355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Герман Кант » Объяснимое чудо » Текст книги (страница 8)
Объяснимое чудо
  • Текст добавлен: 24 июля 2017, 18:30

Текст книги "Объяснимое чудо"


Автор книги: Герман Кант


Жанр:

   

Рассказ


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Я неплохо понимаю намеки, и потому обещал шефу снять фото старичков ученых с полосы и спросил его мнение касательно возникшей бреши:

– Увеличить ли количество строк в заметке или дать нашу молодую даму большим форматом?

– Кто из нас сменный редактор, ты или я? – спросил он, и так как сменным был я, он не пожелал вмешиваться; одно он только высказал: сорок строк для фотовыставки предостаточно, и если уж мы вынуждены из ста фотографий выбирать одну, так все – тем более что выставка называется «Лики нашего времени», – все говорит за то, чтобы остановить свой выбор на фотографии молодой женщины.

– Молодая женщина всегда хорошо смотрится, нетакличто-как? – изрек Главный и пожелал мне хорошо провести праздники.

Итак, я последний раз перекрутил сверстанную полосу, записал отчет о смене в книгу, дождался пробного оттиска и тем больше радовался возгласам одобрения наборщиков и упаковщиков, что не уверен был, услышу ли в будущем еще хоть один такой возглас.

Вот теперь я отправился домой и, шагая пустым коридором мимо всеми покинутых комнат, не чувствовал себя, однако, отрезанным от мировых событий, потому, быть может, что сквозь все стены до меня доносился гул ротационок, доказывая, как весело работают механизмы, помогающие совершать Первый Подвиг и Служить Человечеству.

На славу поработав, как-то совсем иначе шагаешь по земле, несущей отныне на себе твой след, – я хочу сказать, мне показалось, будто я необычайно быстро добрался до остановки, а в трамвае мне раза два-три привиделось, что неподалеку от рельсов стоит тот самый человек, ироническое словцо которого, брошенное в мой адрес, не сказать чтобы не повлияло на мои действия, и только из-за спутников я подавил желание помахать ему рукой.

Но водителю, который провел первый издательский грузовик мимо моего трамвая, я помахал; знал ли он, сколь восхитительный груз вез этим утром?

Он знал; это заметно было по его манере держать рулевое колесо; да и как было ему о том не знать, ведь, когда я уходил, а он явился на работу, все кругом едва ли о чем другом говорили.

И позже еще частенько говорили об обнаженной девушке в рождественском номере «Городской газеты» и, надо сказать, говорят по сей день о прекраснейшем среди всех прекрасных ликов нашего времени – хотя, понятно, давно забыт тот взрыв, который вызван был моим новшеством.

Радио Тираны и «Нью-Йорк таймс» в примечательно совпадающих комментариях пришли к выводу – рождественское фото в нашей газете следует понимать как признак ослабления напряженности; правда, «Нью-Йорк таймс» приветствовала это обстоятельство, Тиране же оно, видимо, пришлось не по вкусу.

В ответ на это наш шепелявый Эконом произнес на общем собрании речь, полную обвинений и самообвинений, и заявил, что во время рождественской смены я с какой-то странной напористостью говорил об отчуждении и оцепенении, а он, вместо того чтобы тут же, на месте, до всего дознаться, позволил, к сожалению, некоему письменному феномену сбить себя с пути истинного.

Ныне наш Шепелюн сидит в Управлении государственной лотереи, и, по слухам, работа ему по душе, ибо самые существенные решения там все еще получают из барабана.

Первый Заместитель Главноуправителя ныне также обретается где-то в другом месте, что обусловлено как служебными, так и семейными обстоятельствами. Жена его, будучи покалеченной, расценила изображение совершенной особы женского пола как желание ее уязвить, а Главноуправитель очень и очень обиделся на него за попытку протащить в наш орган карточного профессора; и в том и в другом случае наилучший выход был – расстаться.

В ту пору возникли также некоторые осложнения совсем иного рода; так, магистрату нашего города пришлось вновь рассмотреть вопрос о стриптизе – на сей раз Союз работников ресторанов попытался, со ссылкой, разумеется, на главную газету, получить лицензию на спорный вид услуг, именуемых «веселые раздеванки».

Или, к примеру, ОРЖ, Объединение Работающих Женщин, оно, всеконечно, вновь раздуло вопрос о равноправии мужского обнаженного тела, и я не знаю уж, что отравило нашему Главноуправителю жизнь больше: четырехчасовое заседание из правления ОРЖ, где ему без конца тыкали в нос рождественским номером газеты, или мерзкие письма ненапечатанных авторов, из которых кое-кто не постеснялся приложить к письму вырезанную, а то даже вырванную фотографию той самой девушки, намарав поперек: вот, для этого у вас место есть, а для моего эссе от июля такого-то года…

Так ли, иначе ли, но наш шеф тоже покинул «Городскую газету», перешел на телевидение, стало быть, в какой-то мере и правда перешел на новые позиции, но принадлежит там к добровольному меньшинству. На телевидении ему доверили важнейшее дело – обрабатывать шведские и датские фильмы так, чтобы они влезали в рамки нашего, чуточку иного понимания, искусства; говорят, он отлично справляется со своей задачей.

Ах да, во время одной из конференций редакторов центральных газет, наших милых сестриц, делегат некоего братского органа будто бы задал представителю нашей газеты два-три дружеских вопроса, в которых сквозила серьезная озабоченность, – большего, правда, мы не узнали, они договорились эту часть протокола объявить секретным документом.

Я никогда не пытался выискивать дальнейшие подробности; доказательств, что в ту рождественскую ночь мне удалось хоть что-то сказать о себе миру, у меня и без того предостаточно.

И потому, узнав как-то невзначай и скорее по чистому случаю, что мое диво-фото, иначе говоря, образ моей дивной красотки, Дивный Новый Образ на Службе Человечеству, вовсе не был выставлен по причине слишком резкого противоречия между девизом выставки – «Лики нашего времени» – и представленным на смотр предметом, о котором я писал в столь сжато-волнующем стиле, я не слишком огорчился.

В «Городской газете» он напечатан был и доставил всему местному населению удовольствие, и новшеством это было, и жестом с моей стороны, а моя тяга к безрассудному использованию свободного доступа к полиграфической технике с той поры как-то сошла на нет.

Хотя иной раз, когда приближаются праздники и близится конец рабочего дня, я, сидя у себя в Отделе рекламы, в котором, кстати сказать, уже несколько лет работаю, подумываю о таком анонсе, какого еще в нашей газете в жизни не печатали, и, когда я вижу, как Руководящий Руководитель отдела рекламы, и Первый Заместитель Руководителя отдела рекламы, и Руководитель сектора «Купля-продажа зверей и автомашин», а также Руководитель сектора «Разное» собирают свои портфели, в моем мозгу постепенно и неуклонно начинает складываться некий ошеломляющий текст.

Перевод И. Каринцевой

Золото

Когда отец нашел золото, все мы очень обрадовались. Он так редко находил золото. Вернее сказать, до тех пор не находил ни разу. Но без устали шел на поиски, ведь ему была свойственна та самая неистовая убежденность, какою церковь наделяет святых. Только вот его вера была обращена к земному.

Читая о каком-нибудь великом муже, что в делах своих он, мол, ни днем ни ночью не ведал покоя, я всякий раз невольно думаю: ну и что? Если человек велик оттого лишь, что ни свет ни заря уже трудится в поте лица и поздней ночью при свете луны еще плюет на ладони, то мой отец был велик.

Чем глубже я вникаю в историю героев, тем яснее вижу: моему отцу только среди них и место. Наткнусь, к примеру, на такую фразу: «Ему не пели колыбельных…» или: «Удача досталась ему не даром» и спрашиваю себя: коли в этом величие, то как же быть с отцом? Пел кто-нибудь у его колыбели про золотой самородок, или, может, золото ему с неба свалилось, даром?

Надеюсь, уже сам по себе тон, каким я об этом спрашиваю, снимает вопрос.

Тем же, кому недостает остроты слуха, скажу на ушко, четко и раздельно: ком золота, в конце концов найденный отцом, достался ему единственно ценой огромного труда.

То было воздаяние за многодневные изнурительные бдения, находка, заслуженная горьким потом, итог мучительно долгих поисков – словом, что угодно, но уж никак не дар небес, не подарок, а воздаяние.

Вот почему все мы очень обрадовались, когда отец нашел золото.

Ничто так не гнетет, как раздумья о Сизифе; ничто так не воодушевляет, как история Колумба или, скажем поосторожнее, тот небольшой эпизод в истории Колумба, когда слипающиеся от соленого ветра глаза морепроходца узрели Индию. Кого нынче волнует – чуть не сказал: кто нынче помнит, – что Колумбова Индия была вовсе не Индией; кто, кроме двух-трех драматургов, которые вновь и вновь алчут разоблачений[5]5
  Намек на пьесу П. Хакса «Колумб, или открытие индийской эры».


[Закрыть]
, вздумает нынче возвращаться к этому?

Колумб нашел Индию, а мой отец – золото.

Перечитывая написанное, я примечаю в нем зародыш легенды: может возникнуть впечатление, будто мой отец с самого начала своих поисков и вплоть до счастливого их завершения (счастливого в том смысле, что всяк сам кует свое счастье) жил исключительно надеждой.

Существует слишком много преданий такого рода, и я не настолько пошло тщеславен, чтобы добавлять к ним еще одно.

Потому-то и говорю: надежда способна подгонять, пришпоривать, понукать наконец, но вот накормить не накормит. Кормили отца и всех нас его нерегулярные находки: свинец, цинк, медь да латунь – и его твердый заработок поденщика…

Ежели у кого от моих последних слов поползли вверх брови, то пусть и не думает смущаться, ведь это знаменующее скепсис мускульное движение лишь подтверждает, что он не какой-нибудь раболепный буквоед, а образцовый, то есть проницательный и требовательный читатель.

С таким-то человеком и нужно считаться, рассказывая историю, более того, ему одному ее и рассказывают. И коли тебя не оставляет ощущение, что история, которую ты намерен поведать, ни единого разу не заставит его вскинуть брови, лучше брось эту затею и поищи себе если не другое занятие, то по крайней мере другую историю. Правда, пишущий должен остерегаться, чтобы столь искусно пробужденный в читателе скепсис не обернулся досадой, эта опасность таится между строк не в последнюю очередь именно тогда, когда рассказчик, увлекшись, впадает в созерцательность и самоанализ и, к примеру, вместо того чтоб без промедления сообщить, как его отец нашел золото и что было потом, для вящей назидательности топчется на месте.

Поэтому скажем кратко: я склоняюсь к весьма и весьма широко распространенному мнению, что написанное или представленное на сцене ради увеселения просто обязано заставить людей споткнуться, обязано заставить их поверить, что они ослышались или что глаза их обманывают. Литература – и в данном случае я вполне сознаю собственную нескромность в выборе слов, – литература на первый взгляд должна выглядеть как опечатка.

Взять хотя бы слова «заработок поденщика» в той законченной многоточием фразе, за которой поднялся указующий перст теоретика, – разве эти слова не выглядят опечаткой? Разве в истории золотоискателя можно было ожидать упоминания о столь банальных и скучных материях, как «заработок поденщика»? Полноте, да прилично ли такое?

Когда речь заходит о золотоискателях, в воображении тотчас возникает этакий старатель, пребывающий в неведении, сумеет ли он найти свое Эльдорадо, но кому нужен человек, который уверенно и прочно, так сказать обеими ногами, стоит в платежной ведомости? Кому нужен Колумб с конвертом для получки? По-моему, никому.

Зато я ничуть не сомневаюсь, что поголовно у всех читателей брови резко взлетят вверх, едва они увидят следующую фразу: золотоискатель, мол, пополнял свои обеспеченные твердым заработком доходы, выручая некоторые суммы за такие случайные находки, как свинец, цинк, медь и латунь. В конце концов, каждый из нас еще в школе учил, что латунь – вещество ненатуральное, сплав и в природе не встречается. И пусть мы безропотно молчим, когда нам рассказывают, что-де некто обнаружил в шурфе выход фимиамплюсквамфосфата, – молчим, хотя заведомо знаем, что никакого фимиамплюсквамфосфата не бывает; молчим, ибо как-никак ратуем за свободу творчества, но, когда дело доходит до латуни, забавам и шуткам конец. Золотоискатели могут наткнуться на свинец, и медь, и разные другие ископаемые, только не на латунь. Покуда возмущенный читатель не перехватил у меня целиком и полностью бразды правления, постараюсь вернуть их себе. Ведь в конце-то концов это я начал рассказывать, а не он. Стало быть, мне и карты в руки. Вот я и говорю: вскидывая брови, он был совершенно прав, теперь же чувство справедливости мало-помалу ему изменяет. Откуда он знает, где именно отец наряду со свинцом, цинком, медью – и золотом, разумеется, – находил латунь? Разве я говорил, что отец скитался по мексиканским пустыням или сибирским горам? Отнюдь. В эти края читатель забрел сам, едва речь зашла о поисках золота. Фантазия увлекла его за собою.

А в нашей истории ничего фантастического нет; тут говорится лишь о том, что Мой отец нашел золото и что все мы очень этому обрадовались, потому как золото не чета обычному свинцу, цинку, меди да латуни.

Не то чтобы я жаждал внести полную ясность, но мне хочется по крайней мере упомянуть, что в ходе своих поисков отец, бывало, извлекал на свет божий и неметаллические ценности, а именно разного рода древесину, а то и пустые бутылки.

Надеюсь, теперь предостережений достаточно и никто не вздумает выражать сомнения насчет бутылок. А ежели какой неисправимый упрямец все же рискнет это сделать, у меня есть чем возразить: где латунь, там и порожние бутылки. С тем же успехом я мог бы сказать: где латунь, там и дохлые канарейки, и прожженные галстуки, и новенькие натюрморты, и годовые подшивки «Церковного вестника», и стеклянные глаза с облупленными зрачками, и эмалированные таблички с надписями «Осторожно, злая собака!» или «Здесь прокалывают уши!», и водопроводные краны без вентилей. Но эти последние, как правило, сделаны из латуни, и потому мой главный аргумент примет следующий вид: где латунь, там и латунь – а раз так, краны мы вычеркнем. Осталось добавить к нашему перечню только золото, то самое золото, которое отец нашел там же, где была латунь и все прочее, и которому все мы очень обрадовались.

Тот, на кого я уповал, начиная эту историю – а именно смышленый читатель, – небось давно сообразил, где мой отец нашел золото, и, пожалуй, обидится, коли я без всякой необходимости стану уточнять. Пусть, однако, примет во внимание, что все это читает не он один, читают и такие, кому каждый раз надо прямо говорить то, что хочешь сказать. Им-то я и говорю (остальные могут передохнуть до следующего абзаца): мой отец… или нет, так в самом деле нельзя; я снова опускаю ногу, которая совсем было приготовилась шагнуть в край плоских, заезженных фраз; решено: останусь с ценителями и не убоюсь гнева тех, в чьей жизни отныне появится еще одна загадка. А в утешение им можно сказать только, что самое большое в мире удовольствие заключено в загадках этого мира. Что бы из нас вышло, не будь мы вынуждены разгадывать загадки? Вот почему я намерен привести здесь старую-престарую истину: жить – значит щелкать орехи загадок. Или еще точнее: человек – щелкунчик!

Мне, разумеется, хорошо известно, что большинство читателей жаждут быстрого развития событий, этакой повести – пробежки по горам и долам бытия, известно и то, какую неприязнь они испытывают к авторам, которые хватают их за рукав и начинают таскать взад-вперед по одному и тому же унылому коридору мысли, и все-таки я позволю себе еще несколько строк во время короткой передышки: удерживаться от пространных разглагольствований велит нам не только оглядка на других, но и оглядка на самих себя. Мы скучать не любим.

Вернемся, однако, в неторопливый поезд воспоминаний.

Итак, к вящей нашей радости, отец нашел золото, но, хотя и сам он и мы, в сущности, должны были бы ожидать этого со дня на день, находка застала нас чуть ли не врасплох.

Золото являло собою качественно новый трофей. Со всеми другими находками отец разделывался в два счета, на сей же раз возникли сложности. А ведь ему и впрямь случалось уже решать проблемы, которые по плечу далеко не каждому. Взять хотя бы истории с музыкантским бунчуком и поющим деревом.

Отец нашел музыкантский бунчук. Один-единственный, конечно. Я располагаю довольно-таки скудными данными, но все же склонен утверждать, что находка двух бунчуков сразу – большая редкость. Отец, во всяком случае, нашел один.

Чтобы обрисовать проблему, достаточно спросить: на что годится бунчук?

Отец решил это в мгновение ока. Он воткнул сей типично военный – ибо столь же роскошный, сколь и бесхитростный – инструмент в грядку с горохом и получил таким образом пугало весьма диковинное, но как нельзя более действенное. Именно в диковинности и заключался весь фокус. Дело в том, что едва крикливо раскрашенные конские хвосты воинственного инструмента зашевелились на ветру, как под ними незамедлительно собралась сгорающая от любопытства птичья стая.

Языкастый читатель возразит, что пугало-де предназначено вовсе не для этого, но его нетрудно угомонить: птицы устремили свои горящие надеждой взоры кверху, а потому им в голову не пришло заняться горошинами у себя под ногами, вдобавок история наша пока не окончена.

Так вот, когда чуть ли не все крылатые обитатели нашей округи, щебеча, сгрудились под конскими хвостами, отец вооружился рогаткой, взял горсть камешков и принялся стрелять… нет, не по сотне воробьев, разумеется, а по язычку металлофона, укрепленного на бунчуке, – причем с особым удовольствием метил в язычок, который, по его словам, звучал в до-диез миноре.

И можете мне поверить: те самые птицы, которым еще минуту назад было в высшей степени безразлично, что хвостам кое-чего недостает до живых лошадей – примерно так театральные зрители, привыкшие к современным декорациям, готовы принять нарисованный мелом маятник за настоящие напольные часы, – те же самые птицы, едва заслышав так называемый до-диез-минорный звук, прямо окаменели, как видно, задумались, пытаясь установить связь между конскими хвостами и так называемым до-диез-минорным звуком, потом решили, что это невозможно, и разлетелись кто куда.

Тогда-то и родился творческий лозунг, который я пронес через все свои произведения: конские хвосты и так называемые до-диез-минорные звуки, образно говоря, вещи несовместимые.

В другой раз отец нашел дырявую рыбачью сеть. Конечно, он мог бы зачинить ее и продать. Но на это ушло бы очень много времени, а время было ему нужно для поисков золота. Отец спрятал сеть в один из ящиков, где хранились всякие вещицы, покуда не нашедшие применения, и достал ее вновь, только когда случайно отыскал набор церковных колокольчиков.

На первый взгляд, церковные колокольчики выглядели у нас столь же неуместными, как и рыбачья сеть, и, отдельно взятые, действительно являлись таковыми. Их было двенадцать, двенадцать фарфоровых моделей недавно задействованного большого колокола; по нижнему краю у них бежала выпуклая надпись: «Услышьте глас мой и пробудитесь!»

Отец проверил звучание каждого колокольчика и двенадцать раз перечитал текст «Услышьте глас мой и пробудитесь!», к чему моя мать отнеслась бы спокойнее, не случись это за ужином. Отец достал из ящика рыбачью сеть, приладил к ней всю дюжину фарфоровых бубенцов, прислонил две лестницы к нашей большой яблоне сорта «боскоп», которая росла прямо возле дороги, являя собою зародыш столь популярной ныне идеи самообслуживания, и набросил поющую сеть на пышные ветки. Под вечер он взял палку для гольфа, тоже найденную случайно, вынес ее на веранду и поставил рядом с креслом – собственно говоря, это было отслужившее свой срок парикмахерское кресло, бог весть каким образом доставшееся отцу.

Описывая дальнейшие события той ночи, я хотел бы воспользоваться цитатой, то есть литературным приемом, который – как я на днях узнал из одной солидной лекции – становится тем правомернее, чем яснее мы видим, что весь окружающий нас мир уже облечен в слова.

(«Как это верно!» – крикнул я лектору в этом месте и теперь вновь повторяю: «Как это верно!», ибо если порядок вещей на нашей Земле чем-то и бросается в глаза, так это своей незыблемостью. Полеты на Луну, карибские инциденты и прочие капризы истории – это мелочи; когда речь идет об эстетических принципах, их можно спокойно опустить.)

В нашем конкретном случае все, что я хочу рассказать, уже сказано Людвигом ван Бетховеном и одним современным ему критиком по поводу Симфонии № 6 фа мажор, опус 68—«Пасторальной».

Само собой, тут не обойтись без пояснительных реплик с моей стороны, ибо надо полагать, что как Бетховен, так и критик, сочиняя и, соответственно, интерпретируя «Пасторальную», скорей всего имели в виду события, в деталях несколько отличные от тех, что разыгрались под нашей поющей яблоней. Итак, начнем.

Отец установил вертикально спинку парикмахерского кресла, поправил подголовник, чтобы сидеть было удобно, и устремил свой взор в вечерний сад Все было спокойно. «Никакие препоны и конфликты не омрачают наслаждения природой» (критик, в дальнейшем коротко именуемый «кр.»). Отец, однако, думал вовсе не о наслаждении природой и покуда оставался невозмутимо-бесстрастен. Но вот когда он услыхал на дороге осторожные шаги, стало возможно говорить о «пробуждении радостных чувств на лоне природы» (Бетховен, в дальнейшем из почтения так и именуемый Бетховеном). Выражаясь словами кр., мой отец услыхал «мягкую до-мажорную мелодию отрывистых нисходящих аккордов», а «в басах – четкий второй голос» и заключил отсюда, что к нашей обители приближается парочка – парочка, которую по соображениям практической краткости, а также ради намека на цитату мне хотелось бы впредь именовать Адамом и Евой.

Адам и Ева остановились напротив яблони и предались взаимным ласкам, правда совершенно в рамках приличия, – «в развитии темы нет драматических всплесков, скорее, здесь волной наплывают мечтательно-радостные чувства», пишет кр. Кто из двоих додумался лезть за нашими яблоками, теперь установить невозможно. Однако же точно установлено, что отец уловил двенадцатикратный призыв «Услышьте глас мой и пробудитесь!» и, прихватив палку для гольфа, в три прыжка, «без пауз, последовавших друг за другом» (кр.), очутился у забора и посчитался с парочкой. Бетховен, слегка приукрасив, назвал этот эпизод «веселым времяпрепровождением крестьян», тогда как кр., уже несколько четче, толкует о «теме, выдержанной в порхающе-легком стаккато с кокетливыми форшлагами», о «мощном, мужественном крестьянском танце» и о том, что «рука мастера простыми средствами необычайно наглядно живописала буйство стихии, громы и молнии стремительной летней грозы».

Знатоки природы, вероятно, отметят, что цитата несколько чопорна и громоздка по сравнению с реальными происшествиями; гармония, до той поры присущая повествованию, здесь утрачивается, если учесть, что яблоки сорта «боскоп» поспевают, когда гроз уже и в помине нет. Однако же на следующем и заключительном этапе между цитатой и событием вновь воцаряется редкостная гармония: наказанные воришки отправились восвояси, а отец опять уселся в парикмахерское кресло, исполненный «радостных и благодарных чувств после бури» (Бетховен).

Такова история о музыкантском бунчуке и поющем дереве, которую я поведал, желая лишь доказать, что вообще-то отец всегда знал, как поступить, если в поисках главного (конечно же, золота) натыкался на вещи, казавшиеся другим людям совершенно несоединимыми с обычной жизнью.

Я уже слышу упрек, что отец мог бы пресечь кражу плодов и менее диковинными методами, привычными средствами – завел бы, скажем, собаку, и все бы живенько уладилось. Кто так говорит, только лишний раз доказывает, как мало он знает о моем отце и что покуда не разобрался в сути его натуры, а именно в том, что отец мой был артист, да вдобавок особого свойства: способ действия был для него гораздо важнее самого действия.

Во избежание недоразумений скажу: он, конечно, был не настолько прост, чтоб перед дальней дорогой набивать рюкзак палками, а потом самолично вставлять их себе же в колеса; более того, я полагаю, что от золота, находкой коего увенчались его тяжкие труды, отец не отказался бы даже в том случае, если б это золото доставили ему на дом, но – а как раз к этому я и веду речь, говоря о его артистической натуре, – удовольствия он бы не получил.

Возьмите, к примеру – коли вам мало описания тягот, предваривших находку золота, и рассказа о бунчуке и поющей яблоне, – историю об украденной козе, которая лучше всех иных событий поможет ответить на вопрос, почему неумолимая логика жизни должна была привести отца к месту залегания драгоценного металла.

Коза в нашем хозяйстве занимала особое положение, хотя бы потому, что отец не нашел ее, а честь по чести приобрел, самым законным образом. Вовсе не желая давать слово некоему сомнительному теоретику, почитаю все же своим долгом сообщить, что теперь, когда от козы меня отделяет изрядный промежуток времени, мне легче говорить об этом создании без гнева. Тогда же я ненавидел ее, ибо не любил козьего масла, а между тем был вынужден не только есть оное, но и изготовлять его.

Не стану утомлять читателя, подробно описывая технологию изготовления масла – хоть я и не в состоянии уразуметь, чем козье масло хуже благородной стали или ячневой каши, – мне хочется только предпослать своему рассказу некоторые замечания, необходимые для понимания ситуации. Козье масло чуть ли не полностью окупалось ценой моего времени да силенок; иными словами, пока я был малолетним, оно не стоило почти ни гроша. Правда, чтоб получить его, требовались терпение и близкое знакомство с определенными законами природы. Один из этих законов гласит: жир всплывает кверху.

Постигнув этот секрет, я знай себе снимал сливки с молока, хранившегося в расписных, с синим узором фарфоровых мисках. Сливки я сливал в сосуд наподобие узкого деревянного бочонка высотой сантиметров сорок пять, в плотно пригнанную его крышку вставлялась круглая палка вроде черенка от метлы, с красивой текстурой, на нижнем конце которой была приделана дырчатая деревянная пластинка размером с обычную мелкую тарелку. Когда я вращал черенок, а значит, перемешивал сливки – притом довольно долго и в определенном ритме, каковой создавался, если я напевал песенку со словами, ярко подчеркивавшими всю прелесть этого действа: «Я мутовочку верчу, скоро масло получу!» – то спустя ужасно долгое время и совершенно загадочным образом (всегда синхронно с болезненными мозолями на моих ладонях) в сосуде возникало масло.

Своего рода лишнее подтверждение тому, что материя не исчезает, а только видоизменяется.

И еще добавим для тех, кто не столь глубоко, как я, постиг законы природы и кого надо скорее спасать из болота невежества: энергия тоже не что иное, как одно из обличий материи. Вращая мутовку, я передавал свою энергию сливкам, сливки благодаря этому обращались в масло, каковым я затем питался, чтобы запастись свежими силами, а силы в свою очередь были мне потребны на то, чтобы вновь и вновь сбивать масло. Однако я, кажется, пустился в пространные рассуждения и ушел слишком далеко от подлинной сути своего рассказа, а именно от факта, что в один прекрасный день, к нашей вящей радости и облегчению, отец нашел золото. Но еще раньше у нас украли козу.

Мы бы, наверно, спокойнее перенесли утрату, если б что-то подсказало нам, как близок отец к своей цели. Однако же мы ни о чем не подозревали, вот и повесили носы. Даже я, хоть и ненавидел эту животину. Столь противоречива бывает жизнь.

За неделю до кражи отец растянул запястье. Правда, это еще не самое страшное, куда страшнее было бы поранить глаз – ведь тогда бы поиски золота неимоверно затруднились, – но тем не менее отец лишился возможности доить козу. А поскольку коза на дух не выносила мою мать, один из отцовских товарищей по работе – некий Корнелиус Байн – вызвался исполнять эту обязанность, два раза в день.

Трудился Корнелиус Байн самоотверженно. Платы он никакой не взимал, только что плотно завтракал перед утренней дойкой да душевно подкреплялся после вечерней. Минуты, проведенные на скамейке для доения, эти, по его словам, до боли редкие мгновения, когда он пребывал наедине с великим Паном, дарили ему сладостную муку близости с этим покровителем природы – разве можно желать большего?

Ну так вот, однажды он возжелал заполучить себе нашу козу и украл ее. Если б я писал детективную историю, то подобным заявлением все бы испортил; но я ведь хочу показать артистичность отцовской натуры и этим разоблачением лишь очищаю от докучливого вопроса эпический поток, который должен нести нас вперед, а не запутываться в дебрях неумелого хищения собственности.

Короче говоря, однажды вечером козы не оказалось на том месте, куда ее привязали с утра, и, когда я заявился в дом не с козой на цепи, а с цепью без козы, мать тотчас потребовала вызвать комиссара уголовной полиции; отец, однако, и слышать о том не захотел. Все равно, мол, пришлют унтера, а эти находят у людей вроде нас только такие вещи, искать которые их никто не просил. Тогда мать сочинила объявление: «Просим уже опознанное нами лицо, похитившее козу, белую, с коричневым пятном в форме Малайского архипелага на правом боку…» Это предложение отец тоже отверг, но при упоминании о далекой островной группе на правом боку нашей козы его осенило. Он сказал, чтобы в течение ближайшего часа мы ни под каким видом не смели никому заикаться о потере, а сам он, дескать, должен кое-куда отлучиться, но непременно вернется к приходу Корнелиуса, который нынче после обеда поехал к зубному и поэтому на час запоздает. Мы все должны вести себя так, будто ничегошеньки не произошло.

Скоро отец вернулся и занялся чем-то в хлеву. Раз мне даже послышалось возмущенно-протестующее блеянье – только откуда бы там взяться козе?

Стоило мне подумать о Корнелиусе Байне, и я совсем расстроился. Ведь для него эта пропажа – куда более сильный удар, чем для меня, он-то в конце концов через козу общался с Паном, с покровителем природы, а уж как радовался, когда, используя пятна на козьих ребрах в качестве наглядного пособия, рассуждал о местоположении Молуккских островов, о флоре и фауне Зондского архипелага. Не далее как вчера он сказал отцу, что коза, должно быть, ушиблась, потому что взмемекнула от боли, когда он задел пальцем юго-западную оконечность Суматры.

Корнелиус Байн презрительно махнул рукой, когда я спросил, очень ли его мучил зубной врач, и направился к хлеву. Я еще раздумывал, не следует ли его все же осторожненько подготовить, а он уже открыл дверь. Да так и остановился – сперва прямо окаменел, а потом задрожал всем телом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю