Текст книги "В кругу королев и фавориток"

Автор книги: Ги Бретон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Флорентийка тоже родила сына, – говорила она, – но именно я родила дофина. Я по-прежнему храню письменное обещание, которое дал мне король и которое я готова показать всей Европе.

Побуждаемая своими родителями, чье возмущение не утихало со времени приезда во Францию Марии Медичи, Генриетта хотела отныне, чтобы ее считали законной женой короля и подлинной королевой Франции…

Именно поэтому она не могла допустить, чтобы ее сын был отправлен в Сен-Жермен и там воспитывался бы вместе с другими детьми Беарнца.

– Я не желаю, – сказала она, – чтобы он находился в обществе всех этих бастардов…

Само собой, слова ее были тут же переданы королеве, которая пришла в неописуемую ярость и в который уже раз обозвала маркизу шлюхой. В отместку за это фаворитка развлекалась тем, что в присутствии короля и придворных передразнивала неповоротливость и итальянский акцент Марии Медичи. А Генрих IV, вместо того чтобы возмутиться, не только сам хохотал, но хотел, чтобы его друзья, чувствовавшие себя неловко, – смеялись вместе с ним.

На следующий день королеве рассказали об этом передразнивании. Она пожаловалась королю, он с присущей ему бездумностью ответил, что не следует обижаться на шутки, цель которых была поразвлечься.

Понятно, что подобное объяснение не успокоило флорентийку, которая требовала немедленно удалить маркизу из дворца.

Раздраженный Генрих IV поручил Сюлли примирить обеих женщин, а сам тем временем решил отвлечься от домашних неприятностей в объятиях герцогини де Виллар, сестры Габриэль д`Эстре, которая с некоторых пор «стала крутить перед ним хвостом, бросая многозначительные взгляды». А между тем эта юная особа со сладостном улыбкой была довольно ядовитой штучкой. После смерти герцогини де Бофор ей казалось, что именно она и никто другой должна стать фавориткой, «как если бы, – пишет Шарль Мерки, – король был обязан и дальше искать избранницу в этой семье…»

Генрих IV уложил ее в свою постель, но она не произвела на него особого впечатления, и связь эта продлилась недолго. Бедняжка была жестоко разочарована, потому что «вопреки своей природной стыдливости» предавалась всяческим извращениям в надежде обскакать одаренную маркизу де Верней.

Собственный провал настолько обидел ее, что она поклялась разлучить Генриетту с королем. Прекрасно зная, что фаворитка потихоньку наставляет Генриху IV рога с принцем Жуанвилем, она явилась к этому молодому человеку, повертела перед ним хвостом, а умения в этом ей было не занимать, вскружила ему голову и стала его любовницей.

Вскоре в руках у нее уже были нежные письма, которые маркиза де Верней посылала принцу. А ей того и надо было.

– Одолжите мне их, – попросила она. Принц не возражал, и м-м де Виллар помчалась показать компрометирующую добычу королеве, которая буквально подскочила от радости.

– Надо, чтобы король непременно это увидел!

– Об этом я позабочусь, – ответила герцогиня. Когда Генриху IV дали прочесть эти письма, он был очень оскорблен. Дело в том, что м-м де Верней не только писала в этих письмах такие непристойные вещи, что невозможно было усомниться в ее интимных отношениях с принцем де Жуанвилем, но она еще и обзывала короля старикашкой.

Поскольку король всегда питал сильнейшее отвращение к скандальным сценам, он поручил одному из ближайших своих соратников отправиться к фаворитке и излить на ее голову поток оскорблений. Но Генриетта была особой на редкость изворотливой. Она смогла убедить короля в том, что письма написаны не ею, а каким-то фальсификатором, после чего король вернул ей свое расположение, тогда как м-м де Виллар была изгнана из Лувра.

Вот в этих ничтожных интригах французский королевский двор и проводил время в год милостью Божией 1602…

Но очень скоро всем при дворе предстояли совсем иные занятия.

* * *

Когда Франсуа д`Антраг, отец Генриетты, узнал о заговоре, подстроенном м-м де Виллар, его затрясло при одной только мысли, что его дочь может оказаться навсегда отвергнутой Генрихом IV. Ему тогда показалось, что пришло самое подходящее время восстановить всю Европу против короля, «который не сдержал своего обещания жениться», и добиться признания своего внука Генриха законным наследником французского престола…

На семейном совете, состоявшемся в Мальзербе, граф Овернский, сводный брат Генриетты, взял на себя руководство намеченной операцией. Через маршала де Бирона, осуществлявшего тайные сношения с заграницей, граф смог связаться с испанским королем Филиппом III.

– Моя сестра обманута, – сообщил он испанскому королю. – Не согласитесь ли вы помочь ей отстоять свои права?

Понимая, что ему представился неожиданный случаи расчленить Францию, испанец пообещал свою поддержку. Было решено, что после смерти Генриха IV, дату которой без всякой аффектации предполагалось обсудить, корона, снятая с головы дофина, будет надета на голову сына Генриетты.

Однако заговор был раскрыт 15 июня 1602 года, и Бирона арестовали в Фонтенбло. Эта новость вызвала сильные волнения по всей Франции, так как маршал, герой битв при Арке, Арси, Фонтен-Франсез, был объектом национального поклонения.

Граф Овернский также был задержан, и теперь оба заговорщика встретились в Бастилии.

Кроме того, фамилию д`Антраг стали произносить шепотом. Тогда же допрошенная Генриетта поклялась, разумеется, всеми богами, что ей ничего не было известно, после чего она, равно как и ее отец, была признанна непричастной к делу.

Дальше судебный процесс проходил без их участия. На исходе долгих дебатов король не пожелал подвергнуть свою любовницу ни малейшему наказанию, более того, он проявил слабость и помиловал графа Овернского. Что касается маршала Бирона, которым фаворитка не интересовалась, ему через несколько дней отрубили голову [79]79
  Тем более что это был один из способов самовыражения, потому что, как рассказывает один хронист, «палач нанес жертве такой сокрушительный удар, что голова отлетела на середину двора» (Нац. библ. С. 23-369).


[Закрыть]…

Заговор провалился, и все-таки для Генриетты не все еще было потеряно, поскольку ее главные прелести и умение, столь ценимые знатоками, сохранились в неприкосновенности.

Так что ей оставалось лишь начать все сначала, и граф Овернский не мешкая приступил к делу.

К этому времени и королева, и фаворитка вновь оказались беременными.

22 ноября 1602 года Мария Медичи родила дочь, которую назвали Елизаветой, а 21 января 1603 года маркиза де Верней также родила дочь, получившую имя Габриэль-Анжелика.

Весь двор веселился по случаю этого двойного события, а добрейший народ Франции, который так легко было взволновать, радовался от души тому, какой у него прыткий и галантный король.

Всеобщее веселье неожиданно было прервано новым событием: выяснилось, что один из секретарей короля, некто по имени Ост, в обязанности которого входила расшифровка получаемых депеш, обвиняется в выдаче военных и политических секретов послу Испании. Полиция попыталась его арестовать, но он ускользнул от ареста и утопился в Марне.

Поступил приказ провести расследование.

Граф Овернский спешно покинул Париж и укрылся и своих владениях. Такое странное поведение вызвало подозрение при дворе, и все судачили об этом без тени» снисхождения. Один только король, проявлявший неоправданное снисхождение к сводному брату своей любовницы, не давал никаких объяснений. Впрочем, очень скоро все узнали, что этот печальный рыцарь оказался душой нового заговора.

При поддержке Испании и при заинтересованном содействии значительной части высшей французской знати он рассчитывал добиться признания Генриетты законной женой короля. План графа был очень прост: маркиза с детьми скрывается в Испании, где Филипп III обещает ей выделить денежное содержание в пятьдесят тысяч ливров, а также несколько укрепленных городов. В обмен на это маркиза женит своего сына на испанской инфанте, и все ждут смерти Генриха IV. Как только он погибает, остается убрать дофина и возвести на престол Генриха Вернейского…

Узнав детали этого плана, король впал в ужасное состояние: теперь он обязан был дать свершиться правосудие в отношении семейства д`Антраг, чья вина была очевидна. После очень долгих колебаний он вдруг решил, что ему подвернулся удобный случай забрать назад злосчастное письменное обещание жениться. И тогда он приказал арестовать Франсуа д`Антрага.

Во время обыска в Мальзербском замке полиция обнаружила письма испанского короля, которые подтверждали измену отца Генриетты. Понимая, что он пропал, арестованный подумал, как того и ждал король, что сможет выкрутиться, если вернет королевскую расписку, и указал место, где она спрятана. Г-н де Ломеня, посланный Генрихом IV, немедленно отправился в Мальзерб, где и нашел документ «в маленькой стеклянной бутылке, закупоренной глиной и помещенной в другую бутылку побольше, которая в свою очередь была завернута в ткань, обмазана глиной и замурована в стену».

Получив обратно расписку, причину всех зол, король издал вздох облегчения.

Через несколько дней он приказал арестовать графа Овернского, а сам глаз не спускал с маркизы де Верней, чей особняк находился в предместье Сен-Жермен, что доставило огромное удовольствие королеве.

– С маркизой покончено, – сказал король своим близким.

И в подтверждение этого вдруг обзавелся новой любовницей…

Ею оказалась блондинка, чье платье «нисколько не скрывало соблазнительную линию плеч и груди». Ее звали Жаклин де Бюэй.

Особа расчетливая, она согласилась уступить королю лишь за кругленькую сумму. Тальман де Рео пишет, что «Генрих IV, который всегда искал себе только хорошеньких женщин и, несмотря на старость, увлекался ими и безумствовал еще больше, чем в молодости, сторговался с нею за тридцать тысяч экю».

Сюлли, ворча, выложил деньги, и Беарнец обрел свою красотку.

Потом королю вздумалось подыскать ей мужа, и выбор его пал на Филиппа де Арлея, графа де Сези. Свадебная церемония состоялась 5 октября 1604 года и сопровождалась весьма любопытной сценой. Видя, как молодой человек входит с его любовницей в приготовленную для молодоженов спальню, король испытал приступ ревности. Одним прыжком подскочив к двери, он резко отворил ее, выгнал из комнаты Филиппа де Арлея, лег рядом с Жаклин де Бюэй и «стал наслаждаться ее прелестями» до наступления следующего дня, в то время как несчастный новобрачный кусал себе локти в соседней комнате…

Несмотря на новую любовницу, которую он вскоре сделал графиней де Море, Генрих IV очень быстро затосковал по своей драгоценной маркизе. Он присутствовал на процессе, который слушался в конце 1604 года: когда суд приговорил к смертной казни Франсуа д`Антрага и графа Овернского, а также «высказался» за то, чтобы маркизу де Верней отправили в монастырь, король вмешался и своею властью всех помиловал. В результате обоим заговорщикам заменили смертную казнь пожизненным заключением, а фаворитка была помилована… [80]80
  Франсуа д`Антраг пробыл в Бастилии всего два месяца, а граф Овернскнй, обвинявший на процессе сестру, целых двенадцать лет.


[Закрыть]

В который уже раз любовь оказалась сильнее государственных интересов…

ЧТОБЫ ВНОВЬ УВИДЕТЬ ШАРЛОТТУ ДЕ МОНМОРАНСИ, ГЕНРИХ IV ХОЧЕТ ОБЪЯВИТЬ ВОЙНУ ИСПАНИИ

Любовь – чувство невероятно предприимчивое.

Монтень

После своего развода Марго общалась с королем только путем дружеской и почти любовной переписки. Он ей писал: «Мне бы хотелось заботиться обо всем, что имеет к вам отношение, больше, чем когда бы то ни было, а также чтобы вы всегда чувствовали, что впредь я хочу быть вашим братом не только по имени, но и по душевной привязанности…»

Вспоминал ли он в тот момент, как когда-то пытался «загнать ее в угол»?

А она, двадцать лет назад в Ажане поднявшая против него целую армию, отвечала: «Ваше Величество, подобно богам, вы не довольствуетесь тем, что осыпаете своих подданных благодеяниями и милостями, но еще удостаиваете их своим вниманием и утешаете в печали…»

После тридцати лет борьбы получившие, наконец, возможность не скрывать взаимную ненависть, они устремились друг другу навстречу с чувством огромной нежности, и внезапно каждого стало волновать благополучие другого. Он распорядился вернуть ей немалую пенсию, оплатил ее долги, настаивал на том, чтобы к ней относились с уважением, в то время как она без всякой задней мысли желала ему счастья с Марией Медичи, пришедшей ей на смену. Она послала свои поздравления, когда он снова женился, и трогательнейшее поздравительное письмо по случаю рождения дофина.

Все прежние распри были забыты. И все же она не решалась попросить у него разрешения покинуть Юссон, где она вот уже девятнадцать лет жила пленницей…

Она выжидала благоприятного случая. И такой случай представился во время процесса над семейством д`Антраг, за перипетиями которого Марго следила: с лихорадочным интересом. Появившуюся возможность она уловила в первый же день, узнав, что граф Овернский скомпрометирован. Вот почему она попросила, чтобы ее подробно ознакомили с тем, как продвигается расследование; когда она узнала, что бастард Карла IX уличен в измене, она, дрожа от возбуждения, написала королю.

Сначала она напомнила ему, что Екатерина Медичи под нажимом Генриха III лишила его права наследования в пользу «этого мерзкого племянника», и вслед за этим доказала, что было бы крайне нежелательно с точки зрения безопасности королевства, чтобы земли, замки, поместья и крепости вероломного графа в Овернн перешли в руки его сообщников или испанцев. «Мне бы надо было, – добавляет она, – срочно прибыть в Париж и затеять судебный процесс с этим „действовавшим по чужой указке“ парнем», чтобы вернуть себе мое имущество. После этого я сочту за честь передать все это Вашему Величеству и дофину…»

С того момента, как письмо было отослано. Марго обнаружила, что ей не хватает терпения дождаться ответа короля. Она наспех собрала чемоданы, взгромоздилась в карету и отправилась в Париж с намерением поставить Генриха IV перед свершившимся фактом; она, однако, не успела доехать до Буржа, как о ее вылазке уже было известно при дворе. Навстречу ей выехал Сюлли. Когда 14 июля 1605 года в Серкоте она увидела министра, она подумала, что ее сейчас арестуют, и перепугалась, но он опустился перед ней на колени:

– Мадам, Ее Величество поручила мне сообщить, что ждет вас и что весь двор готовится встретить вас…

Потрясенная, взволнованная до слез, Марго пробормотала что-то в ответ и продолжила путешествие в Париж. В Этампе она встретила знатных дворян, которые прибыли, чтобы приветствовать ее от имени короля и королевы; наконец, вечером 18 июля 1605 года она въехала в Мадридский замок в Булони, где решила остановиться.

Там, однако, ее ждал неприятный сюрприз. Выходя из кареты, она увидела склонившегося перед ней рослого офицера. Польщенная, она протянула ему руку, но тут же отдернула и побледнела. Человек, которого королю показалось уместным послать встретить ее, был не кто иной, как Арлей де Шаваллон, бывший любовник и самая большая любовь Марго.

Наступило неловкое молчание, и в течение нескольких мгновений сопровождавшие ее люди толкали друг друга локтями, глядя на переменившееся лицо Маргариты. Но тут чье-то дитя почтительно приблизилось и сделало глубокий реверанс.

– Что это за изящный господин? – спросила королева, радуясь развлечению.

Ей сказали, что это юный герцог Вандомский, сын короля и Габриэль д`Эстре.

Сочтя благоразумным не задавать больше вопросов, она вошла в свой новый дом.

* * *

26 июля Генрих IV явился навестить ее. Разумеется, он с трудом ее узнал, потому что некогда очаровательная Марго, со стройным и гибким станом, превратилась в даму громадных размеров. Тальман де Рео так описывает ее; «Она была безобразно толста и в некоторые двери просто не могла пройти. Ее когда-то белокурые волосы теперь напоминали высушенный и вылинявший на траве лен. Полысение у нее началось довольно рано. Поэтому у нее всегда были светловолосые выездные лакеи, которых время от времени стригли». И чуть дальше добавляет: «Она всегда носила в кармане немного таких чужих волос на случай, если придется прикрыть еще одну залысину на голове…»

[81]81
  Этот задуманный Беарнцем фарс был живо раскритикован народом. «Все нашли, – пишет Дюплекс, – что для столь именитой принцессы прием был просто постыдным…»


[Закрыть]

Король поцеловал ей руки, назвал «своей сестрой» и пробыл рядом с ней целых три часа.

На следующий день Маргарита отправилась с визитом к Марии Медичи. Проезжая по Парижу, она слышала приветственные крики горожан, которые рады были увидеть ее снова. Однако всех удивило, как она выглядела. Старики находили, что она сильно изменилась, и покачивали головами; молодежь же, слышавшая столько пикантных историй про Марго, с изумлением взирали на эту огромную пятидесятилетнюю женщину, «чьи непомерные груди иногда вываливались из декольте, когда карету особенно сильно встряхивало на каком-нибудь ухабе».

В Лувре король встретил ее с почестями и выразил неудовольствие Марии Медичи, которая не пожелала пойти навстречу дальше парадной лестницы.

– Сестра моя, – сказал он Маргарите, – моя любовь всегда была с вами. Здесь вы можете чувствовать себя полновластной хозяйкой, как, впрочем, повсюду, где распространяется моя власть.

Она пробыла во дворце немало дней, и все старались сделать ей что-нибудь приятное, кроме, разумеется, маркизы де Верней, которая со свойственной ей ядовитой злобой сказала как-то Генриху IV с улыбкой:

– Извлекая вас из чрева королевы Маргариты, Господь сотворил с вами не меньшее чудо, чем когда спасал Иону из чрева кита!

Шутка была, конечно, остроумной, но довольно плохого вкуса.

Наконец доброй королеве Марго представили дофина.

– Добро пожаловать, матушка, – сказал он и поцеловал ее.

Королева, бросившая когда-то собственных детей, которых родила от Шанваллона и Обиака, подумала о том, скольких радостей себя лишила, и прослезилась.

На другой день она подарила дофину игрушку, довольно странную, надо сказать, для четырехлетнего ребенка, потому что это был маленький Купидон, у которого, по словам одного хрониста, «если дергать за веревочки, двигались крылышки и знак его мужского достоинства»…

[82]82
  Идея столь странного обращения принадлежала Марии Медичи.


[Закрыть]

В конце августа Маргарита покинула Мадридский замок и поселилась в особняке на улице Фигье, там, где она пересекается с улицей Мортельри [83]83
  Сейчас это улица Отель-де-Вилль.


[Закрыть]. Этот дом принадлежал архиепископу Рено де Бон.

Не прошло и нескольких дней, как по Парижу пронесся слух, что какой-то молодой человек живет с королевой Марго. Слух оказался правдивым. После шести недель вынужденного целомудрия она, чтобы не напугать двор, вызвала из Юссона двадцатилетнего лакея по имени Деа де Сен-Жюльен.

«С его приезда, – рассказывает автор „Сатирического развода“, – чтобы он не слонялся без дела, они часто проводили время вдвоем, запершись в комнате, по семь-восемь дней безвылазно, в ночных рубашках, допуская к себе одну лишь м-м де Шатийон, которая несла неустанную службу у их двери и изо всех сил старалась сохранить тайну, которая всем давно была известна».

Марго обожала этого юнца, который, не особенно всматриваясь, подобно многим в этом возрасте, «пьянил своими ласками ее стареющую плоть» и находил в этом удовольствие.

Но, на его беду, другой паж, восемнадцатилетний Вермон, стал заглядываться на избыточные и многократно побывавшие в употреблении прелести пятидесятилетней королевы. Одним апрельским днем 1606 года ревность толкнула его на убийство. В тот момент, когда королева возвращалась с мессы в карете в сопровождении Сен-Жюльена, Вермон, держа пистолет в руке, внезапно вскочил и в упор выстрелил в фаворита. Забрызганная кровью любовника, Маргарита чуть с ума не сошла. Когда к ней подвели убийцу, почти сразу схваченного, она пришла в неописуемое возбуждение, задрала юбки, сорвала с ног подвязки и, протягивая их уличным стражам, кричала:

– Убейте его! Вот мои подвязки, задушите его! [84]84
  Сообщено Агриппой д`Обинье.


[Закрыть]

Наблюдая за этим приступом ярости, Вермон оставался совершенно спокоен.

– Переверните его, – сказал он стражникам, – чтобы я мог убедиться, что он мертв.

Проявив снисхождение, чиновники выполнили его просьбу.

– О, как я доволен, – вскричал убийца. – Если бы он не был мертв, я бы его прикончил.

«Ослепленная гневом», королева вернулась к себе, сказав, «что не желает ни пить, ни есть, пока не увидит, как казнят убийцу ее фаворита», и, не откладывая, написала королю просьбу свершить скорый суд. Через день на том месте, где Вермон совершил свое преступление, был воздвигнут эшафот.

Маргарита, стоя у окна, с нетерпением ждала того мгновения, когда топор палача опустится на шею молодого человека. Но она так сильно нервничала, что с ней случился обморок, испортивший удовольствие. Самое интересное она пропустила.

Через два дня, не имея сил жить дольше в доме, где все напоминало ей дорогого Сен-Жюльена, она переселилась на холмы Исси, в обширное имение, в которой вскоре устроила шумные увеселения.

Чтобы легче было забыть погибшего…

На исходе осени, когда в пожелтевшем парке стало слишком ветрено, «чтобы дамы могли позволить задирать себе юбки и подставлять холодному ветру оголенные места», королева Марго вернулась в Париж.

Она поселилась в поместье, которое недавно приобрела на левом»берегу, на улице» Сены, прямо позади аббатства Сен-Жермен-де-Пре [85]85
  Это поместье занимало участок между теперешними улицами Сены и Святых Отцов, улицей Висконти и набережной Малаке.


[Закрыть].

Из своих окон она могла видеть Лувр, что послужило анонимному поэту поводом для сочинения довольно злого куплета, смысл которого сводился к тому, что от былой богини осталась лишь похоть, от королевского достоинства – лишь портрет, и теперь, не имея возможности жить в Лувре, как королева, она живет, как потаскуха, напротив дворца.

Стихи были посредственными, но очень позабавили короля. Он даже взял за привычку после каждого визита к Маргарите говорить своим придворным:

– Я вернулся из своего борделя!

И все вокруг «разражались хохотом».

Надо признать, что в новом доме королева Марго вела себя не лучше, чем в Исси. Она взяла себе в любовники юнца из Гаскони по имени Бажомон, которого доброжелательные друзья прислали ей из Ажана, и то и дело просила его «сделать кувырк», как тогда принято было говорить.

Но если как любовник он отличался силой и неутомимостью, заставлявшей Маргариту просить пощады, то в остальном это был совершенно неразвитый и глупый человек. И потому Маргарита попыталась его немного образовать и даже научить светскому разговору. Увы, бедняга оставался таким же неотесанным и совершенно невосприимчивым к тем жеманным манерам, которые тогда начали входить в моду [86]86
  Салон королевы Марго, который посещали поэты и писатели, можно считать предшественником Отеля Рамбуйе; именно тут начинали говорить на «фебусе», языке изысканном, малопонятном и претенциозном, который потом стал отрадой жеманниц.


[Закрыть]. Испытывая некоторую неловкость, она попыталась внушить своим друзьям, что любовь вовсе не делает ее слепой и что Бажомон если и не блещет умом, зато наделен иными достоинствами. Она даже сочинила что-то вроде маленькой комедии с довольно прозрачным названием «Альковные неприятности, или Любовный диалог между Маргаритой Валуа и Животным с берегов Соммы». Вот маленький отрывок из этой комедии:

«Подойдите же ко мне, мой Пелу, мое сокровище, потому что вблизи вы куда лучше, чем на расстоянии. А так как вы созданы больше для услаждения вкуса, чем слуха, поищем вдвоем среди бесконечного разнообразия поцелуев самый приятный, и пусть он длится бесконечно. О, как теперь сладостны эти поцелуи и как они мне нравятся. Они приводят меня в восторг, потому что нет во мне ни одной даже самой маленькой частички, которая бы в этом не участвовала и куда бы не проникали искры сладострастия. Но я так взволнована и так краснею до корней волос, что готова умереть! О, вы совершаете больше того, что вам поручено, но боюсь, вас могут в эту дверь увидеть. Ну, вот, теперь вы, наконец, вернулись в свою стихию, и здесь вы выглядите лучше, чем на амвоне. Ах, у меня больше нет сил, я не могу прийти в себя; в конце концов должна сказать, что какими бы красивыми ни были слова, лучше всяких слов любовная борьба, и можно с уверенностью сказать; „Нет ничего сладостнее любовной схватки, если бы она не была еще так коротка“.

Жизнь обоих любовников, столь мало подходящие друг другу, была, естественно, нелегкой. Стоило им только вылезти из постели, как они начинали спорить. К тому же королева Марго, ставшая чудовищно ревнивой, не позволяла своему «ухажеру» выходить из дому одному. Случалось даже, она его била. Не особенно умный, но хитрый, Бажомон после очередного рукоприкладства притворялся сильно пострадавшим, заваливался в постель, и королева тут уж не упускала случая к нему присоединиться…

Легко понять, отчего духовник Маргариты, будущий святой Венсан де Поль, чувствовал себя в этой обстановке неуютно. В один прекрасный день, не сумев преодолеть отвращения, он покинул ее дом и отправился жить среди каторжников, предпочтя спасать их души…

А тем временем Генрих IV вел чрезвычайно сложную жизнь, маневрируя между королевой, герцогиней де Море, в которую все еще был влюблен, и маркизой де Верней, которую подозревал в неверности.

Говорят, что именно тогда он обязал маркизу на время своих отъездов носить пояс целомудрия. Это любопытное устройство (какого не знало и средневековье) совсем недавно появилось во Франции. Изобретенное в Венеции, оно было выставлено напоказ, а затем и продано неким «торговцем скобяными товарами» на ярмарке в Сен-Жермене. Речь шла, сообщает Соваль, «о небольшом устройстве, обуздывающем природу женщин, которое было изготовлено из железа, надевалось как пояс, проходивший снизу, и запиралось на ключ; устройство было так хитро придумано, что если его надевали на женщину, ей уже ни за что не удавалось получить желанного удовольствия. Несколько мелких дырочек, проделанных в „поясе“, позволяли справить малую нужду» [87]87
  Пора уже покончить с легендой о некоем Круазе, который преподнес этот обременительный подарок своей жене перед тем, как отправиться в Святую землю. Два пояса целомудрия, выставленных на обозрение в Музее Клюни, относятся к постренессансной эпохе. Вот что говорит об этом Эдмон Арокур: «Один из этих поясов датируется XVII веком и имеет немецкое происхождение, судя по украшающему его орнаменту, другой, подаренный музею Проспером Мериме среди многих других предметов, привезенных из Испании, возможно, испанской работы и, без сомнения, изготовлен совсем недавно».


[Закрыть].

У мужей, конечно, были кое-какие основания надевать это варварское устройство на своих жен, потому что женщин того времени действительно будто «обуял бес похоти, который толкал их на свершение самых невероятных выходок, способных породить у посторонних мужчин преступные желания». Многие из женщин, например, прогуливались в платьях со столь смелым вырезом… что каждый мог лицезреть их полностью обнаженную грудь.

Простой люд потешался, разглядывая этих важных дам, вышагивавших по улицам с озорно вздернутыми голыми грудями.

Но если народ веселился, то духовенство не могло не возмущаться подобным «оголением», возбуждавшим повсюду, в том числе и в церквах, похоть у множества любителей подобного греха. Проповедники с амвонов резко осуждали светских дам, которые не стеснялись появляться перед людьми, «облаченные в бесстыдство». А францисканец Майар в одной из воскресных проповедей обратился к ним с такой странной речью: «Отродья дьявола! Женщины, проклятые Богом и явившиеся в это святое место, чтобы трясти здесь своими бесстыдными грудями, вы будете прокляты и подвешены за ваши гнусные соски».

В другом обращении к женщинам, звучащем поспокойнее, им предлагалось прикрывать грудь косыночкой из голландского полотна и отстранять дерзкие руки любовников, пытающихся сорвать эти косынки, потому что, добавляет советчик, «стоит только овладеть Голландией, и тогда – прощай Нидерланды» [88]88
  Соваль. Бордель Парижского двора. В эту эпоху женский половой орган называли «Нидерланды» (по-французски «Pays-Bas», т. е. «Нижние Земли»).


[Закрыть].

Но даже красноречия всех проповедников оказалось недостаточно. Рассказывают случай, когда один священник, обращаясь к мужчинам своего прихода, наивно воскликнул: «Когда вы видите их вздернутые соски, выставляемые с таким бесстыдством, братья, бесценные мои братья, прикройте свои глаза».

Конец фразы потонул в таком безумном хохоте прихожан, что бедняге пришлось покинуть амвон, не закончив проповедь…

Само собой разумеется, бесконечные анафемы, на которые не скупилось духовенство, ничему не служили, и парижские дамы, за которыми очень скоро последовали и провинциалки, продолжали, пренебрегая скромностью, демонстрировать свои прелести, которые один священнослужитель довольно забавно обозвал «двумя катарактами нездорового детского организма».

Некоторые женщины в своей экстравагантности доходили до того, что окрашивали кончики грудей в ярко-красный цвет; еще удивительнее, что у других женщин эта мода вызвала желание раскрасить себе куда более интимную часть тела…

Мода на платья с вырезом чуть ли не до пупка была причиной очередного королевского увлечения. Однажды мартовским вечером 1607 года, во время какого-то праздника, Генрих IV заметил молоденькую и очень изящную особу «с соблазнительными и озорно вздернутыми обнаженными грудями, каждая из которых была украшена ягодкой малины». Ее звали Шарлотта дез Эссар. У короля тогда как раз выдалось немного свободного времени (м-м Море была беременна), он стал за ней ухаживать, и при этом так настойчиво, что уже на следующую ночь, по словам хрониста, «шалил в ее садике». В качестве возмещения убытка королевская казна выплатила ей довольно солидную сумму.

В течение нескольких месяцев м-ль дез Эссар пользовалась всеми правами и надеялась стать третьей официальной фавориткой, но как только она в свою очередь забеременела, раздосадованный Генрих IV попросил Сюлли «избавить его побыстрее от этой женщины».

– Каким образом? – изумился слегка растерявшийся министр.

– Подождите, пока родится ребенок, – ответил король, – а потом отошлите обоих в монастырь. Это будет вполне надежный способ.

Так и сделали: родившуюся девочку окрестили Жанной-Батистой де Бурбон и тут же отослали в Шельский монастырь, а Шарлотту отвезли в Бомонское аббатство [89]89
  В 1637 году она стала аббатисой в аббатстве Фонтевро.


[Закрыть].

После этого король, превративший свой двор, по выражению флорентийского посла, почти в бордель, обогатил свой гарем, взяв в любовницы игривую Шарлотту де Фонлебон, фрейлину королевы.

Эта юная красотка еще несла свою службу в королевской постели [90]90
  Она там долго не задержалась, став в 1610 году любовницей Людовика Лотарингского, кардинала де Гиза и архиепископа Реймского, о котором Дре дю Радье пишет, «что он был не слишком щепетилен в том, что касалось приличий в высшем сословии…».


[Закрыть], когда в январе «1609 года Генрих IV был приглашен вместе с Марией Медичи на праздник, устроенный королевой Марго. Он довольно вяло наблюдал за тем, что сегодня именуется „аттракционами“, как вдруг посреди балетного спектакля на сцену вышла молоденькая певичка с золотыми волосами: Певичку звали „маленькая Поле“, и голос у нее оказался восхитительный [91]91
  Тальман де Рео сообщает, «что она пела так хорошо, что два сдохших соловья были потом обнаружены на краю фонтана, рядом с которым она пела весь вечер… сдохли, разумеется, от досады.


[Закрыть]. Вот что об этом рассказывает Пьер де Л`Этуаль: «Это маленькое белое тельце, точеное и хрупкое, в очень свободном платье из простого крепа, сквозь который просвечивали очертания вовсе ничем не защищенного сокровенного места, разожгло аппетит многих присутствовавших там мужчин».

Можно не сомневаться, что аппетит короля оказался самым сильным. Тальман де Рео так прямо и говорит, «что он пожелал спать с прелестной певуньей, чтобы заставить ее запеть, лежа под мужчиной». Справедливости ради он тут же добавляет: «Все были уверены в том, что он свое намерение осуществил…»

Таким образом, у короля было пять наложниц. И он сумел доказать, что ему по плечу подобная задача, но при этом был вынужден немного отвлечься от государственных дел. Целыми днями он только и делал, что бегал от одной кровати к другой, являя при этом поистине юношескую прыть. Кроме собственных ощущений для него больше уже ничего не имело значения…

Но несмотря на всю эту похотливую возню, король продолжал хранить нежную и искреннюю любовь к маркизе де Верней. Время от времени, когда ему все-таки случалось вести заседание частного совета, присутствующие могли наблюдать, как он лихорадочно царапает что-то на бумаге, что, однако, не имело никакого отношения к политическим событиям и было всего лишь пылким письмом Генриетте: «Я умираю от желания увидеть вас… Добрый вечер, душа моя, миллион раз целую твои нежные соски…» А суровый Сюлли ворчал против этих чертовых грудей, которые, по его мнению, не стоили таких проблем, как хлебопашество или выпас скота…