Текст книги "Энкантадас, или Заколдованные острова (др. перевод)"

Автор книги: Герман Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Герман Мелвилл

ЭНКАНТАДАС, ИЛИ ЗАКОЛДОВАННЫЕ ОСТРОВА

Herman Melville

The Encantadas, or Enchanted Isles

Great Short Works of Herman Melville

1854

Перевод с английского: М.Ф. Лорие

СОДЕРЖАНИЕ

Очерк первый

ОБЩЕЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ОТ ЭТИХ ОСТРОВОВ

Очерк второй

ДВЕ СТОРОНЫ ЧЕРЕПАХИ

Очерк третий

УТЕС РОДОНДО

Очерк четвертый

ВИД С ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

Очерк пятый

ФРЕГАТ И «ЛЕТУЧИЙ КОРАБЛЬ»

Очерк шестой

ОСТРОВ БАРРИНГТОН И ФЛИБУСТЬЕРЫ

Очерк седьмой

ОСТРОВ КАРЛА И СОБАЧИЙ КОРОЛЬ

Очерк восьмой

ОСТРОВ НОРФОЛК И ВДОВА ЧОЛА

Очерк девятый

ОСТРОВ ГУДА И ОТШЕЛЬНИК ОБЕРЛУС

Очерк десятый

ПРЕСТУПНИКИ, ЖЕРТВЫ, ОТШЕЛЬНИКИ, НАДГРОБИЯ И ПР.

Примечания.

Очерк первый

ОБЩЕЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ОТ ЭТИХ ОСТРОВОВ [1]

– Не обольщайтесь, – кормчий говорит, —

Мне эти кущи, кажется, знакомы,

И острова, прелестные на вид,

На самом деле – гнусные фантомы,

Блуждающие вечно по морскому

Простору, Роковые острова,

Как их скитальцы кличут по-иному,

Худого не сулящие сперва,

Но гибельные – так о них гласит молва.

И тот, кто ступит на берег ужасный,

Опасности еще не чуя, тот

Ни счастья, ни спасенья не найдет.

Вершина Горя, грозная Гора!

Не подавилась падалью дыра,

Не поперхнулась человечьим мясом;

Разгуливают с ночи до утра

Здесь призраки, треща сухим каркасом,

Да вечно вопиет сова геенным гласом [2].

Представьте себе двадцать пять куч золы, сваленных там и сям на пригородном пустыре; вообразите, что иные из них выросли до размеров высокой горы, а пустырь – это море, – и вы получите некоторое понятие о том, как выглядят Энкантадас, или Заколдованные острова. Группа не столько островов, сколько потухших вулканов, являющая собой картину, какую мог бы являть наш мир, если бы бог покарал его вселенским пожаром.

Сомнительно, чтобы на всей земле нашлось хоть одно столь же безотрадное место. Давным-давно заброшенные кладбища, древние города, постепенно обращающиеся в руины, – те и другие достаточно унылы; но, как и все, что было когда-либо связано с человеческими судьбами, они, однако же, будят в нас своеобразное сочувствие, пусть и печальное. Потому даже Мертвое море, какие бы иные чувства оно порой ни вызывало, непременно порождает в душе паломника и не вовсе неприятные ощущения.

А пустынность? Казалось бы, что может представиться наблюдателю более пустынного, чем необозримые северные леса, просторы безлюдного океана, ледяные поля Гренландии? И все-таки ужас, ими внушаемый, умеряет волшебная смена течений и времен года: ведь эти леса хоть и не посещает человек, зато посещает май; и в самых дальних морях, как и в озере Эри [3], отражаются знакомые звезды; и в прозрачном воздухе ясного полярного дня лазурный лед под лучами солнца прекрасен, как малахит.

А особое, если можно так выразиться, проклятие, которое лежит на Заколдованных островах и по безотрадности ставит их выше Идумеи [4] и полюса, в том и состоит, что здесь ничто никогда не меняется, ни время года, ни печаль. Разрезанные экватором, Энкантадас не ведают осени и не ведают весны; и разрушение против них бессильно, ведь они и так – сплошное пожарище. Пустыню освежают ливни, но на этих островах дождей не бывает. Подобно треснувшим тыквенным бутылям, брошенным где-нибудь в Сирии досыхать на солнце, они лежат под раскаленным небом, все в трещинах от нескончаемой засухи. «Смилуйся надо мной, – словно взывает страждущая душа Заколдованных островов, – пошли Лазаря [5], чтобы он омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем».

Еще одна особенность этих островов – их полнейшая необитаемость. Полагают, что лучший пример отверженности – это шакал, ютящийся в заросших сорной травой развалинах Вавилона; но Энкантадас не дают приюта даже изгоям животного мира. Человек и волк равно их чураются. Живут здесь только твари ползучие и пресмыкающиеся: черепахи, ящерицы, огромные пауки, змеи и самое диковинное порождение заморской природы – игуана. Здесь не услышишь ни рева, ни рыка, ни воя; из всех живых звуков самый частый – шипение.

На тех островах, где есть хоть какая-то растительность, она по большей части непригляднее, чем в бесплодной Аракаме. Спутанный жесткий кустарник без ягод и без названия, поднявшийся среди глубоких расселин в покрытом окалиной камне и предательски их скрывающий, или сухая поросль искривленных ветвистых кактусов.

Берег во многих местах скалистый – вернее, это не скалы, а обломки застывшей лавы, – черноватые либо зеленоватые глыбы вроде шлака близ доменной печи; они образуют кое-где темные пещеры и гроты, и море без устали заливает их яростной пеной, заволакивая клочьями серого тумана, в котором с пронзительными криками кружат неведомые птицы, добавляя свои голоса к гремящему гулу воды. Как бы спокойно ни было в открытом море, эти волны и эти скалы не знают покоя – вечно хлещущие, вечно исхлестанные, даже тогда, когда океан словно бы пребывает в мире с самим собою. В душные облачные дни, каких много бывает в этой части экваториальных вод, темные, будто стеклянные горбы, вздымающиеся из белых валов и воронок в особо опасных местах неподалеку от берега, кажутся видениями ада. Только в падшем мире мыслимы такие картины.

Там, где берег свободен от следов извержений, он тянется широкими, плоскими ракушечными отмелями, на которых попадаются гниющие куски сахарного тростника, палки бамбука и кокосовые орехи, занесенные в этот иной, темный мир с чарующих пальмовых островов, что лежат отсюда к югу и к западу, – долгим путем из рая в преисподнюю; и тут же, рядом с этими воспоминаниями о далекой красоте, увидишь порой обгорелый обломок дерева или трухлявый шпангоут от погибшего корабля. Все эти последние находки вас не удивят, если вы заметили, сколько морских течений сталкиваются и смешиваются почти во всех широких проливах этого архипелага. И воздушные течения в своих прихотях не уступают морским. Нигде ветер не бывает столь легок, обманчив и ненадежен, как на Энкантадас. Один корабль чуть не месяц провел в пути между двумя островами, хотя их разделяют всего тридцать миль; ибо, из-за силы течения, буксиров едва хватало на то, чтобы не дать кораблю наскочить на скалы, ускорить же его ход они были не в состоянии. Бывает, что судно, прибывающее сюда издалека, проносит мимо всего архипелага, если еще до того, как завидеть его, штурман не сделал поправки на сильный снос. А бывает и так, что какое-то таинственное, непреодолимое течение затягивает в пролив между островами проходящее судно, которое вовсе и не держало сюда курс.

Правда, в былые времена, а изредка еще и в наши дни большие флотилии китобойных судов добывали китовый жир в местах, которые моряки называют Заколдованным морем. Но происходило это, как будет описано ниже, вблизи большого, крайнего острова Альбемарля, далеко от лабиринта сравнительно мелких островов, – там море открытое, а посему высказанные выше замечания к тем местам относятся в меньшей степени. Впрочем, случаются и там течения небывалой силы и столь же изменчивые. Более того, в иные годы совершенно необъяснимые течения наблюдаются на большом расстоянии вокруг всего архипелага, течения столь непостоянные и мощные, что поворачивают корабль на 180 градусов, даже если он шел со скоростью четырех-пяти миль в час.

Ошибки в навигационных расчетах, вызванные этими причинами, а также легкими и своенравными ветрами, долго поддерживали уверенность в том, что на параллели Энкантадас существуют две разные группы островов, примерно в трехстах милях друг от друга. Так считали, наведываясь сюда в старину, флибустьеры; и еще в 1750 году морские карты этой части Тихого океана следовали столь странному заблуждению. И эта-то кажущаяся переменчивость местоположения островов, по всей вероятности, послужила одной из причин, почему испанцы назвали их Энкантадас, то есть Заколдованными.

Современный же мореплаватель, твердо зная, где они находятся, но пораженный их видом, склоняется к мысли, что отчасти название их подсказано сильнейшим впечатлением неестественной пустынности, которое они производят. Нечто, когда-то живое и цветущее, злою силой обращенное в пепел; содомские яблоки после того, как к ним прикоснулись, – вот что вызывают в воображении эти острова.

Каким бы зыбким ни представлялось их местоположение из-за игры течений, сами они, по крайней мере тому, кто сошел на берег, кажутся всегда одинаковы: втиснутые, влитые, вбитые в самое тело уродливой смерти.

И еще в одном смысле наименование Заколдованные достаточно уместно. Ибо касательно населяющей эту пустыню необыкновенной твари, по которой острова получили свое второе испанское название – Галапагосские, – касательно обитающей здесь черепахи среди моряков издавна существует поверье, и жуткое, и нелепое. Они всерьез убеждены в том, что все потерпевшие крушение морские чины, в особенности же коммодоры и капитаны, после смерти (а иногда и перед смертью) превращаются в черепах и потом пребывают на этой выжженной суше как единственные, навечно одинокие владыки Асфальта [6].

Без сомнения, столь горькие мысли первоначально внушил людям угрюмый и мрачный здешний пейзаж, но не в последнюю очередь, быть может, именно черепахи. Ибо, не говоря уже об их чисто физических признаках, в облике этих созданий есть что-то до странности виноватое. Больше чем какое-либо живое существо, они кажутся воплощением неизбывного горя, ниспосланной за грехи безнадежности; а мысль об их поразительном долголетии еще усиливает это впечатление.

И, даже рискуя прослыть глупцом, верящим в колдовские чары, я не могу не сознаться, что до сих пор, когда случается мне в июле или в августе покинуть людные городские улицы и побродить в Адирондакских горах [7] далеко от влияния города и, следственно, близко к неисповедимому влиянию природы; когда во время таких скитаний я сижу у поросших мхом истоков глубокого лесного оврага, среди упавших стволов сраженных молнией сосен и вспоминаю, словно во сне, другие мои скитания в далеких краях, в запекшемся сердце зачарованных островов, где нет-нет да мелькнет темный панцирь или протянется лениво из безлиственных зарослей длинная шея; и снова вижу внутренним взором остекленелые глыбы, на которых прочертили глубокие борозды черепахи, когда век за веком медленно тащились по ним в поисках какой-нибудь лужи, – что в такие минуты я не могу отделаться от чувства, будто мне и вправду довелось побывать во владениях злого чародея.

Мало того, столь ярки мои воспоминания или столь причудлива фантазия, что я далеко не уверен в том, не бывает ли у меня порой зрительных галлюцинаций, вызванных Галапагосскими островами. Ибо нередко во время веселых сборищ, а тем паче пиршеств при свечах в каком-нибудь старинном доме, когда в отдаленных углах просторной комнаты залегают тени, превращая их в подобие неведомо кем населенного подлеска в некоем пустынном бору, – друзья обращают внимание на мой застывший взгляд и внезапную перемену настроения: это мне привиделось, что из созданной моим воображением чащи медленно возникает и тяжко волочится по полу призрак гигантской черепахи, и на спине у нее огненными буквами выведено: «Memento...».

Очерк второй

ДВЕ СТОРОНЫ ЧЕРЕПАХИ

Чудовищны исчадья здешних мест!

Сама Природа, глянув по оказии

На тварей, расплодившихся окрест,

Стыдилась бы плодов своей фантазии,

Возросших столь бесстыдно в безобразии.

Не диво, коль заплачет человек:

Ведь все, что было мукой для него,

Забудется мгновенно – и навек —

При виде гадин, выползших на брег.

– Смелее будьте, – рек паломник наш, —

Не бойтесь; их на самом деле нет:

Они обман, фантазия, мираж. —

И посохом над нечистью взмахнул —

И гадины попятились назад,

Во чрево тьмы, где оборотни спят [8].

Прочитав такое описание, как вы думаете: возможно ли на Энкантадас веселье? Да. Нужно только найти повод для веселья, и будешь весел. В самом деле, пусть это острова покаяния и скорби, но все же здесь царит не вовсе беспросветный мрак. Ибо даже черепаха, хоть никто не станет отрицать, что вид ее настраивает на торжественное и суеверное состояние духа, хоть самые твердые намерения не могут помешать мне вглядываться в черепаху-призрак, когда она появляется из завешанного тенями угла, – даже черепаха, повторяю, как бы ни была она со спины темна и печальна, имеет свою светлую сторону: ведь ее калипи, то есть набрюшный щит, отливает иногда желтизной или золотом. К тому же всем известно, что сухопутная черепаха, так же как и морская, если перевернуть ее на спину, так, чтобы светлая сторона оказалась на виду, не может сама перевернуться обратно, темной стороной кверху. Но, перевернув ее, не уверяйте, будто это значит, что у черепахи нет и темной стороны. Любуйтесь ее светлой стороной, держите ее в таком положении хоть все время, но будьте честны, не притворяйтесь, что черной стороны нет. А уж если вам не удалось изменить естественное положение черепахи так, чтобы темная ее сторона была скрыта, а светлая на виду, словно тыква на октябрьском солнце, не заявляйте на этом основании, что упрямая эта тварь – сплошное чернильное пятно. Черепаха и черна, и светла. Однако перейдем к рассказу.

За несколько месяцев до того, как я впервые ступил на эти берега [9], наше судно плавало неподалеку от Заколдованного архипелага. Однажды в полдень мы очутились на траверзе южного мыса острова Альбемарль, на довольно близком от него расстоянии. Отчасти для развлечения, отчасти же для осмотра столь удивительной суши на берег была отправлена шлюпка и матросам приказано высмотреть все, что возможно, а заодно доставить на корабль черепах, каких и сколько сумеют.

Смельчаки воротились уже после захода солнца. Я перевесился через высокий фальшборт, точно заглядывая в сруб колодца, и смутно увидел внизу мокрую шлюпку, глубоко осевшую под каким-то необычным грузом. Сбросили веревки, и после напряженных усилий на палубу были подняты три огромные, допотопного вида черепахи. Казалось, такого не могла породить земля. Перед тем мы провели в море пять долгих месяцев – срок, вполне достаточный для того, чтобы все сухопутное воспринималось как чудо. Если бы в тот вечер к нам на палубу поднялись три таможенных чиновника, очень возможно, что я изумленно воззрился бы на них, стал трогать их и гладить, как поступают дикари с гостями из цивилизованного мира. Но вместо трех таможенных чиновников перед глазами у меня были эти поистине сказочные черепахи – не из тех мелких, с какими возятся школьники, а черные, как траур вдовца, тяжелые, как полные серебра сундуки, с большущими панцирями, овальными и выпуклыми, как боевые щиты, в зазубринах и вмятинах, как щиты, побывавшие в деле, а местами мохнатые от темно-зеленого мха, липкие и скользкие от морской пены. Эти загадочные твари, внезапно перенесенные в темноте из неимоверно пустынных пространств на нашу людную палубу, произвели на меня действие, которое нелегко описать словами. Они будто только что вылезли из-под основания мира. Да, это словно были те самые черепахи, на которых, как полагают в Индии, держится все мироздание.

С помощью фонаря я рассмотрел их подробнее. До чего же почтенный, полный достоинства облик! До чего мягко ворсистая зелень облекает грубую корку, исцеляя трещины в поврежденной броне! Я уже не видел перед собой трех черепах. Они разрослись, преобразились. Я видел три римских Колизея, великолепных и в упадке.

О вы, древнейшие обитатели этого да и любого другого острова, сказал я, впустите меня в ваши трехстенные города!

Острее всего при виде этих созданий было ощущение старости, извечной выносливости и терпения. Мне просто не верится, чтобы какое-нибудь другое создание могло жить и дышать дольше, чем черепахи с Заколдованных островов. Не говоря уже о всем известной их способности существовать без пищи целый год, примите во внимание непроницаемую крепость их природной кольчуги. Какому еще животному дана такая цитадель, чтобы выдерживать в ней набеги Времени?

Когда я, зажав в одной руке фонарь, другою соскребал мох, обнажая древние шрамы от ушибов, следствия многих тяжелых падений среди здешних мергельных гор [10], – шрамы, причудливо разошедшиеся, взбухшие, уже почти зажившие, но искривленные, как те, что порою видишь на коре очень старых деревьев, – я чувствовал себя археологом, изучающим птичьи следы и письмена на обнаруженных раскопками плитах, по которым ступали невероятные живые существа, даже призраки коих ныне вымерли.

В ту ночь, лежа в своей койке, я слышал над головой медленное, усталое передвижение трех увесистых пленниц по загроможденной палубе. Так велика была их глупость – или решимость, – что никакие препятствия не заставляли их свернуть с дороги. Незадолго до полуночи одна из них совсем затихла. На рассвете я увидел ее – она воткнулась, как таран, в неподвижное основание фок-мачты и все еще изо всех сил пыталась пробиться вперед. Ничто вас так не укрепляет в мысли, что черепахи – жертвы карающего, или злобного, или даже сродного дьяволу чародея, как эта страсть к безнадежным усилиям, которая ими порой овладевает. Я знавал случаи, когда они во время своих странствований по острову геройски кидались на скалы и долго тыкались в них, изворачивались и ловчили, чтобы сдвинуть их в сторону и продолжить твердо намеченный путь. Поистине страшным проклятием кажется это их тупое стремление двигаться по прямой в перекореженном мире.

Другие две черепахи, не встретив столь серьезной преграды, как первая, натыкались всего лишь на такие мелкие препятствия, как бочки, ящики, бухты канатов, и время от времени, переползая через них, с грохотом шлепались на палубу. Прислушиваясь к этому волочению и глухим ударам, я рисовал себе их родные места – остров с бесчисленными оврагами и бездонными ущельями, врезающимися в самое сердце расщепленных гор, на много миль поросший непроходимыми чащами. Потом я представил себе, как эти три прямолинейных чудовища из века в век пробирались во мраке теней, закопченные, как кузнецы, такие медлительные и тяжеловесные, что не только у них под ногами вырастали ядовитые грибы, но и спины их обрастали грязно-зеленым мхом. Вместе с ними я блуждал в вулканическом хаосе, без конца отбрасывал с дороги гниющие сучья; и наконец мне приснилось, что я сижу, скрестив ноги, на той, что идет впереди, а на двух других тоже сидит по мудрецу, образуя треножник, на котором покоится свод вселенной.

Вот в какой несуразный кошмар вылилось мое первое впечатление от здешней черепахи. А на следующий вечер, как ни удивительно, я сел за стол с другими матросами, и мы превесело поужинали черепашьими отбивными и черепашьим рагу, и после ужина, вооружившись ножами, скоблили и ровняли, пока из трех мощных выгнутых панцирей не получились три затейливые суповые миски, а из трех плоских желтоватых набрюшных щитов – три роскошных подноса.

Очерк третий

УТЕС РОДОНДО

Несчастья и Отчаянья скала...

Несчастье и подумать про нее,

Она живое воплощенье зла,

Здесь волны вопиют, как воронье,

И ветер носит хриплое вранье

Басистого баклана над водой.

Пусть на нее кидается прибой —

Молчанием ответствует она,

И вот о край твердыни роковой

Бессильно разбивается волна.

Да выслушает Мореход без гнева

Хоть половину непонятного напева.

И с диким криком взмыли к облакам

Неистовые стаи мерзких птиц,

Стучали крылья глухо по бокам,

И полночь означала страх, и стыд, и срам.

Как будто не Природой, а Пороком

Порода этих птиц порождена [11].

Подниматься на высокую каменную башню не только интересно само по себе, это еще и лучший способ обозреть ближние и дальние окрестности. И предпочтительно, чтобы башня стояла одна, на пустом месте, как таинственная башня в Ньюпорте [12], или была единственной уцелевшей частью какого-нибудь разрушенного замка.

Так вот, Заколдованные острова предлагают нам как раз такого рода превосходную наблюдательную вышку в виде необыкновенного утеса, которому испанцы за его своеобразную форму издавна присвоили название утес Родондо, то есть Круглый [13]. Высотой около двухсот пятидесяти футов, вырастающий прямо из воды в десяти милях от берега, северо-западнее этого гористого архипелага, утес Родондо занимает здесь, в большем масштабе, примерно то же положение, какое campanile, отдельно стоящая колокольня святого Марка в Венеции, занимает по отношению к окружающим ее скученным старинным зданиям.

Однако прежде, нежели взойти на этот утес и окинуть взглядом все Энкантадас, следует внимательно приглядеться к нему самому. Виден он с моря уже за тридцать миль и, без сомнения, тоже причастен к колдовству, которым опутаны эти острова, потому что издали его неизменно принимают за судно. Милях в пятнадцати, в золотой, чуть туманный полдень, под сверкающими ярусами парусов, он кажется фрегатом какого-нибудь испанского адмирала. «Виден парус! Парус! Парус!» – кричат марсовые со всех трех мачт. Но вот вы приблизились – и вместо фрегата перед вами скалистая крепостная башня.

Впервые я побывал там в серый предутренний час. Мы спустили три шлюпки, чтобы наловить рыбы, и, отплыв мили две от своего корабля, перед самым рассветом оказались в лунной тени от Родондо. В двойных сумерках очертания его были и отчетливы, и мягки. Огромная полная луна горела низко на западе, как далекий маяк, отбрасывая на море неяркие румяные блики, какие в полночь отбрасывает на пол догорающий огонь камина; а на востоке невидимое солнце бледным свечением уже возвещало о своем приходе. Ветер был легок, волны ленивы, звезды мигали, чуть заметно лучась; казалось, вся природа, утомленная долгим ночным бдением, бессильно замерла в ожидании солнца. То было лучшее время суток для первой встречи с Родондо. Света как раз хватало на то, чтобы открыть глазу все его примечательные черты, не срывая с него полупрозрачного покрова чуда.

От неровного, ступенчатого основания, омываемого волнами, как лестница венецианского дворца, утес подымался карнизами к плоской вершине. Эти почти одинаковой толщины слои камня и отличают утес от всякого другого. Ибо они выступают наружу круговыми горизонтальными балконами, поднимаясь один над другим до самого верха. И как под стропилами старого сарая или аббатства полным-полно ласточек, так на этих скалистых выступах полным-полно всякой морской птицы. Карниз над карнизом, гнезда над гнездами. Тут и там по всей башне сверху донизу шли длинные, мутно-белые потеки птичьего клея, чем и объясняется, что издали она похожа на паруса. Тут стояла бы зачарованная тишина, если бы не дьявольский шум, производимый птицами. Они заполняли карнизы громким шорохом, взлетали кверху кучными стаями, а потом разворачивались в крылатый, непрестанно движущийся балдахин. Этот утес – пристанище водяной птицы на сотни и сотни миль в округе. К северу, к востоку и к западу простерся бескрайний пустой океан, так что ястреб-крейсер, летящий от берегов Северной Америки, из Полинезии или из Перу, делает свой первый привал на Родондо. И все же, хотя Родондо – твердая земля, ни одна сухопутная птица на него не опустится. Да и вообразите здесь реполова [14] или канарейку! Поистине плененной филистимлянами [15] оказалась бы бедная певчая пташка, окруженная, как стаями саранчи, сильными птицами-разбойниками с длинными клювами, жестокими, как кинжалы.

Едва ли где-нибудь можно изучить естественную историю чужестранных морских птиц лучше, чем на Родондо. Это настоящий птичий питомник. Здесь живут птицы, которые никогда не опускались ни на мачту, ни на дерево; птицы-отшельники, летающие только поодиночке, птицы-поднебесники, знакомые с неизведанными заоблачными высями.

Заглянем сперва на самую широкую, нижнюю полку, расположенную лишь немногим выше уровня воды. Что это там за диковинные существа? Стоячие, как люди, но отнюдь не такие же приятные с виду, они выстроились по всему кругу карниза и, подобно кариатидам, поддерживают следующий, нависающий над ними выступ. Тела их нелепы и уродливы; клювы короткие; широкие лапы растут прямо из туловища, а по бокам торчат непонятные отростки – не плавники, не крылья и не руки. И в самом деле, пингвин – ни рыба, ни мясо, ни птица; в пищу он не годится ни постом, ни на масленице; из всех созданий, известных человеку, безусловно, самое несуразное, самое непривлекательное. Он пробует свои силы во всех трех стихиях и как будто даже имеет для этого основания, однако ни в одной из них не чувствует себя дома. По земле он ковыляет, в воде барахтается, в воздухе не держится. Мать-природа, словно стыдясь своей промашки, запрятала это свое неприглядное детище в самые дальние концы земного шара – к Магелланову проливу и на нижний ярус Родондо.

Но поглядите, что это за скорбная толпа собралась чуть повыше, на следующем карнизе? Что за шеренги крупных, странного вида птиц? Что за серые монахи океанской породы? Пеликаны. Большие клювы и подвешенные к ним тяжелые кожаные мешки придают им презрительно-угрюмое выражение. Бурые, без блеска крылья наводят на мысль, что они посыпаны пеплом. Прямо-таки покаянная птица, вполне уместная на берегах этих вулканических Энкантадас, где Иову впору было бы сесть и скоблить себя черепицей [16].

Еще повыше гнездится гони, серый альбатрос, названный так не по заслугам – это нескладная, совсем не поэтичная птица, не то что ее легендарный сородич, белоснежный дух, витающий над мысом Горн и мысом Доброй Надежды.

Поднимаясь еще выше, от карниза к карнизу, мы видим, что обитатели башни постепенно убывают в размерах – олуши, черные и пятнистые бакланы, морские сойки, морские курочки, птица-кашалот, всякого вида чайки; троны, княжества, державы высятся одни над другими в строгой иерархии. А повсюду, и выше и ниже, как бесконечно повторяющаяся мушка на огромной вышивке, мелькает малый буревестник, без умолку подавая звонкие сигналы вызова и тревоги. То, что этот удивительный океанский колибри (будь у него расцветка поярче, его можно было бы за эфемерную прелесть назвать даже океанской бабочкой, но щебет его за кормой моряки считают дурной приметой, как фермеры – тиканье древоточца в стене), то, что он охотно посещает Заколдованные острова, немало способствует моряцкой вере в здешние злые чары.

С приближением утра нестройный гомон все нарастает. Оглушительным криком дикие птицы служат свою обедню. Одна за другой стаи взмывают с утеса и вливаются в воздушный хор, а их место мгновенно занимают новые сонмища. Но сквозь эту суету и разноголосицу я все время слышу чистые, серебряные звуки дудки, падающие сверху, как косые полосы теплого летнего дождя. Я поднимаю голову и далеко в вышине вижу нечто белоснежное, как ангел, с торчащим сзади одним-единственным копьевидным пером. Это – веселый ярко-белый петух океанских просторов, красавец, которому за его мелодичный призывный свист дали самое подходящее название: «птица-боцман».

Как я убедился в то памятное утро, сонмам пернатых, которыми полнится воздух вокруг Родондо, не уступают по численности рыбы, населяющие воду у его основания. Ниже уровня воды утес являет собой сплошные соты, лабиринты гротов, убежище несчетных сказочных рыб. Все они причудливы, иные на редкость красивы, достойны дорогих стеклянных шаров, в каких держат напоказ золотых рыбок. Что самое поразительное – многие особи в этом скоплении были мне совершенно незнакомы. Здесь были оттенки, еще не воссозданные кистью, очертания, не изображенные пером.

Чтобы дать представление о количестве, жадности и бесстрашии этих рыб, скажу, что наши рыболовы раз за разом пытались забросить удочки в глубину, где медленно плавали более крупные и более осторожные рыбы, видные в те минуты, когда рыбки помельче выскакивали на поверхность, оставляя за собой просветы чистой воды. Но тщетно: пробиться через верхний слой рыбы так и не удалось. Едва крючок касался воды, как на него набрасывались сотни желающих угодить на сковородку. Бедные, доверчивые рыбки Родондо! В своем заблуждении вы подобны тем людям, что слепо верят в человеческую природу, ничего в ней не понимая.

Однако уже совсем рассвело. Стая за стаей птицы улетели искать пропитание в море. Утес опустел, остались только рыбы у его подножия. Птичий клей блестит в золотых лучах, как побеленная стена высокого маяка или как паруса фрегата. Мы-то уже знаем, что это мертвый, пустынный утес, но другие моряки наверняка готовы поклясться, что видят нарядный, многолюдный корабль.

Но где веревки? Пора лезть на башню. Только потихоньку, ведь дело это нелегкое.

Очерк четвертый

ВИД С ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

Вершина эта – выше остальных,

С нее обозреваешь всю картину... [17]

Если вы хотите подняться на утес Родондо, выполните нижеследующие предписания. Три раза обойдите вокруг света марсовым матросом на самом высоком из ныне плавающих фрегатов; затем года на два поступите в обучение к проводникам, что поднимаются с приезжими на пик Тенериф [18], и на такое же время по очереди к канатоходцу, к индусу-жонглеру и к горной козе. После чего являйтесь сюда, и в награду вы получите вид с нашей башни. Как мы туда взобрались – известно только нам. Если б мы и попробовали рассказать другим, что бы это им дало? Довольно того, что мы с вами стоим здесь, на вершине. Открываются ли взору воздухоплавателя или даже обитателя Луны столь обширные пространства? Можно вообразить, что примерно так выглядит вселенная с зубчатых стен Мильтоновой небесной крепости [19]. Бескрайнее водяное Кентукки. Подходящее обиталище для Дэниела Буна [20].

Подождите пока смотреть на выжженную группу Заколдованных островов. Обратите взгляд как бы мимо них, к югу. Вы не увидите ничего, но давайте я вам покажу хотя бы, в какой стороне, если не где именно, лежат кое-какие интересные точки в этом бесконечном океане, который, поцеловав подножие нашей башни, как свиток разворачивается к Южному полюсу.

Мы стоим сейчас в десяти милях от экватора. Вон там, на востоке, миль за шестьсот отсюда, начинается материк; и наш утес приходится почти на одной параллели с городом Кито.

А еще заметьте вот что: мы находимся на одной из трех групп необитаемых островов, которые примерно на одинаковом расстоянии от материка, далеко отстоя друг от друга, охраняют, словно часовые, все западное побережье Южной Америки. Можно сказать, что с ними кончается южноамериканский характер местности. Из лежащих дальше к западу бесчисленных островов Полинезии ни один не обладает теми же особенностями, что Энкантадас, острова св. Фелисия и св. Амвросия или острова Хуан Фернандес [21] и Массафуэро. О первых нам нет нужды сейчас говорить. Вторые лежат чуть южнее тропика Козерога: высокие, суровые, непригодные для обитания скалистые острова, один из которых, представляя собой две скругленные возвышенности, соединенные низким рифом, очень смахивает на двуглавое боевое ядро. Последние лежат на широте 33 градусов, они тоже высокие, дикие, скалистые. Хуан Фернандес достаточно известен и без дальнейших описаний. Массафуэро – испанское название, означающее, что этот остров лежит «кнаружи», то есть дальше от континента, чем его сосед Хуан. Этот Массафуэро миль за восемь – десять выглядит очень внушительно. Когда подходишь к нему в облачную погоду с одной определенной стороны, он своей большой высотой и ломаными очертаниями, а главное – своеобразно скошенными вершинами сильно напоминает исполинский айсберг, застывший в величавом покое. Бока его изрезаны длинными щелями, как старинный собор с сумрачными боковыми приделами. Приближаясь с моря к такому ущелью после долгого плавания и видя, как навстречу по его камням круто спускается какой-нибудь оборванный бродяга с посохом в руке, человек, неравнодушный к живописным зрелищам, испытывает очень странное чувство.