобы высказать то, что рвется наружу. В моем случае все было по-другому. Я чувствовал, что исчерпал свой музыкальный потенциал; я уже сказал все, что хотел. Миллионы людей, точнее, миллионы женщин были счастливы, слушая мою музыку с большим вниманием и энтузиазмом. Но вот пришло время, и все кончилось. Я выдохся. Мой музыкальный талант испарился напрочь. Если хоть какая-то творческая искра у меня и осталась, я хотел посвятить ее словам и поэзии.

Берд: Вы могли оставить музыку и стать поэтом.

Дани: Это нереально. Никому мои стихи не нравились, и поэзией на жизнь не заработаешь. Так что возможностей у меня было не густо. Я мог лишь растянуть закат своей карьеры. Я тогда подсчитал – и, кажется, был прав, – что обречен еще на тридцать пять лет на этой скучной планете. Поэтому надо было очень осторожно спланировать свое падение. Я должен был приложить все усилия, чтобы показать естественный спад, а не внезапную катастрофу. Аврум пытался спасти то, что осталось. Мы записали еще два альбома, Повторяющих наши собственные успешные проекты.

Мы наняли лучшего лондонского звукооператора, но мы позорно провалились. Мы продали всего чуть больше двухсот дисков.

Аврум был разорен, он был в отчаянии. Он потерял кучу денег. Он даже пытался убедить меня записать джазовый альбом, что было особенно странно, он был известен своей ненавистью к джазу и к чернокожим. Внезапно он изменил свои взгляды. Думаю, это случилось после того, как мы видели Майлза Дэвиса и Сонни Роллинса в Париже. Вдруг он стал большим поклонником джаза, настоял, чтобы мы послушали Стэна Гетца; даже пытался заключить контракт с моим любимым духовиком Четом Бейкером. Удивительно было наблюдать за преображением Аврума. Ему стала нравиться черная музыка; однажды он даже сказал, что, когда слушает джаз, у него «в голове цифры вертятся, как на счетчике бензоколонки, только почему-то всегда в обратную сторону». Как-то по случаю он предложил изобрести новый стиль еврейского джаза, специально для меня. Хотел использовать народные ритмы эфиопских евреев фалашмура.[56]56
  Эфиопские евреи, одновременно и организованно привезенные в Израиль, где подверглись жесточайшей расовой дискриминации. Израильская система здравоохранения даже запретила использовать донорскую кровь эфиопских евреев.


[Закрыть]
Он думал, что у чернокожих и евреев много общего – кроме цвета кожи, разумеется. Считал, что я должен развивать идею Майлса о «холодном джазе». Я очень старался, но успех обходил нас стороной. Мы барахтались в грязной луже и терпели поражение на всех фронтах.

С тех пор как моя карьера стала рушиться, я избегал мыслей об Эльзе и ее иллюзорной копии. Когда они все-таки пробирались в мое сознание, то наполняли его непреодолимым стремлением к суициду. Хотелось сесть в машину, нажать на газ и врезаться в бетонную стену. С годами я понял, что это призрачная копия пытается убить меня. Она пыталась убить меня, а я ее оправдывал. В этом вся любовь. Это темный путь. Ты знаешь, где его начало, но даже не подозреваешь, куда он ведет. Он может резко повернуть к безграничной ярости, гневу и мести. Я научился избегать ее. Оставил все позади. Я никого не любил с тех пор: Время от времени я вступал в телесный контакт с обыкновенной женщиной, а однажды даже с настоящей аристократкой, потому что я – мужчина, а мужчинам свойственно вступать в контакт с плотью, предпочтительно женской.

Я наблюдал, как моя слава рассыпается в прах. Концертные залы стали меньше. Вскоре мы увидели ряды пустых кресел. Писявки подросли и заматерели. Те немногие, что продолжали следовать за мной, сейчас уже бабушки.

Когда армия распадается, вы теряете лучших людей – тех, кто боится рухнуть в забытье вместе с вами. Помню день, когда Миша пришел попрощаться со мной в последний раз. Это было во время Войны на истощение в ноябре шестьдесят девятого, кажется. Мы играли в еврейском общинном доме в Тулузе. Миша чувствовал себя не при деле, так это и было. Честно, к тому времени наш оркестр состоял всего из нескольких музыкантов: три ударника и кастаньеты из кибуца Кфар Самба. Не было никакого смысла держать настоящего Дирижера с палочкой. Когда он решил нас оставить, он Уже лет пять был не нужен, но ни у кого не хватало смелости сказать ему об этом. Все мы знали, насколько он был чувствительным; мы знали, что он не хочет возвращаться домой – после двадцати пяти лет кочевой жизни это не так-то просто. Он боялся возвращаться в кибуц к коровам, курам и полям, а больше всего на свете он боялся Мирэль, свою жену, ультимативное воплощение женских потребностей.

Миша уехал, а я остался с очень маленькой группой выступать перед несколькими дамами, которые все еще от меня не отставали. Они продолжали бросать в меня трусами. Художественная концепция не изменилась, но дамы постарели и раздались. Медленно, но верно размер нижнего белья все увеличивался и увеличивался. Позже я обратил внимание, что некоторые экземпляры были размером с армейскую палатку. Хотя женщины все еще кричали, но уже не так громко. Они очень медленно снимали трусики и еще медленнее бросали их. Я тоже не становился лучше – здоровье пошатнулось, легкие ослабли. Я больше не репетировал свои фирменные длинные ноты. Просто не было сил. В результате мой звук заметно дребезжит, а глубина совершенно исчезла. Месяц назад я распустил оркестр. Я езжу с единственным звукооператором, который запускает полную фонограмму оркестра. Я больше не играю, я делаю вид. Беру трубу, возвожу очи горе, жду басовых, партию фортепиано, кастаньеты и начинаю притворяться. И слушатели тоже притворяются. Мы все вместе притворяемся. Мы представляем светлое будущее. Я заставляю их верить, что это будущее еще возможно. В то время как я притворяюсь, холодно принимая свою позицию, они просто отказываются принять реальность. Они беспомощны, живут без надежды, они потеряли даже надежду, что смогут победить безнадежность.

38

Аврум

Что стало с Дани, лучше не вспоминать. Он совершенно сник. Не желал ни с кем говорить. Окопался, как немецкий солдат под Сталинградом. День ото дня он становился хуже, а не лучше. Честное слово, напрасная трата времени. Из-за какой-то дурацкой любовной истории ему вышибло все мозги. Он горевал, так он начал писать стишки как какая-то шмакодявка. Он решил, что он не хуже Шекспира, Леннона или даже Альтермана[57]57
  Значительный поэт эпохи раннего сионизма, еврейский Демьян Бедный или Безыменский.


[Закрыть]
, но, смотри: Альтерман писал о важных для каждого еврея вещах, вроде сундука, полного золота, а Дани – только о такой скукотище, как боль и несчастье. Я говорил ему, поучился бы у Леннона и написал бы что-нибудь на еврейские темы:«Hey,Jew», «All You Need is Love ой-ой-ой-ой» – ну, что-нибудь понятное Для простых людей.

Он ни разу толком не ответил. Только сказал, что хочет быть поэтом и тесно сойтись со словами, а ноты и аккорды могут идти на хрен, потому что он их больше не любит. Он дал мне свои дебильные стишки, так я попытался их продать. Я делал все, что он хотел.

Ходил в редакции ежедневных газет поговорить с вонючками из культурных приложений, которые никто не читает. Эти люди в круглых толстых очках, мне они совсем не нравятся. Они такие самодостаточные, ты знаешь о чем я, таких называют «эгоцентричная манда». Они ведут себя, будто все знают, будто они светочи французской философии. На самом деле они даже спагетти есть вилкой и ложкой не умеют. Куда бы я ни приносил его стишки, каждый раз они отводили меня в сторонку и говорили одно и то же: «Дани—дерьмовый поэт, его писульки ужасно инфантильны, пук-пук и пись-пись...», отвратительные и приставучие и еще всякие вещи, лишь бы опустить его ниже плинтуса. Я те говорю, эти умники используют тысячи лишних слов, чтобы сказать самые очевидные вещи. Но я скажу тебе больше, чем просто правду. Мне его стишки тоже не нравились. Но я его никогда не пытался опустить. Поверь мне, я храню кое-какие его творения. Послушай, что ты сам-то скажешь:

Я ЛЮБЛЮ ЖЕНЩИНУ С КАМЕННЫМ СЕРДЦЕМ

 
Я влюблен в женщину с каменным сердцем.
Я люблю каждую впадинку на ее теле.
Моя кровь вскипает от одного ее вида.
Но она холодна, ее сердце из камня.
Она – осажденная крепость.
Я влюблен в женщину с каменным сердцем.
Я боготворю цветок ее тела.
Преклоняюсь перед твердыми сосками.
Жадно пью молоко ее чрева.
Но она холодна, ее сердце из камня.
Она – стена крепостная.
Я влюблен в женщину с каменным сердцем.
Я кусаю ее за плечо.
Таскаю ее за волосы.
Впиваюсь в ее зад.
Дышу горячо ей в ухо.
Раздираю ее тело на части.
Довожу ее до оргазма.
Но она остается холодной, ведь сердце ее – из камня. Она – осажденная крепость.[58]58
  Здесь и далее пер. стихов И. Кормильцева.


[Закрыть]

 

Ну, что? Понял в чем дело? Что за дерьмо! Так я тебя спрашиваю, разве люди станут декламировать эти стишки хором? Мне не нужен твой ответ, я и сам знаю: не станут. Что за город? Какие стены? Почему он целует ее в зад? Он что, собака помойная?

Вот, я тебе покажу еще один тупой стишок:

Я, Я, Я

 
Я люблю женщину, которая не любит себя.
Приближаюсь к ней, а в глазах у нее – презренье,
Открываю ей сердце – она лишь смеется в ответ,
Над собой издеваюсь, а ей это только в радость.
 
 
Я люблю женщину, которая не любит себя,
И больше себя самого ее люблю я.
Падаю на колени,
Срываю с нее шелковые трусики.
 
 
Словно шмель хоботком впиваюсь в ее медвяную влагу.
Поначалу ей это нравится,
Но потом она от меня ускользает.
Что тут можно сказать —
Это женщина, которая не любит себя.
 
 
Я люблю женщину, которая не любит себя,
Я ее обожаю,
А она утешается в объятиях другого,
Который по-моему ее совершенно не любит,
Потому что, совсем как она, сам себя он любить не умеет.
 
 
Никто кроме меня не способен полюбить себя,
Любящего женщину, которая себя не любит.
 

Любит, не любит, кого это на хрен тревожит? Это не его дело, любит она себя или нет. Она что, просила его помочь? Он что, психолог? Я скажу тебе, кто он. Он великолепный трубач боли, мастер томления, Рыцарь Страдания. Говорил я ему, брось ты эти стишки дурацкие и возвращайся к своим протяжным нотам. Говорил: оставь слова Леннону и Альтерману и делай то, в чем ты лучше других.

Каждый раз, когда я приносил его стишки культурным людям, они говорили одно и тоже: «Он так хорошо играет на трубе. Зачем ему еще писать?» И то же самое говорил ему я. Совсем он меня измучил своими гнусными виршами. И вдруг, как гром среди ясного неба, он приносит замечательные стихи. Вот они, читай вслух. Так я скажу, почему они мне нравятся: из-за одного-единственного момента счастья.

Берд:


СЕРФИНГ

 
Она скользит по волнам моей плоти,
Взмывает из бездны сердца
Прямо к раструбу мой трубы.
Иногда она сходит на берег
 
 
Выпить кофе в моей поджелудке,
Закусить бутербродом в окрестностях почек.
Когда ее нету рядом, я счастлив,
Я мечтаю вернуть себе вновь свободу,
Но мгновенье – и вот она снова мчится
На гребне пульса в моих сосудах.
Своим весом она
Рвет потроха мне на части.
Я истекают кровью,
И это приносит ей счастье.
 

Аврум: Не спрашивай почему, но мне очень понравилось. Я показал его Элифелету Зуркину, известному композитору-песеннику и попросил написать музыку на эти слова специально для Ханеле Хершко. Тем временем я подправил лирику, чтобы прибавить коммерческий потенциал.

Вот улучшенный вариант:

СЕРФИНГ

 
Он скользит по волнам моей плоти,
Спускаясь с Голанских высот
До самой Беер-Шевы.
И от этого мне так клево,
 
 
Когда со мной рядом он.
Он прокатит меня на дорогой машине,
Заплатит за мой ужин в шикарном ресторане.
Мы падаем вниз и снова летим.
Это круче, чем быть пилотом в «Формуле один».
 
 
Он такой крутой,
Он умеет обращаться со мной.
Иногда разбиваюсь я в кровь,
Но бегу вслед за ним вновь и вновь.
 
 
Хаппи-чаппи-клаппи
Клаппи-чаппи-хаппи
 
 
Он скользит по волнам моей плоти,
Спускаясь с Голанских высот
До самой Беер-Шевы.
И от этого мне так клево
 

Вот это я называю «новой ивритской поэзией», она сделана для людей, которым надо веселиться, надо быть вместе, надо веселиться, даже когда на сердце тоска!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю