Текст книги "Четыре черта"

Автор книги: Герман Банг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И, еще стоя за дверью, покамест Эмэ одевалась, он излагал ей свой замысел, во весь голос объяснял новые трюки, а она с тем же пылом отвечала ему, и их радостные голоса разносились по всему дому.

Протирая глаза, Луиза приподнималась в своей постели.

Она стала приходить на репетиции. Захваченная стремительностью полета, она подбадривала их криками и хлопала в ладоши. Они откликались сверху, и воздух оглашался звонкими возгласами.

Один Адольф молча сидел в углу у входа в конюшню.

Как-то раз он тоже пришел на репетицию и, усевшись в этом углу, стал смотреть. Никто не заговаривал с ним.

Репетиция кончилась, силы партнеров иссякли, и оба тяжело рухнули вниз, в сетку.

Соскочив на землю, Фриц бережно вынул из сетки Эмэ: какой-то миг он радостно держал ее на руках, словно ребенка.

Переодевшись, они зашли в трактир пообедать.

Они начали толковать о будущем, о том, какому цирку предложить свои услуги, о заработке, на который теперь могли рассчитывать, об имени, которое надо было придумать,– об успехе, их ожидавшем.

Дотоле молчальники, они разговорились, смеясь, строили планы на будущее. Фриц размечтался о новых трюках.

– Если бы мы только рискнули,– говорил он в азарте,– если бы мы рискнули...

А Эмэ, глядя ему в глаза, отвечала:

– Почему бы и нет? Раз ты этого хочешь...

Тон, которым она это сказала, тронул Фрица.

– А ты смелая! – вдруг произнес он, взглянув на нее; она ответила ему сияющим взглядом.

Прислонив головы к стене, оба замерли и долго сидели так, уставившись в пространство, о чем-то смутно мечтая.

Настал день, когда они впервые попробовали выполнить смертельный полет, тот, что вместе задумали как свой коронный номер,– и он удался. Промчавшись по воздуху спиной к трапециям, они поймали их.

Снизу до них донесся чей-то возглас. Это кричал Адольф. Подняв к ним лицо, светившееся восторгом, он выкрикивал «браво!», «браво!», и слова эти звонко отдавались в пространстве.

– Браво! Браво! – восхищенно повторял Адольф.

Они начали переговариваться вчетвером: Луиза и

Адольф спрашивали, двое других – вверху на трапециях – отвечали.

В тот день они обедали вместе и на другой день тоже. Разговоры шли только о трюках, словно они снова работали вместе. Фриц сказал:

– Да, дети, а что, если нам выступать вчетвером?. Вы с Адольфом – вверху... крутили бы на трапециях солнце, а мы с Эмэ внизу с нашим «смертельным поле-, том»... Какой получился бы номер!..

Он принялся объяснять свой замысел, подробно описывая все новые трюки, но Адольф молчал, и Луиза не решилась что-либо ответить.

Но на другой день Адольф спросил, переминаясь с ноги на ногу и не поднимая глаз:

– После обеда будете репетировать?

– Нет,– ответили ему,– не будем.

– Дело в том,– сказал Адольф,– что мы попусту тратим время, и тело костенеет...

После обеда Адольф с Луизой начали репетировать. Двое других тоже пришли в манеж посмотреть на них. Подбадривали и наставляли.

Фриц сидел веселый и играл рукой Эмэ.

– Ça va! Ça va! – кричали оба снизу.

Вверху Луиза и Адольф бесстрашно перелетали от одной трапеции к другой.

– Ça va! Ça va! Они знали: теперь они будут вместе.

Репетиции кончились. Номер был готов. Они стали работать так, как задумал Фриц. Они назвались «Четыре черта» и заказали костюмы в Берлине.

Дебют состоялся в Магдебурге. Потом они переезжали из города в город. Повсюду им сопутствовал успех.

Эмэ разделась, легла в постель и долго лежала в потемках без сна, с раскрытыми глазами.

Как явственно представилось ей все, с самого первого дня...

Всю жизнь они были вместе, всю жизнь – плечом к плечу.

И вот теперь явилась Та, чужая женщина,– при одной этой мысли юная акробатка стиснула зубы в бессильной, отчаянной, чисто физической ярости.

Что нужно ей от него, этой женщине с кошачьими глазами? Что нужно ей, этой женщине с улыбкой блудницы?

Что нужно ей от него? Для чего она завлекает его, как последняя шлюха? Чтобы похитить, высосать его силу, испортить его, извести...

Эмэ кусала простыню, мяла подушку, лихорадочно шарила по постели руками.

В мыслях она без конца осыпала соперницу бессильной бранью, злобными, грубыми ругательствами, пока ее не одолевали слезы, и тут на нее снова наваливалась все та же тупая боль, которая теперь не отпускала ее никогда – ни днем, ни ночью, ни ночью, ни днем.

IV

Фриц лежит с закрытыми глазами, голова его покоится на коленях возлюбленной. Медленно, все медленнее и медленнее скользят ее пальцы по его белокурым кудрям.

Фриц продолжает лежать с закрытыми глазами, откинув голову на ее колени. Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт с франкфуртской окраины, тот самый мальчишка, не знавший отца, чья мать однажды бросилась пьяная в реку, а бабушка продала его – вместе с братом – за двадцать марок...

Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт, он же «Чекки» из труппы «Чертей», стал любовником «дамы из ложи». Это его голова лежит на ее коленях. Это его рука тянется к ее талии. Это к его шее она приникла губами.

Это он, Фриц Чекки из труппы «Чертей».

И, приоткрыв глаза, он видит – с тем же недоуменным, блаженным восторгом – ее изящную руку, нежную, не изуродованную работой, с длинными розовыми ногтями, с восхитительной белоснежной кожей, руку, которую он так любит целовать – упоенно, подолгу...

Да... Это он – рука касается его лба.

Это он при каждом вздохе ощущает аромат ее тела, прильнувшего к нему, аромат ее одежд, легких и воздушных, как облака,– он любит касаться их руками...

Это его она поджидает по ночам у высокой дворцовой ограды, дрожа от ожидания, словно от холода. Это его она проводит к себе палисадником и за каждым кустом прижимается к нему всем телом...

Это его губы называет она своим «цветком», его объятья – своей «погибелью»...

Да, такие вот странные слова она говорит: его губы – «цветок», объятья – «погибель» ее...

Фриц Чекки улыбнулся и снова закрыл глаза.

Она заметила его улыбку и, наклонившись к нему, нежно коснулась губами его лица.

Весь во власти восторженного изумления, Фриц продолжал улыбаться.

– Как все это странно! – тихо произнес он и так же тихо повторил, чуть покачав головой: —Как все это странно!

– Что странно? – спросила она.

– Все это,– ответил он и снова затих под ее поце» луями,словно боясь очнуться от сна.

Он все улыбался и в мыслях без устали повторял ее имя, всякий раз заново удивляясь ему: одно из самых громких имен Европы, оно в свое время коснулось его слуха, словно отзвук легенды...

И снова он медленно приоткрыл глаза, и, взглянув на нее, руками схватил ее за уши, и, смеясь, как мальчишка, начал щипать за мочки, с каждым разом все сильней и сильней,– это ведь тоже дозволялось ему, и это.

Чуть привстав на своем ложе, он прислонил голову к ее плечу и с той же улыбкой начал оглядывать комнату.

Все здесь казалось ему чудом, все, что принадлежало ей: тысячи хрупких безделушек, которыми была уставлена изысканная, на тонких ножках, мебель; искусный жонглер – он то едва осмеливался к ним прикоснуться, дотрагиваясь до них так бережно, словно они могли рассыпаться в его руках; то вдруг задорно (он ведь здесь хозяин, он – Фриц Шмидт) подбрасывал кверху, как мяч, какой-нибудь драгоценный столик, или балансировал на лбу этажерку, а она хохотала, хохотала...

Развешанные по стенам картины были ему незнакомы: портреты ее предков в костюмах времен Реставрации, при шпагах и в перчатках. Иногда он вдруг начинал громко смеяться, глядя в лицо ее предкам, словно какой-нибудь уличный озорник, смеялся неумолчно и неудержимо– ведь это его, Фрица Шмидта, принимает здесь их наследница: она принадлежит ему.

И он снова начинал хохотать, а она не понимала, почему он хохочет. Под конец она спросила:

– Почему ты смеешься?

– Да так,– отвечал он, не переставая смеяться.—* Потому что все это так странно, так странно...

Он был счастлив и в то же время смущен тем, что попал в этот дом.

Тем, что он здесь – хозяин.

Он и впрямь чувствовал себя здесь хозяином: ведь она принадлежала ему. Он обладал ею. В его неотесанном мозгу крепко засела убежденность в неограниченной власти мужчины, власти над женщиной, оплодотворяемой им, мужчины, являющего собой деятельное, творческое начало, мужчины, который – прогневайся он в самый миг иссушающего наслаждения – мог бы раздавить ее своими могучими чреслами.

Но у Фрица, мнившего себя укротителем и судьей, неограниченным, полновластным хозяином женщины, все эти извечные мужские представления рассеивались и меркли перед немым, неослабевающим восхищением, которое ему внушала она сама, каждое ее слово, звучавшее как-то особенно, каждый ее жест, каких ему не случалось видеть; ее тело, каждая его частичка, изумлявшие его своей непривычной, чужеродной красотой, нерасцветшей и хрупкой...

И он смягчался и робел и снова приоткрывал глаза, дабы убедиться, что это не сон, и тихо ласкал ее тонкие, изящные пальцы: да, все – правда.

А она гладила его по волосам все медленнее и медленнее, и дыхание его участилось, хотя, казалось, он дремлет.

Он вдруг поднял на нее глаза.

– Зачем я вам? – спросил он.

– Глупый ты,– прошептала она, прильнув губами к его щеке,– глупый, глупый.

Она продолжала шептать у самого его уха, и голос ее распалял его еще больше, чем ласки:

– Глупый ты, глупый...

И, словно стремясь убаюкать его прекрасное, недвижимое тело, она все шептала, шептала:

– Глупый ты, глупый...

По-прежнему улыбаясь, он приподнялся, сел рядом с ней, привлек ее к себе и, любуясь ею, спросил с невыразимой нежностью:

– Могла бы ты уснуть вот так? – и начал баюкать ее на руках, как ребенка.

Оба рассмеялись, не отводя глаз друг от друга.

– Глупый ты, глупый...

Глаза его вдруг вспыхнули, и, сжав ее в объятиях, он стремительно и молча пронес ее на руках через всю комнату – в спальню.

Только синий огонек ночника глядел на них сонным оком.

Когда им пришло время расстаться, уже светало. Но во всех углах: на ступенях лестницы, в саду перед уснувшим домом с занавешенными окнами, таким респектабельным и строгим, они, задыхаясь от страсти, длили часы свидания, и она все шептала и шептала те три слова, ставшие как бы припевом их любовной песни, рожденной одним лишь влечением.

– Глупый ты, глупый...

Наконец Фриц вырвался из ее объятий, и калитка захлопнулась за ним...

Но она опять не отпустила его, и снова – в который раз – он вернулся назад. И снова – в который раз – он заключил ее в объятия и вдруг рассмеялся, стоя рядом с ней у величественного дворца.

И, поглядев на обитель своих предков, она тоже рассмеялась, словно их мысли совпали.

Он начал расспрашивать ее о каждом из больших каменных гербов над окнами, о каждой надписи над порталом, и она, отвечая ему, все смеялась, смеялась...

То были громкие имена, гордость страны. Он не знал их, но она рассказала ему о каждом.

То была повесть о доблести. Повесть о битвах. Повесть о тех, кто одерживал победы на поле брани.

Он смеялся.

Она рассказывала о щитах, владельцы коих в прошлом охраняли престол. О гербах семейств, которые вели свой род чуть ли не от святого Петра.

Она смеялась.

И, словно распаленная этим кощунством, она осыпала его все более пылкими ласками, которые казались грубыми, чуть ли не богохульственными в занимающемся свете дня, и все говорила и говорила, точно стремясь, слово за словом, сорвать со стен дома гербы предков и потопить их в черном омуте своей любви.

– А этот? – спросил он, указывая на один из гербов.– А вон тот?

Она продолжала рассказывать.

История многих веков развертывалась перед ним. Воздвигались и рушились королевские троны; вот этот рыцарь был другом короля. А вон тот привел его к гибели.

Она продолжала свой рассказ торопливым, насмешливым шепотом, прислонясь к плечу циркача, упиваясь самим сознанием совершаемого ею кощунства.

И он тоже пьянел от ее слов.

Казалось, оба уже видят конец, падение этого величественного здания, с его гербами, порталами, щитами, мемориальными досками и шпилями; падение дворца, разрушенного, сметенного с лица земли ураганом их страсти.

Наконец она оторвалась от него и метнулась назад– в дом.

В последний раз она обернулась к нему в узких дверях, помахала ему рукой и, напоследок отвесив издевательский поклон огромному гербу над подъездом, рассмеялась.

Фриц зашагал домой. Он словно летел на крыльях. Он все еще ощущал ее ласки.

Вокруг просыпался большой город.

По улицам катились повозки. Все сокровища цветочного рынка были на них: фиалки, ранние розы, медвежье ушко и лакфиоль.

Фриц запел. Вполголоса напевал он слова «Вальса любви»:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Одна за другой проезжали мимо него повозки. Улицу заполнил аромат цветов.

Цветочницы, которые сидели на козлах, закутавшись в длинные платки, оборачивались и улыбались ему.

А он все пел:

Amour, amour.

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

В переулке, где он жил, было совсем тихо, и между рядами высоких домов еще стояла полутьма. Фриц замедлил шаг. Не переставая напевать, он несколько раз окинул взглядом свой дом.

Неожиданно он .вздрогнул! в одном из окон ему померещилось чье-то лицо.

Вся бледная, затаив дыханье, Эмэ прислушивалась за своей дверью.

Да, это он.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours..,

Дверь в верхнем этаже захлопнулась, и все смолкло.

Бледная как мел, судорожно прижав руки к груди, Эмэ, словно сомнамбула, отошла от окна и легла в постель. Недвижным взором глядела она в занимавшийся серый день – еще один новый день.

v

Когда Фриц Чекки проснулся, разбитый усталостью, было уже поздно, и мало-помалу ему вспомнилось все; как бы сквозь смутную пелену он увидел Адольфа, который, стоя посреди комнаты, растирал мокрым полотенцем тело.

– Проснулся все-таки,– с издевкой произнес

Адольф.

– Да,– только и ответил Фриц, продолжая глядеть

на брата.

– Пора бы и встать,– тем же тоном заметил Адольф.

– Пора,– сказал Фриц, но по-прежнему не двигался, разглядывая сильное, нетронутое тело брата, с подвижными, словно живыми мускулами. Он ощутил глухую ярость, жестокую, постыдную зависть побежденного.

Он лежал, все так же глядя на брата. Неожиданно взметнув кверху руки, он почувствовал, что в них нет силы, затем, упершись ступнями в изножье кровати, он ощутил вялость мышц в ногах,– и тут его охватила немая, отчаянная досада на самого себя, на свое тело, на свою страсть, на свое мужское естество и на нее – воровку, грабительницу, губительницу – женщину.

Весь во власти ярости он не размышлял. Он знал лишь одно: он мог бы избить ее, кулаками забить ее до смерти. До смерти – удар за ударом. До смерти – и пусть кричит и хохочет. До смерти – так,

чтобы рухнула бездыханной. До смерти – ногами и каблуками.

Он снова вскинул руки и сжал кисти и, снова ощутив предательскую слабость мышц, в бешенстве стиснул зубы.

Адольф вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Тогда Фрид вскочил с постели. Как был нагишом, он начал испытывать свое тело. Попробовал одно, дру-* гое – не вышло. Перешел к партерным упражнениям – не осилил. Усталые руки и ноги дрожали, отказываясь повиноваться.

Он повторил попытку. Ударил себя по лицу. Снова повторил попытку. Ущипнул себя несколько раз ногтями.

Все было напрасно.

Ничего не получалось.

В исступлении он сделал еще одну попытку. Все было напрасно. Ничего не получалось.

Он вяло опустился на стул у большого зеркала и начал осматривать – мускул за мускулом – свое обмякшее, бессильное тело.

Значит, это правда: они похищают все. Здоровье, силу, крепость мышц. Значит, это правда: ты все теряешь – работу, положение, имя.

– Да, такие, значит, дела.

И с ним будет то же, что и с другими, и скоро его настигнет конец.

С ним будет то же, что с братьями «Старс», теми, что из города в город возили за собой двух потаскух, с которыми спали и которых колотили почем зря, покуда не угодили в сумасшедший дом.

С ним будет то же, что с жонглером Чарльзом, который жил с Аделиной, певичкой: тело его стало дряблым, как у пропойцы. И тогда он повесился на суку.

Или взять Губерта, того самого, что сбежал с бабой одного из конюхов и с тех пор выступает на ярмарке, или еще жокея Пауля, который втюрился в «Аниту с ножами» и теперь служит зазывалой в балагане.

– Да, после них наше тело что лапша.

Он снова встал.

– Но я не поддамся!

И он снова стал упражняться, истязая свои мышцы, вкладывая в работу всю силу, напрягая каждую жилку своего тела.

Дело пошло на лад.

Он вдруг кинулся одеваться. Торопливо набросив на себя одежду, он застегнулся и вышел. Он хотел испытать свои силы – испытать на трапеции, в цирке.

Адольфа, Эмэ и Луизу он застал уже за работой: одетые в серые блузы, они висели на трапециях.

Фриц переоделся и начал с партерной гимнастики. Он ходил на руках, попеременно балансируя то на правой, то на левой – все тело его дрожало. Остальные молча следили за ним со своих трапеций. Потом он вспрыгнул на сетку – нетерпеливо и резко– и взобрался на трапецию против Эмэ. Раскачавшись, он повис на руках, вытянувшись всем своим стройным телом, и начал работать.

Эмэ недвижно сидела на трапеции. Тяжелым взглядом воспаленных бессонницей глаз она неотступно глядела на человека,– мужчину, которого любила и который пришел сюда после любовной ночи с другой.

Сколько, лет они провели вместе – тело к телу...

Она ощупывала его глазами: затылок, не один раз служивший ей опорой; руки, которыми он ее ловил; ноги, которые она обнимала...

И сила привычки, рожденной ремеслом, знание, даруемое работой,– все это лишь умножало ее страдания.

Охваченная невыносимой телесной мукой, какую, видно, она одна могла ощутить, она неотвязно глядела на Фрица, занятого работой.

Но Фриц заставил ее очнуться.

– Чего ты ждешь? – властно крикнул он ей.

– Сейчас!

Вздрогнув, она привычно выпрямилась на трапеции во весь рост. Всего лишь на миг встретились их глаза. Но Фриц вдруг увидел ее бледное лицо, оцепенелый взгляд, недвижное, оцепенелое тело – и понял все.

В тот же миг его захлестнуло неодолимое, безграничное отвращение к этому женскому телу, тошнота и омерзение от одной мысли, что он должен будет к нему прикоснуться– к телу другой женщины, любящей его.

Непреоборимое, леденящее отвращение, почти ненависть.

– Начинайте! – крикнул Адольф.

– Да начинайте же! – закричала Луиза.

Но Фриц и Эмэ медлили.

Затем оба рванулись друг другу навстречу и встретились в воздухе. Бледные как мел, они смерили друг друга взглядом и снова разлетелись в разные стороны. Он поймал ее, но она упала. Тогда они повторили все сызнова, но он сорвался и рухнул вниз.

И снова они начали работать, сцепившись взглядами: казалось, с каждым мигом они становятся все бледнее. Оба упали: Фриц – первый.

Вверху на трапеции Луиза с Адольфом громко расхохотались. Адольф крикнул:

– Везет тебе сегодня!

– Не иначе его кто-то сглазил!– прокричала сверху Луиза, и они с Адольфом снова расхохотались.

Двое других продолжали работать, но им снова не повезло: Эмэ не удержала партнера; упав в натянутую сетку, Фриц громко выругался.

И тогда все они вдруг начали кричать друг на друга, сердито и возбужденно, высокими, пронзительными голосами,– одна лишь Эмэ, как и прежде, молча сидела на трапеции, широко раскрыв глаза, странно бледная после напряженной работы.

Фриц снова взметнулся вверх, и снова они принялись за тренировку. Оба разом вскрикнули и оттолкнулись от мостика.

С криками летели они друг другу навстречу, яростно обхватывали друг друга.

Это уже не походило на репетицию. Это была борьба. Они не встречались в воздухе, не ловили, не обнимали друг друга, как прежде. Они мерялись силами, вцепляясь друг в друга, как звери.

Казалось, высоко в воздухе два разгоряченных тела вступили между собой в отчаянный поединок.

Они больше не делали передышек. Не выкрикивали слов команды. Обезумев от жестокой, неодолимой злобы, ужасавшей их самих, они словно схватывались в воздухе врукопашную.

И вдруг, пронзительно вскрикнув, Эмэ рухнула вниз. Секунду она без признаков жизни лежала в сетке.

Фриц взметнулся на свою трапецию и, стиснув зубы, с бледным, как маска, лицом, оглядел побежденную.

Затем он встал на трапеции во весь рост и сказал:

– Она больше не может работать. Нам надо поменяться; она возьмет верхнюю трапецию, а Луиза пусть работает здесь.

Он произнес эти слова властно, как человек, имеющий право приказывать другим. Никто не ответил ему, но Луиза стала медленно сползать из-под купола вниз, к трапеции Эмэ.

Эмэ не проронила ни слова. Она лишь опасливо, как загнанный зверь, приподнялась на сетке.

Затем она медленно вскарабкалась вверх по канату под купол.

Работа продолжалась.

Но силы Фрица иссякли. Злоба вконец поглотила их. Он уже не мог удержать партнершу: он падал сам, и Луиза падала вместе с ним.

– Что с тобой? – крикнул ему Адольф.– Болен ты, что ли? Полезай наверх, в купол, там ты, может, еще сгодишься, а так больше нельзя!

Фриц не ответил; он сидел, уронив голову на грудь, словно его ударили.

Затем он сказал, вернее, процедил сквозь стиснутые зубы:

– Что ж, можно и поменяться – на сегодняшний вечер.

Он слез с сетки и ушел с манежа. На его сжатых руках белели косточки пальцев. Ему показалось, будто о нем шепчутся конюхи, и он прокрался мимо них, как побитый пес.

„В гардеробной он бросился на матрац. Он больше не чувствовал своего тела. Только больно свербило глаза.

Покой не шел к нему. И он снова взялся за упражнения. Как люди подчас растравляют кровавую рану, так и он продолжал истязать свое усталое тело.

Сумеет ли он сделать вот это или вот это? – вновь и вновь лихорадочно прикидывал он.

Но у него ничего не получалось; и снова он падал на матрац, и снова вскакивал и пробовал свои силы. И сами эти попытки, и тщетная борьба лишь еще больше изнурили его.

Так прошел день. Фриц оставался в цирке. Все время кружил он вокруг манежа, как преступник вокруг места преступления.

Вечером он работал с Луизой под куполом.

Как одержимый, сражался он со своим телом, которое не желало ему подчиняться. Отчаянно напрягал дро-жащие мышцы.

Все сошло как надо – раз, другой и еще раз.

Он полетел назад, полетел вперед, присел отдохнуть.

Он не видел ничего: ни купола, ни лож, ни даже Адольфа. Только трапецию – ту, до которой он должен был долететь, и Луизу, раскачивающуюся впереди.

И вот он оттолкнулся от трапеции и с криком,– казалось, кровь, бросившаяся ему в голову, сейчас взорвет его объятый ужасом мозг,– рванулся к ногам Луизы и рухнул вниз – в сетку, бурно заходившую под ним.

В огромном здании стало тихо, так тихо, словно все решили, что он мертв.

Наконец Фриц приподнялся в сетке. Он не понимал, где он и что с ним. Очнувшись, чудовищным усилием воли он заставил себя снова увидеть манеж, сетку, черную кромку людской толпы, ложи и – Ее.

И, подавленный отчаянием и стыдом еще больше, чем болью, он потряс в воздухе сжатыми кулаками и снова рухнул в сетку.

Трое его партнеров, поначалу застыв на месте, стали растерянно перекликаться. Адольф с быстротой молнии съехал вниз по канату.

С помощью двух униформистов он вынул Фрица из сетки, и они повели его, подперев с трех сторон, так что публике казалось, будто он шагает сам.

Только тогда Эмэ медленно соскользнула вниз по канату. И побрела как вслепую, ничего не видя вокруг.

У входа стояли двое артистов.

– Счастье его, что сетка была,– сказал один из них.

– Да,– ответил второй,– не то от него осталось бы мокрое место.

Эмэ вздрогнула при звуке этих слов. И, словно впервые увидев, долгим взглядом окинула сетку, трапеции и канаты.

Один из артистов поймал ее взгляд.

– И то правда, чертовская высота,– сказал он.

Эмэ лишь молча кивнула..;

Снова воцарилась тишина: представление продолжалось.

У себя в уборной Фриц встал с матраца и подсел к зеркалу. Он нисколько не пострадал: падение лишь оглушило его.

Адольф начал одеваться. Братья долго молчали.

Затем Адольф сказал:

– Надеюсь, ты понял, что так больше продолжаться не может?

Фриц не ответил. Весь бледный, он продолжал сидеть перед зеркалом, не сводя глаз со своего отражения.

Адольф оделся; они услышали, как в дверь уборной постучалась Луиза.

– Скоро ты? – спросил Адольф.– Нас ждут.

Фриц взял с полки у зеркала свои суетливо тикавшие

часы, и братья вышли в коридор, где их молча дожидались обе сестры. Все так же молча они побрели домой, Фриц – рядом с Луизой.

Стыд, словно рана в груди, жег его душу.

VI

Фриц и Адольф давно уже легли, и Адольф спал, обмякший, с открытым ртом, как всегда спят акробаты, чьи тела тяжелеют в покое.

Но Фриц не мог уснуть; он лежал, вытянувшись на спине, весь во власти глухого отчаяния.

Значит, вот оно и пришло. Значит, вот оно и свершилось: он больше не может работать. Мысли все кружили вокруг одного: он больше не может работать. И медленно, вяло он стал вспоминать, как все к этому шло, день за днем и ночь за ночью. Спокойно и словно бы совсем бесстрастно он заново увидел все: голубую спальню и высокую, с тремя ступеньками, кровать, и на ней себя и Ее; желтый зал с диваном за ширмой, с вереницей портретов, и себя и Ее; лестницу, на которой гасили фонарь, и себя и Ее...

И сад, которым он столько раз проходил...

А теперь, значит, все крнчено. Теперь он пожинает плоды.

Это он понимал.

И с тем же глухим отчаянием он продолжал размышлять.

Она погубила его, но ведь и он может ее погубить. Да, может.

Можно пойти туда как-нибудь ночью и проникнуть в тот дом. И когда он окажется там, у нее, с ней (тут снова нить его мыслей оборвалась, и он увидел голубую спальню, и себя и Ее), тогда он тотчас же, непременно, нажмет звонок, взбудоражит весь дом, и пусть они все сбегутся: муж, и слуги, и горничные, все, все,—и увидят ее, ту женщину.

Да, это он может.

И пусть она будет нагая, в чем мать родила (такой она сейчас представлялась ему),– нагой он выставит ее на позор.

Да, он это сделает.

И он вдруг воскликнул, как бы заново увидев всю сцену:

– Да, я сделаю это – сейчас!

Всю тревогу его как рукой сняло: да, почему бы и не сейчас? Сейчас, когда только-только созрел его замысел, и гнев еще не остыл, и решимость крепка? Да, он сделает это сейчас.

И торопливо, не зажигая света, он нащупал свою одежду и начал бесшумно одеваться, стараясь не разбудить Адольфа, и все время видел одно: себя и ее в голубой спальне, на самой середине голубой спальни,– пусть там все и свершится.

Заторопившись, он задел за стул и замер, сидя на кровати, боясь, как бы не проснулся Адольф. Только бы он не проснулся.

Потом снова начал одеваться, тихо, стараясь не дышать.

Он хочет уйти, он должен уйти – сейчас.

Слишком грузно наступив на половицу, он снова застыл на месте...

Адольф заворочался в постели и пробормотал:

– Это еще что? Куда ты собрался?

Фриц не ответил. Полуодетый, он бросился на кровать и юркнул под одеяло, прячась от брата и дрожа всем телом, как вор, пойманный с поличным.

А чуть погодя, услышав ровное дыхание Адольфа, он снова, теперь уже в кровати, стал натягивать на се-, бя одежду, дрожа от страха, словно он воровал собственные вещи, и отчетливо сознавая, зачем он спешит туда...

Он встал. И ощупью начал пробираться к двери, улыбаясь всякий раз, когда ему удавалось обойти шкаф или стол, и, затаив дыхание, крался вдоль стенки с ловкостью пьяницы, задумавшего незаметно прикарманить бутылку.

Он открыл и снова притворил дверь и, выйдя из комнаты, спустился вниз, все время озираясь...

Он понимал, что совсем потерял стыд. И сказал себе: «Что ж, стало быть, завтра я снова буду не в силах работать». И еще одно он понимал: стало быть, так: очертя голову – в пропасть!

А сам тем временем все быстрее бежал вдоль домов, прячась в их тени...

Во всем доме только один человек слышал, как он уходил,– Эмэ.

И она последовала за ним: бесшумно сбежала по лестнице, выскользнула из дома и пересекла улицу.

Словно два призрака, охотившиеся друг за другом, бесшумно крались они по спящим улицам.

Наконец Фриц подошел к дворцу, к узкой калитке – и вот он уже за оградой, и звук шагов его стих. Спрятавшись в подъезде дома напротив, Эмэ обернулась к окнам дворца.

Она увидела, как в первом этаже мимо окон пронесли фонарь. Увидела позади кружевных гардин две тени:

– Это они!

Снова пронесли фонарь, снова мелькнули две тени, затем свет погас. Лишь за последним окном слабо разливалось голубое сиянье.

– Вот они где! За этим окном!

Задыхаясь, корчась от ревности, глядела Эмэ на эго окно: разом нахлынувшие видения терзали ее.

Все, все видения, несущие самые страшные пытки покинутому существу, набросились на нее, хотя юная акробатка еще не изведала плотских радостей: словно чьи-то руки чертили живые картины на стеклах окна, за которым был он, вдвоем с той женщиной..

И вся ее жизнь – сплошное самоотречение, весь смысл ее существования – безответная преданность ему, все думы ее, нежные мысли о нем, все, к чему она стремилась, все их мечты,—все рушилось перед картиной двух сплетенных тел.

Вся ее жизнь – день за днем, воспоминание за воспоминанием, мысль за мыслью – все рассыпалось в прах, развеялось, растворилось, потонуло в одном – в тоске, жалкой тоске брошенного существа.

Ничего не осталось от прежнего: ни преданности, ни нежности, ни готовности к жертвам,—ничего... Чувство ее оскудело в горе, выродилось иод бременем отчаяния, вернулось к своему первозданному естеству – к всесильному, всеиспепеляющему Зову Плоти.

Часы проходили один за другим.

Наконец калитка отворилась и снова захлопнулась.

Это был он.

И, задыхаясь от боли и отчаяния, Эмэ увидела, как он медленно прошел мимо нее, весь серый в бледном свете рождающегося дня.

VII

– Эмэ! – окликнула Луиза сестру, словно желая заставить ее очнуться.– Никак, ты уснула?

Эмэ в ответ лишь вяло подняла руки и завязала узлом длинные волосы.

– Правда, похоже, ты спишь,– сказала Луиза.

Эмэ по-прежнему недвижно сидела перед зеркалом, уставясь на свое отражение, и казалось, две сонные женщины невидящими глазами глядят друг на друга.

Медленно натянув блузу, она встала и вышла из комнаты, смотря перед собой все тем же странно оцепенелым взглядом, как бы следя за призраком, невидимым для других, и двигалась она, как заводная кукла, словно в ее омертвевшем теле навсегда уснула душа.

Луиза последовала за ней, и они вышли в темный манеж, где вверху на трапециях их уже дожидался Фриц.

Казалось, Эмэ никогда еще не работала так четко: с безукоризненностью машины ловила она трапецию, отталкивалась, летела...

Она теперь снова работала в паре с Фрицем, и ее спокойствие передалось ему: будто железные колесики одной шестерни, сцеплялись они в воздухе, расцеплялись и снова сцеплялись. А потом отдыхали на трапециях в разных концах манежа.

Во всем огромном пространстве цирка Эмэ видела только одно – только одно, и ничего больше,– его тело.