Текст книги "Четыре черта"

Автор книги: Герман Банг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

I

Помощник режиссера дал звонок. Публика не спеша рассаживалась по местам, и топот ног на галерке, болтовня в партере, крики мальчиков, разносивших апельсины, заглушили музыку,– наконец даже запоздалые зрители в ложах стихли и замерли в ожидании.

Ждали номер «Четыре черта». Для него над ареной натянули сетку.

Фриц и Адольф выбежали из гардеробной в проход для артистов: они с громкими криками пронеслись по нему в развевавшихся на бегу серых плащах и постучали в дверь к Эмэ и Луизе.

Охваченные таким же возбуждением, сестры уже ждали – в длинных шелковых белых плащах, окутывавших их с головы до ног, а «дуэнья» в сбившемся на бок чепце, то и дело выкрикивая что-то пронзительным дискантом, растерянно суетилась вокруг них, поднося им то пудру, то грим, то смолистый порошок для рук.

– Идем! – крикнул Адольф.– Пора!

Но еще секунду-другую они метались по комнате в страхе и волнении, которые завладевают артистами всякий раз, как только они наденут на себя трико.

Больше всех шумела «дуэнья».

И только Эмэ, откинув длинные рукава, спокойно подставила Фрицу руки. И молча, не глядя на нее, он торопливо, машинально провел по ним пуховкой – как делал каждый вечер.

– Идем! – снова крикнул Адольф.

Взявшись за руки, они вышли все вместе и застыли в ожидании.

Стоя у выхода на арену, они услышали первые звуки «Вальса любви», который всегда сопровождал их номер.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

[Любовь, любовь,

О, прекрасная птица,

Пой же, пой,-

Пой всегда...(франц.)]

Фриц и Адольф сбросили плащи на пол, и тела их ослепительно засверкали в розовых трико, бледно-розовых, чуть ли не белых. Каждый мускул выделялся так отчетливо, что казалось, на юношах нет одежды.

Музыка все играла.

В конюшне было пусто и тихо. Лишь несколько конюхов неторопливо проверяли кормушки и осторожно приподнимали один за другим тяжелые медные баки.

Послышались звуки «выходного куплета», и «четыре черта» вышли в манеж. Аплодисменты доносились до них неясным шумом, лица зрителей сливались в одно пятно. Мускулы артистов уже сейчас были напряжены до предела.

Адольф и Фриц ловким движением развязали плащи Эмэ и Луизы, белые одеяния легли на песок, и сестры, нагие в своих черных трико, словно две белолицых негритянки, приняли на себя огонь сотен биноклей.

Все четверо вспрыгнули на сетку и полезли вверх – черный силуэт и белый, еще черный и еще белый,– словно четыре разгоряченных зверя, и все бинокли смотрели им вслед.

Поймав трапеции, они начали работать. Они порхали между позвякивающими снарядами, на которых сверкали медные тросы. Они ловили, обхватывали друг друга, подстегивали друг друга криками, и, будто дразня наготой в любовной игре, сплетались и расплетались, сплетались и расплетались белые и черные тела. Сладостнотомно струился «Вальс любви», и волосы реющих в воздухе женщин то развевались, то опадали вниз атласной мантией, скрывая черную обнаженность тел.

«Черти» работали без передышки. Теперь они расположились в разных «этажах», Адольф и Луиза – вверху.

До них донесся глухой гул-восхищения; даже артисты в своей ложе (куда в том же съехавшем набок чепце с розами в первый ряд протиснулась «дуэнья», громко и азартно хлопавшая в ладоши) следили за «чертями» в бинокль, изучая хитроумные детали их костюмов, которые славились своей вызывающей откровенностью.

– Mais oui [ну конечно, же (франц.)], бедра у них голые...

– Вся соль в том, что видны ляжки,– восклицали, перебивая друг друга, артисты.

Дородная наездница мадемуазель Роза, исполнявшая главную роль в «Сцене из жизни рыцарей XVI века», угрюмо отложила в сторону бинокль.

– Да, на ней и вправду нет корсета,– сказала она; сама мадемуазель взмокла от пота в своем жестком панцире.

Четверка продолжала работать. Электрический свет из синего вдруг переходил в желтый, и в лучах его проносились тела «чертей». Фриц вскрикнул: повиснув на трапеции вниз головой, он руками поймал Эмэ.

Потом они отдыхали, сидя рядом на той же трапеции.

Сверху до них долетали возгласы Луизы и Адольфа. Эмэ показала на сестру и воскликнула, часто дыша:

– Voyez done, voyez! [Смотрите же, смотрите! (франц.)]

Адольф обвил тело Луизы ногами.

Но Фриц не стал вторить Эмэ. Машинально вытирая руки о подвешенный вверху кусок холстины, он глядел вниз, на кромку лож, светло и беспокойно петлявшую под ними, точно яркая оконечность клумбы, колеблемой ветром. Эмэ вдруг тоже смолкла и стала смотреть туда же, пока Фриц, словно мучительно от чего-то оторвавшись, не проговорил:

– Нам– работать! – И она очнулась, как от толчка

И снова они вытерли ладони о холстину и, спрыгнув

с трапеции, повисли на руках, словно испытывая силу своих мышц. Затем снова уселись на прежнее место. На лицах их жили одни глаза, изменявшие расстояние между трапециями.

Оба разом воскликнули:

– Du courage! [Смелей! (франц.)]

И Фриц оттолкнулся и, изогнувшись дугой, полетел к самой дальней трапеции, а вверху Луиза и Адольф, словно подгоняя зверя, издали громкий, протяжный крик...

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Великий перелет начался. Хрипло вскрикивая, они отталкивались от мостиков, встречались в воздухе и летели дальше – к трапециям. И снова хриплый вскрик – и перелет. Сверху, из-под купола, где безостановочно вертелись колесом на трапециях Луиза и Адольф, вдруг пролился ослепительный золотой дождь, и облако золотистой пыли, купаясь в белом потоке света от электрических ламп, медленно оседало книзу.

На какой-то миг всем показалось, будто «черти» рассекают телами сверкающую золотую тучу, а пыль медленно опускалась, прикрывая их наготу тысячами блесток.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

И тогда – один за другим – они ринулись сквозь мерцающий дождь вниз головой в сетку, и музыка смолкла.

Их вызывали снова и снова.

В замешательстве они цеплялись друг за друга, словно у них кружилась голова. Они то уходили за кулисы, то возвращались в манеж. Наконец аплодисменты стихли.

«Черти» со стоном вбежали в свои уборные. Адольф и Фриц, закутавшись в одеяла, ничком повалились на матрацы, расстеленные на полу. Какое-то время они лежали почти без чувств. Затем поднялись и стали переодеваться.

Отвернувшись от зеркала, Адольф покосился на Фрица, уже надевшего на себя мундир:

– Пойдешь стоять в униформе?

Фриц угрюмо ответил:

– Меня просил директор.

И он присоединился к тем, кто стоял в униформе у входа в манеж; смертельно усталые, как и он сам, они тайком подменяли друг друга, чтобы хоть на миг прислониться измученным телом к стене.

После представления труппа собралась в ресторане. «Черти» сели за один стол; подобно остальным, все четверо молчали. За несколькими столиками начали играть в карты – так же молча. Слышен был лишь шорох передвигаемых по столу монет.

Два официанта ждали у стойки, лениво оглядывая притихших людей. Артисты сидели вдоль стен, расслабленно вытянув ноги и уронив вялые, словно вывихнутые, руки.

Официанты прикрутили газовые лампы.

Адольф положил деньги рядом с пивной кружкой и встал.

– Идем,– сказал он.– Пора домой.

И остальные трое последовали за ним.

Улицы уже совсем опустели. «Черти» не слышали ничего, кроме звука собственных шагов, и шагали они парами, как привыкли работать. Так они дошли до своего дома и расстались в темном коридоре второго этажа, глухо пробормотав на прощание: «Спокойной ночи».

Эмэ стояла в потемках на лестничной площадке, покуда Фриц и Адольф, поднявшись на третий этаж, не захлопнули за собой дверь своей комнаты.

Сестры вошли к себе и молча начали раздеваться. Но, уже лежа в постели, Луиза вдруг принялась болтать о том, как работали другие артисты, о публике в ложах, о завсегдатаях цирка: она всех знала наперечет...

Эмэ недвижно сидела на краю постели, полуодетая. Болтовня Луизы прерывалась все чаще и чаще. Скоро она уснула.

Однако чуть погодя она вдруг проснулась и приподнялась на кровати. Эмэ, как и прежде, недвижно сидела в той же позе.

– Ты что, не собираешься спать? – спросила Луиза.

Эмэ поспешно загасила свет.

– Да, сейчас,– сказала она, вставая.

Все же она никак не могла уснуть. Она лежала и думала об одном: о том, что Фриц теперь всегда отводит глаза, когда пудрит ей руки...

...Наверху Фриц с Адольфом уже легли. Но Фриц метался в кровати, словно под пыткой.

Неужто это правда? И чего она хочет от него, та женщина в ложе?. Да и хочет ли она? А если нет – зачем она все время глядит на него? Зачем, проходя мимо, задевает его краем одежды, чуть ли не касаясь его? Чего она от него хочет?

Да и хочет ли она?

Он не мог думать ни о чем другом – только об этой женщине.

Только о ней – от зари до заката. О ней одной. Он бился с этой загадкой, бился, как зверь, запертый в клетку: вправду ли он нужен ей, той женщине в ложе?

И всегда, везде, неотступно его преследовал аромат ее платья, который он ощущал, когда, спускаясь вниз, она проходила мимо. Она всегда так близко проходила мимо, когда он стоял в униформе.

Но точно ли он нужен ей? И что ей от него нужно?

И снова он в муке метался по постели и неустанно твердил, словно само это слово завораживало его:

– Femme du monde...[Светская дама (франц.)]

И опять и опять, совсем тихо, будто в чаду:

– Femme du monde.

А потом начиналось все сызнова, тот же коловорот вопросов: он ли ей нужен, неужели он?

Эмэ опять поднялась с постели. Неслышно прокралась по комнате. В потемках она попыталась нащупать лежавшие в ящике четки и нашла...

В доме воцарилась полная тишина.

II

«Черти» только что закончили номер. В гардеробной Адольф напустился на Фрица, говоря, что он-де подрывает их контракт, раз за разом соглашаясь стоять в униформе, хотя труппа от этого_: освобождена.

Но Фриц даже не стал отвечать. Каждый вечер, облачившись в яркий мундир, он становился у лестницы, ведущей к ложам, и ждал, когда «дама», опираясь на руку мужа, спустится вниз по ступенькам и пройдет мимо. Теперь, во время второго отделения, она часто наведывалась в конюшню. Фриц следовал за ней.

Она разговаривала с конюхами. Фриц следовал за ней. Она поглаживала лошадей, вслух читала их клички, вывешенные над стойлами. Фриц следовал за ней.

С ним она не заговаривала. Но все, что она делала, она делала для него – это он знал, и сотнями мелких уловок: игрою ли тела, движением ли руки, искрой ли взгляда – каждый из них будто тайно выставлял себя перед другим напоказ. И она и он. Казалось, они испытывали друг друга, хотя по-прежнему держались особняком, неизменно сохраняя между собой расстояние, всегда одно и то же, которое не решались преступить, но у которого вместе с тем были в плену, словно взаимное влечение связало их нерасторжимым двойным узлом. Она переходила от стойла к стойлу, читая над каждым имя новой лошади.

Фриц следовал за ней.

Она смеялась, прогуливаясь взад-вперед. Ласкала собачек.

Фриц следовал за ней.

Она вела его, он следовал за ней.

Казалось, он даже не глядит на нее. Но он присасывался глазами к подолу ее платья, к вытянутой руке – глазами сильного, почти укрощенного зверя, настороженного, ненавидящего, но в то же время сознающего свое бессилие.

Однажды вечером она подошла к нему. Ее муж стоял чуть поодаль. Он поднял глаза, и она тихо спросила:

– Вы боитесь меня?

Он ответил не сразу.

– Не знаю,– обронил он наконец хрипло и зло.

И она не нашлась, что еще сказать,– потрясенная, чуть ли не испуганная (и этот испуг вдруг отрезвил ее) страстным взглядом, который он не сводил с ее ног.

Она повернулась и отошла с легким смешком, неприятно резанувшим ее собственный слух.

На другой вечер Фриц уже не стоял в мундире. Он дал себе слово, что будет избегать ее. Он разделял годами приумноженный страх артистов перед женщиной– губительницей жизни. Женщина мнилась ему неким таинственным, подстерегавшим его повсюду врагом, рожденным на свет лишь для того, чтобы его извести. И всякий редкий раз, когда он уступал влечению, вдруг захлестнутый непреоборимым желанием, его всегда охватывало какое-то безнадежное ожесточение и мстительная ненависть к женщине, похитившей часть его силы – бесценного орудия его ремесла, дающего ему средства к жизни.

А этой дамы из ложи он страшился вдвойне, потому что она была чужая, не его круга. Да и что нужно ей от него? Одна уже дума о ней терзала его неразвитый ум, не приученный размышлять. Со страхом и недоверием следил он за каждым движением незнакомки – женщины иной расы, словно она несла ему тайную погибель, от которой, он знал, ему не уйти.

Он не хотел ее видеть – нет, не хотел.

Ему было нетрудно сдержать зарок, потому что она больше не приходила. Два дня она не появлялась и на третий день тоже. На четвертый день Фриц снова стоял в униформе у выхода на арену. Но она не пришла. Ни в тот вечер, ни в следующий.

Весь день он со страхом думал о том, что будет, «когда она придет», а вечером его охватывала глухая досада, неукротимая, хоть и немая, ярость оттого, что она не шла.

Значит, она дурачит его. Значит, она просто смеется над ним. Она, эта женщина. Но он отомстит ей. Уж он отыщет ее. Ее, женщину эту.

И ему уже виделось, как он бьет ее, пинает ногами, истязает – чтобы она скорчилась в три погибели от боли, чтобы, полуживая, рухнула наземь под его ударами,– она, женщина, она – Она.

По ночам он часами лежал без сна, раздираемый немой злобой. И в те первые в его жизни бессонные ночи – раньше он никогда не знал бессонницы – страсть его достигла предельного накала.

Наконец на девятый день она пришла.

С трапеции он увидел ее лицо – не только увидел, но и угадал каким-то шестым чувством и, захлестнутый безрассудной мальчишечьей радостью, разом взметнул свое прекрасное стройное тело в воздух и повис на вытянутых руках.

Все лицо его осветилось ослепительной улыбкой, и, снова взметнувшись всем телом, он сел на трапецию.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Он плавно покачивал белокурой головой в такт вальса и, вдруг схватив Эмэ за руку, громко и весело, впервые за много-много дней – крикнул:

– Enfin – du courage! [А ну-ка , смелей! (франц.)]

Голос его прозвучал как победный клич.

Оттолкнувшись от трапеции, он полетел; вскрикнув, поймал трапецию и снова полетел, рассекая воздух.

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Но когда потом, уже в униформе, он вышел в конюшню и там увидел Ее, он снова застыл в неподвижной, враждебной позе, с ненавистью следя за ней тем самым взглядом, которым не решался смотреть ей прямо в глаза.

А после представления, в ресторане, на него вдруг снова нашло веселье, чуть ли не буйство. Он смеялся и показывал фокусы. Жонглировал чашками и рюмками, а на кончике трости удерживал в равновесии цилиндр.

Своим весельем он заразил других. Клоун Том вытащил губную гармонику и заиграл, перешагивая длинными ногами через стулья.

Поднялся невообразимый шум. Все артисты наперебой изощрялись в фокусах. Мистер Филлис балансировал на носу огромный картонный куль, а другие клоуны принялись кудахтать, словно здесь был не ресторан, а курятник.

Но больше всех, вспрыгнув на стол, шумел сам Фриц: жонглируя двумя круглыми стеклянными колпаками, которые он отвинтил от люстры, он прокричал сквозь грохот – и юное его лицо светилось счастьем:.

– Adolphe, tiens! [Адольф, держи! (франц.)]

Адольф, стоя на соседнем столе, поймал колпак.

Артисты то вспрыгивали,– одни на столы, другие на стулья,– то снова соскакивали вниз. Кудахтали клоуны, дребезжала гармоника:

– Fritz, tiens! [Фриц, держи! (франц.)]

И снова полетели колпаки – над головами клоунов.

Поймав колпак, Фриц вдруг обернулся:

– Aimee, tiens! [Эмэ, держи! (франц.)]

Он кинул ей колпак, и Эмэ вскочила с места. Но она вскочила недостаточно быстро, и колпак упал и разбился.

Фриц рассмеялся и взглянул со своего стола вниз, на осколки.

– Счастливая примета! – воскликнул он, смеясь. И вдруг замер на месте, с улыбкой запрокинув голову к люстре...

Эмэ отвернулась. Бледная как мел, она снова опустилась на свой стул у стенки.

Кавардак не утихал. Приближалась полночь. Официанты убавили свет в газовых лампах. Но артисты не унимались – в полутьме они стали шуметь еще громче. Изо всех углов доносилось кудахтанье и вопли, от которых впору было лопнуть барабанным перепонкам. На середине стола под самой люстрой ходил на руках Фриц.

Он покинул ресторан последним. Он был сам не свой, точно во хмелю.

Артисты гурьбой двинулись вниз по улице. Дойдя до переулков, где они квартировали, они начали расходиться.

Тьма огласилась прощальными возгласами – хором причудливых звуков.

– Night! [Спокойной ночи! (англ.)] —прокричал в нос мистер Филлис.

– Abend, abend...[Спокойной ночи! (англ.)]

Наконец все стихло, и «четыре черта» молча, как всегда, зашагали рядом.

Никто из них больше не проронил ни слова. Но Фриц никак не мог угомониться. Он снова насадил на кончик трости свой парадный цилиндр и завертел им в воздухе.

Возле своего подъезда «черти» распрощались.

У себя в комнате Фриц широко распахнул оба окна и, перегнувшись через подоконник, начал громко насвистывать, так что свист далеко разносился по улице.

– Ты, видно, спятил,– сказал Адольф.– Что это с тобой?

Фриц в ответ лишь рассмеялся.

– II fait si beau temps [Уж очень погода славная (франц.)],– ответил он и продолжал свистеть.

Этажом ниже Эмэ тоже растворила окно. Луиза, уже начавшая раздеваться, велела тотчас его закрыть, но Эмэ продолжала стоять у окна, не сводя глаз с тесного проулка.

Как же долго она ничего не понимала – не понимала, почему он глядел на нее пустыми глазами, отчего, когда он обращался к ней, в голосе его звучала усталость, почему он слушал ее в пол-уха, когда она сама обращалась к нему...

Словно теперь они уже не вместе, хотя по-прежнему сидят рядом на одной трапеции...

И он больше не пудрит ей руки.

Вот, например, вчера.

Он вошел, торопливо, нетерпеливо, как всегда в последнее время. Она протянула ему руки, но он лишь рассеянно глянул на них, совсем позабыв о прошлом.

– Давай пудрись скорей,– раздраженно бросил он и выбежал из гардеробной.

И, недоумевая, она медленно напудрила сначала левую руку, затем правую...

Нет, нет, никогда прежде она не думала, что можно так сильно страдать...

Эмэ прислонила голову к оконной раме, и слезы заструились по ее щекам.

Теперь она знала все. Теперь она все поняла...

Внезапно она вскинула голову; она услышала голос Фрица, громко что-то напевавшего. Это был «Вальс любви». Все громче и громче пел Фриц. И вот она услышала слова:

Amour, amour,

Oh, bel oiseau,

Chante, chante,

Chante toujours...

Как весело он пел, как радостно. Каждый звук ранил душу Эмэ, и все же она не отходила от окна: песня заставила ее вспомнить всю их совместную жизнь.

Как хорошо она помнила все – как хорошо все запомнила с самого первого дня!

Луиза опять прикрикнула на нее, и она нехотя закрыла окно. Но спать не легла, тихонько примостившись в темном уголке.

III

До чего же явственно она видела их, Фрица и Адольфа, в тот самый первый день, когда их «принял» папаша Чекки...

Было утро, и Эмэ с Луизой еще лежали в постели.

Мальчики, ссутулясь, стояли в углу; несмотря на зим-< тою стужу, они были в коротких штанах, а Фриц к тому же в соломенной шляпе. Мальчиков раздели, и папаша Чекки начал их ощупывать, выворачивал им ноги и постукивал пальцами по груди, пока они не расплакались, а старуха, которая их привела, лишь молча жалась к стене, и на ее шляпе еле заметно подрагивали черные цветы.

Она не спрашивала ни о чем, только молча глядела на раздетых донага мальчиков, которых осматривал папаша Чекки...

Эмэ с Луизой тоже не спускали с них глаз. А папаша , Чекки все ощупывал новичков и бранился: на их лицах жили одни глаза, полные страха.

Наконец Чекки сказал, что берет их.

Старуха не проронила ни слова, не подошла к детям и не попрощалась с ними. Казалось, все то время, что она ждала у стены, тряся головой, от чего еле приметно подрагивали цветы на ее шляпе, она что-то искала – и не могла найти. Так она и вышла за порог, медленно, нерешительно, и дверь закрылась за ней.

Фриц закричал —протяжно, как кричат дети, словно его ударили ножом...

Потом оба вернулись в свой угол и уселись на полу, прижавшись подбородком к коленям и судорожно упершись в пол сцепленными руками. Так они и сидели, не произнося ни слова.

Папаша Чекки выставил их на кухню – чистить картошку. Затем он выгнал туда же Эмэ с Луизой. Все четверо молча расселись вокруг ведра.

Луиза спросила:

– Вы чьи?

Но мальчики не ответили. Они еще плотнее сжали губы и опустили глаза.

Чуть позже Эмэ прошептала:

– А мама ваша где?

Но они по-прежнему не отвечали – только грудь у обоих ходила ходуном, словно они тихо всхлипывали про себя. Слышно было лишь, как падают в воду очищенные картофелины.

– Она что, умерла? – прошептала Луиза.

Но мальчики и тут не ответили, и девочки поначалу лишь робко переводили взгляд с одного на другого, потом вдруг неслышно заплакала Эмэ, за ней – Луиза, и так они обе сидели и плакали.

На другой день братьев «пустили в работу».

Их выучили «китайскому» и «крестьянскому» танцам. Спустя три недели дети уже выступали вчетвером.

Они парами дожидались выхода за кулисами: Эмэ с Фрицем, Луиза с Адольфом. Они стояли, напряженно уставившись в одну точку, пугливо облизывая пересохшие губы, и прислушивались к музыке оркестра.

– Одерни камзол,– шептала Эмэ, которой от волнения не стоялось на месте, и тут же сама одергивала на Фрице криво сидевший камзол.

– Commencez! [Начинайте (франц.)] – раздавался из-за первой кулисы приказ дядюшки Чекки. Занавес подняли, пора было на выход.

Дети не видели ни огней рампы, ни публики.

Испуганно улыбаясь, выполняли они заученные па, отсчитывая про себя такт и шевеля губами. Они не спускали глаз с папаши Чекки, притопывавшего ногами за первой кулисой.

– Налево! – шептала Эмэ Фрицу, который вечно все путал: она тряслась от страха и за себя и за него, и ей приходилось запоминать все па за двоих.

Дети' походили на восковые фигурки, танцующие на крышках шарманок.

Публика хлопала и без конца вызывала их. На сцену летели апельсины. Дети поднимали их и благодарно улыбались: потом они отдавали апельсины папаше Чекки, и тот по ночам заедал ими коньяк, сидя за картами с агентом Уотсоном.

Целые ночи напролет папаша Чекки у себя дома дулся в карты с этим агентом.

Когда игроки ссорились, дети просыпались и широко раскрытыми глазами глядели на них со своих кроватей, но, смертельно усталые, всякий раз засыпали снова.

Шло время.

Труппа Чекки перебралась в цирк, и всех четверых детей стали учить ремеслу.

Репетиции начинались в половине девятого. Стуча от холода зубами, дети переодевались и приступали к упражнениям в полутемном цирке. Луиза с Эмэ ходили по канату, балансируя с помощью двух флажков, а папаша Чекки, сидя верхом на барьере, отдавал приказания.

Затем выводили коня, и Фриц разучивал жокейский номер.

Вооружившись длинным кнутом, папаша Чекки командовал. В тот день Фриц прыгал много раз. Номер не получался. Сначала Фриц упал, ударившись о барьер. В другой раз его толкнула лошадь. Кнут со свистом взвивался вверх и хлестал мальчика по ногам: на них вспыхнули длинные багровые полосы.

Папаша Чекки продолжал командовать. Подавляя слезы, мальчик прыгал снова и снова.

Но ему не удалось вскочить на лошадь, и он опять упал.

Застарелые рубцы на его теле открылись и стали кровоточить, и на ветхом трико проступили пятна.

А папаша Чекки все кричал:

– Encore! Encore! [Еще! Еще! (франц.)]

Запыхавшись, судорожно всхлипывая, так что он едва успевал вздохнуть, Фриц с искаженным от боли лицом прыгал снова и снова.

Кнут настигал его, и мальчик твердил в отчаянии:

– Не могу! – Но его заставляли снова и снова вскакивать на коня.

И опять папаша Чекки свирепо хлестнул лошадь, и та понеслась вскачь, унося рыдающего мальчугана, ко-торый уже не помнил себя от боли.

– Не могу больше! – в муке простонал он.

За этой сценой молча наблюдали артисты, стоявшие в партере и в ложах.

– Encore! – крикнул Чекки, и Фриц снова прыгнул.

Забившись в уголок ложи, бледная, с побелевшими губами, Эмэ со страхом и злостью следила за тем, что происходило в манеже.

Папаша Чекки не унимался. Час прошел, еще четверть часа. Тело Фрица превратилось в сплошную рану. И опять он упал, и еще, и еще, и, корчась от боли, бился ногами о песок, и снова падал.

Нет, прыжок больше не получался. И Чекки прогнал Фрица с манежа, послав ему вдогонку грубое ругательство.

Эмэ выбежала из ложи: стеная от боли, Фриц, словно раненый зверь, укрылся за штабелем обручей. Задыхаясь, сжимая кулаки, он изрыгал отчаянные проклятия– весь набор бранных уличных слов и ругательств, подслушанных в конюшне.

Эмэ молча присела рядом с ним. Ее бледные губы дрожали.

Дети долго сидели во тьме, спрятавшись за обручами. Наконец Фриц откинулся назад, прислонившись головой к стенке, и уснул, сраженный усталостью и болью, а Эмэ, все такая же бледная, продолжала недвижно сидеть рядом, словно оберегая его сон.

Прошли годы. Все четверо теперь уже взрослые.

Папаша Чекки умер. Его до смерти зашибла лошадь.

Но труппа не распалась. Дела ее временами шли хорошо, временами – из рук вон плохо. Ей случалось выступать и на самых крупных аренах, и на самых что ни на есть захудалых.

Как явственно Эмэ виделось сиротливое, с белеными стенами здание провинциального цирка, где им привелось работать в ту зиму! Стояла ледяная стужа. Перед самым представлением в цирк вносили два чана с углем, и все здание наполнялось дымом, так что нечем было Дышать.

В конюшне посиневшие от холода артисты протягивали обнаженные руки к угольному котлу, а клоуны, пытаясь согреться, скакали в матерчатых туфлях по голой земле.

Труппа Чекки работала во всех жанрах. В танцах Фриц был партнером Эмэ. Затем Эмэ выступала с парфорсной ездой, и Фрид, как шталмейстер, натягивал ей подпругу.

Труппа выкладывалась вовсю: она держала половину программы.

Но дело не ладилось. Одна за другой исчезали из конюшни лошади: их продавали, чтобы купить корм для остальных... Артисты, у которых еще водились деньги, разъезжались кто куда, а те, кто вынужден был остаться, голодали; наконец спустили последнее, и пришлось закрыть цирк.

Лошадей, костюмы – все отняли у них. Явились судебные исполнители и забрали все без остатка...

Дело было вечером того же дня.

Горстка артистов, оставшихся при цирке, в немой тоске сгрудилась в потемках. Им некуда было податься. Да они и не знали, куда им податься.

В конюшне, перед опустевшими стойлами, сидел на ящике из-под корма директор и рыдал, бормоча сквозь стиснутые зубы одни и те же ругательства на разных языках.

Цирк совсем затих, совсем вымер.

И только собаки – их забыли прихватить с собой судебные исполнители – лежали на ворохе соломы, уныло и настороженно озираясь.

Четверо Чекки зашли в ресторан при цирке. Здесь царило полное запустение. Хозяин запер шкаф и спрятал стаканы и рюмки. Столы и стулья, покрытые пылью, стояли, а не то и валялись как попало.

Четверо Чекки молча присели в углу. Они только что возвратились с почты. Ходили они туда каждый день. За письмами от агентов. В письмах были одни отказы.

Фриц распечатывал и читал про себя эти письма. Остальные трое сидели рядом, даже не решаясь ни о чем спросить.

Фриц распечатывал письмо за письмом, не спеша прочитывал, словно не веря написанному, и откладывал в сторону.

Остальные лишь глядели на него в угрюмом молчании.

Потом он сказал:

– Ничего.

И они продолжали молча сидеть у груды безрадостных писем, которые и на сей раз не принесли им никакой доброй вести.

Наконец Фриц сказал:

– Так дальше нельзя. Мы должны подыскать себе новое амплуа.

Адольф пожал плечами.

– Слыхали уже,– сказал он с издевкой,– придумал бы лучше что-нибудь другое.

– Воздушный полет – вот стоящее дело,– глухо проговорил Фриц.

Остальные молчали, и Фриц так же глухо продолжал:

– Мы могли бы работать под куполом.

Снова вклинилась тишина, затем Адольф чуть ли не со злобой спросил:

– А ты уверен, что не переломаешь себе кости?

Фриц не ответил. Стало совсем темно, долгое время

все молчали.

– А может, нам лучше расстаться,– еле слышно хрипло проговорил Адольф.

У каждого из них мелькала та же мысль, и все они страшились ее. Теперь она была высказана, и, уставившись в темноту пустого зала, Адольф добавил:

– Что толку вместе сидеть у пустого котла!

Он говорил глухим, раздраженным тоном, как говорят бедняки, с голоду ссорящиеся друг с другом, а Фриц все молчал, не отрывая глаз от полу.

Они поднялись и вышли из ресторана. Во всех коридорах было холодно и темно.

Они шли, скучась, как всегда, и Эмэ сказала – так тихо, что Фриц едва расслышал ее слова:

– Фриц, я буду работать в воздухе.

Фриц замер.

– Я это знал,– ответил он и взял ее за руку.

Луиза и Адольф молчали.

Они решили остаться в этом городе. Фриц заложил их последние кольца. Адольф продолжал переписку с агентами. А Фриц и Эмэ работали.

Они повесили свои трапеции в цирке и упражнялись на них каждый день. Они перевели на них многие из партерных трюков и часами, взмокнув от пота, истязали свои тела.

Час за часом выкрикивал Фриц слова команды. А потом они отдыхали, сидя рядом на одной трапеции и тихо, устало улыбались.

Понемногу они осваивались с новым делом и скоро взялись за трюки Хэнлона-Вольта. Они пытались выполнить перелет от одной трапеции к другой, но каждый раз падали головой вниз в сетку.

И все же они снова и снова повторяли упражнения, подбадривая друг друга криками;

– En avant! [Вперёд! (франц.)]

– Ça va! [Хорошо! (франц.)]

– Encore![Еще раз! (франц.)]

Фриц долетел до трапеции. Эмэ упала.

Они не сдавались.

Глаза их пылали, мускулы напрягались, как пружина, глухие возгласы звучали, как боевой клич: оба долетали теперь до цели.

Каждый следил за другим лихорадочным, упоенным взглядом:

– En avant – du courage! [Вперёд – смелей! (франц.)]

Эмэ долетела до цели: повиснув на самой дальней трапеции, она еще вся дрожала от усилия. Она повторила попытку, и трюк снова удался. Радость захлестнула их. Казалось, они упивались победной силой своих тел. Стремительно проносились они в воздухе, встречались на лету, а потом опять отдыхали рядом, рука в руке, улыбающиеся, взмокшие от пота.

В порыве радости каждый нахваливал тело партнера, поглаживал его мускулы, оба глядели друг на друга сияющими глазами.

– Ça va! Ça va! – кричали они смеясь.

Они начали усложнять упражнения. Придумывать новые трюки. Предпринимать новые попытки. Они вкладывали в свою работу весь жар первооткрывателей, обсуждая и беспрестанно изобретая варианты. Фриц потерял сон: мысль о работе не давала ему покоя.

По утрам, еще до восхода солнца, он будил Эмэ стуком в дверь.