Текст книги "Четыре черта"

Автор книги: Герман Банг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Это тело, полное жизни; вздымающаяся грудь; рот, жадно ловящий воздух; жилы, в которых бьется теплая кровь,– все это онемеет, застынет.

Онемеет и застынет навеки.

Мышцы, ходящие ходуном, руки, столько раз ловившие ее, шея – упругая нить его жизни,– все это онемеет, застынет.

Руки окоченеют; и мускулы станут как камень; и лоб – словно лед; гортань – затихнет; широкая грудь – замрет.

Руки, ноги, ладони – все будет мертвым.

Репетиция продолжалась. Снова они летали, снова встречались в воздухе.

Каждое прикосновение возбуждало ее: такой он горячий, а будет холодным, как лед; так вздрагивает его тело – и таким бездыханным станет.

Она больше не думала о том, почему все это должно случиться. Она больше не думала о себе. Одна лишь картина смерти стояла перед ней, все время она видела только одно: его – недвижимого и безгласного.

И, словно безумец, повинующийся тайной мании, она стала лукавой и хитрой. Словно морфинист, стремящийся любой ценой удовлетворить свою порочную страсть, она сделалась изощренной и ловкой.

Она обрела упорство маньяка, чьи мысли сосредоточены лишь на одном.

Теперь она сама искала общества Фрица, которого долго сторонилась.

После репетиции она продолжала упражняться одна. Она перевела все трюки с нижних трапеций на верхние, под самый купол. Сверху она окликала Фрица, задерживала его в манеже расспросами, заискивающе добивалась его советов, как ученица – указаний учителя.

Там, вверху, под куполом, она не знала удержу. Она играла со смертью, заражая его своим безрассудством.

Она подмечала робость, которую он тщетно старался скрыть. Отваживаясь на самые невероятные трюки, она кричала ему:

– Покажем, на что мы способны: неужто мы позволим кому-то нас превзойти!

Она распаляла его. Он давал ей советы. Затем по раскачивающимся канатам взбирался к ней: туда, под купол.

Она порхала у него на глазах между позвякивающими трапециями. Перелетала от одной трапеции к другой над зияющим провалом арены.

И, подчиняясь какой-то непреоборимой власти, подхлестываемый ее криками, он полетел за ней. Будто какая-то неистовая сила вселилась в ее исступленно напрягшееся тело. Он же, казалось, из последних сил вел последний жизненный поединок.

Она кричала:

– Ça va! Ça va!

Он ринулся вперед и поймал трапецию:

– Ça val Ça va!

Артисты, сновавшие взад-вперед по манежу, останавливались посмотреть на них.

Он распалялся все больше и больше. Теперь он уже не уступал ей в отваге. Она летала от одной трапеции к другой, исступленно, с развевающимися волосами, словно указывая ему путь.

Они встречались в воздухе и сцеплялись. Ледяной холод шел от нее: казалось, две мраморные руки обвивают его горячее, трепетное тело.

Она закончила тренировку, но он продолжал работать. Сжавшись в комок, сидела она на трапеции, подзадоривая его глухими возгласами, похожими на рычанье, наблюдая за ним из мрака.

Застонав, Фриц на лету ухватился за раскачивающийся канат и будто сорвался вниз, в темную пропасть.

Сидя на трапеции, Эмэ услышала, как он упал в сетку. Затем раздались его шаги —шаги, которые вскоре заглохли.

Было совсем темно. Только с купола слабо струился свет. Огромное здание цирка сковала тишина.

Сжавшись в комок, Эмэ все так же сидела на трапеции между сеткой и раскачивающимися под куполом канатами. Затем она встала. Еле слышно зазвенели металлические петли трапеций, зашуршали веревки.

Кто-то приподнимал их, ощупывал.

Словно тень, копошилась Эмэ во мраке, усердно, будто какой-нибудь мастеровой.

Медные кнопки трапеций сверкали, как кошачьи зрачки.

Кругом стоял сплошной мрак.

Чуть слышно колыхались трапеции.

Кругом была тишина.

Долго возилась Эмэ под куполом цирка.

Наконец снизу, из тьмы манежа, донесся звонкий голос:

– Эмэ! Эмэ!

Это Фриц звал ее.

– Иду! – прозвучал ответ.

Эмэ ухватилась за канат. Медленно скользя вниз, она на мгновенье безмолвно повисла над Фрицем, дожидавшимся ее в манеже.

– Иду! – повторила она и спрыгнула к нему,

«Четырем чертям» назначили бенефис.

Наступил канун бенефиса; после вечернего представления публика расходилась по домам.

Адольф постучался в дверь к Эмэ и Луизе, и вчетвером они зашагали по проходу.

Никто из них не произнес ни слова, в ресторане они тихо сели за привычный столик. Принесли кружки с пивом, и они в молчании выпили его. Даже самое ничтожное движение,– если судить по тому, как Эмэ взяла кружку,– она выполняла теперь раздумчиво и не спеша, будто мысленно отмеряя все, любой пустяк.

В ресторане стоял шум. Биб и Боб праздновали именины, и стол их плотным кольцом окружили артисты.

Кто-то показывал фокусы, а клоун Трип вертел задом, изображая осла Риголо.

«Черти» оставались сидеть в своем углу.

Незаметно скрылись танцовщицы, стоявшие вдоль стен; их увели нетерпеливые кавалеры. В стороне за столом резались в карты агенты.

Клоуны продолжали шуметь. Один из них играл на свистульке, и ему вторили с полдюжины «уйди-уйди». Клоун Том вручил своему коллеге Бобу подарок – кочан капусты, обсыпанный табаком, и гости стали нюхать табак и чихать, и снова чихать, и опять чихать, и все так же визжали «уйди-уйди». Забравшись на стол, клоун Трип, вихляя задом, неутомимо изображал того же осла Риголо.

«Черти» все не уходили.

Вошел расклейщик афиш с банкой клея и сумкой в руках и наклеил на два фанерных щита программу завтрашнего спектакля. «Четыре черта» трижды упоминались в ней.

Адольф встал и, подойдя к афише, начал ее разглядывать. Он попросил одного из агентов перевести текст; тот вылез из-за картежного стола и начал медленно переводить Адольфу слова чужого языка, а Адольф слушал:

«Заверяем высокочтимую публику и всех наших доброжелателей, что на предстоящем спектакле мы превзойдем самих себя.

С почтительным приветом

«Четыре черта».

Адольф кивал, пристально изучая слово за словом в незнакомом тексте. Потом он возвратился к своему столу и, обернувшись к афише, удовлетворенно оглядел гигантские буквы.

– Красивый шрифт,– сказал он.

Луиза и Фриц тоже поднялись из-за стола и, подойдя к афише, долго ее разглядывали.

Визжали «уйди-уйди», словно добиваясь, чтобы у всех лопнули барабанные перепонки. Клоун Том музицировал, попеременно вставляя в свои непомерно широкие ноздри крошечные пищалки.

Эмэ тоже поднялась с места, и молча встала позади Луизы и Фрица, и агент снова прочитал и перевел им текст:

«С почтительным приветом

«Четыре черта».

Луиза расхохоталась – так насмешил ее чужой язык: вдвоем с Фрицем она стала паясничать, глумясь над буквами, над звуками, которые произносил агент, над всеми этими нелепыми словами, переиначивая на разные лады одну и ту же фразу: «С почтительным приветом...»

Это звучало так комично, что привлекло остальных, и теперь все сообща – клоуны, гимнасты и танцовщицы – смеялись, кричали и вразнобой громко коверкали – каждый со своим акцентом – одну и ту же фразу, и все тонуло в хохоте, даже слова, которые насмешливо выпевал дружный и мощный хор: «С почтительным приветом – «Четыре черта».

Визжали «уйди-уйди». Высоко вверху, на двух столах, поставленных один на другой, клоун Трип самозабвенно вертел задом, изображая осла Риголо.

Тут, наконец, последней из всех, залилась долгим, пронзительным смехом Эмэ, а шум между тем мало-по-малу стихал.

«Черти» вернулись на свои места. Адольф вынул деньги и положил на стол, возле кружек. Затем все встали, все, кроме Фрица. Нет, он не пойдет домой.

– Спокойной ночи,– сказали Адольф и Луиза.

– Спокойной ночи,– ответил Фриц, не двигаясь с места.

Эмэ замешкалась: несколько секунд она разглядывала его, словно заново испытав боль при мысли об этой – последней – ночи.

– A demain [До завтра (франц.)], Эмэ,– сказал он.

Она медленно отвела от него взгляд:

– A demain...

Она вышла в проход. Там было темно. Только фонарь расклейщика стоял на полу, и свет его ярко выхватывал из тьмы желтый лист афиши. Сестра и Адольф ждали ее у входа. Она побрела за ними – одна.

Между рядами высоких домов было тихо, мертво.

Эмэ оглядела могучие громады – с глазами окон на каменных лицах – чужими, злыми глазами. Небо было высокое, ясное. Эмэ посмотрела на звезды: о них говорят, будто это – миры. Иные миры, несхожие с нашим.

И снова она оглядела дома, двери, окна, фонари и плиты мостовой – словно все это было каким-то неповторимым чудом, которое она видела в первый и последний раз.

– Эмэ! – позвала Луиза.

– Да, иду...

Она снова окинула взглядом длинные вереницы домов,– громаду за громадой,– домов мрачных, немых, запертых на замок, между которыми замирали звуки ее шагов...

Позади нее визжали и щелкали «уйди-уйди», и громко смеялись клоуны.

– Эмэ! – опять позвала Луиза.

– Иду.

Эмэ нагнала сестру. Та стояла под руку с Адольфом,– их лица освещал свет фонаря,– оба дожидались ее.

Откинув голову назад, Луиза сказала с легким вздохом:

– Господи, идешь ты наконец или нет?

И, прислонясь к плечу Адольфа, все так же стоя в свете фонаря, она оглядела пустынную чужую улицу, которую они только что миновали и где за ними вновь сомкнулись потемки.

– Славная улица,– сказала она.– Приятная.

И, снова со смехом повторив те три комичнейших слова: «С почтительным приветом»,– она в последний раз взглянула на темную улицу и спросила:

– А как же все-таки она называется?

– Да что там,– сказал Адольф,– каких только улиц мы не видали...

И они зашагали дальше, войдя в просвет между новыми рядами домов.

Фриц остался сидеть за столиком. Клоуны пытались было угостить его вином. Но он лишь покачал головой. Тогда один из клоунов прокричал под хохот остальных:

– Уж, верно, у него есть на примете кое-что получше! Приятного сна!

Остальные подняли бокалы, и снова грянул смех: Биб и Боб смастерили удочку и начали снимать с вешалки – одну за другой – шляпы артистов.

Поднявшись из-за стола, Фриц направился к дверям ресторана, выходившим на улицу, и там присел за столик, стоявший на тротуаре под сенью двух лавровых де-ревцев.

Безысходная тоска, неизъяснимое отвращение к жизни захлестнули его.

Он видел шепчущиеся парочки, которые прогуливались взад-вперед, прижимаясь друг к другу. В тени деревьев они миловались, ворковали влюбленно. Женщины вертели бедрами, мужчины выпирали грудь колесом, заигрывая друг с другом, словно лесные звери перед спаркой...

Фриц вдруг рассмеялся резким, отрывистым смехом.

Он вспомнил клоуна Тима, которого прозвали «Собачником». Да, клоун был прав.

Тим возник перед Фрицем словно наяву, со своим кротким, невозмутимым, печальным, как у статуи, лицом и тонким, красиво очерченным, как у женщины, трагическим ртом.

Он привиделся Фрицу в своей квартире – просторной комнате, где он соорудил дом для собак, двухэтажный дом, в котором псы располагались друг над другом.

Так они и лежали, каждый пес в своей конуре, покорно свесив морды и глядя в одну точку глазами, скорбными, как у самого Тима.

И Тим сидел тут же, в комнате.

Такая уж там собралась чинная компания...

Все псы были кастрированы.

Как-то раз Тим взял себе новую собаку. Когда Фриц зашел к нему, пес, изувеченный, весь в крови, лежал на подстилке.

– Вот,– сказал Тим, оглядев окровавленное животное усталым взглядом,– теперь этот пес человечнее человека...

Да, Тим прав: люди – звери. Все живые существа одинаковы – недаром мы рождаемся в луже крови и умираем, испуская смрад.

И в самые яркие минуты бытия, когда мы живем полной жизнью, мы остаемся зверями, какими были в начале и какими будем в конце.

Фриц продолжал разглядывать пары, которые, воркуя, прогуливались мимо него, и его охватила глухая, жгучая ненависть к этим шаркунам, кривлякам и лицемерам.

Скоты они, просто скоты, жаждущие набить брюхо.

Глупцы они, все мы глупцы.

Холим, лелеем себя, не жалея сил. Тратим на это дни, годы, вею молодость нашу, всю силу ума – и вдруг в один прекрасный день в нас пробуждается зверь,– стало быть, мы и всегда были зверями.

Фриц рассмеялся. И непроизвольно начал ощупывать свое тело, которое холил всю жизнь, а извел за какие-нибудь три месяца.

Из дверей ресторана вышел актер. На мгновенье он задержался у входа, затем появилась его жена, и оба заковыляли по тротуару.

Глядя им вслед, Фриц продолжал смеяться.

А вот эти, которые женятся, спариваясь на всю жизнь, жрут свой хлеб насущный и плодят детей... Они разве не губят свое тело? Пухнут, как жирные трутни, и в сытом покое отращивают брюхо! И воспитывают себе подобных.

Глупцы, ах, глупцы.

Фриц по-прежнему разглядывал гуляющих. А тех все сильней одолевало томление. Мужчины, вышедшие на охоту, наглели. Увлекая добычу в тень, они все более открыто домогались своего.

В ресторане шумели клоуны. Визжали «уйди-уйди». Этот визг летел над толпой, прямо в лица гуляющим, каждой парочке, как торжествующий гимн безумию.

Фриц встал.

Швырнув деньги на стол, он зашагал прочь.

В ресторане шум все нарастал. Клоуны галдели, кричали, смеялись. Трип затянул песню. И с визгом, свистом, кудахтаньем все стали ему подтягивать. Гримасничая, кривляясь, как на арене, коверкая слова, они пели

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Парочки на тротуаре останавливались, заглядывали в двери и окна и, прижимаясь друг к другу, смеялись.

Но вот двое, затем еще двое и еще двое стали подпе-вать клоунам. Далеко во тьме разносились слова:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Фриц вышел на площадь. Он видел внутри, в ресторане, беснующихся клоунов, снаружи – влюбленные пары; головы тех и других плавно покачивались в такт песне.

Вдруг акробат разразился смехом: прислонясь к фонарю, он хохотал, хохотал – несдержимо, безумно, дико. Подошедший служитель порядка с удивлением воззрился на господина в цилиндре, который нарушал общественную тишину. Но господин в цилиндре продолжал смеяться, весь трясясь от хохота и, наконец, попробовал напевать:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours.

Тогда и служитель порядка как-то вдруг рассмеялся, сам не понимая отчего. А в ресторане продолжали петь:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours.

Фриц повернулся и зашагал прочь.

Он шел к Ней.

Снова грянули аплодисменты, и Луиза снова вышла в манеж.

Затем униформисты начали свертывать предохранительную сетку. Звук был такой, словно опускали большие паруса. Музыка смолкла.

– Сейчас господин Фриц и мадемуазель Эмэ без сетки исполнят смертельный полет.

Униформисты крупными граблями выровняли в манеже песок. Все было теперь готово. Униформисты замерли в ожидании, точно гвардейцы, взявшие на караул.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours,

Фриц и Эмэ вышли рука в руке. Они поклонились публике в вихре цветов, со всех сторон летевших на арену. Затем они взметнулись вверх по длинным, дожидавшимся их канатам.

Тысячи глаз следили за ними.

И вот они наверху. Какую-то долю секунды они отдыхали рядом.

Когда Фриц оторвался от трапеции и полетел, толпа встрепенулась и вздрогнула, словно одно гигантское тело.

Но никогда еще «черти» не работали так четко. В благоговейной тишине их руки цепко хватали рамы колышущихся трапеций.

Фриц летал из конца в конец манежа.

Эмэ не сводила с него глаз – больших, светящихся матовым блеском, будто два фонаря, которым вот-вот суждено погаснуть.

Вальс нарастал, и трапеции раскачивались все сильнее.

Судорожно прорывались робкие хлопки.

Эмэ распустила волосы, словно желая закутаться в черный сверкающий плащ, и, выпрямившись на трапеции, лицом к Фрицу, замерла в ожидании. Смертельный полет начался.

Они реяли в воздухе, рассекая его телами. Как крики птиц, прорывались слова команды сквозь звуки вальса, и публика была словно в угаре.

– Эмэ, du courage!

Фриц снова улетел от нее.

– Enfin, du courage!

Он снова поймал трапецию.

Только его одного видела Эмэ – только тело его, и ей чудилось, будто оно источает свет. Снова усилились аплодисменты – теперь цирк гремел от рукоплесканий. Вальс нарастал, музыка ликовала.

Обернувшись к ней лицом, он выжидал.

И вдруг Эмэ как бы со стороны увидела, что подняла руку и, свесившись далеко за край трапеции, отцепила петлю.

А Фриц уже летел к ней.

Больше она не видела ничего, и крика тоже не было никакого.

Будто мешок с песком сбросили на арену – такой раздался звук, когда Фриц рухнул в манеж.

Тысячную долю секунды помедлила Эмэ на своей трапеции. Только в тот миг она поняла, что смерть – блаженство, только в тот миг... когда... разжав руки, вскрикнула и ринулась вниз.

В цирке стало совсем тихо.

Казалось, прорвало плотину: сотни людей, объятых ужасом, бежали из цирка. Мужчины перескакивали через барьер, женщины, спасаясь бегством, толпами устремлялись к дверям.

Никто не хотел ждать, все убегали. Женщины вопили как резаные.

Подбежали три врача и опустились на колени возле трупов.

Затем все стихло. Словно пытаясь спрятаться от кого-то, позабыв переодеться, притаились в своих уборных артисты. В гулкой тишине они вздрагивали от малейшего шороха.

Один из конюхов подошел к дожидавшемуся в манеже врачу, вдвоем они подняли трупы и уложили в парусиновую простыню.

Они молча пронесли их через весь коридор, мимо конюшни, где лошади встрепенулись в стойлах. Артисты шли следом необычной траурной свитой – в пестрых костюмах, надетых для пантомимы.

У дверей цирка стоял большой похоронный фургон.

Адольф взобрался внутрь и в потемках уложил на пол – бок о бок – сперва Эмэ, затем брата. Руки их глухо стукнулись о дно фургона.

Дверцу захлопнули.

Снова раздался вопль – выбежав из толпы, какая-то женщина припала к дверям черной повозки. Это была Луиза – ее оттащили и увели...

По длинному коридору, точно спасаясь средь бела дня от привидения, мчался кельнер.

– Врача в ресторан! – крикнул он.—Там дама бьется в судорогах!

Один из трех врачей поспешил к ней, тут же вызва-, ли ее экипаж...

Карета с внушительными гербами на дверцах подъехала, и тогда вывели даму; врач поддерживал ее под руку...

На какой-то миг экипажу пришлось задержаться. Улицу преградил похоронный фургон.

Затем карета выехала на дорогу и покатила дальше.

На улице было светло и людно. Двое молодых людей остановились под фонарем. Весело, с любопытством оглядывали они огромный человеческий рынок...

Подошли двое других и стали рассказывать о «происшествии» в цирке.

Кто-то выругался раз, другой; пытаясь объяснить, что же произошло, все усиленно размахивали руками. Затем те двое, что принесли весть, побрели дальше.

Двое других остались под фонарем.

Один из них постучал тростью по камням мостовой.

– Н-да,– сказал он.– Mon dieu, les pauvres diables! [Ах ты, господи, бедные черти! (франц.)]

Но вскоре, не в силах оторвать глаз от пестрой толпы, они начали напевать:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours.

Сверкали серебряные набалдашники тростей. По тротуарам прогуливались молодые люди в длинных плащах...

В тот вечер на человеческом рынке царило особое оживление.