Текст книги "Заколдованная Элла"

Автор книги: Гейл Карсон Ливайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Гейл Карсон Ливайн
ЗАКОЛДОВАННАЯ ЭЛЛА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Эта дурочка фея Люсинда и не собиралась меня проклинать. Хотела наградить волшебным даром. Весь первый час своей жизни я рыдала так безутешно, что мой рев навел ее на «блестящую» мысль. Фея сочувственно покивала маме и притронулась к моему носу.

– Мой дар – послушание. Элла будет всех слушаться. Не плачь, дитя мое.

Я перестала плакать.

Отец, как всегда, уехал по своим торговым делам, зато дома была наша кухарка Мэнди. Они с мамой страшно перепугались, но сколько ни втолковывали Люсинде, что за медвежью услугу она мне оказала, эта тупица так ничего и не поняла. Я частенько представляла себе, как они спорят: у Мэнди на лице проступили все веснушки, буйная седая шевелюра растрепалась, двойной подбородок колышется от злости, а мама напряженно застыла – каштановые кудри еще влажные от пота после родов, и смех в глазах погас.

Люсинду я при этом себе не представляла. Я же не знала ее в лицо.

Снимать проклятие она отказалась.

До меня дошло, какой это кошмар, в день, когда мне исполнилось пять лет. Этот день прямо стоит у меня перед глазами: Мэнди пересказывала мне эту историю тысячу раз.

– На твой день рождения, – начинает она, – я испекла прекрасный торт. Шесть коржей!

Наша старшая горничная Берта сшила мне нарядное платье.

– Темно-темно-синее с широким белым поясом. Ты уже тогда была маловата ростом для своих лет, да еще с белым бантом в черных волосах и с разрумянившимися щечками – ну вылитая фарфоровая кукла!

Посередине стола стояла ваза с цветами, которые собрал Натан, наш лакей.

Мы все сидели за столом (отец, само собой, уехал по делам). Я была в восторге. Я же видела, как Мэнди печет торт, Берта шьет платье, а Натан собирает цветы.

Мэнди разрезала торт. А потом положила кусок мне на тарелку и сказала не подумав:

– Ешь.

Первый кусок был невероятно вкусный. Я мигом его доела и была страшно довольна. Тогда Мэнди отрезала второй. Он дался уже не так легко. Больше мне торта не положили, но я чувствовала, что обязана съесть еще. И воткнула вилку в торт на блюде.

– Элла, что ты делаешь?! – возмутилась мама.

– Вот поросенок, – рассмеялась Мэнди. – У нее день рождения, госпожа. Пусть ест сколько хочет.

И положила мне еще кусок.

Меня замутило, я испугалась. Почему мне не остановиться?

Каждый глоток был как пытка. Каждый кусок тяжко ложился на язык, и я с усилием проталкивала его внутрь, словно липкий ком засохшего клея. Я заплакала – но все ела и ела.

Мама первая поняла, что происходит.

– Элла, перестань есть, – велела она.

Я перестала.

Помыкать мной мог кто угодно – стоило лишь отдать мне приказ. Только это должен был быть именно приказ, например: «Надень шарфик» или «А сейчас ты должна идти спать». Просьбы и пожелания на меня не действовали. Фразы вроде «Я бы хотела, чтобы ты надела шарфик» или «Уже пора спать, тебе не кажется?» я могла безнаказанно пропустить мимо ушей. Но против приказа я была бессильна.

Если бы кто-нибудь приказал мне пропрыгать на одной ножке сутки напролет, мне бы пришлось послушаться. Между прочим, прыгать на одной ножке – не самый скверный приказ. Прикажи мне кто-нибудь, чтобы я отрезала себе голову, я бы отрезала.

Моя жизнь была полна опасностей.

Когда я подросла, то научилась слушаться приказов не сразу, однако каждый миг дорого мне стоил – я задыхалась, меня тошнило, голова шла кругом, все болело… Долго продержаться мне не удавалось никогда. Даже несколько минут оборачивались пыткой.

У меня была фея-крестная, и мама просила ее снять заклятие. Однако фея-крестная сказала, что снять его может только сама Люсинда. Правда, добавила она, чары, возможно, удастся разрушить и без помощи Люсинды, но не сейчас.

Как – я не знала. Я даже не знала, кто, собственно, такая моя фея-крестная.

* * *

Проклятие Люсинды сделало меня не кроткой, а, наоборот, жутко своенравной. Хотя, возможно, это у меня от природы.

Мама никогда не отдавала мне строгих распоряжений. Отец о проклятии не знал, да и видел меня так редко, что особенно ничего не приказывал. А вот Мэнди любила покомандовать. По доброте душевной и «ради твоего же блага». «Оденься потеплее, Элла». Или «Подержи миску, лапочка, пока я взбиваю яйца».

Эти команды мне не нравились, хотя и вреда от них не было. Миску я держала, но при этом бегала по всей кухне, а Мэнди приходилось гоняться за мной. Она называла меня проказницей и пыталась подловить – отдавала более точные распоряжения, – а я в ответ придумывала новые уловки. Вот и получалось, что, когда мы с ней делали что-то вместе, это частенько сильно затягивалось, особенно если мама, хохоча, принималась подкалывать нас по очереди.

Кончалось все хорошо: или я все-таки решала сделать, как Мэнди велит, или Мэнди меняла гнев на милость и просила, а не приказывала.

Если Мэнди по рассеянности отдавала мне распоряжение, а я понимала, что она это не всерьез, я спрашивала: «Это обязательно?» И она всегда задумывалась над своими словами.

Когда мне было восемь лет, у меня была подружка по имени Памела, дочка одной нашей служанки. В один прекрасный день мы с ней торчали в кухне – смотрели, как Мэнди готовит марципаны. Мэнди отправила меня в кладовку принести еще миндаля, а я вернулась с двумя орешками – и все. Тогда она велела мне сходить еще раз и уже точнее объяснила, что ей нужно, и тут уж я выполнила указания, но мне все равно удалось потянуть время и позлить ее.

Потом, когда мы с Памелой побежали в сад поесть марципанов, она спросила, почему я сразу не послушалась Мэнди.

– Терпеть не могу, когда она командует, – сказала я.

– А я всегда слушаюсь старших, – надменно ответила Памела.

– Тебе необязательно, вот и слушаешься.

– Еще как обязательно, а то папа меня нашлепает.

– У меня совсем другое дело. Меня заколдовали.

Я страшно загордилась: это прозвучало так веско. Колдовство было редкостью. Феи не разбрасывались чарами направо и налево и людей не заколдовывали – кроме Люсинды, конечно.

– Как Спящую красавицу?!

– Да, только мне не придется проспать сто лет.

– А что на тебе за чары?

Я рассказала.

– Если кто-нибудь что-нибудь тебе прикажет, ты послушаешься? Даже меня?!

Я кивнула.

– Можно, я попробую?

– Нет!

Такого я не предусмотрела. И сменила тему:

– Давай наперегонки до калитки!

– Ладно, только я приказываю тебе проиграть!

– Тогда я не хочу наперегонки.

– Я приказываю тебе бежать со мной наперегонки и проиграть!

Мы побежали. Я проиграла.

Мы собирали ягоды. Мне пришлось отдавать самые спелые и сладкие Памеле. Мы играли в красавицу и чудовище. Я была чудовищем.

Не прошло и часа после моего признания, как я стукнула Памелу. Она расплакалась, из носа у нее пошла кровь.

В тот день нашей дружбе пришел конец. А мама нашла для матери Памелы другое место – подальше от нашего города под названием Фрелл.

Мама наказала меня за рукоприкладство, а потом отдала один из своих редких приказов: никогда никому не говорить о проклятии. Правда, я бы все равно не стала. Уже поняла, что надо быть осторожной.

* * *

Когда мне было почти пятнадцать, мы с мамой простудились. Мэнди кормила нас лечебным супом – морковка, порей, сельдерей и волоски из хвоста единорога. Очень вкусно, только неприятно смотреть, как плавают среди овощей длинные желтовато-белые волоски.

Поскольку отец снова уехал, мы с мамой ели суп у нее в постели. Если бы отец был дома, я бы вообще не заглядывала к маме в комнату. Отец не любил, когда я попадалась ему на глаза, – он говорил, что я вечно кручусь под ногами.

Я глотала суп вместе с волосками – ведь Мэнди так велела, – хоть я и корчила брезгливые гримасы и в тарелку, и в спину удалившейся Мэнди.

– Подожду, пока остынет, – сказала мама. А когда Мэнди ушла, вытащила волоски, съела суп и положила их обратно в пустую тарелку.

На следующее утро я узнала, что маме стало хуже – она даже не может ни есть, ни пить. Она жаловалась, что в горле у нее словно ножи, а в голове – стенобитный таран. Я прикладывала ей на лоб полотенца, смоченные в холодной воде, и рассказывала всякие истории. Это были старые, давно знакомые волшебные сказки, но я там кое-что меняла, и иногда мама даже смеялась. Только смех всегда переходил в кашель.

Когда Мэнди велела мне идти спать, мама поцеловала меня в лоб:

– Спокойной ночи. Я тебя люблю, радость моя.

Это было последнее, что она мне сказала. Уходя, я слышала, как она говорит Мэнди:

– Мне скоро станет лучше. Не надо посылать за сэром Питером.

Сэр Питер – это мой отец.

Наутро мама проснулась, но в себя так и не пришла. Глаза у нее были открыты, и она болтала с невидимыми придворными и теребила серебряное ожерелье. Ни мне, ни Мэнди она ничего не говорила, хотя мы сидели рядом.

Лакей Натан привел врача, и тот тут же прогнал меня от мамы.

В коридоре было пусто. Я прошла по нему и спустилась по винтовой лестнице, припоминая, сколько раз мы с мамой съезжали по перилам.

Конечно, при посторонних мы себе такого не позволяли. «Надо держаться с достоинством», – шептала мне мама и спускалась по лестнице, держась особенно величаво. А я шла следом, стараясь ей подражать и борясь с природной неуклюжестью, и радовалась, что играю в ее игру.

Но когда мы были одни, то предпочитали с визгом и хохотом съезжать по перилам. А потом снова бежать наверх и снова съезжать – и два, и три, и четыре раза.

Спустившись до самого низа, я открыла тяжелую парадную дверь и выскользнула на яркий солнечный свет.

Идти к старому замку было далеко, но я хотела загадать желание, а делать это надо было именно там: желания, загаданные в старом замке, чаще всего сбывались.

Замок забросили, когда король Джеррольд был еще маленький, хотя туда иногда приезжали по особым случаям – на закрытые балы, свадьбы и так далее. Но Берта все равно твердила, что там водятся привидения, а Натан – что там полно мышей. Сад вокруг замка совсем зарос, и все же волшебные деревья-канделябры, по словам Берты, сохранили свое могущество.

Вот я и двинулась прямо в рощу из деревьев-канделябров. Это были небольшие деревца, которые специально подстригали и перевязывали проволокой, чтобы они росли в форме подсвечников.

Когда загадываешь желание, надо предлагать что-то взамен. Я закрыла глаза и задумалась.

– Если маме скоро станет лучше, я буду хорошей, а не просто послушной. Я изо всех сил постараюсь не быть такой неуклюжей и пореже дразнить Мэнди.

Я не попросила, чтобы мама осталась жива, ведь мне и в голову не приходило, что она может умереть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

– …Оставив безутешного мужа и дочь… Наш долг – поддержать их, – закончил верховный советник Томас свою нудную речь, которая затянулась на битый час. Иногда в речи упоминалась и мама. По крайней мере, часто звучали слова «леди Элеонора», однако ее описание – «заботливая мать, преданная супруга, верная гражданка своей страны» – скорее подошло бы самому верховному советнику, а не маме, с поправкой на мужской род, конечно. Говорилось в речи и о смерти, но куда больше – о службе на благо Киррии и ее правителей, короля Джеррольда, принца Чарманта и всей королевской семьи.

Отец взял меня за руку. Ладонь у него была влажная и горячая, словно болото с гидрой. Я очень жалела, что мне не позволили стоять рядом с Мэнди и остальными слугами.

Я высвободилась и отодвинулась на шаг. Отец подошел ближе и снова взял меня за руку.

Мамин гроб был из полированного красного дерева с резными узорами, изображавшими фей и эльфов. Вот только феи не могли выпорхнуть из деревянных завитушек и оживить маму своими чарами. А еще – вот бы кто-нибудь из них отправил отца куда подальше. А может быть, все это было по силам моей фее-крестной – если бы я знала, где ее искать!

Когда верховный советник наконец замолчал, я должна была закрыть гроб, чтобы маму опустили в могилу, – мне это поручили. Отец положил руки мне на плечи и вытолкнул меня вперед.

Губы у мамы были сурово сжаты – при жизни она так никогда не делала. И лицо стало пустое, и это было ужасно. Но еще хуже было слышать, как скрипнула крышка гроба, когда я ее опустила, и как она сухо защелкнулась. И думать о том, что маму убрали в ящик, словно ненужный хлам.

Весь день я сдерживала слезы, а теперь они прорвались наружу. При всей королевской свите я ревела, будто младенец, и не могла остановиться.

Отец прижал меня к груди. Наверное, со стороны казалось, будто он меня утешает, но на самом деле он просто хотел заглушить неприличный вой, а вой не заглушался. Тогда отец выпустил меня. И приказал резким шепотом:

– Вон отсюда. Вернешься, когда сможешь держать себя в руках.

Впервые в жизни я была рада послушаться. И бросилась бежать. Наступила на подол тяжелого черного платья и упала. Никто не успел броситься мне на помощь, я вскочила и снова кинулась бежать – ладонь и коленка горели огнем.

Самым большим деревом на кладбище была плакучая ива – дерево скорби. Я продралась сквозь завесу ветвей и бросилась на землю, судорожно всхлипывая.

Все говорили, мол, я потеряла маму, но ведь мама не потерялась. Просто ее больше нет, и сколько бы я ее ни искала – в другом городе, в другой стране, в Гномьих Пещерах или в Царстве Фей, – я ее не найду.

Мы больше никогда не поговорим, не посмеемся вместе. Не пойдем купаться в реку Люцарно. Не будем кататься по перилам, не станем дурачить Берту. Да мало ли что…

Когда слезы иссякли, я села. Платье спереди было уже не из черного шелка, а из бурой грязи. Как сказала бы Мэнди, я представляла собой роскошное зрелище.

Сколько прошло времени? Надо вернуться. Отец мне велел, и проклятие настырно тянуло меня послушаться.

За стеной из ветвей, окружавшей мое убежище, стоял принц Чармант и читал надпись на каком-то надгробии. Я впервые в жизни видела принца вблизи. Неужели он слышал мой рев?

Принц был всего на два года старше меня, но гораздо выше и стоял совсем как его отец – расставив ноги и сложив руки за спиной, будто на смотру, когда мимо шагала вся страна. И лицом он был похож на отца, хотя резкие черты Джеррольда во внешности сына проявлялись гораздо мягче. У обоих были рыжеватые кудри и смуглая кожа. Короля я вообще никогда не видела вблизи и не знала, есть ли у него на носу веснушки – редкость при таком цвете лица.

– Дальний родственник, – пояснил принц, показав на надгробие. – Никогда его не любил. А твою маму я любил. – Он двинулся обратно к ее могиле.

Надо ли мне идти за ним? Или мне полагается держаться от королевской особы на почтительном расстоянии?

Я пошла с ним рядом, – правда, между нами могла проехать карета. Принц подошел поближе. Тут я обнаружила, что он тоже плакал, только не падал, а потому не перемазался.

– Зови меня Чар, – вдруг сказал принц. – Меня все так называют.

Неужели и мне можно?! Мы пошли дальше, не говоря ни слова.

– Отец тоже называет меня Чар, – добавил принц.

Сам король!

– Благодарю вас, – сказала я.

– Спасибо тебе, Чар, – поправил принц. И продолжил: – Твоя мама умела меня насмешить. Один раз на приеме советник Томас произносил речь. Он говорил, а твоя мама вертела в руках салфетку. Я наблюдал за ней, пока твой отец не смял салфетку. В руках твоей мамы из салфетки получился профиль советника с открытым ртом и выпяченным подбородком. Ну точь-в-точь Томас, только голубенький и тряпичный. Пришлось остаться без обеда – надо было убежать куда-нибудь и как следует просмеяться.

Мы прошли уже полдороги. Начинался дождь. Вдали, у маминой могилы, маячила маленькая фигурка. Отец.

– Куда все делись? – спросила я Чара.

– Разошлись еще до того, как я отправился тебя искать, – ответил он. – Ты хотела, чтобы они тебя дождались? – встревоженно спросил он, словно ему пришло в голову, будто он должен был их задержать.

– Нет, конечно, я хотела, чтобы никто меня не ждал, – сказала я: вот было бы хорошо, если бы и отец ушел со всеми.

– Я все про тебя знаю, – объявил Чар еще через несколько шагов.

– Правда? Откуда?

– Наша кухарка встречается с вашей кухаркой на рынке. И перемывают нам кости. – Он покосился на меня. – А ты – ты много обо мне знаешь?

– Нет. – Мэнди никогда ничего не говорила. – А ты?

– А я знаю, что ты умеешь подражать чужим повадкам, прямо как леди Элеонора. Один раз ты передразнила вашего старшего лакея, так он сам не понял, ты это или он. Ты сочиняешь волшебные сказки и вечно все роняешь и обо все спотыкаешься. А однажды разбила целый сервиз.

– Я поскользнулась на льду!

– На колотом льду, который сама же и рассыпала. – Он засмеялся. И смех этот был добрый – не надо мной, а над смешной историей.

– Случайно! – возмутилась я. Но тоже улыбнулась – дрожащей улыбкой, ведь я совсем недавно плакала.

Мы дошли до отца, он поклонился:

– Благодарю вас, ваше высочество, что вы составили компанию моей дочери.

Чар поклонился в ответ.

– Пойдем, Элеонора, – сказал отец.

Элеонора… Меня в жизни не называли полным именем. Элеонора – это мама. И всегда будет мама.

– Элла. Я Элла, – сказала я.

– Ну, Элла так Элла. Пойдем, Элла.

Он еще раз поклонился принцу Чарманту и забрался в карету.

Мне пора было идти. Чар подсадил меня. Я не знала, как положено – дать ему руку или позволить поддержать под локоть. В итоге он взял меня выше локтя, а мне пришлось другой рукой схватиться за дверцу кареты, чтобы не упасть. А когда Чар закрыл дверцу, я подобрала юбку – и раздался громкий треск. Отец поморщился. Я посмотрела в окно и увидела, что Чар опять смеется. Поглядела на юбку – на шесть дюймов выше подола красовалась огромная дыра. Даже Берта нипочем не сумеет зашить ее так, чтобы не было видно.

Я отодвинулась подальше от отца. Он уставился в окно.

– Хорошо получилось. Весь Фрелл пришел – по крайней мере, все заметные люди, – проговорил он, словно речь шла не о маминых похоронах, а о бале или турнире.

– Ничего хорошего. Было ужасно, – буркнула я. Разве мамины похороны могут быть хорошими?

– Принц к тебе благоволит.

– Он любил маму.

– Твоя мать была красавица. – В его голосе прозвучало сожаление. – Печально, что ее больше нет.

Натан щелкнул кнутом, и карета тронулась.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда мы вернулись в усадьбу, отец приказал мне переодеться в чистое и поскорее возвращаться, чтобы встречать гостей с их соболезнованиями.

В моей комнате царили мир и покой. Все было в точности так, как до маминой смерти. Птички на покрывале резвились среди листвы в своем уютном вышитом мирке. На туалетном столике лежал мой дневник. Подруги детства – тряпичная кукла Флора и деревянная кукла Розамунда в платье с семью воланами – устроились в своей корзинке.

Я села на кровать, борясь с порывом тут же исполнить отцовский приказ, переодеться и бежать вниз. Мне страстно хотелось посидеть в привычной комнате на привычной кровати и хоть немного успокоиться, но в голове вертелось только одно: отец велел переодеться.

Как-то раз я подслушала, как Берта говорит Мэнди, что, мол, отец только с виду человек, а внутри у него прах пополам с монетами и еще здоровенный мозг.

Но Мэнди с ней не согласилась.

– Нет, он самый настоящий человек. Только люди могут быть такими самовлюбленными – не то что феи, гномы или эльфы.

Я сопротивлялась одеванию целых три минуты. Это была моя жестокая игра – пытаться разрушить чары, смотреть, сколько я смогу выстоять в борьбе с необходимостью исполнить приказ. В ушах у меня жужжало, пол накренился – я испугалась, что вот-вот свалюсь с кровати. Вцепилась в подушку – даже руки заболели, – словно подушка держала меня, словно якорь, и помогала не слушаться.

На секунду мне показалось, будто сейчас я просто разорвусь на тысячу клочков. Я встала и шагнула к шкафу. И все тут же прошло.

Отец, конечно, имел в виду другое траурное платье, но я надела мамино любимое. Мама говорила, травянисто-зеленый оттенок подчеркивает цвет моих глаз. Я-то считала, что в этом платье я вылитый кузнечик – тощий, угловатый кузнечик с человеческой головой и прямыми волосами. Зато платье было не черное. Мама терпеть не могла черную одежду.

Парадная зала была набита людьми в черном. Отец тут же подошел ко мне.

– Это моя девочка, Элеонора-младшая, – громко сказал он. И повел меня дальше, шепча мне на ухо: – В этом платье ты вылитая лесная полянка. А должна быть в трауре. Все решат, что ты совсем не скорбишь по…

Тут меня сзади обхватили две пухлые руки, обтянутые черным атласом.

– Бедное дитя, мы стра-а-ашно тебе сочувствуем! – Голос был сладкий-пресладкий. – Ах, сэр Питер, как ужасно, что мы видимся по такому печальному случаю! – Меня крепко стиснули еще раз и только потом отпустили.

Это оказалась высокая полная дама с густыми длинными локонами медового цвета. Лицо у нее было белое, будто тесто, с двумя пятнами румян на щеках. Рядом стояли две ее уменьшенные копии, только без румян. Та, что помладше, не унаследовала и роскошных волос матери – ее жидкие кудряшки облепляли голову, словно приклеенные.

– Это ее сиятельство Ольга, – сказал отец, прикоснувшись к руке высокой дамы.

Я сделала книксен и случайно толкнула младшую девочку.

– Прошу прощения, – сказала я.

Она не ответила и даже не пошевелилась – глядела на меня, и все.

– Это ваши очаровательные дочери? – продолжал отец.

– Мои сокровища. Это Хетти, а это Оливия. Через несколько дней они уедут в пансион для благородных девиц.

Хетти была постарше меня года на два.

– Рада нашей встрече, – улыбнулась она, показав крупные передние зубы. И протянула мне руку – будто рассчитывала, что я поцелую ее или склонюсь над ней.

Я растерянно уставилась на Хетти. Она опустила руку, не переставая улыбаться.

Оливией звали ту, которую я толкнула.

– Приятно познакомиться, – слишком громко сказала она.

Мы с ней были примерно одних лет. Между бровей у нее залегли складки – словно она постоянно хмурилась.

– Утешьте Элеонору в ее горе, – велела дочерям ее сиятельство Ольга. – Мне нужно поговорить с сэром Питером.

Она взяла отца под руку, и они отошли.

– Мы тебе очень сочувствуем, – заявила Хетти. – Когда ты разревелась на похоронах, я сразу подумала: «Ах, бедняжка!»

– Зеленый – не траурный цвет, – добавила Оливия.

Хетти оглядела залу.

– Красивое убранство, почти как во дворце, – надеюсь, я скоро там поселюсь. Наша матушка Ольга говорит, твой отец очень богат. Говорит, он из ничего деньги делает.

– Из воздуха, – уточнила Оливия.

– Наша матушка Ольга говорит, твой отец был беден, пока не женился на твоей матери. Наша матушка Ольга говорит, леди Элеонора и до замужества была богата, но твой отец сделал ее еще богаче.

– Мы тоже богатые, – сказала Оливия. – Богатство – большое счастье.

– Покажи нам дом, пожалуйста, – попросила Хетти.

Мы пошли наверх, и Хетти потребовалось везде совать свой нос. Она открыла платяной шкаф в маминой спальне, не успела я и слова сказать, и провела рукой по всем маминым платьям. А когда мы вернулись в залу, она провозгласила:

– Сорок два окна, и в каждой комнате по камину. Каждое окно, наверное, стоило целый сундук золотых джеррольдов!

– Хочешь, расскажем про нашу усадьбу? – предложила Оливия.

Мне было все равно, где они живут, да хоть в дупле.

– Приезжай к нам в гости, сама все увидишь, – сказала Хетти в ответ на мое молчание.

Рядом с нами был стол, уставленный блюдами с угощением – от зажаренного целиком оленя с рогами, увитыми плющом, до сдобных печеньиц, крошечных и кружевных, как снежинки. Я удивилась – когда Мэнди успела столько наготовить?

– Хотите перекусить?

– Да… – буркнула Оливия, но сестрица оборвала ее:

– Ах, нет-нет. Спасибо. Мы никогда не едим в гостях. От волнения совершенно пропадает аппетит.

– У меня аппетит не… – снова начала Оливия.

– У нас вообще очень плохой аппетит. Матушка даже волнуется. Но здесь все такое вкусное… – Хетти бочком пододвинулась к столу. – Перепелиные яйца, настоящий деликатес! Десять медных джеррольдов за штуку. Оливия, здесь их полсотни, не меньше!

Больше яиц, чем окон.

– Люблю печенье с крыжовником, – сказала Оливия.

– Нельзя, – отрезала Хетти. – Ну, разве только чуточку…

Слопать целую оленью ногу с горой дикого риса и восемью (из полусотни) перепелиными яйцами, а потом еще и вернуться за сладким было бы не под силу даже великану. Но Хетти сдюжила.

Оливия съела еще больше. Печенье с крыжовником, сдобные слойки с изюмом, бисквитные пирожные с кремом, сливовый пудинг, шоколадные конфеты и пряная коврижка – и все это щедро сдобренное ромовым маслом, абрикосовым соусом и мятной подливкой.

Они держали тарелки у самого лица, чтобы вилками сильно не размахивать. Оливия жевала не переставая, а Хетти то и дело откладывала вилку и изящно промокала губы салфеткой. А потом принималась набивать рот – с прежней жадностью.

Смотреть на них было противно. Я опустила глаза и увидела коврик, который раньше лежал у мамы под креслом. Сегодня его постелили, чтобы не испачкать пол едой. Раньше я к нему не присматривалась.

Охотники с собакой гнали вепря к краю, отороченному алой шерстяной бахромой. Тут я заметила, что картинка движется. Ветер пошевелил траву под ногами вепря. Я заморгала, все замерло. Я снова вгляделась в коврик – трава опять зашевелилась.

Собака только что лаяла – я видела, как расслабились мышцы у нее на горле. Один из охотников хромал – я ощутила, как свело у него ногу. Вепрь совсем запыхался, но бежал дальше, гонимый страхом и яростью.

– Куда ты уставилась? – спросила Оливия. Наелась, наверное.

Я вздрогнула. У меня было такое чувство, словно я очутилась там, в коврике, рядом с охотниками и вепрем.

– Никуда. Смотрела на ковер.

Я снова опустила глаза. Коврик как коврик, с обычным рисунком.

– У тебя глаза вытаращились.

– Прямо будто у огра, – сказала Хетти. – Круглые-прекруглые. О, а сейчас ты вроде бы нормальная на вид.

Саму-то ее нормальной было не назвать. Она была похожа на кролика. На жирного кролика – Мэнди любила покупать таких на жаркое. А у Оливии лицо было тупое, что твой помидор.

– А у тебя, наверное, глаза никогда не таращатся, – заметила я.

– Пожалуй, да, – самодовольно ответила Хетти.

– Малюсенькие, вот и таращить нечего.

Хетти по-прежнему улыбалась, только теперь улыбка стала будто нарисованная.

– Я прощаю тебя, деточка. Мы, сливки общества, не злопамятны. Твоя бедная матушка тоже славилась дурным воспитанием.

Мама чем-то славилась. Прошедшее время. У меня перехватило горло.

– Крошки мои! – налетела на нас ее сиятельство Ольга. – Нам пора идти.

Она обняла меня – и мне стало тошно от запаха прогорклого молока.

Они ушли. Отец стоял у кованых ворот и прощался с остальными гостями. Я побрела в кухню, к Мэнди.

Она составляла стопками грязные тарелки.

– Можно подумать, они неделю маковой росинки в рот не брали!

Я надела передник и накачала насосом воды в раковину.

– Просто они раньше не пробовали твоих разносолов.

Мэнди готовила лучше всех на свете. Мы с мамой иногда стряпали по ее рецептам. Мы в точности следовали ее указаниям, и получалось вкусно – но не так волшебно, как у самой Мэнди.

От этого я почему-то вспомнила про коврик.

– Там, в зале, был ковер с охотниками и вепрем – помнишь такой? Я на него засмотрелась, и вот что странно…

– Ай, глупышка. Ну зачем тебе было глядеть на старый коврик?

– А что, нельзя?

– Подумаешь, феи напроказили…

Этот коврик – подарок фей!

– А ты откуда знаешь?

– Его подарили госпоже.

Мэнди всегда называла маму «госпожа».

И явно увиливала от ответа.

– Кто подарил – моя фея-крестная?

– Давным-давно.

– Мама говорила тебе, кто моя фея-крестная?

– Нет, не говорила. Где твой отец?

– Прощается с гостями у ворот. Может, ты все равно знаешь? Хотя она тебе и не говорила?

– Что я знаю?

– Кто моя фея-крестная.

– Если бы мама хотела, чтобы ты знала, она бы сама тебе сказала.

– Она собиралась сказать. Обещала. Мэнди, ну скажи!

– Я.

– Что – я? Зачем ты все время темнишь?

– Я. Я твоя фея-крестная. Попробуй-ка морковный суп. Это к ужину. Ничего?