Текст книги "Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания"

Автор книги: Герман Мелвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава XXVI
REQUIESCAT IN PACE[156]156
  Да упокоится в мире (лат.).


[Закрыть][157]157
  Requiescat in pace – заключительные слова католической заупокойной молитвы.


[Закрыть]

Случилось так, что их корабль достиг Бостона четвертого июля,[158]158
  Четвертое июля – День независимости, национальный праздник США в честь принятия Декларации независимости 4 июля 1776 г.


[Закрыть] и уже через полчаса после того, как он бросил якорь, наш старец, совсем растерявшийся в шумной толпе перед Фэнел-Холлом,[159]159
  Фэнел-Холл. – В 1742 г. в Бостоне было построено здание, в котором располагался общественный рынок; там же был и зал для общественных собраний.


[Закрыть] чуть было не попал под ехавшую в патриотической процессии триумфальную колесницу, над которой развевалось пышное знамя с золотой надписью:

«БАНКЕР-ХИЛЛ

1775

СЛАВА СРАЖАВШИМСЯ ТАМ ГЕРОЯМ!»

Лучше всего отдохнуть нашему скитальцу довелось в этот день на Коппс-Хилле, где во время сражения была расположена одна из вражеских позиций в черте города. Опустившись на могильный холмик, он смотрел через кладбищенскую ограду на реку Чарльз и на поле битвы – стоявший там в те годы невзрачный монумент было так же трудно разглядеть, как первый чахлый росток пшеницы, пробившийся холодной весной посреди пашни. Вон на том холме пятьдесят лет назад его, теперь такие слабые, руки пускали в ход оба конца мушкета. И там же получил он этот рубец на груди, который после схватки с «Сераписом» был пересечен сабельным шрамом, так что с тех пор он носил на израненной груди крест.

Долгое время сидел он так и молча смотрел перед собой пустым взором. Душный июльский день клонился к вечеру. Сын старался немного развеселить его и ободрить – ведь уже настало время отправиться в комнату, которую снял для них капитан корабля.

– Нет, – отвечал старик. – Лучше места для отдыха, чем здесь, близ могил, мне не найти.

Но в конце концов юноше удалось увести его оттуда, а на следующий день отец и сын, благодаря тому, что спутники по плаванью устроили сбор в их пользу, смогли отправиться в почтовой карете к долине Хусатоника. Однако старые горные селения встретили изгнанника так, словно он не вернулся в родной край, а воскрес из мертвых. Никто там не знал его, никто не мог вспомнить, слышал ли когда-нибудь его имя. Вскоре выяснилось, что последний оставшийся в живых его родственник, холостяк, уже более тридцати лет назад по примеру большинства соседей покинул эти места – продал свою землю и уехал дальше на запад, а куда именно, никто сказать не мог.

Израиль хотел поглядеть на отчий дом. Но оказалось, что он уже давно сгорел. Все же в сопровождении сына старик со смутным взором и смутным сердцем отправился искать хотя бы место, где была когда-то их ферма. Однако изменились даже дороги. Там, где прежде проходила дорога, теперь паслись овцы, а новая дорога вела прямо через бывшие яблоневые сады. Новые же сады, выросшие из отводков совсем других деревьев и привитые уже давно, отлично разрослись на солнечных склонах, где когда-то ведрами собирали чернику. Наконец Израиль вышел к полю колышущейся гречихи. Ему было показалось, что на этом самом поле он не раз жал в былые времена. Однако, когда они начали расспрашивать, им сказали, что всего три года назад на этом месте росла ореховая роща. Тогда Израиль припомнил, что его отец как будто собирался посадить такую рощу, чтобы защитить соседние поля от холодных северных ветров, – только его старческая память не сохранила воспоминания о том, где именно должны были ее сажать. Но ему представлялось вполне вероятным, что за долгие годы его изгнания ореховая роща была посажена, а потом и увезена отсюда, как все предшествующие и последующие урожаи этого поля.

Вскоре, подымаясь по склону, он вошел в старый лес, показавшийся ему странно знакомым, и на полпути вдруг остановился, разглядывая бесформенную обомшелую груду, один конец которой упирался в могучий бук. Там, где он легонько дотрагивался до этой груды концом своего посоха, она рассыпалась в труху, но все же кое-где она до мельчайших волнистых линий сохранила вид того, чем была прежде, а именно: комля большого хемлока[160]160
  Хемлок – тсуга, американское хвойное дерево.


[Закрыть] (чья древесина дольше всего выдерживает соприкосновение с воздухом), который был срублен при жизни ушедшего поколения и оставлен тут лежать до первопутка, а потом, как порой случается, забыт и брошен рассыпаться в прах, и ныне стал символом несбывшихся намерений и долгой жизни, обреченной гнить из-за ранней беды.

– Неужто я сплю? – размышлял вслух ошеломленный старик. – Или и вправду давно, давным-давно было холодное пасмурное утро, и я свалил этот кряжистый ствол возле бука, тогда еще совсем тоненького? Нет-нет, я не могу быть таким старым!

– Уйдем, отец, очень уж здесь сыро и мрачно, – сказал сын и увел его прочь.

Затем, бесцельно блуждая по окрестностям, они увидели пахаря. Медленно направившись к нему, скиталец встретил его возле кучки разбитых, опаленных кирпичей, похожей на опрокинувшуюся печную трубу; рядом виднелись обтесанные черные камни – там и сям к ним лепился тощий лишайник, круглый, цепкий и безобразный, как сургучная печать судебного исполнителя. Когда пахарь уже хотел остановить волов, его плуг вдруг качнулся, внезапно наткнувшись на камень, скрытый в земле возле развалин.

– Ну вот, двадцатый год подряд мой плуг задевает этот старый очаг. Жаркий сегодня денек, дедушка!

– Чей дом тут стоял, друг? – спросил скиталец, дотрагиваясь посохом до полузасыпанного землей очага там, где по нему пролегла свежая борозда.

– Не знаю. Фамилию знал, да забыл. Точно не скажу, а кажется, на запад уехали. Знакомые вам?

Но скиталец не отвечал, глаза его были прикованы к впадине на одном из обросших лишайником камней.

– Что ты увидел, отец?

– «Отец»! Вот тут, – он ковырнул посохом землю, – вот тут сидел мой отец, вот тут сидела мать, а я, еще несмышленый ребенок, ковылял между ними, как ковыляю опять на этом же самом месте, но только без крыши над головой. Концы сходятся. Запахивай, друг.

Теперь нам, следующим за этой жизнью, лучше поспешить к заключению, как поспешала она сама.

Остается сказать немного.

Некая прихоть закона воспрепятствовала ему получить пенсию. И шрамы на груди так и остались его единственным орденом. Он продиктовал небольшую книжку – повесть о своей судьбе. Но она давно уже исчезла с лица земли, он сам – из числа живущих, его имя – из памяти людской. Он умер в тот день, когда ураган сломал самый старый дуб в его родных горах.

КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ К РОМАНУ Г. МЕЛВИЛЛА «ИЗРАИЛЬ ПОТТЕР. ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ЕГО ИЗГНАНИЯ»

А. Елистратова
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ Г. МЕЛВИЛЛА
«ИЗРАИЛЬ ПОТТЕР. ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ЕГО ИЗГНАНИЯ»
1966[161]161
  В кн.: Мелвилл Г. Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания. Пер. с англ. и коммент. И.Г. Гуровой; предисл. А. Елистратовой. М.: Худож. лит., 1966. – 303 с. [конкретно предисловие – с. 3–23.]
  Тираж 50.000
  OCR и корректура: Готье Неимущий (Gautier Sans Avoir). [email protected]
  Февраль 2006 г.
  Текст считан два раза. Единственная версия – DOC.
  Подстрочные примечания оригинала выполнены здесь в виде всплывающих сносок в DOC. К тексту сносок применен язык «без проверки» (чтобы не было переносов).
  В версии есть «кавычки-ёлочки» и „кавычки-лапки“.
  В статье имеется авторский курсив.
  Несколько необычная для нас транслитерация А. Елистратовой названий некоторых произведений Г. Мелвилла и их персонажей (например, «писец Бартльби») объясняется тем, что эти произведения в переводах на русский язык впервые были изданы позже 1966 г.


[Закрыть]

Осенью 1849 года Герман Мелвилл купил у старьевщика случайно попавшуюся ему под руку ветхую, давно позабытую лубочную книжку, изданную четверть века назад. На обложке был нарисован высокий, но сгорбленный, с трудом передвигающий ноги старик в лохмотьях, со связкой тростника за спиной, в сопровождении мальчика-подростка, несущего такую же связку, и бедно одетой женщины с плетеным сиденьем в руке. Надпись «Стулья починяю!» поясняла смысл рисунка. Книжка содержала краткую историю Израиля Поттера, уроженца Род-Айленда, участника войны за независимость США, трижды раненного в исторической битве при Банкер-Хилле. Попав в плен к англичанам, он полвека провел в глубокой нищете в Лондоне, занимаясь починкой стульев, и лишь на 79-м году жизни смог, с помощью американского консула, вернуться на родину.

Отсюда можно вести начало замысла романа Мелвилла «Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания», написанного пятью годами позже. Роман печатался отдельными выпусками в журнале «Патнэм мэгезин» с июля 1854 года и был издан отдельной книгой в 1855 году.

Посылая редактору журнала первые главы рукописи, Мелвилл писал: «Я обязуюсь не допускать в этой истории ничего, что могло бы задеть щепетильных читателей. В ней будет очень мало размышлений; ничего тяжеловесного. Это – приключения. Постараюсь, насколько смогу, сделать их интересными…»

Нельзя не почувствовать горечи, скрытой между строк этого письма.

Все, что давно наболело и мучило писателя, невольно высказалось здесь.

Мелвилл (1819–1891), которому в эту пору еще не исполнилось тридцати пяти лет, достиг полной творческой зрелости. За предыдущие пять лет он опубликовал (не говоря уже о множестве очерков и рассказов) один за другим пять романов – «Марди» (1849), «Редберн: его первое путешествие» (1849), «Белый Бушлат, или Жизнь на военном корабле» (1850), «Моби Дик, или Белый кит» (1851) и «Пьер» (1852), – книги, очень непохожие ни друг на друга, ни на то, к чему привыкли тогдашние американские читатели.

Его талант – страстный, энергический и непримиримый – заявлял о себе поисками новых, неожиданных тем и образов и смелых решений. Привычные соотношения вещей внезапно смещались, обнаруживая зияющие пропасти. Доподлинно житейское, как бы просвеченное насквозь мощными лучами романтического воображения художника, то оборачивалось комическим или омерзительным гротеском, то захватывало дух своим трагическим величием.

Палуба китобойного судна («Моби Дик») или военного корабля («Белый Бушлат») оказывалась прообразом целого общества, а схватка китобоев со свирепым Белым китом – символом борьбы человека с несправедливой судьбой. В сказочную историю поисков юной красавицы Йиллы, похищенной злыми колдунами, вплетались самые злободневные, гневно-обличительные картины современной политической жизни Соединенных Штатов, Англии и других стран («Марди»). Благополучнейшая семейная идиллия оказывалась построенной на обмане и фальши, разоблачение которых стоило жизни и герою и героиням («Пьер»). Собственническая «цивилизация» выступала в столь невыгодном свете, что надежнейшего друга, полного доброты, благородства и человеческого достоинства, можно было обрести разве лишь в лице полинезийского дикаря, охотника за головами («Моби Дик»).

Эта лавина парадоксов, иронических аналогий, символических обобщений, вырастающих из частных фактов, ошеломила и озадачила и публику и критиков. Произведения Мелвилла встречали все более настороженный и неодобрительный прием. «Претенциозное хитросплетение, сквозь которое кое-где проглядывают крупицы настоящего золота», – писал о романе «Марди» журнал «Грэм'с мэгезин». Рецензент из «Америкен ревью» был еще суровее: «Как это ни печально, надо признать, что в этой книге мистер Мелвилл потерпел фиаско… Каждая страница, без сомнения, свидетельствует о таланте автора и о легкости его пера, но вместе с тем также и о его педантстве и напыщенности». Не лучше был принят и «Моби Дик», ныне по праву признаваемый шедевром Мелвилла. «Книга, лежащая перед нами, – еще одно разочарование, – писал рецензент бостонского литературного журнала «Тудэй». – Это курьезная смесь фактов и фантазии… На эту смесь наброшен покров мечтательного философствования и невнятных размышлений, вполне достаточный для того, чтобы затемнить смысл описываемых фактов, что, по нашему мнению, не улучшает романа». «Демократик ревью» отозвался о книге еще более резко: «Мистер Мелвилл явно старается определить, как далеко простирается снисходительность публики… Он испытывает одновременно и нашу доверчивость, и наше терпение… По правде сказать, мистер Мелвилл пережил свою репутацию… Своим тщеславием он погубил не только свои шансы на бессмертие, но даже свое доброе имя у современников… Из этого больного самомнения… проистекают все потуги мистера Мелвилла, все его риторические выверты, вся его обличительная декламация против общества, вся его раздутая сентиментальность и въедливая безнравственность». Отметим особенно раздражившее критика «обличительное» отношение Мелвилла к обществу. То же обвинение встретится нам снова в отзывах о «Пьере» – романе, непосредственно предшествовавшем «Израилю Поттеру». «Это сочинение, по общему мнению, неудачно», – писал сравнительно сдержанный «Грэм'с мэгезин». Зато «Саутерн куортерли ревью» попросту объявил Мелвилла сумасшедшим: «Чем скорее автора отправят в больницу, тем лучше. Если же его оставят на свободе, то, во всяком случае, нельзя больше допускать его к перу и чернилам… В противном случае, он причинит тяжкий вред себе – или своим милейшим издателям». Журнал «Америкен виг ревью» посвятил девять страниц разгрому книги. Подхватывая предположение предыдущего рецензента о сумасшествии писателя, критик, однако, не довольствовался этим: «Мистер Мелвилл совершил… нечто такое, что нельзя извинить даже помешательством. Он мог бы дойти до предела безумия; мог бы рвать в клочья наш бедный язык…мог бы нагромождать слово на слово и прилагательное на прилагательное, пока не соорудил бы пирамиду бессмыслицы… пусть бы он сделал все это, и даже большее, – мы бы не жаловались. Но когда он осмеливается оскорблять все принципы добродетели; когда он замахивается кощунственной, хотя, по счастию, слабой рукой на самые основы общества, мы сознаем, что наш долг… предостеречь публику, чтобы она не принимала столь омерзительных доктрин».

Эти отзывы дают представление о том, в какой атмосфере враждебности и недоверия пришлось Мелвиллу работать над «Израилем Поттером». Это не было следствием недоразумения. Недаром, наряду с упреками в странности, причудливости и непонятности его сочинений, критика, как мы видели, предъявляла писателю и более веское обвинение – в том, что он посягнул «на самые основы общества». Это обвинение имело под собой реальную почву. Ошибка критиков Мелвилла заключалась, пожалуй, лишь в том, что они усмотрели эту тенденцию лишь в «Моби Дике» и «Пьере».

Между тем конфликт Мелвилла с американским обществом имел давнюю историю. Начало его обозначилось уже в первых книгах писателя – «Тайпи» (1846) и «Ому» (1847).

Возникновение этих книг было окружено ореолом романтической легенды, что сделало их особенно привлекательными для читателей. В начале 1841 года Мелвилл ушел в море матросом на китобойной судне «Акушнет». Это было его второе плаванье. Перед этим юноша успел перепробовать много профессий. После того как его отец, состоятельный нью-йоркский коммерсант, разорился и умер, оставив жену и восемь человек детей без всяких средств к существованию, Герман в тринадцать лет поступил клерком в банк, батрачил на ферме, помогал старшему брату торговать мехами, учился землемерному делу, учительствовал в сельских школах. Свое первое плаванье из Нью-Йорка в Ливерпуль он описал впоследствии в автобиографическом романе «Редберн». Второй рейс оказался гораздо более драматичным. Возмущенный тираническими порядками на борту корабля и жестокостью капитана, Мелвилл со своим приятелем-матросом Тоби Грином решил дезертировать и осуществил этот замысел, когда «Акушнет» стал на якорь в заливе Нуку-Хива, у Маркизских островов.

Не зная местности, беглецы заблудились в горах, попали в непроходимые тропические заросли, сквозь которые принуждены были пробираться ползком, как змеи, преодолевали головокружительные пропасти и, наконец, вышли в долину, населенную тем самым племенем туземцев, встречи с которым они всячески старались избежать. Это были «тайпи», слывшие отъявленными людоедами. Они, однако, оказали пришельцам радушный прием, и Мелвилл прожил среди них около месяца. Описание этой «робинзонады» и размышления над сравнительными преимуществами естественной и свободной жизни «дикарей» и столь непохожей на нее собственнической «цивилизации» легли в основу книги «Тайпи», написанной Мелвиллом по возвращении на родину. Само это возвращение было сопряжено со многими опасностями и приключениями. Бежав от своих друзей-тайпи, чьи каннибальские повадки не могли его не тревожить, несмотря на все их гостеприимство, Мелвилл был взят на борт австралийского китобойного судна «Люси Энн». Команда «Люси Энн» взбунтовалась; Мелвилл в числе других мятежников был высажен на остров Таити, где находился под стражей, пока не закончилось разбирательство дела. Только в августе 1843 года ему удалось снова поступить матросом на американский военный корабль, направлявшийся из Гонолулу в США. Эта автобиографическая канва была использована Мелвиллом в книге «Ому», служившей продолжением «Тайпи».

Обе эти книги имели большой успех. Большинство читателей, однако, восприняло их просто как увлекательный рассказ о путешествиях и приключениях в далеких заморских краях. За Мелвиллом на всю жизнь прочно укрепилось прозвище: «Человек, который жил среди людоедов». Между тем и «Тайпи» и «Ому» представляли собой нечто более значительное, чем простой путевой дневник. Трудно сказать, каков именно был сравнительный удельный вес поэтического вымысла и подлинных фактов в этих книгах. Но несомненно то, что и в «Тайпи» и в «Ому» проявились и социально-утопические идеи молодого писателя, противопоставлявшего порокам буржуазного мира естественную, гармоническую и человечную – да, человечную, даже несмотря на каннибализм! – жизнь «дикарей», не знающих ни частной собственности, ни эксплуатации, ни имущественного неравенства. Недаром английский критик из журнала «Атенеум» обратил внимание на сходство первых книг Мелвилла с романтической поэмой Байрона «Остров», где также на основе документальных данных была воссоздана история взбунтовавшихся моряков, которые впервые приобщились к свободе и счастью среди первобытных полинезийских племен.

 
Очеловечил темнокожий белых,
В гражданственном устройстве озверелых, —
 

писал Байрон.

Социально-утопические идеи носились в воздухе в США в то время, когда молодой Мелвилл, вернувшись из своих скитаний, писал «Тайпи» и «Ому». Именно к 1841–1847 годам относится существование знаменитой общины «Брук-фарм», устроители которой надеялись осуществить программу Фурье, сочетая совместный труд на общинной земле с интенсивной творческой духовной жизнью. Эксперимент «Брук-фарм» потерпел неудачу, но оставил все же глубокий след в истории американской демократической культуры. То же можно сказать и о другом замечательном социально-утопическом эксперименте, предпринятом в одиночку Дэвидом Генри Торо в 1845–1847 годах, когда он попытался «отключиться» от всех связей с миром «чистогана». В книге «Уолден, или Жизнь в лесу» Торо рассказал о том, как, подобно новому, добровольному Робинзону, он поселился в лесной глуши, в собственноручно построенной хижине, и жил своим трудом, питаясь овощами, выращенными на распаханной им самим целине, и рыбой, выловленной в озере. Торо умер от туберкулеза, но его книга и идеи, в ней воплощенные, живут и поныне.

Противопоставление власти доллара иных, естественных и гармонических форм человеческого общежития, не оскверненных ни ханжеством, ни расчетом, составляет подтекст обеих первых книг Мелвилла. Как замечает советский исследователь творчества Мелвилла Ю.В. Ковалев, читатель «Тайпи» и «Ому» скоро начинает сомневаться – «так ли прост этот матрос, как он хочет казаться».[162]162
  Ю.В. Ковалев. Герман Мелвилл и некоторые проблемы американского романтизма. – Сб. «Проблемы истории литературы США», изд. «Наука», М. 1964, стр. 79.


[Закрыть]

Да, признает Мелвилл, тайпи пожирают тела убитых врагов; но разве цивилизованное общество не обрекает своих собственных граждан на стократ худшие муки? «Дьявольское хитроумие, с каким мы изобретаем всевозможные смертоносные орудия, мстительная злоба, с какой мы ведем наши войны, сеющие горе и опустошение, – разве этого не достаточно, чтобы охарактеризовать цивилизованного человека как самое свирепое животное на земле?» Когда Мелвилл составлял язвительный перечень всех «благ» цивилизации, каких лишены жители Маркизских островов, ему, наверное, вспоминались горькие, хмурые годы его отрочества после разорения и смерти отца. Там нет «…ни опротестованных векселей, ни назойливых кредиторов, ни крючкотворов-адвокатов; нет бедных родственников, стыдливо занимающих место за чужим столом; нет неимущих вдов с детьми, живущих впроголодь на подачки холодных филантропов, нет нищих, нет долговых тюрем, нет надменных и жестокосердых набобов, – одним словом, нет Денег! Этот „корень всех зол“ неизвестен в долине».

Труд туземцев – постройка лодки, добывание огня, рыбная ловля, полировка украшений – легок и весел, как забава.

Прелестная Фэйевей – героиня «Тайпи» – живое воплощение расцвета естественной человечности. Мелвилл вспоминает ее «странные синие глаза», то непроницаемые, то сверкающие, «как звезды», ее темно-каштановые кудри, ниспадавшие на обнаженную грудь, ее нежную кожу. Но он отчаивается передать словами все очарование этого юного существа. «Дитя природы», она выросла среди вечного лета, вскормлена «простыми плодами земли» и, главное, наслаждалась всю жизнь «совершенной свободой от забот и тревоги». Отсюда – ее неповторимая грация; она кажется сама частью того водопада, в струях которого купается, частью моря, по которому стремит свой челн, обратив в парус свою легкую одежду… Ни в одной из своих позднейших книг, посвященных «цивилизованной» Америке, Мелвилл не создал женского образа, который мог бы сравниться с поэтической фигурой Фэйевей.

Критическое отношение к буржуазной цивилизации, проявившееся уже в первых книгах Мелвилла, обостряется в дальнейшем. Его роман «Марди» был сложной философско-политической аллегорией, полной сатирических намеков на современность. Фантастические странствия героев в тщетных поисках похищенной Йиллы (Свободы? Красоты? Гармонии бытия?) приводили их в разные страны. В надменной Доминоре угадывалась Англия. Эта страна несметных богатств кажется сперва прекрасным зеленым садом. Но в ней слышны стоны голодных: «Хлеба! Хлеба!» Люди со связанными за спиной руками (безработные) ропщут на машины, которые по воле злого волшебника (капитала) лишили их работы. Стучат колдовские станки, бьют о наковальни тяжкие молоты, жужжат веретена в зловещей пещере, где нет больше места людям. Толпа повстанцев с красными знаменами, вооруженная дубинами, молотами и серпами, осаждает королевский дворец. Но их предводители – шесть коварных масок – заманивают восставших в ловушку, на верную смерть, – это были предатели, подкупленные королем… Здесь, как и во многих других главах «Марди», можно уловить прямые отголоски недавних политических событий в Европе. Разгром чартизма, поражение революций 1848–1849 годов глубоко потрясли Мелвилла, и он воссоздал их в романтически-сказочных образах своего романа.

А Америка? Ее можно легко узнать в аллегорическом изображении Вивенцы. Подплыв к ее берегам, путешественники читают на арке, под которой возвышается статуя богини – покровительницы Вивенцы, горделивые слова: «В этой республиканской стране все люди рождены свободными и равными». Но, приглядевшись внимательней, они замечают в углу другую надпись: «За исключением племени Хамо». «Это аннулирует все остальное», – восклицают путники.

Жители Вивенцы встречают вновь прибывших шумной похвальбой. Они хвастают всем – своим ростом, крепостью мускулов, просторами своей страны. Приезжих ведут в Храм свободы. «На верху храма было укреплено древко; когда мы приблизились, мы увидели, как человек в ошейнике, со спиной, исполосованной плетьми, подымал флаг из материи с такими же полосами». Свобода Вивенцы оказывается мнимой. Бедность и здесь пресмыкается перед богатством. Чем дальше на юг страны устремляются путники, тем мрачнее картины, представляющиеся их глазам. Кровью и потом рабов залита земля Вивенцы. «Здесь труд разучился смеяться», – восклицает поэт Юми. Уже не надеясь, как раньше, найти в Вивенце утраченную Йиллу, он призывает небесные громы и молнии на «эту проклятую страну».

В «Марди», за десять лет до того, как вспыхнула Гражданская война Севера и Юга, Мелвилл прозорливо предсказывает ее приближение. «Эти саванны Юга могут еще стать полями сражений», – говорит один из его героев. Юми хотел бы, чтобы рабы смогли освободиться без кровопролития. «Но… если не будет иного пути и господа их не смилуются, каждый, кто честен сердцем, должен пожелать победы племени Хамо, хотя бы им и пришлось перерубать свои цепи трехгранным мечом, по самую рукоять обагренным в крови».

Надо ли удивляться тому, что гневная сатира на лицемерие американской республики, просвечивающая сквозь причудливую фантастику романа «Марди», навлекла на Мелвилла целую бурю нападок? Но вместе с тем, строй образов «Марди» был слишком сложен, романтическая аллегория – слишком запутана, чтобы эта книга смогла стать популярной в народе. Не был понят и принят современниками – опять-таки, главным образом, из-за своей романтической сложности и символической многоплановости – и «Мо-би Дик», где тяжкий и опасный труд китобоев предстал как подвиг, достойный эпического изображения, прообраз всех исканий человечества.

Остро ощущая свою враждебность общественным верхам США, Мелвилл как писатель мучительно сознавал вместе с тем и свое отчуждение от народа, судьбы которого так тревожили его.

В середине 50-х годов в его творчестве усиливается, с одной стороны, социально-критическая тенденция. Характерен, например, замечательный публицистический очерк-памфлет «Пудинг бедняка и крошки богача» (1854). Опровергая миф о всеобщем благоденствии американского народа, Мелвилл доказывает, что для неимущих американцев их бедность еще мучительнее благодаря «болезненному контрасту между их идеалом всеобщего равенства и сокрушительным опытом реальной нищеты». Мука и унижение бедности, – заключает Мелвилл, – «есть, были и будут совершенно одинаковы в Индии, в Англии и в Америке».

Но с другой стороны, одновременно с этими попытками активного вторжения в общественную жизнь в творчестве Мелвилла этого периода настойчиво возникает, в разных вариантах, одна и та же трагическая тема неизбывного человеческого одиночества. Тема эта воплощается с огромной художественной выразительностью в новелле «Писец Бартльби. Уоллстритская повесть» (1853), где показано постепенное угасание живой человеческой личности, выброшенной из жизни как старая, никому не нужная вещь. Та же тема возникает и в цикле рассказов «Энкантадас» (1854), в истории женщины, прожившей много лет на необитаемом острове, которой долгожданная встреча с людьми не принесла ничего, кроме жестокой обиды и еще большего, безнадежного одиночества.

Обе эти тенденции творчества Мелвилла проявились в романе «Израиль Поттер».

Это была книга о прошлом; но вместе с тем мысль автора невольно обращалась и к будущему.

Мелвилл писал о временах войны за независимость США, о событиях восьмидесятилетней давности. Но замысел «Израиля Поттера» может быть по-настоящему понят только в том случае, если мы вспомним, что роман этот создавался в преддверии новой междоусобной войны – Гражданской войны Севера и Юга. Первые ее зарницы уже окрашивали политический небосклон Соединенных Штатов. Историки называют Гражданской войной в Канзасе те вооруженные столкновения, которые разгорелись на этой порубежной территории между плантаторским Югом и фермерским Севером как раз в 1854 году – в год создания романа Мелвилла – и затянулись на несколько лет. Как помним, уже в «Марди» Мелвилл предсказывал неизбежность кровавой революционной борьбы, назревающей в недрах американского общества. Работая над «Израилем Поттером», он задумывался не только над тем историческим подвигом, который осуществил в 1775–1783 годах народ американских колоний, восставший против английской монархии; он думал и о новом подвиге, который предстояло совершить американскому народу в борьбе против рабовладения.

Почти одновременное появление в середине 50-х годов таких замечательных, классических произведений литературы США, как «Израиль Поттер» (1855) Мелвилла, «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) Торо и «Листья травы» (1855) Уитмена, не может рассматриваться как случайное совпадение. Демократический подъем, происходивший в грозовой атмосфере этих предвоенных лет, требовал выяснения того, что же представляет собой американский национальный характер, каков должен быть американский образ жизни, мыслей и чувствований.

Многозначителен был самый выбор героя Мелвилла – человека, внешне ничем не примечательного, если не считать главного – живой крестьянской сметки, отваги, упорства и безграничной преданности своей родине.

Предки Мелвилла сыграли видную роль в Войне за независимость. Его дед по отцу, Томас Мелвилл, был одним из участников знаменитого «бостонского чаепития» 1773 года, когда бостонцы, в знак протеста против ненавистных английских пошлин на чай, ворвались, переодетые индейцами, на стоявшие в гавани суда и сбросили в море несколько сот тюков с чаем. В доме Мелвиллов хранилась как фамильная реликвия склянка с чаем, вытряхнутым из одежды Томаса Мелвилла после этой отчаянной вылазки. Хорошо знал Герман и о воинских заслугах своего деда по матери, Питера Гэнсворта, который в чине генерала оборонял от англичан форт Стэнвикс. Огромный барабан, отнятый им у англичан в числе других боевых трофеев, также бережно сохранялся как историческая достопримечательность. Имя Гэнсворта было даже присвоено одной из улиц Нью-Йорка.

Эти семейные предания могли бы составить канву занимательного и вполне респектабельного романа о войне за независимость Соединенных Штатов, показанной с точки зрения американских общественных верхов. Мелвилл, однако, предпочел поставить в центре своей книги не именитых и состоятельных коммерсантов и землевладельцев, а безродного и неимущего Израиля Поттера. Сын массачусетского фермера, он, не поладив с отцом, много лет скитался по суше и морю – то батрак, то землемер, то охотник и зверолов, то фермер, распахивающий целину, то коробейник, то гарпунщик на китобойном судне… Эта суровая юность – повторяющая миллионы других человеческих судеб – была, как подчеркивает Мелвилл, великолепной школой для будущих солдат революционной войны, школой терпения и упорства, редкой выносливости, находчивости и меткой стрельбы.

Израиль Поттер Мелвилла имел своих предшественников в литературе США. Фенимор Купер недаром принадлежал с детства к числу любимых писателей Мелвилла. «Знакомство с его сочинениями относится к самым ранним моим воспоминаниям, – писал он о Купере. – Когда я был мальчиком, они живо возбуждали мой ум». Став профессиональным литератором, он не раз рецензировал романы Купера, а после смерти создателя «Кожаного Чулка» в 1851 году с горечью писал о мелочных обстоятельствах, временно затуманивших его славу. Купер – «человек могучей души» – оставил по себе память, которая, утверждал Мелвилл, «драгоценна не только для американской литературы, но и для американского народа».

Такие герои Купера, как Гарви Берч (роман «Шпион») и Натти Бампо (пять романов о «Кожаном Чулке»), особенно близки по своему нравственному и социальному облику к образу Израиля Поттера. Их героизм – не заметен. Эти простые, неприметные, мужественные и бескорыстные люди делают историю, оставаясь в тени, в то время как другие пожинают плоды их самоотверженной деятельности. Коробейник Гарви Берч – разведчик генерала Вашингтона – переходит через линию фронта, доставляя американскому командованию драгоценные сведения о передвижениях и планах английских войск. Но его подвиг остается никому не известным, а от платы за него он наотрез отказывается сам.