Текст книги "Звезда Одессы"

Автор книги: Герман Кох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

5

Это было чуть больше года назад. Мы стояли в фойе кинотеатра «Калипсо» в антракте «Столкновения с бездной», и я услышал у себя за спиной знакомый голос. Еще не обернувшись, я уже знал, что ошибки быть не может: именно этот голос тридцатью годами раньше убеждал меня, что черный кот, прыгнувший на мои колени, ничего мне не сделает – нужно только сидеть спокойно.

Жена отпила белого вина и стала молча смотреть перед собой. Не надо было спрашивать, что она думает о «Столкновении с бездной». Она буквально поперхнулась от моего замечания: «Там же и юмор есть». По крайней мере, пока я держал язык за зубами, оставалась надежда, что она высидит и вторую – главную! – серию.

Похоже, я все чаще ошибался в таких прогнозах. Я не раз приглашал людей куда-нибудь (как вариант, давал им что-нибудь послушать или почитать), думая, будто они почувствуют то же, что и я. Нет, наверное, не так – почувствовать то же самое было не главным: важнее была возможность косвенно, через фильм, музыкальный номер или повествование, объяснить другому что-то во мне самом, то, что невозможно в два счета выразить простыми словами в разговоре.

Если другой – в тот самый момент, перед началом гитарного соло в давным-давно заигранной пьесе – почувствует, как у него по спине пробегает такой же холодок, значит произошло нечто такое, что останется в памяти навсегда. А если, наоборот, он (или она) пожмет плечами в середине пьесы или даже небрежно скажет что-то в начале гитарного соло, то просто перестанет существовать для тебя, вот и все.

Те, кто, подобно Яну Вринду, профессиональному неудачнику и брату моей жены, утверждает, будто «Столкновение с бездной» – всего лишь «очередной дурацкий фильм-катастрофа», в сущности, уже безнадежны. Но одного не отнимешь у моей жены: она всегда была готова пойти вместе со мной, попытаться понять, что в этом фильме взяло меня за живое, – во всяком случае, тогда.

Макс Г. разговаривал по мобильному, опираясь локтем о стойку бара в фойе и заткнув свободное ухо двумя пальцами левой руки.

– Если ты берешься за это, лучше сделать в точности так, как я говорю, – расслышал я. – А если сделаешь не так, лучше вообще этого не делать.

Если Макс и поправился, то от силы на несколько килограммов; его волосы слегка поредели и стали не такими пышными. Но он по-прежнему отдавал предпочтение черному цвету; на нем была дорогая фирменная рубашка навыпуск. Я заметил у него на шее тонкую золотую цепочку. Верх черных мокасин тоже был украшен цепочками.

Я быстро допил пиво и заказал еще одно. Жена покачала головой, когда я вопросительно посмотрел на нее, но потом согласилась. Впереди нас ждала вторая серия «Столкновения с бездной», в которой все будет смыто волнами километровой высоты, и я лелеял смутную надежду, что после двух бокалов белого вина жена лучше поймет, что я имел в виду.

Закончив разговор, Макс убрал телефон в левый карман рубашки, покачал головой и внимательно огляделся. Его взгляд скользнул по затылку моей жены, после чего наши глаза на мгновение встретились – но он не подал виду, что узнал меня.

– В конце фильма на земле всех уничтожат? – спросила жена. – Или хотя бы несколько человек останутся в живых?

Я взглянул на нее. Было ясно, что она делала попытку сблизиться – во всяком случае, не испортить вечер бесконечными рассуждениями о том, насколько примитивен сюжет «Столкновения с бездной». Я видел ее глаза, поднятые на меня. И этот взгляд, и тон, которым был задан вопрос, могли бы принадлежать матери, которая привела сынишку в магазин с модельками поездов и терпеливо позволяет ему выбирать, но не жене, разговаривающей с мужем о развитии событий в фильме-катастрофе.

– Ты в самом деле хочешь знать? – спросил я. – Когда ты смотришь триллер, ты же не хочешь знать, чем он закончится?

Жена зажмурилась, задумчиво потягивая вино.

– Милый, но это же не триллер, – сказала она наконец. – Это скорее…

Я не дал ей договорить; я увидел, что Макс отделился от барной стойки и направился в нашу сторону. В тот момент, когда он готов был уже пройти мимо нас, я дотронулся до рукава его рубашки.

– Макс! – воскликнул я, и это прозвучало почти правдоподобно, словно я только что увидел его.

Макс с легким раздражением посмотрел на руку, лежащую на его рукаве, и только потом – на меня.

– Фред, – напомнил я. – Из пятого «а».

Его лицо приняло задумчивое выражение, как у знатока, нюхающего только что откупоренное вино, о котором не известно почти ничего, кроме года. Он поднес руку к носу, ущипнул его и покачал головой.

– Извините, – сказал он. – Думаю, вы обознались.

Он уже хотел идти дальше. Я протянул ему руку, на этот раз не касаясь его рукава.

– Фред Морман, – сказал я. – «Он чувствует, что ты свой. С сегодняшнего дня ты его друг».

Макс уставился на меня. Его рука исчезла в нагрудном кармане черной рубашки. Это был тот карман, куда он недавно спрятал мобильный телефон. Он пошарил там пальцами, снова вынул руку и выудил из другого кармана пачку «Мальборо».

– Макс! – раздался в ту же секунду женский голос.

На лестнице, ведущей к туалетам, стояла женщина; она махала рукой и куда-то показывала. На кого или на что – стало понятно не сразу.

– Моя сумка! – крикнула женщина.

Только теперь я заметил мужчину, который в спешке пытался протиснуться между зрителями, заполнившими фойе; чтобы попасть к выходу, ему нужно было пройти мимо бара, и поэтому он оказался почти перед нами.

Макс сделал шаг в сторону и преградил ему путь.

– И куда это мы идем, Хасан? – спросил он, крепко схватив мужчину за руку.

На руке мужчины висела матово-черная сумочка с вытисненными белыми буквами dkny.

Прежде чем мужчина успел ответить, колено Макса уже пошло вверх. Сначала я подумал, что Макс хочет заехать ему в пах, но он быстрым движением схватил воришку за волосы, а потом с силой нагнул его голову.

Макс попал ему коленом в нос или в верхнюю губу. Раздался приглушенный треск, будто сломали ветку или, скорее, в соседней комнате разбился сервиз. Во все стороны брызнула кровь, она крупными каплями падала на светло-розовый ковер фойе.

Мужчина прижал руки к лицу, а потом в ужасе уставился на свои окровавленные пальцы. Сумочка упала на пол. Макс нагнулся и поднял ее.

– Радуйся, что я не расист, – сказал он. – В твоей стране я отрубил бы тебе руку.

Макс повернулся к нам, закурил сигарету, которую все еще держал между пальцами, и помахал женщине; та спустилась с лестницы, ведущей к туалетам, и стала пробираться к бару.

Макс обернулся к мужчине, который пытался остановить кровь рукавом рубашки.

– Что ты тут стоишь? – бросил он. – Иди умойся. Грязный тип!

Бо́льшая часть публики в фойе наблюдала за происходящим, будто в оцепенении. После того как кровь брызнула на ковер, некоторые отвели взгляд, кто-то испустил вопль отвращения; но теперь, когда тот человек поплелся к выходу, слышалось преимущественно одобрительное шушуканье.

– Они наглеют с каждым разом, – сказал мужчина в синей куртке, держащий в руке бутылочку шоколадного молока.

– Если теперь и в кино нельзя спокойно… – услышал я женский голос у себя за спиной.

Сам я смотрел только на приближающуюся женщину. Из-за собранных кверху волос было хорошо видно, что у нее необыкновенно длинная шея. Впрочем, мне стало понятно, что женщина вообще отличалась удивительно высоким ростом. Пока она пробиралась по фойе среди публики, ее голова ни на миг не пропадала из виду.

У нее было узкое лицо с классическими чертами, но мне на ум пришло в первую очередь животное, поднявшее голову над растительностью саванны, – не обязательно хищник, скорее, кто-то вроде жирафа или окапи.

– Все в порядке, дорогая? – спросил Макс, когда женщина присоединилась к нам и он отдал ей сумочку.

Они коротко поцеловались в губы, причем женщине пришлось нагнуться. Нет, не совсем так: она слегка присела, одновременно наклонив голову.

– Это Сильвия, – сказал Макс. – Сильвия, это… это мой бывший одноклассник. Мы вместе учились в школе.

Я пожал протянутую мне руку.

– Фред, – представился я.

Затем взгляды устремились на Кристину.

– Кристина, – сказала моя жена, пожимая руку им обоим.

Я еще раз взглянул на жену Макса, зная теперь, что ее зовут Сильвия. Я старался не глазеть на нее, но это было трудно. А думал я в это время только об одном: почему у Макса такая высокая жена?

– Вот как, – сказала Сильвия. – И давно вы знакомы?

Мы с Максом переглянулись.

– С семидесятого года, – сказал я. – В семьдесят втором мы… я сдал выпускной экзамен. После этого мы друг с другом, вообще-то…

– У него всегда была феноменальная память, – со смехом перебил меня Макс. – В каком году впервые запустили «Фау-один» и как звали того немецкого генерала, который в сороковом году напал через Арденны с тыла на французские позиции? Спроси Фреда, и Фред даст ответ.

Теперь смеялись мы все; краешком глаза я видел, что Кристина усиленно кивает.

– И? – произнесла Сильвия.

Впервые с момента нашего знакомства она смотрела на меня в упор дольше, чем позволяли правила приличия. Я снова подумал о животном в саванне. О животном, которое, подняв голову над травой, дремлет, лежа под пылающим африканским солнцем; потом спускается мрак, а зверь все еще лежит там.

– Что «и»? – спросил я.

– Ну, как звали того немецкого генерала, который… и так далее? – спросила Сильвия.

В этот момент раздался гонг, возвестивший, что вторая серия «Столкновения с бездной» вот-вот начнется.

– Штудент,[9]9
  Курт Штудент (1890–1978) – летчик-ас Первой мировой войны, основатель и первый командующий немецкими воздушно-десантными войсками. План же Арденнского наступления 1940 г. принадлежал другому генералу, Эриху фон Майнштейну.


[Закрыть] – сказал я. – Курт Штудент. Французские и британские войска были полностью деморализованы, поскольку считали, что немцы со своей тяжелой бронетехникой никогда не пройдут через Арденны по узким, извилистым тропинкам.

Макс расхохотался, запрокинув голову.

– Штудент! – смеялся он. – Теперь и я вспомнил! Штудент! Незабываемое имя! Но я его забыл, а он – нет. Разве я преувеличил? – спросил он, повернувшись к своей жене.

Я все еще смотрел на Сильвию; мне показалось или она мне подмигнула? Я подумал, что с некоторыми видами животных дело обстоит так же: непонятно, смотрят они на тебя или просто спят.

– А чем ты теперь занимаешься? – спросил Макс.

Я рассказал.

Макс несколько секунд смотрел на меня, не говоря ни слова.

– Должно быть, ты питаешь огромное отвращение к людям, – проговорил он наконец.

Снова прозвучал гонг. Фойе уже почти опустело.

Макс протянул руку Кристине.

– Приятно было познакомиться, – сказал он и взял свою жену под локоть.

– Может, мы еще разок… – начал он, пожимая мне руку. – Может, мы еще разок выпьем вместе? Было бы здорово.

Я видел, что на его лице написано совсем другое. В тот момент его лицу хотелось обратно в кинозал. Наверное, оно вообще не хотело бы больше видеть меня.

Когда я посмотрел вниз, на наши соединенные руки, то увидел засохшую каплю крови на циферблате Максовых часов; это были золотые часы для подводного спорта, с множеством разных стрелочек, указывающих секунды и, насколько я понял, глубину в метрах. Человека, у которого есть все это, наверняка не слишком интересовали воспоминания о нашей школьной жизни.

– В следующую субботу я отмечаю свой день рождения, – сказал я. – Мне будет приятно, если вы оба придете.

Позже, в темноте кинозала, жена наклонилась ко мне. Метеорит увеличился настолько, что светил ярче солнца; уже скоро волны, заливающие сушу, должны были столкнуть статую Свободы с пьедестала. Я люблю фильмы, где поначалу все хорошо, но известно, что долго это не продлится. Теперь, смотря «Столкновение с бездной» во второй раз, я получал даже больше удовольствия, чем в первый.

– А я и не знала, что ты хочешь отпраздновать свой день рождения, – прошептала Кристина мне на ухо. – Во всяком случае, мне ты об этом не говорил.

В темноте я усмехнулся.

– Я тоже не знал, – прошептал я в ответ, ущипнув ее за руку. – Но с другой стороны, сорокасемилетие бывает только раз в жизни, – добавил я.

6

Время близилось к полуночи, и я уже смирился с мыслью о том, что Макс и Сильвия не придут. Разговоры, после обсуждения беспроцентной ипотеки, новых ресторанов и новых секретарш, опустились на такой уровень, что на следующее утро о них лучше было вообще не вспоминать. Между втоптанными в паркет орешками и остатками салата кто-то делал нелепые попытки в одиночку изобразить танцевальные па; наступила та мертвая точка, когда все могут схватить свои пальто и ни с того ни с сего исчезнуть.

Я отметил про себя, что отвык устраивать праздники. В последние годы я старался, чтобы мои дни рождения проходили как можно незаметнее, и мне было трудно по обязанности выслушивать одновременно столько рассказов стольких людей. Одним словом, у меня заходил ум за разум на моем собственном празднике, и поэтому темы для разговоров, которые предлагал я сам, теперь уже невозможно вспомнить. Пил я быстрее, чем делал бы это в другой обстановке, смотрел на часы чаще, чем обычно, и несколько раз, стараясь вести себя как можно естественнее, подходил к окну, смотревшему на улицу. Там я стоял, уставившись на припаркованные машины в свете уличных фонарей, на угол в конце улицы, уже не помня: то ли я оставил всякую надежду на его приход, то ли в глубине души все еще верил в него. Я также не знал, обрадуюсь ли его появлению, почувствую ли себя отвергнутым, если он не придет.

Слегка сдвинув манжету рубашки, я посмотрел на часы. Без четверти двенадцать… Я со вздохом бросил последний взгляд на пустую улицу и поплелся обратно, туда, где отмечали мой день рождения.

Компания, которую я всего несколько минут назад оставил за разговором о размерах налогов, теперь перешла на домработниц.

– Значит, звонит нам Габриэла из Схипхола,[10]10
  Аэропорт в Амстердаме.


[Закрыть] – говорил мой шурин, продолжая тему, начало которой я, видимо, пропустил, – и говорит, что ее задержали на таможне. А знаете, что сделала эта глупая корова? Она вернулась ровно за неделю до истечения двух месяцев, которые должна была провести за границей, чтобы ее снова впустили в Нидерланды. И это притом, что мы оплатили ее обратный билет, из Сантьяго-де-Чили. Выброшенные деньги. Только их и видели.

Я разглядывал физиономию шурина. Физиономия у него была недовольная и плаксивая, будто с ним давным-давно обошлись очень несправедливо и до сих пор не выплатили компенсацию. В то же самое время я задавался вопросом: кто дал обладателю этой физиономии право заставлять чилийскую уборщицу из Сантьяго-де-Чили наводить порядок за его задницей?

– А наша из Шри-Ланки, – сказал Хюго Ландграф, живущий в одном из соседних домов. – По-голландски не знает ни слова, зато чертовски мила. И хороша собой, между прочим.

– Тамилка, – уточнил Петер Брюггинк.

Петер жил один, и домработницы у него не было; с ним я познакомился еще тогда, когда разговоры чаще всего заходили о расстояниях между звездами.

– Знаете, что, по-моему, самое ужасное? – продолжил шурин. – Эта наша Габриэла живет в Нидерландах уже, не соврать бы, лет восемь. Сначала она вышла здесь замуж за антильца – думаю, только ради официальных бумаг, но, так или иначе, он оказался гомиком. Восемь лет! И эта дебилка до сих пор объясняется по-голландски, как слабоумная. Каждый раз приходится изо всех сил напрягаться, чтобы разобрать ее слова. С ума сойти. А тут еще телефонный разговор, когда по губам не прочитать. В общем, я отдал телефон Ивонне, потому что мое терпение лопнуло. Будь моя воля, ее сегодня же посадили бы в самолет до Чили, чтобы она никогда не возвращалась, а Ивонне ее жалко. Жалко! На это и ответить нечего.

Я взял с пианино свой бокал с «Московской» и сделал большой глоток. Это был мой шестой (или седьмой?) бокал, и я находился на грани: на грани между «слишком много» и «в самом деле слишком много» – такой перебор обычно сопровождается определенными изменениями личности, причем на следующий день только от других можно узнать, что ты наделал или наговорил.

Было время, когда мне не приходилось считать бокалы, но года три назад я начал делать это. Где пролегала эта грань, зависело от обстоятельств: что было съедено, приходилось ли пить разные крепкие напитки вперемешку, в котором часу началось, – но она совершенно точно располагалась где-то между шестью и десятью. Потом было все равно; я подумал, что после этого бокала можно уже не считать, и залпом допил остаток водки.

– Нашу не жалко, – говорил Хюго. – В ней есть какая-то хрупкость, но чтобы жалеть… Нет, я бы не сказал.

Я быстро обвел взглядом собравшихся в гостиной. У открытой балконной двери стояла Кристина, которая разговаривала с Эриком Менкеном. По тому, как Кристина держала сигарету и каждые три секунды встряхивала головой, отбрасывая назад темно-каштановые кудри, сразу было видно, что она находится в изнеможении. Менкен держал стакан с минеральной водой на уровне брючного ремня и время от времени кивал. Ведущий популярной телевизионной викторины, в те времена он объективно был едва ли не единственным нашим другом, точнее – знакомым, занимающим определенное положение.

Что касается других друзей и знакомых, то мне всегда стоило большого труда запомнить, чем они занимаются, даже в тех редких случаях, когда я проявлял к этому интерес. Например, Хюго Ландграф делал что-то в муниципальной транспортной фирме, но что… Мне вспомнился пьяный вечер на террасе кафе «У Эльзы» на Средней дороге, когда Хюго ни с того ни с сего завел речь о неурядицах в своем отделе, о том, кто способен и кто неспособен произвести предстоящие «структурные изменения» в «аппарате управления». Он говорил о «перекладывании ответственности» и «должностях, подпадающих под сокращение», по которым должны быть «пересмотрены оклады», – и я скоро почувствовал, что мой взгляд остекленел. Остекленел настолько, что я не решался смотреть Хюго в глаза. Но, должно быть, он что-то заметил и с того вечера больше не возвращался к этой теме.

Петер Брюггинк долгие годы называл себя фотографом, но никогда не рассказывал, что он фотографирует. Я, например, ни разу не видел газеты, буклета или брошюры с фотографией, сделанной Петером. Но однажды в супермаркете я обратил внимание, что Петер долго смотрит на пачку мешков для пылесоса, вертя ее в руках. Это не был взгляд человека, желающего выяснить, сколько стоит эта пачка или для какого пылесоса подходят эти мешки: во взгляде Петера прежде всего читалось сожаление, словно он смотрел на то, что уже сделано и не подлежит исправлению. Тогда меня осенило, что фотографию мешка, помещенную на пачке, сделал Петер Брюггинк, но я так и не решился спросить его об этом.

А мой шурин со своей чилийской домработницей? Мой шурин – это мой шурин. Мой шурин не делал ровным счетом ничего, но это, во всяком случае, было легко запомнить.

Эрик Менкен, напротив, был телевизионным ведущим, ни больше ни меньше. Забыть, чем он занимается, было невозможно: об этом напоминали каждую пятницу ровно в десять вечера, когда начинали звучать позывные «Миллионера недели». Его жесты, его глубокий мрачный голос и его волосы, которые в любую погоду выглядели лет на пятнадцать моложе его самого, были уже всем знакомы, когда в один прекрасный день – не больше года назад – он поселился в четырехэтажном особняке на углу Верхней дороги и улицы Пифагора.

Вскоре после этого некоторые соседи увидели, как Менкен «живьем» переходит улицу. Другие наблюдали, как он «совершенно запросто» покупает полкило молодого сыру и двести граммов ветчины в специализированном магазине «Добрый сыровар» на углу Широкой и Верхней дорог, и собственными ушами слышали, как, уходя, он – «опять совершенно запросто, будто любой другой» – пожелал продавцам «приятных выходных».

В течение следующих месяцев телеведущий постепенно превращался в простого, обычного человека; он стал таким простым и обычным, что некоторые обитатели квартала уже почти видели в нем приятеля. «Привет, Эрик!» – кричали они ему с другой стороны улицы, когда Менкен садился в свой темно-синий «лендровер», и телеведущий ни разу не посчитал зазорным ответить на приветствие.

Сам я этого Эрика Менкена терпеть не мог именно из-за простецкого поведения. И точно так же я ненавидел его за стакан минералки в руке, когда, якобы внимательно – и, как всегда, с видом простого, обычного человека! – он слушал вымученную болтовню Кристины.

Этот стакан минералки говорил о беспокойной жизни телеведущего; той самой беспокойной жизни, которая не позволяла ему, наподобие других, заложить за воротник в день сорокасемилетия соседа. Стакан минеральной воды, казалось, был признаком некой праведности, некоего благородства, словно этот человек был вечно занятым домашним врачом, которого в любую минуту могли вызвонить для неотложной помощи.

Я увидел, что Кристина запрокинула голову и разразилась смехом. Лицо Менкена приняло лицемерное выражение, будто он сказал что-то смешное и удивился этому.

Только представить, что она заведет интрижку с этим невиданным мудаком, подумал я, что этот самовлюбленный болван будет вокруг нее увиваться. Что он погрузит в нее свой – наверняка совсем обычный, очень простой – член. Это нисколько меня не взволнует; более того, я испытаю огромное облегчение.

Я глубоко подышал и снова наполнил свой бокал; несколько капель пролилось через край, и на темно-коричневой поверхности пианино сразу появился белый налет. Возле бокала стояла фотография в рамке: мы с Кристиной и Давидом на Менорке. Это было на террасе рыбного ресторана в маленькой гавани Сьютаделлы. Нас тогда сфотографировал чрезвычайно любезный официант, и теперь, наклонившись, чтобы отхлебнуть водки, готовой перелиться через край, я рассмотрел нас троих получше.

Никаких ясных предзнаменований не замечалось; более того, мы улыбались. Кристина произносила тост, кокетливо глядя на фотографирующего официанта. Давид тоже улыбался; не улыбался только я, как стало ясно теперь – я даже не смотрел в объектив. Руки я держал под столом, словно что-то прятал. Значит, все-таки предзнаменование? Я первым перестал улыбаться и тем самым повлиял на жену и сына?

– Правильно будет сказать «терпение», – услышал я у себя за спиной голос шурина. – «Жалко» – не то слово. Жалко больных тюленят, попавших в разлив нефти. Жалко выпавшего из гнезда птенца со сломанной лапкой. Но именно так Ивонна и обращается с прислугой из третьего мира – будто они больные тюленята или птенцы со сломанными лапками, которым надо сделать дом из картонной коробки.

Я повернулся и взял с пианино свой бокал, но увидел, что он почти пуст.

– Жалко их, в жопу, – продолжал шурин. – Ключевое слово – «терпение». Заварить мне кофе. Прибраться в комнате. Мастика для паркета? Мастика для паркета? И еще приходится сосредотачиваться на каждом слове, чтобы их понять. Терпению приходит конец, вот что. У меня терпения уже не хватает. Я слишком стар для этого. Я слишком стар, чтобы беспомощно улыбаться, слушая дебильный голландский язык. У меня учащается сердцебиение. Буквально. Ладони в холодном поту, только представь себе.

Петер поднял свой пустой бокал, будто собирался выпить за меня.

– А у вас? – спросил он. – Что же это было? Гватемала? Гондурас? Что-то связанное с землетрясением, так?

Я уставился на Петера, но его лицо уже расплывалось в моих глазах. Мне вспомнилась тетя Анс. Тетя Анс раньше делала уборку в доме моих родителей; она не любила слова «домработница», поэтому мама называла ее «помощница по хозяйству». Я снова услышал ее крик, перекрывающий шум пылесоса, – мол, надо допить молоко. «Фре-ед, допей молоко…» Когда я приходил из школы, она всегда давала мне яблоко и стакан молока, но после съеденного яблока молоко отдавало смесью ржавого металла и солоноватой воды из пруда, где давным-давно не водилось никакой живности.

Я разлил всем «Московской». Водка струйками выплескивалась через края бокалов на паркетный пол.

– У нас с недавнего времени служит марокканка, – сказал я.

Воцарилось молчание.

– Носит или не носит? – спросил наконец шурин.

Я посмотрел на него.

– «Носит или не носит», – повторил я его слова, но уже без вопросительной интонации, не желая демонстрировать, что я не понял вопроса.

Шурин залпом опрокинул свой бокал, рыгнул и вытер губы тыльной стороной руки.

– Носит она платок или нет? – сказал он.

И в ту же секунду раздался звонок. Это был необычный звонок: он длился очень долго, будто звонили уже два раза, а мы не услышали.

– Я уж думал, ты никогда не откроешь, – крикнул Макс с нижней площадки, когда я высунул голову через входную дверь.

Позади него, на улице, стояли еще двое. Мужчина и женщина; что женщина не Сильвия, я увидел сразу, даже в полутьме. Сильвия, со своим ростом, возвышалась бы над Максом на целую голову. А вот мужчина был гораздо выше их обоих. Волосы у него были острижены так коротко, что в свете уличных фонарей блестел белый череп.

– Я прихватил друзей, – сообщил Макс, когда они поднялись.

В проеме входной двери мужчине с блестящим черепом пришлось нагнуться при входе в прихожую, но он сделал это так плавно, словно привык, что в домах человеческих масштабов надо нагибаться; одновременно он протянул мне руку.

– Ришард, – представился он.

Я ожидал железной хватки, рукопожатия, от которого слезы брызнут из глаз, но рука у Ришарда оказалась теплой и мягкой, почти девичьей. Как и Макс, он был одет в черную рубашку навыпуск. Позднее я слышал и его фамилию – Х., – но, думаю, раза два-три, не больше.

Женщина оказалась брюнеткой с короткой стрижкой; она носила колечко в пупке и еще одно – под нижней губой.

– Это Галя, – сказал Макс. – Можешь говорить все, что заблагорассудится, она тебя все равно не поймет.

Он подмигнул.

– Галя такая тварь, – сказал он. – Все силы заберет.

Он обнял ее рукой за талию, его пальцы быстро скользнули по колечку в ее пупке.

– Все они в Одессе мечтают только об одном: готовить и мыть посуду таким мужчинам, как ты и я. Поди разберись.

Улыбнувшись Максу, Галя выпятила губы. Макс сделал то же самое и поцеловал ее.

– Это из-за курса рубля, – сказал он, – или из-за Чернобыля. Или whatever.[11]11
  Чего угодно (англ.).


[Закрыть]

Только сейчас я заметил, что Макс пьян; его повело в сторону, и ему пришлось ухватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. У Гали были такие глаза и губы, ради которых любой мужчина оставил бы жену и детей, чтобы отправиться за ней хоть на край света.

– Милый мальчик, к сожалению, у меня нет для тебя подарка, – сказал Макс. – Все делалось немного впопыхах. Если бы пищалка не сработала, мы бы тут не стояли. Simple as that.[12]12
  Только и всего (англ.).


[Закрыть]

Я вопросительно смотрел на него. Тем временем Ришард Х. прошел мимо меня и вошел в гостиную. Макс засучил рукав рубашки и постучал по стеклу своих наручных часов.

– Они всегда пищат, когда что-то есть, – сказал он. – Мы ужинали в Аудеркерке. Но раз у моего старого школьного друга Фреда день рождения, мы и к нему пойдем. Подарок за мной. Правда-правда, точно.

– Да ничего, – сказал я. – Что вы хотите выпить? Есть водка.

При слове «водка» глаза у Гали вспыхнули, как у домашнего животного, услышавшего, что открывается дверь холодильника.

Потом мы стояли на балконе и любовались видом на сад. Из колонок гремела «Californication» группы Red Hot Chili Peppers. Ришард Х. танцевал с моей женой. Где-то дальше, в глубине гостиной, небольшая группа, в которую точно входили Петер Брюггинк, Хюго Ландграф и мой шурин, собралась вокруг Гали. Там усиленно жестикулировали и непрерывно громко смеялись. Галя пила водку из стакана для воды.

При виде Ришарда Х., вошедшего в сопровождении Гали и Макса Г., гости испуганно замолчали. Мягко говоря, пришедшие явно не вписывались в компанию. Если оставить в стороне рост и прическу Ришарда Х., причиной была, думаю, прежде всего их одежда. Те, кто входил в мой тогдашний круг друзей, изо всех сил старались выглядеть как можно проще: футболки с датами турне поп-групп, рубашки унылой расцветки, джинсы, кроссовки… А Макс и Ришард, в своих дорогих, хоть и повседневных, черных рубашках, с многофункциональными часами на хромированных браслетах – для подводного спорта или альпинизма, – казалось, не испытывали никакого неудобства, выставляя на всеобщее обозрение свое несомненное богатство.

Возможно, главное заключалось как раз в этой заметности: люди из моего тогдашнего дружеского круга изо всех сил старались скрыть, кем они являются в действительности, – оснащенные галстуками и рубашками наемные работники на предприятиях, готовых хоть каждый день заменять их другими наемными работниками в рубашках и при галстуках, – а Макс Г. и Ришард Х. не придавали никакого значения тому, как в одежде отражается размер их доходов, хотя, наверное, предпочли бы, чтобы никто не допытывался об источнике этих доходов.

– Приятный район, – сказал Макс, беря палочку для размешивания и проталкивая кружок лимона на дно бокала с кампари. – Очень своеобразный, со всеми этими низенькими домиками. По-настоящему нестандартный.

Он закурил сигарету и стал смотреть вниз, на сад, озаренный в это ночное время только светом моего праздника.

Вообще-то, каковы обитатели, таков и район. Ватерграфсмер был подобием района Амстердам-Юг, только в джинсах. Снаружи все дома выглядели более или менее одинаково, а при ближайшем рассмотрении оказывались клетками для всех тех неудачников, которым был недоступен Амстердам-Юг. Можно сколько угодно разглагольствовать о преимуществах Ватерграфсмера – широкие тротуары, тишина, «приятный» смешанный состав населения… обширные сады! – Юг манил на горизонте, словно мираж, который рассеивался без следа, стоило только мысленно допустить, что ты в гробу видал все эти широкие тротуары и тишину, а особенно – смешанный состав населения.

Макс прищурил глаза, вглядываясь в темноту.

– Ну, сады здесь просто гигантские, – сказал он. – А кто живет там?

Я почувствовал легкий укол в сердце. Мне вспомнились прежние случаи, особенно сразу после переезда, когда приходили гости. По окончании экскурсии они вздыхали, стоя на балконе со стороны сада: как замечательно, как идеально было бы, если бы мы, вместо второго и третьего этажа, сумели завладеть квартирой на первом этаже. Объективно говоря, мне не повезло дважды: застрять в Ватерграфсмере, да еще и в доме без сада.

– Одна старуха, – сказал я.

Я вкратце объяснил Максу, в чем дело, пока что не заводя речи о верблюжьем запахе.

Макс перегнулся через перила балкона. Потом несколько раз принюхался, и я затаил дыхание. Весь вечер присутствие верблюжьего запаха замечалось, но, поскольку балконные двери были открыты, он, скорее всего, приходил снаружи, а не из самого дома.

– И ей не мешает этот шум? – спросил Макс.

С легкой досадой я вспомнил о записке, которую несколько дней назад бросил в почтовый ящик госпожи Де Билде. О записке, в которой сообщалось, что в ближайшую субботу ей могут причинить беспокойство в виде шума. Беспокойство в виде шума! Она была глуха на одно ухо, и когда ей что-нибудь говорили, всегда поворачивалась «хорошим» ухом. Несколько месяцев назад, выходя на улицу, она стала пользоваться так называемым ходунком. Три дня назад я видел ее на мостике возле сквера Галилея. Она стояла совершенно неподвижно, словно не могла больше идти ни вперед, ни назад. Подойдя поближе, я увидел у нее на лбу капельки пота и услышал тяжелое дыхание – такое, словно каждый драгоценный глоточек воздуха ей приходилось вытаскивать из глубокого колодца неподъемными ведрами.