Текст книги "Объяснимое чудо"
Автор книги: Герман Кант
Жанр:
Рассказ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Ну, значит, увидал, подумал я и, глядя на его испуганно вздернутые плечи, пожалел, что не ослушался отца.
«Сколько же зубов тебе вырвали? – услыхал я отцовский голос. – Вон как побелел-то, аккурат козье молоко!»
Корнелиус буркнул в ответ что-то неразборчивое. Потом деревянной походкой вошел внутрь хлева.
И тут я увидел то же, что и он, – нашу козу. Она спокойно жевала резаную свеклу и стояла к нам правым боком, тем, с Малайским архипелагом.
Я открыл было рот, чтоб спросить у отца объяснения этому удивительному обстоятельству, но он остановил меня одним из своих знаменитых взглядов, которые как нельзя более ярко доказывали его незаурядность.
Корнелиусу Байну потребовалось весьма много времени, чтобы усесться на скамейку, и не сразу руки его сумели ухватить протянутый отцом подойник. С глухим стоном он взялся за вымя – струйка молока брызнула в солому.
«Что стряслось?» – спросил отец, но Корнелиус только скрипнул зубами и продолжал доить. Потом он вдруг остановился, нагнулся к вымени, снова выпрямился и окинул животное таким взглядом, какой появляется у людей при виде того, что до сей поры казалось им невероятным.
«Ну-ка проверь, как там ушиб», – сказал отец.
Корнелиус Байн поспешно кивнул, будто ему посоветовали быстро ущипнуть себя за руку. Он прицелился указательным пальцем точнехонько в юго-западную оконечность Суматры и боязливо ткнул. Коза взвыла от боли. А Корнелиус Байн во всем сознался. Он подробно изложил замысел преступления и то, как его осуществил, рассказал, почему и каким образом увел козу, а главное – сообщил, где находится добыча. «Так ловко все придумал, – сказал он, – но где уж мне тягаться с чудесами».
Отец простер руки – теперь я не могу не признать, что здесь он немного хватил через край, – и приказал Корнелиусу Байну: «Ступай же туда, где ты спрятал неправедное добро, и верни его назад, в родные пенаты!»
Видя перед собою козу, Корнелиус Байн хотел было задать вопрос, однако вовремя спохватился, что о чудесах расспрашивать не след, и заковылял прочь, сломленный, но не утративший надежды.
Пока он ходил за нашей настоящей козой, отец с помощью горячей воды избавил чужую, взятую напрокат козу от Малайского архипелага и отвел ее к хозяевам – услужливым, хоть и недоумевающим соседям. И я могу подтвердить: он сделал все возможное, чтобы растолковать животному, зачем во имя торжества добродетели и морали так долго тер ему правый бок, что там образовалась ранка с талер величиной.
Я, конечно, допускаю, что оттенок поучительности, присутствующий в этом эпизоде, ни от кого не укрылся, – находчивые критики по праву выделят его заголовком «Так творят чудеса!» – но тем не менее нанесу обскурантизму еще один удар, сообщив, что происшествие в нашем хлеву снабдило Армию спасения материалом для популярной по сей день баллады «Чудо Корнелиуса, или Как вора наставили на путь истинный» – хитро закрученного, туманного песнопения, в котором и речи нет о ведущей роли моего отца и о его артистической натуре.
С радостью вижу, что этим замечанием я вернул себе нить рассказа, которую, пожалуй, едва не упустил в тот самый миг, когда начал толковать об артистизме и искусстве. И это не случайно. Ведь искусство есть не что иное, как упорядоченные отступления от темы, а значит, раздумья и даже простое упоминание об искусстве опять-таки вводят в соблазн мысленно свернуть с путей традиции и общепринятости, и посему поводья с уздечкой тут куда нужнее, чем кнут да шпоры.
Занимающиеся искусством, равно как и критичные их попутчики, оказываются поэтому в наиболее выгодном положении, когда, говоря без затей, не уклоняются от сути дела. Дело моего отца было искать золото, а мое – рассказать об этом. Про похищение козы и кражу яблок, про яблони и бунчуки упомянуть можно, но они не должны застить нам глаза. Пусть останутся тем, что они есть, – второстепенными вещами.
Так вот, теперь я хочу без промедления, быстро и притом четко живописать, что же случилось в тот день, когда отец нашел золото. Помнится, я уже говорил, что все мы тогда очень обрадовались, но вроде бы не сказал, кто были эти «все мы». Первым долгом, конечно, моя мать, мои братишки с сестренками и я сам. Однако многие соседи от души разделили нашу радость. И прежде других я назову фрау Милам, в чьей собственной жизни отродясь не было ничего сколько-нибудь ободряющего, так что никто бы и не подумал обижаться, если б из-за отцовской находки она позеленела от зависти. О, судьба изрядно ее потрепала!
Ни один из тех, чья профессия – развлекать себя и других, выясняя обстоятельства жизни людей, облекая результаты поисков в слова и запечатлевая их на бумаге, – ни один из них не устоит перед соблазном, какого преисполнена фраза наподобие вот этой: «О, судьба изрядно ее потрепала!»
Стоит она себе и стоит, точно темноволосая красавица, скрестив руки на груди; ноги у этой красавицы фразы длинные, стройные, бедра гибкие, а грудь – ну чисто магнит, даром что не из железа. Где уж тут пройти мимо.
Вот вам и оправдание, а ежели не оправдание, то по крайней мере мотивировка, она-то и послужит намордником для моей совести, коли я сейчас в пику всем добрым намерениям быстренько расскажу и о фрау Милам и только потом продолжу речь о находке и доведу ее до конца. Но, наверно, выгоднее будет предоставить слово самой фрау Милам. Она так часто рассказывала о трагических событиях своей жизни, что описания отдельных происшествий сыплются с ее губ, точно гладко обкатанные камешки; она лучше знает, что важно, а что нет, и тому, кто превыше всего ценит афористическую краткость, не грех и поучиться у нее.
Фрау Милам (это последнее, что я еще обязан сообщить) была в то время, когда я услышал от нее нижеследующий рассказ – а случилось это за несколько дней до отцовской золотой находки, точнее не скажу, ибо колумбовский триумф отца заставил померкнуть все предшествующее, – фрау Милам была в ту пору унылой пятидесятилетней особой. Вообще-то болтливостью она не страдала, но было два слова, которые неизменно приводили ее в лихорадочное возбуждение и делали крайне говорливой. Это – «решительность» и «нерешительность».
Достаточно было обронить любое из этих слов, безразлично в каком контексте, – фрау Милам тотчас его подхватывала и брезгливо отбрасывала прочь, говоря при этом:
«Ничегошеньки я в этом не нахожу ничегошеньки. Решительность ерунда и нерешительность ерунда уж я знаю что говорю. Из-за нерешительности можно прозевать то что до смерти хочется иметь и решительность опять же иной раз подсовывает такое чего тебе и даром не надо. Нерешительность может человека угробить и решительность тоже. Взять к примеру меня я всегда была решительная а вот встретила нерешительного потому у нас с ним ничего и не вышло. Ведь в один прекрасный день появился паровоз. Все и пошло насмарку потому как мы сидели в автобусе и он никак не мог решиться. Когда паровоз-то появился все кончилось а из решительности вовсе получилось такое что оторви да брось. А уж как я его любила кабы не его нерешительность мы б и сейчас еще счастливы были я конечно не хочу этим сказать что счастье идет от решительности. Остерегусь я такое утверждать боже меня упаси. Человек-то о котором я толкую был почитай решительно самым нерешительным из всех кого я знавала и ежели бы мы тогда сидючи в автобусе не повстречали паровоз разве я когда б задумалась о решительности да нерешительности как вот теперь разве стала бы говорить что и то и другое гроша ломаного не стоит. Человек которого я так любила да и он тоже меня любил это я могу доказать так вот он был до того нерешительный что даже не решился сказать что любит меня а сказать было нужно и не затем чтоб я знала а чтоб могла ответить я мол тоже его люблю. Вот паровоз и отплатил ему за нерешительность и со мной тоже расквитался отдал на произвол решительности. Он человек которого я так любила и в остальном нерешительность сплошь да рядом проявлял из-за этого мы с ним даже не танцевали ни единого разу ведь пока он решится меня пригласить другие давно тут как тут а уж паровоз который подкатил когда мы в автобусе сидели всему конец положил. Автобус-то на рельсах стоял и не двигался с места а паровоз двигался да еще как и прямиком на нас. Другие пассажиры были не такие нерешительные как тот кого я любила они все решительно выскочили наружу когда паровоз еще на порядочном расстоянии находился, но тот человек с его нерешительностью все стоял возле двери паровоз мчится на автобус а он никак не решит прыгать ему первым или меня вперед пропустить. Наконец он порешил разделаться с нерешительностью и пропустить меня да уж ясное дело опоздал потому как я просто-напросто взяла и не дожидаясь его решительно вылезла из автобуса это я точно могу сказать а паровоз был уже близко-близко вот как вы сейчас. А человек которого я любила остался в автобусе потому-то наш роман который толком так и не начался из-за его дурацкой нерешительности теперь раз навсегда закончился что и привело меня к такому вот выводу насчет нерешительности. Но если вы думаете что человек которого я так любила решился бы извлечь урок из своей нерешительности то вы совершенно не поняли до какой степени он был нерешителен. И когда мы все опять сели в автобус он так и не решился сказать словечко про любовь хотя и одного словечка хватило бы при моих-то чувствах. Потом автобус спокойненько поехал дальше с ним ведь ничего не случилось потому что паровоз затормозил аккурат в двух шагах от него а через неделю-другую я скоропалительно вышла замуж притом как вы можете догадаться за машиниста очень уж он был решительный и мне теперь наверняка незачем говорить почему я ни в грош не ставлю решительность. Вы поди знаете моего мужа».
Я так споро да бойко сумел записать все услышанное от фрау Милам, и так это складно текло из-под пера, что теперь меня грызет червь сомнения: а допустимо ли в наши дни писать иначе, нежели привыкла говорить фрау Милам. Дыхание современности коснулось меня, и наивность, с коей я обыкновенно создавал свои фразы, подбирал слова и расставлял знаки препинания, понесла урон, если не погибла вовсе. Разве пишущий может претендовать на эпитет «современный», коли пишет не так, как писали в прошлом, в давным-давно минувшие времена? От сего ли ты мира, ежели пользуешься его установлениями? Не угодишь ли в разряд безнадежно отсталых, коли сбросишь тесную холщовую хламиду лексикона предков и перестанешь усматривать в их словесной бедности подлинную добродетель? И уж не хоронит ли себя, еще не родившись, тот, кто ручается за какое-нибудь дело да еще нахваливает его, вместо того чтобы сказать: и это ерунда, и другое тоже ерунда – к примеру, решительность и нерешительность или какой иной дедовский анахронизм? Я, который сел за стол и, преисполненный наивности, написал: «Когда отец нашел золото, все мы очень обрадовались», я, вот только что полагавший разного рода бунчуки да поющие яблони достойными упоминания, я, который стремился к поучительности, столь подробно рассказывая о краже козы, я, мечтавший растрогать читателя повестью об отцовских трудах и искренне собиравшийся написать такую старомодную вещь, как роман, – я растерялся. И хочу сесть и попробовать забыть о золоте и о нашей радости, а еще хочу приложить все свое старание и придумать другую, совсем-совсем новую историю – не слишком многословную, без морали, без запятых, без заглавных букв. А напоследок взмахну еще раз серебристо-голубым платочком воспоминания и повторю: «Когда отец нашел золото, все мы очень обрадовались».
Перевод Н. Федоровой
Послесловие
Настоящая книга продолжает знакомство советского читателя с творчеством Германа Канта – одного из крупнейших мастеров художественного слова Германской Демократической Республики. Со второй половины пятидесятых годов и по сегодняшний день Г. Кант находится в рядах литераторов, занимающих самые активные позиции в политических и эстетических битвах современности, в числе лучших писателей, формирующих общественное мнение и общественный климат страны.
Известность Г. Канта в Советском Союзе началась в 1968 году, когда в журнале «Иностранная литература» был опубликован роман «Актовый зал», получивший широкое признание. Наши читатели хорошо знают и его последующие романы – «Выходные данные» и «Остановка в пути». Гораздо меньше мы знаем Г. Канта как рассказчика и публициста. А между тем малые жанры – важная и неотъемлемая часть его творчества, с них он начинал, к ним неизменно возвращается. Верность «малой прозе» объясняется не только естественным стремлением к жанровому разнообразию, истоки ее в самой личности писателя, в особенностях его взгляда на жизнь, на задачи литературы.
Несколько лет назад Г. Канта, к тому времени уже председателя Союза писателей ГДР, спросили, как ему удается совмещать профессию писателя и общественную деятельность. Он ответил тогда, что не мыслит себе одно без другого. В 1976 году в специальном номере журнала «Вопросы литературы» – «Писатели в борьбе за мир» – Г. Кант подчеркнул: «Мне думается, что литература – это не только мастерство языка, она должна оставаться и искусством убеждения: убеждать людей быть благоразумными и миролюбивыми – это тоже ее задача. Литературное произведение, способное удержать нас хоть на минуту от равнодушия и трусости, – это уже шедевр! Не знаю, можно ли так говорить о самом себе, но рискну: я целиком и полностью политический, социалистический писатель». Внимательные читатели Г. Канта давно убедились, насколько полемичны его произведения по сути, как глубоко и органично входят в их художественную ткань элементы публицистики.
Чувство актуальности у Канта изначальное, прирожденное, такое же, как, скажем, у Гейне – одного из величайших немецких писателей и публицистов, у которого Г. Кант на первых порах многому научился. Напомним эпиграф писателя к роману «Выходные данные», взятый из «Французских дел» Гейне: «Сейчас самое главное – современность, и характер заданной ею темы… определяет все, что будет написано в дальнейшем…» Прозу Гейне и Канта роднит безошибочное понимание, что из всего происходящего в мире в данный момент наиболее злободневно. Прозу Гейне и Канта роднят авторские отступления, побочные и как будто бы случайные реминисценции, которые на поверку оказываются теснейшим образом связанными с главным замыслом; дар афористической меткости выражения, глубоко диалектичного хода мыслей и зачастую неожиданного, а потому и особенно неотразимого их воздействия. Кант хорошо различает, что действительно помогает и что заметно вредит успешному строительству нового общества в ГДР, что служит на пользу и что приносит ущерб делу мира и прогресса.
Этот год для Германа Канта по-своему юбилейный, четверть века назад, в 1957 году, в литературном приложении к «Нойес Дойчланд» был напечатан его памфлет «Политический курьер», а журнал «Нойе дойче литератур» опубликовал его первые рассказы «Маленькая шахматная история» и «Коронация». Эти произведения помогли автору почувствовать уверенность в своих силах, во многом определили направление его творчества.
В нашу книгу вошли рассказы из сборников «Кусочек южного моря» (1962), «Переход границы» (1975), «Третий гвоздь» (1981) и несколько эссе. Они представляют, разумеется, лишь небольшую часть «малой прозы» Г. Канта. Книга названа «Объяснимое чудо», и название это символизирует одно из важнейших направлений творчества и общественной деятельности писателя, отдающего много сил и энергии укреплению дружбы и взаимопонимания между советскими людьми и гражданами Германской Демократической Республики. Слово «чудо» не надо понимать буквально, ибо для того, чтобы оно произошло – не устает подчеркивать Кант, – потребовалось мужество и героизм миллионов советских людей, отдавших свои жизни ради освобождения родины и всего человечества от «коричневой чумы» фашизма. «Таков ход истории, – пишет Кант, – связи и переплетение мотивов, смена ролей и функций, сложение беспредельных сумм. Те, на кого напали, поруганные и измученные, стали освободителями и освободили не только самих себя, но и нас. Мне кажется, мы поняли многое из того, что натворили в истории и что в ней произошло с нами. Поэтому дружба нашего и советского народов представляется нам столь удивительной». Размышляя об истоках этой дружбы, выявляя ее неповторимый феномен, ставший возможным лишь в наше время, писатель приходит к важному выводу: «Это исторический процесс, корни которого следует искать в идеях и принципах социализма». Теме социалистического интернационализма и дружбы двух братских народов посвящены очерки «Объяснимое чудо», «История и предыстория».
В произведениях Канта большую роль играет автобиографический момент, писатель активно использует личный опыт. В романах и рассказах можно выделить три временных пласта, особенно дорогих ему. Довоенное детство, показанное в рассказах «Кусочек южного моря», «Коронация», «Золото», «В разгар холодной зимы», во многих эпизодах романа «Остановка в пути». (Напомним, что писатель родился в 1926 году в семье садовника, отказавшегося впоследствии вступить в национал-социалистскую партию и потому оставшегося без работы.) Поэтизация детства соединяется с ретроспективным взглядом на эпоху тридцатых и начала сороковых годов как на время «обыкновенного фашизма» в его, так сказать, провинциальных проявлениях. Действие, как правило, происходит в небольшом городке на севере Германии. Далее годы, проведенные писателем в лагере военнопленных в Польше, где пробудилось и сформировалось новое политическое сознание бывшего солдата вермахта и Кант, двадцатилетиий юноша, приобщился к антифашистской борьбе. Эта тема – во многих эссе Канта, рассказах «Маленькая шахматная история», «На дороге», «Жизнеописание. Часть вторая» и прежде всего, конечно, в романе «Остановка в пути». И наконец, третий временной пласт, наиболее значительный, – это послевоенная действительность ГДР. Ей посвящены «Актовый зал», «Выходные данные», публицистика и рассказы. Не случайно в недавней рецензии в «Зоннтаг» на том избранной публицистики писателя «В дополнение к анкете» (1981), говорится: «Публицистика Германа Канта – живая и неотъемлемая часть нашего осознания исторического и литературного развития ГДР». Справедливость этого утверждения только возрастет, если распространить его и на художественное творчество писателя.
Особенно актуальными представляются раздумья писателя о нашей современности, поражает его нравственная зоркость, умение оценить позитивные стороны общественного развития ГДР и не обходить при этом другие симптомы и явления. Глубинные, коренные изменения в психологии человека и общества, подчеркивает Кант, происходят далеко не всегда так быстро, как хочется, как это иногда кажется некоторым, чересчур оптимистично настроенным, писателям. В результате появляются легковесные произведения, не вскрывающие подлинных глубин жизни.
Пристальное внимание к человеческой личности, стремление глубоко рассмотреть ее духовный мир – неотъемлемая черта литературы развитого социалистического общества, особенно четко выявившаяся в семидесятые годы. Как и многие другие писатели, Кант в семидесятые годы более пристально стал изучать явления, тормозящие наше продвижение вперед; его взгляд стал острее и критичнее. В эти годы ярко раскрылось художественное дарование Канта – юмориста и сатирика. Рассказы «Праздничная лепта», «Третий гвоздь», «Вакантное место» хорошо представляют эту сторону творчества писателя.
Герман Кант берет сюжеты прямо из жизни, из непосредственно пережитого, но обогащает их творческим воображением и переосмысливает как подлинный талант. Правда, далеко не всегда он «укрывается» за своими образами, некоторые рассказы его откровенно публицистичны. Но это неотъемлемая часть его эстетической и гражданской позиции. «Одного социалистического содержания окружающей нас жизни, – подчеркивает писатель, – еще недостаточно для того, чтобы люди проявили готовность разумно изменяться, если это содержание не сочетается с постоянной готовностью защищать то, что завоевано и испытано временем». И мысль, что нетерпимость к недостаткам и критика отдельных негативных явлений не самоцель, а лишь один из действенных методов укрепления социалистического уклада жизни, эту мысль писатель не устает подчеркивать, постоянно различая конструктивную критику и мелкобуржуазный критицизм. В идейном плане очень важен рассказ «Приход и уход» – бесхитростное (и во многом основанное на подлинных фактах) изложение выступления молодой женщины – нового бургомистра Барске – перед старшеклассниками, вступающими в совершеннолетие. Речь идет о преемственности трех, а точнее, четырех поколений жителей деревни, преемственности, которая характеризует смысл социальных преобразований в ГДР. Первое поколение представлено всего лишь одним человеком – на протяжении двадцати пяти довоенных и военных лет он был единственным коммунистом и антифашистом в деревне. Этого человека не могли заставить отступиться от его политических убеждений ни побои, ни унижения, ни концлагерь. «Хуже всего было одиночество», – вспоминал коммунист (не названный в рассказе по имени) впоследствии, когда уже в качестве депутата народной власти участвовал в строительстве новой – демократической и социалистической – Германии. В рассказе отчетливо ощущается перспектива: прослеживая историческую преемственность поколений, писатель видит позитивное движение истории. «Да, дорогие друзья, несколько лет назад он умер, этот человек, который двадцать пять лет подряд был единственным коммунистом в Барске, и утешить нас может только то обстоятельство, что в Барске уже давным-давно коммунистов гораздо больше, чем один».
Способность Г. Канта никогда не терять из виду подлинную историческую перспективу – отличительная черта настоящего коммуниста и интернационалиста. Значительна роль писателя в полемике с нашими идеологическими противниками – Г. Кант регулярно выступает в печати ГДР с политическими фельетонами, принимает участие в международных дискуссиях, но может быть, еще важнее значение его как воспитателя под-растающего поколения интеллигенции ГДР, как руководителя творческой организации писателей. «Я, как и прежде, безоговорочно убежден в том, – подчеркнул в одном из последних интервью писатель, – что все достигнутое, возникшее в ГДР за тридцать лет, следует рассматривать как великое свершение, как результат множества великих и бесчисленного множества малых, но от этого не менее важных дел».
И в общественной деятельности, и в творчестве Кант твердо стоит на реалистических позициях, постоянно отстаивает их. Ему претят легковесный оптимизм, бравирующее фразерство, прекраснодушные мечтания. «Литература живет опытом и предвидением, и она стремится устранить иллюзии», – подчеркивает писатель. Произведения последних лет свидетельствуют не только о его возросшем мастерстве, но и о развитии его философских и эстетических взглядов, об углублении концепции человека и общества, концепции социалистической личности. Герман Кант вступил в пору высшего творческого расцвета. Пожелаем писателю дальнейших дерзаний и свершений!
А. Гугнин