Текст книги "Венера с пистолетом"

Автор книги: Гэвин Лайл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

20

Конечно, первое, что я должен был сделать – это позвонить мисс Уитли, предложить ей надеть коньки и прокатиться до дворца; может быть, нам удалось бы заключить сделку, если бы там нашлось что-нибудь стоящее такой сделки. Однако в голове у меня вертелась парочка мыслей, заставивших усомниться, что я должен поступить именно так. Первая заключалась в том, что хотя старая леди остыла уже больше месяца назад, завещание наверняка еще не было утверждено, официально подтверждено или как там это называется. А вторая – то, что мисс У. поразила меня, проявив лучшие качества честной юной леди.

Во всяком случае на следующее утро я выскользнул из дома, чтобы попытаться самостоятельно заняться оценкой неведомых шедевров.

Либо леди Уитерфорд слишком поздно появилась на венецианской сцене, либо его светлость – я полагал, что она была вдовой – не оставил ей достаточно денег, чтобы выдерживать стиль, к которому она привыкла. Дворец находился у дальнего конца Большого канала за Риальто, почти напротив рыбного рынка. Я подъехал на небольшом пароходике до Ка'д'Оро, а потом прошел несколько кварталов пешком, объяснился знаками и наконец-то добрался до места.

Калитка в сад открылась после толчка – и толчка солидного. Я прошел через сам сад размером примерно с биллиардный стол, затем под аркой и вышел в открытый центральный двор. Внезапно мне показалось, что вокруг слишком тихо.

Что касается самого дворца, то он был не слишком велик, и даже по сравнению с другими венецианскими дворцами бросалось в глаза, что его лучшие времена давно позади. Выкрашенные в оранжевый цвет стены покосились, были все в трещинах и штукатурка на них отваливалась большими кусками, обнажая крошащуюся кирпичную кладку. Узкие окна были закрыты ставнями, краска на них осыпалась и расплылась и стала такой же серой, как само дерево. Внутри небольшого шлюза была брошена старая гондола, доски ее растрескались, а бронзовые морские коньки покрылись зеленым налетом. И все четыре стены обрамляла дорожка из зеленого ила.

Складывалось впечатление, что вы находитесь внутри черепа, который вытащили со дна канала. И запах был соответствующим. Я вздрогнул.

Затем за шлюзом закашлял катерок и я был благодарен ему за то, что донесся хоть какой-то звук. Подойдя к центральной двери, я нажал звонок.

После долгого ожидания ставень над дверью со скрипом открылся, старая карга высунула голову и по-итальянски предложила мне убраться прочь. Я, конечно, могу только предполагать, что она сказала; но во всяком случае имела в виду она именно это.

Я поклонился ей – слегка, конечно, – и сказал:

– Я приехал из Лондона, чтобы посмотреть картины, – так как именно это я и хотел сделать. Черт возьми, если эта старая жаба работала на англичанку, то должна понимать по-английски.

Она действительно поняла.

– Леди умерла. Убирайтесь.

– Я знаю, что она умерла. Именно потому меня и послали посмотреть картины.

Она уставилась на меня. Потом кто-то появился у нее за спиной, она отодвинулась в сторону и Гарри Барроуз выглянул наружу со словами:

– Ну, привет, Берт. Я не знал, что ты стал посредником по торговле живописью. Поднимайся наверх.

Он подождал меня на верхней площадке широкой мраморной лестницы, ни одна из ступенек которой не осталась горизонтальной. То же самое можно было сказать и насчет пола, да и стены не были вертикальными и вообще в этом доме невозможно было найти ни одного по настоящему правильного прямого угла.

Мы пожали руки и я сказал:

– Вы должны чувствовать себя как дома в таком кривом месте[26]26
  Игра слов: crook – мошенник (о человеке) и кривой, изогнутый, сгорбленный – прим. пер.


[Закрыть].

Он захихикал. А потом спросил:

– Что вы ищете, Берт?

– Охочусь за выгодной сделкой. Может быть, какое-нибудь оружие или доспехи?

– Видите ли, здесь ничего не продается. Наследство будет утверждено официально не раньше чем через несколько месяцев.

Я только кивнул и осмотрелся вокруг.

В помещении было темно – всего лишь несколько плотно занавешенных ламп по стенам – и тяжелый сырой воздух пах старухами и каналом. Комната походила на лавку старьевщика. На каждом шагу стоял либо простой стол, либо стильный столик, либо конторка, и на каждом дюйме поверхности столов поместились вазы, часы и прочие безделушки в том же духе. Картин на стенах было больше чем обоев.

Я вздохнул.

– Боже мой!

Гарри махнул рукой.

– Пойдемте дальше и посмотрим. Я составил что-то вроде небольшого каталога. – Он подошел к большой, пыльной и грязной картине. – Должен сказать, что это работа Тьеполо – или была ею.

Я понял, что он хотел сказать. Полотно обвисло складками. Я коснулся его и обнаружил, что оно влажное. Черт возьми, оно было просто мокрым! Штукатурка под ним превратилась в рыхлую пасту.

Гарри двинулся дальше.

– А это Гейнсборо – по крайней мере, когда-то был им.

Мы обошли комнату. Он назвал еще несколько имен, но больше половины картин были из тех, которые вешают в провинциальных отелях. Вы понимаете, что я хочу сказать – замок в горах, или мертвый кролик, омар и кисть влажного винограда. Старуха, видимо, приобретала их для того, чтобы закрыть стены, и не видела разницы между Тьеполо и мазней своих племянников.

Гарри остановился у двери и оглянулся. Лицо его стало одновременно решительным и мрачным.

– Миллион долларов. Здесь сгнили картины на миллион долларов. – Он покачал головой. – Какого черта они это делали? Почему покупали картины, если не могли следить за ними? Мне стыдно за ее детей.

Я снова кивнул, пытаясь сообразить, что нужно Гарри на этом кладбище произведений искусства. И решил, что кажется понял: он собрался стать Возрождением и Светом. Скупить все по бросовой цене, учитывая состояние, а затем нанять команду реставраторов, чтобы привести их снова в товарный вид. Одну – две из наиболее поврежденных (и самых дешевых) после просушки придется просто выбросить – но только после того, как их тщательно скопируют, а копии подвергнуты искусственному старению. У него на руках останутся документы для продажи, в которых будет подтверждено, что он купил оригинальную авторскую работу.

Неплохое дельце, если есть деньги его финансировать.

– Здесь нет еще и половины, – сказал он и пошел дальше по длинному мрачному коридору, стены которого были увешаны главным образом гравюрами, офортами, картами – все в черно-белых тонах. Некоторые из них были разложены на столах или прислонены к стенам; бумага деформировалась и обвисла, но все они были под стеклом и потому сохранились лучше, чем картины.

Он остановился.

– Вот это единственное, что можно продать немедленно.

Это была гравюра. Небольшая, примерно девять дюймов на одиннадцать, аккуратно вставленная в рамку, так что сырость до нее еще не добралась. Мне она показалась смутно знакомой; рыцарь в латах на коне, со склоненным копьем, на конце которого развевалось что-то пушистое, а рядом старик с лицом, напоминающим череп, и шлемом, полным змей, а за ним еще кто-то с мордой дикого кабана и торчащими рогами. Одним словом, вы понимаете, символика смерти.

– Дюрер, – сказал Гарри.

Даже я мог предположить это, особенно после того, как заметил монограмму «АД» на верстовом столбе в левом нижнем углу гравюры.

Я просто кивнул и мы пошли дальше.

Мы прошли еще через две комнаты меньших размеров, но также загроможденных гниющими вещами, как и первая. С меня было достаточно. Я присел на зеленый плюшевый диванчик, но тотчас вскочил, так как сидеть на нем было все равно, что на куче водорослей.

– Я вас покину, дружище. Здесь для меня ничего нет.

– А вы не хотите приобрести вот эти доспехи?

Я уже заметил их – но заделать дыры, проеденные ржавчиной, было невозможно: стоило их коснуться, краска сразу отвалилась бы. Я покачал головой.

– Это все ваше, Гарри.

Он виновато улыбнулся и я его покинул.

Возвращаясь по коридору, я остановился, чтобы еще раз взглянуть на гравюру Дюрера. Затем осторожно оглянулся и обнаружил, что Гарри не видно, тогда я снял гравюру и спрятал ее за карту, прислоненную к стене. Потом нашел на полу что-то похожее по размерам и повесил на стену в том же месте; в любом случае, в том, как все висело, не было никакой системы. Заметить это мог только Гарри, да впрочем не смог бы и он. В любом случае он не стал бы утруждать себя, чтобы вернуться и посмотреть; если он думал обо мне точно так же, как я о нем, то должен был предположить, что я сразу украду эту гравюру. То, что я оказался чуть более честным, поразило меня самого.

Спустившись вниз, я побродил некоторое время, пока не нашел старую уборщицу, или повариху, или кем она там была, несущую большую кастрюлю суповых костей. Даже этот запах был уже гораздо лучше.

– Синьора, вы были так добры, – сказал я, как подобает вежливому и благовоспитанному старому английскому джентльмену. – Molto grazie[27]27
  Большое спасибо – итал. – прим. пер.


[Закрыть]. Не позволите ли вы отблагодарить вас за потраченное время?

Она бросила на меня быстрый подозрительный взгляд, но мои две тысячи лир моментально исчезли где-то в складках ее одежды. Именно где-то; где конкретно, сказать было невозможно. Ниже длинного на венецианский манер лица она выглядела как пудинг, подошедший для духовки.

Я вытащил записную книжку.

– Здесь у вас есть несколько прекрасных картин. Они весьма заинтересуют моих клиентов. Не мог бы я узнать имя адвоката, который занимается имуществом?

Еще один подозрительный взгляд, после чего она сказала:

– Синьор Фоскари.

– Вы очень любезны. Он хороший адвокат?

Ее тело качнулось, похоже, она пожала плечами.

– Он – вор.

Ну, я конечно на это надеялся, но вслух лучше было этого не произносить. Потому я просто поклонился и откланялся.

– Вы были очень любезны.

Она наблюдала за мной и, когда я был уже почти у самой двери, сообщила:

– Он сейчас в Сан-Микеле, занимается обустройством могилы ее светлости.

Затем она вынула руку из-за спины и сделала большой глоток из стакана с прозрачной жидкостью: думаю, там была граппа. Это в десять-то часов утра!

Оказавшись наконец во дворе, я остановился и закурил тонкую сигару. Мне хотелось ощутить запах чего-то горящего, а не гниющего.

21

Мне все еще нечего было делать, и потому я двинулся прочь от Большого канала, пробираясь зигзагами по узеньким улочкам до тех пор, пока не вышел на набережную с северной стороны. Отсюда был виден Сан-Микеле, лежавший в нескольких сотнях метров по ту сторону спокойной воды, гладкой и тусклой в тумане. Просто низкий остров с выложенным красным кирпичом стенами и остроконечными верхушками кипарисов, толпившихся за ними.

От набережной на остров регулярно ходили паровые катера, но прежде всего я зашел в кафе, чтобы пропустить глоток спиртного, – да, я понимаю, в половине одиннадцатого утра это неприлично – и позвонить. Получилось так, что мне повезло и я поймал Элизабет Уитли.

– Я ухожу; у меня назначена встреча, – сухо сказала она. – В чем дело?

– Гравюра Дюрера.

– Откуда вы знаете?

– Я видел монограмму – «АД» и дату: 1513. Но я думаю, что Дюрера узнает каждый.

– Вот почему его столько раз подделывали.

Я мог бы ей сказать, что Гарри разделяет мою точку зрения, но, вероятно, это не произвело бы на нее впечатления. В любом случае мне же велено было держаться подальше от сеньора Барроуза, не так ли? Потому я сказал:

– Ну ладно, предположим, что гравюра подлинная – сколько бы она могла стоить?

– Как я могу сказать? Я же ее не видела.

– Ну, там рыцарь на коне и парень с лицом как у черепа держит большие песочные часы, а позади них нечто, похожее на дьявола. Я думаю… ну примерно так, как в тех шведских фильмах…

– А как вы думаете, откуда Бергман взял свои идеи? Вполне возможно, что это гравюра, известная под названием «Рыцарь, Смерть и Дьявол»; таких существует несколько. Если так, то она может стоить… примерно семь тысяч долларов.

– Вы хотели бы приобрести ее за такую цену?

– Да-а. У нас есть еще один Дюрер в Нью-Йорке; они бы составили неплохую пару. Но я ничего не скажу, пока не увижу сама.

– Конечно. Но вы сможете быстро достать эти деньги, не прибегая к помощи Манагуа?

– Я могу распоряжаться суммами до десяти тысяч, но…

– Не беспокойтесь, моя милая. Я позвоню вам позже. У меня тоже встреча.

Сан-Микеле – это кладбище и ничего больше, если не считать церкви и контор, ну, и всего прочего. Несколько акров плоской земли пересечены аккуратными дорожками, посыпанными гравием, стенами, рядами кипарисов, и все это вместе стоит на костях более чем пятидесяти поколений венецианцев. Конечно, если те оставили для этого достаточно наличных. На первых нескольких лет вы получаете участок в аренду бесплатно, но затем начинаете за нее платить – иначе вас выкопают и похоронят в муниципальной общей могиле в углу кладбища. Венеция – довольно дорогое место, чтобы умирать.

В конторе мне назвали новый адрес леди Уитерфорд, объяснили, как туда пройти, и я снова выбрался на холод. Вокруг в то утро было сравнительно спокойно: рабочий с тачкой, несколько котов, кравшихся вдоль стены, и только откуда-то доносилось меланхоличное постукивание каменщика, возводившего новое надгробие. Если не считать этого, здесь были только я и туман.

Но там не было ничего вызывающего дрожь, печального или даже просто впечатляющего. Я хочу сказать, что вы могли бы стоять здесь и убеждать себя, что находитесь наедине с Бог знает сколькими тысячами мертвых, но здесь не было ничего общего с той идеей смерти, которая охватывала вас на французских военных кладбищах. Здесь все было слишком чисто, слишком аккуратно, современно – в отличие от самой Венеции – и слишком беспорядочно. Здесь не было двух одинаковых могил; семейные усыпальницы походили на небольшие часовни, даже с двориком, и все закладывалось сбоку в каменную стену высотою в шесть футов, словно в картотечные ящики. Я думаю, тут не приходилось опасаться, что парень, который окажется наверху, свесит ноги или захрапит.

В конце концов я нашел место последнего отдыха леди Уитерфорд – я хочу сказать последнее до тех пор, пока она не нарушит обязательства по уплате ренты и не будет помещена в общую могилу теми же людьми, что сейчас стояли около могилы. Там была пара рабочих и высокий худой человек с сизым носом, в черном пальто и черном котелке, они яростно спорили по поводу могилы. Что же касается самой могилы, по размерам и форме она походила на двуспальную кровать из мрамора.

Я повернул назад, поджидая, когда они закончат, и занялся чтением надписей на соседних могилах. Странно, но итальянцы опускают первую цифру в датах: испытываешь нечто вроде шока, когда видишь на совершенно новом с «иголочки» камне надпись: р. 912, у. 967. Зато очень старательно вырезают кучу завитушек вокруг довольно плохонькой маленькой фотографии.

– Синьор? – раздался чей-то низкий голос.

Я обернулся; рабочие уехали.

– Синьор Фоскари?

– Si. – Лицо его было торжественно вытянуто, темные глаза увлажнились.

– Вы говорите по-английски?

– Да, говорю.

– Меня зовут Джильберт Кемп. – Мы пожали руки, не снимая перчаток. – Э… я видел некоторые картины леди Уитерфорд, хочу сказать, бросил лишь беглый взгляд, раз вы разрешили Гарри Барроузу ими заниматься, ну и…

Он продолжал молча смотреть на меня. Я начал потеть; если он и был вором, то явно не моего калибра. Однако я заколебался.

– Я… я хочу сказать, мои клиенты… ну, думаю, они могли бы сделать вам предложение по поводу одной вещицы. Довольно небольшой.

– Видите ли, права на наследство еще не утверждены. Собственно, оформление еще толком и не начиналось.

– Да, понимаю. Насколько я могу судить, картины пока не каталогизированы. Возможно, они еще даже и не пересчитаны. То, как их хранила покойная, вызывает сомнения, что у нее был хотя бы список.

Он еще несколько секунд смотрел на меня, а потом повернулся в сторону незаконченной могилы.

– Она была благородной леди, – высокопарно заявил он. Потом снял шляпу. – Requiescat in pace[28]28
  Покойся в мире (лат.) – прим. пер.


[Закрыть]. – И снова надел свою шляпу. – Какую картину вы хотите?

– Гравюру Дюрера. Пожалуй, только она одна из всей коллекции находится в относительно хорошем состоянии.

Он некоторое время подумал.

– Когда наследство будет оформлено, я видимо смогу получить инструкции о продаже произведений искусства. Возможно, у синьора Барроуза также возникнет предложение.

– Гарри не интересуется рыночной ценой. Он хочет купить все дешево и начать реставрацию картин.

Адвокат медленно зашагал от могилы и я последовал за ним.

– Тогда, – сказал он, – я должен буду выставить все картины на распродажу.

– У вас возникнет та же самая проблема: придется уступить их какому-то эксперту. Обычный коллекционер картины в таком состоянии покупать не станет.

Он остановился в конце дорожки и снова оглянулся.

– Очень благородная леди.

И она оставила свои дела в таком беспорядке, что он теперь имел законное право выбрать своими длинными пальцами лучшие экземпляры, Очень благородная леди – для адвоката.

Внезапно, но также серьезно, он спросил:

– Сколько?

Сначала я думал вечером пройтись, но потом решил, что лучше остаться дома, чтобы со мной можно было связаться. И как выяснилось позже, поступил чертовски правильно. Я сидел в своей комнате, пытаясь расшифровать очередное сообщение в Zuericher Zeitung[29]29
  Цюрихская газета – нем. – прим. пер.


[Закрыть] – по делу Анри Бернара, – слава Богу, по-прежнему там не было никакого прогресса – как раздался такой шум, словно в мою дверь рвалась буйная компания. Я открыл и в комнату ворвалось нечто, похожее на буйную компанию, но это оказалась всего лишь мисс Уитли, эксперт-искусствовед. Она была в ярости. Даже шерсть на ее воротнике из кошачьего меха стояла дыбом.

– Что вы делаете? – закричала она.

– Ничего. А что я должен делать?

– Вы посылаете ко мне кого-то с этим Дюрером – он требует четыре миллиона лир наличными, без расписки, без вопросов.

– Ну, я же оставил вам записку, что он должен прийти. Это подлинник?

Она нетерпеливо тряхнула головой.

– Да, это подлинник, все правильно. Но он наверняка украден!

Я пожал плечами.

– Могу только сказать, что не мною и не вами, а может быть и вообще никем, если вы видели самого Фоскари. Такой высокий малый? С длинным носом? – Она кивнула. – Ну, он адвокат, занимающийся неким наследством. Имеет права поверенного. Если он хочет обратить какую-то часть наследства в деньги… – Я снова пожал плечами.

– В наличные? И без всякой расписки? Он же их прикарманит!

Она прошлась по комнате и повернула обратно, все еще продолжая кипеть. – Боже мой – краденый Дюрер!

– Послушайте, – успокаивал я, – вам предложили подлинного Дюрера за настоящую цену. И если мы его не купим, это сделает Гарри Барроуз – хотя и не заплатит четыре миллиона. В любом случае, почему бы вам не спросить хозяйку и не послушать, что она скажет – ведь это будет ее решение.

Она внезапно перестала злиться и помрачнела.

– Я и так знаю, что она скажет.

– Покупать.

Она кивнула и в отчаянии воскликнула:

– Черт бы побрал все это – вы действительно мошенник!

– Я? А что я со всего этого буду иметь? Я просто лояльный служащий.

– Хорошо. Я позвоню ей.

– Прекрасно. – Тут я вспомнил, что мне было приказано не связываться с Гарри Барроузом и его проектами. – Только не говорите, где я нашел ее, договорились?

Она подозрительно покосилась на меня.

– Ладно…

Я кивнул на бутылку виски.

– Не хотите выпить?

Она покачала головой.

– Я вернусь к себе.

– Ну, раз мы оказались в этих местах, не собираетесь вы встретиться с Фаджиони?

– Да, я договорилась с ним на завтра.

– Вы когда-нибудь раньше с ним встречались?

– Нет. Пожалуйста, не говорите мне, что он тоже мошенник. Я слышала о нем.

Я кивнул.

Поколебавшись, она спросила:

– Думаю, вы знаете его как профессионала?

Я снова кивнул. Она снова спросила:

– Насколько хорошо он говорит по-английски?

– Зависит от обстоятельств. От того, хочет ли он, чтобы в разговоре сохранялось какое-то непонимание, или нет.

После небольшой паузы она сказала:

– Думаю, вам тоже хочется пойти?

– Скажем так, что я не возражал бы возобновить старую… дружбу.

– О, тогда все в порядке. – Ей просто необходима была моя компания. – Поезд завтра в десять сорок шесть.

22

Фаджиони жил в Падуе. Это очень симпатичный город в тридцати милях от Венеции вглубь страны, в конце длинного канала. Летом туда можно добраться на лодке, если есть время и желание останавливаться через каждые полмили, чтобы полюбоваться красивыми виллами. Мы провели в поезде три четверти часа, совершенно не разговаривая, и прибыли на место в половине двенадцатого.

Он жил в доме на боковой улочке, такой узкой, что ее можно было заметить, только стоя точно напротив ее начала. Поэтому о размерах дома можно было только сказать, что он большой, также трудно было оценить и его форму, если не считать того, что фасад был приблизительно квадратным, невыразительным и подслеповатым, без каких-то украшений, окна заделаны решетками и закрыты, стены из серого камня такой толщины, что пушке понадобился бы целый день, чтобы сквозь них пробиться. И меня бы не слишком удивило, если бы однажды кто-нибудь двинулся на Фаджи с пушкой.

Я нажал кнопку звонка возле смахивавшей на тюремную двери, и некоторое время спустя молодой человек впустил нас внутрь. У него были длинные черные волосы, одет он был в белый пиджак с черным галстуком и туго обтягивающие черные брюки; Элизабет протянула ему визитную карточку и после это мы долго стояли и ждали. Высокий и просторный холл освещался лампами, которые скорее всего не выключались ни зимой, ни летом; вдоль стен выстроились фрагменты классических скульптур. Они были просто выстроены в линию и никак не сгруппированы.

Мисс Уитли прошлась вдоль этой линии, а потом внимательнее присмотрелась к одному из фрагментов.

– Боже мой, вы знаете, чья это по-моему работа?

– Вероятнее всего вы правы. Хлам он не собирает.

Скульптура в камне изображала в натуральную величину какого-то бога или воина, который так поспешно собирался, что вообще забыл одеться.

– Вероятно, для него не хватило места наверху, среди действительно ценных вещей, – заметил я. – На обратном пути попытаюсь засунуть его в карман.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Не забывайте, что мы здесь по серьезному делу.

– Если я забуду, то Фаджи напомнит.

Она снова осмотрелась вокруг и произнесла с известным благоговением:

– Я знала, что он большой человек, но не знала, что настолько большой.

Скорее всего, старый плут хотел, чтобы именно так она и подумала. Оставьте покупателя дожидаться среди первоклассных произведений искусства, разбросанных как попало, чтобы показать, что у вас нет времени ими заниматься, и у него сложится впечатление, что вы большой человек. Важный и богатый. После этого покупатель вряд ли станет упорно торговаться.

– Кстати, – спросил я, – теперь мы стали гордыми собственниками гравюры Дюрера?

– Да, – сквозь зубы процедила она и поджала губы.

– Я так и думал, что мы ее приобретем. Было чертовски умно с моей стороны обратить на нее внимание, вы не думаете?

– Как вы уже сказали: Дюрера узнает каждый.

Именно в этот момент молодой человек вернулся и сказал, что мэтр готов с нами встретиться.

Комната мэтра оказалась небольшим кабинетом на первом этаже; в нем царил беспорядок и он был слишком загроможден книжными шкафами. Стеллаж для картин без рам позади большого старого письменного стола; в одном углу картина в раме на подставке. Дневного света в комнате не было; пыльные старые темные занавеси оставались задернуты круглый год.

Фаджиони был маленьким, старым и толстым, и сутулился, хотя как он умудрялся сутулиться с таким животом, я не понимал. Все на нем – и коричневый костюм, и тонкие седые волосы, и даже сигарета, торчавшая в испачканных взъерошенных усах, – было в полном беспорядке. Он выглядел примерно на пять лир и был похож на использованный автобусный билет.

Поднявшись нам навстречу из-за письменного стола, он посмотрел на нас поверх очков, а затем принялся изучать визитную карточку Элизабет. Еще один трюк старого психолога.

– Вы – мисс Уитли? Я счастлив. – Он протянул пухлую бледную руку. – Когда-то мне доводилось встречаться с вашим знаменитым отцом.

Он убрал руку назад – видимо, та не хотела слишком долго висеть в воздухе – и похлопал по книжной полке.

– Я читал все его труды. Было так грустно узнать о его смерти.

Затем он взглянул на меня.

– Привет. Рад новой встрече, – сказал я.

– Джильберт! Я более чем счастлив. Мы не встречались с…

– С того момента, как я отдыхал за счет государства. Три года назад.

Он покачал головой.

– Это было просто ужасно. Я не могу представить, как…

– Я могу.

Элизабет с любопытством посмотрела на меня. Но потом решила ничего не предпринимать.

Фаджи снова повернулся к ней.

– Синьорина, вы покупаете картины?

– Мне было бы интересно посмотреть, – осторожно ответила она.

– Или собираете для кого-то коллекцию?

– Для одного – двух клиентов. В Соединенных штатах. Это дает мне возможность посмотреть здешние музеи.

Он кивнул настолько, насколько позволяли его подбородки; все это время он не вынимал изо рта сигарету.

– У меня кое-что есть. Не слишком много. Я теперь уже не так интересуюсь этим. Я умираю.

– Да? – искренне удивился я.

Он покосился на меня, затем вынул сигарету изо рта, долго и хрипло откашливал мокроту, сплюнул на ладонь и посмотрел. Потом снова проглотил.

Я почувствовал, как стоявшую позади Элизабет передернуло.

Фаджиони вновь посмотрел на меня.

– Умираю, – твердо заявил он. – Так сказали мои врачи.

– Тогда наймите врача, который скажет, что вы не умираете. Вы можете себе это позволить.

– Деньги не имеют значения. Я раздаю их. Я умираю. Мои картины – я их раздаю. Берите все, что нравится. – Он похлопал рукой по стопке картин позади письменного стола. – Заплатите мне столько, сколько захотите. – Укоризненно посмотрев на меня, он сделал еще одну попытку откашляться.

Элизабет решительно обошла вокруг стола.

– Тогда можно я взгляну?

Он резко выдернул картину.

– Каналетто, конечно, ранний.

Это была простая, немножко романтизированная сценка где-то в Венеции.

Она взяла ее, немного покачала из стороны в сторону, сказала:

– Да, – и положила обратно.

Он вытащил другую.

– Караваджо.

Женщина из среднего класса с множеством замысловатых складок на одеждах, подчеркнутых глубокими резкими тенями. Она мельком взглянула на картину.

– Может быть.

Они продолжили и дальше в том же духе, тратя не больше времени, чем понадобилось бы на пересчет чистых полотенец. Казалось, психологические приемы старого жулика не давали должного эффекта; Элизабет действовала быстро, эффективно, отвечала уклончиво. Если не считать случая, когда он протянул ей квадратную доску с выцветшим изображением женской головки.

– Рафаэль, – сказал он.

– Ни в коем случае, – ответила она.

Он посмотрел на нее, потом пожал плечами и печально улыбнулся, – Вы дочь своего отца. – После этого положил Рафаэля обратно. – Хотите посмотреть галерею?

– Если можно.

Старик достал из письменного стола большую связку ключей и нажал звонок. Через несколько секунд молодой человек в белом пиджаке открыл дверь. Фаджи вышел.

Я уже видел эту галерею, поэтому не был удивлен, но все же на пару минут остановился в растерянности. Это было похоже на дом, построенный ребенком, и уж ни в коем случае не умным ребенком. Комнаты были расположены как попало, немного на разных уровнях, и соединены ступеньками, идущими вверх или вниз. Из каждой комнаты путь шел в следующую, и молодой человек отпирал нам каждую дверь, а потом запирал ее за нами. И во всем доме не было окон; может быть, их заложили, а может быть комнаты галереи не имели наружных стен – определить это было невозможно. Наконец мы дошли до как следует оборудованных комнат. Их стены были свежевыкрашены и чисты, картины и скульптуры расположены надлежащим образом и освещены небольшими лампами, установленными под потолком.

Дом просто не мог быть построен таким образом; должно быть, Фаджи сам его переделывал. Скорее всего, в целях безопасности. Грабитель, оказавшись один внутри этого дома, потратил бы неделю на то, чтобы выбраться наружу.

Элизабет задавала темп; она смотрела все, но некоторые вещи удостаивала только беглого взгляда, у некоторых вежливо сосредотачивалась, что требовало несколько большего времени, а некоторые внимательно рассматривала. Фаджи вначале называл имена, но было совершенно очевидно, что она его не слушает, поэтому он замолчал и только раз или два принимался кашлять, чтобы напомнить нам, что умирает.

Наконец, пройдя три или четыре комнаты, она всерьез заинтересовалась. Я мог понять, почему: это была довольно большая картина, размером вдвое превышавшая те, с которыми я прежде имел дело, изображавшая костюмированный пикник, гости на котором были в дешевых, взятых напрокат костюмах. Всего лишь бронзовый шлем, кусок драпировки, переброшенный через плечо, одно или два копья, и все – а их было примерно полдюжины – веселились, не обращая внимания на пол. Плюс парочка херувимов, изображавших в верхнем правом углу схватку «спитфайеров» и «мессершмитов». Явно картина для донны Маргариты.

Фаджи сказал:

– Это Пуссен.

Она согласилась.

– Я тоже так думаю. Очень ранний, – и прижала нос к холсту вплотную.

Когда она отступила назад, я снял картину со стены и перевернул ее. На задней стороне была небольшая металлическая табличка. Я взглянул на Фаджи.

– И какая там дата?

Элизабет нахмурилась.

– Возможно, 1632. Или около этого.

– 1966, – сказал Фаджи.

– Что?

– Она была ввезена, – сказал я. – Если вы ее регистрируете, ее фотографируют, прикрепляют табличку и выдают сертификат. Это означает, что вы можете снова ее вывезти, не уплачивая таможенных пошлин или каких-либо других налогов в течение ближайших пяти лет. Если вы купите эту картину, то я вам не понадоблюсь.

Она кивнула.

– В любом случае мне кажется, она для вас немного велика. – Затем взглянула на Фаджи. – Возможно, я могла бы поговорить об этой картине. У вас есть ее фотографии?

– Да. Но эта картина… мне жалко продавать именно ее. Это мой единственный Пуссен. Он здесь такой юный, такой счастливый. Он заставляет меня забыть, что я умираю.

– Он заставляет вас забыть, что вы раздаете свои картины, – сказал я.

Он кашлянул более или менее в мою сторону.

– Конечно, я буду продавать. Я же продаю картины. Но…

– Но за определенную цену.

Элизабет кивнула.

– Мы можем обсудить это после того, как я свяжусь со своим клиентом.

Фаджи сказал:

– Она занесена в каталог.

Он понимал, что мисс Уитли собирается советоваться не только с своим клиентом.

Мы пошли дальше.

Пройдя еще две или три комнаты, мы попали в помещение, которое здорово смахивало на коридор. Во всяком случае, по форме. По обеим сторонам висели картины, стояло несколько скульптур, а в середине возвышался стеклянный шкаф. Элизабет пошла вдоль стен, а я решил разведать, что такого ценного Фаджи хранит под стеклом.