Текст книги "Кадон, бывший бог"

Автор книги: Герберт Розендорфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Герберт Розендорфер
Кадон, бывший бог

Посвящается Юлии

Меня зовут Кадон (или Квадон, Каэдхонн, Каддонх, Катонг и т. д.). Вполне возможно, что я – бог Кадон. (Краткости ради я буду употреблять самое простое написание: Кадон.) Я не уверен, что бог, в которого некому верить, в самом деле бог. Я – бог Гефионы. Остров Гефиона, или Гэффиона, Каэвионна, Эфьона и т. д. Аборигены, наверное, верили бы в меня, если бы они были. Но на острове нет аборигенов.

Остров Гефиона лежит далеко на юге, так далеко, что юг там становится севером, а север – югом. Становится ли запад востоком, а восток – западом, я не знаю; это можно было бы определить по солнцу, однако солнце там никогда не восходит. Если бы я и в самом деле был богом, то есть если бы на острове Гефиона были аборигены или хотя бы один абориген (тогда это слово приобрело бы, по крайней мере с этимологической точки зрения, еще один смысл, поскольку там не было бы, кроме него, никаких бэ или вэборигенов), и если бы этот как-его-бориген верил в меня, то я, вероятно, сумел бы время от времени устраивать для него восход солнца. Однако тут опять возникает вопрос: где? На востоке или на западе? Заставить солнце восходить на юге или на севере было бы, пожалуй, даже для меня (если бы мне, упаси меня я, действительно пришлось решать этот вопрос) в известном смысле превышением полномочий.

Нас осталось восемнадцать. Остальных пассажиров – их было 782 – поглотила ледяная вода – зеленая, с черными прослойками и мрачными облаками из льда, колыхавшаяся медленно, как масло. Эти семьсот восемьдесят двое других исчезли, ухнули в ничто даже без всплеска. Установить, утонули они или сразу замерзли, теперь уже не представляется возможным.

Вот список восемнадцати уцелевших:

Номер дробь один. Г-жа Лорна Финферли.

У меня ноутбук с микрофоном. Я сижу на перевернутой корзине и диктую. Слова «дробь» мой ноутбук не понял, то есть не определил, что я имею в виду не само слово «дробь», а такой знак пунктуации в виде косой палочки, который употребляют при нумерации и еще в некоторых случаях, называя при этом «дробью», хотя и непонятно почему. Поэтому я, составляя список, больше не стал употреблять это слово. Наверное, проще потом будет вписать знак «дробь» в распечатанный текст от руки. Итак:

/ 1. г-жа Лорна Финферли;

/ 2. председатель «Об-ва друзей почтальонов-внештатников», имени-фамилии не знаю;

/ 3. г-н Масло Барфус (до этого я и не подозревал, что кроме Ласло, бывает еще имя Масло);

/ 4. г-жа Tea Шмольгубер;

/ 5. г-н Лоренц-Генрих Минимейер (или – майер, или – меир, тут я не уверен, а уточнить мне не удалось);

/ 6. графиня Одинея Фараоне;

/ 7. г-н Гномуправ; возможно, впрочем, что это не фамилия, а должность, хотя и не совсем понятно, чем на такой должности занимаются;

/ 8. г-н фон Харков;

19. г-н Марсель Рельс-Рейс (полуслепой);

/10 и 11. супруги Божидар; ее звали София, а его Курт плюс еще буква от второго имени, кажется, В., но за это я не поручусь;

/ 12. г-н Гейнц Трупли;

/ 13. г-н Кнут Воблянд;

/14 и 15. супруги Эпископи из Унцхурста (не знаю, к какой конфессии они принадлежали; если католики, то для женщины такая фамилия не годится, потому что женщин-епископов не бывает, хотя в Риме, в церкви Сант-Праседе, есть капелла Зенона, где мозаика на стене изображает даму-«епископиню»; сам же г-н Эпископи, имени которого я не помню, как, впрочем, и имени его жены, торговал матрасами в городе Фульда, как явствовало из визитных карточек, которые он роздал нам после нашего, если можно так выразиться, спасения, на которых умышленно обыгрывалась его фамилия: «Фирма Матрасы – Епископ, Фульда» и, хотя в Фульде имелся настоящий епископ, тот, по словам г-на Эпископи, против этого не возражал, несмотря на известную узость взглядов).

/17. г-н Фортунат Придудек, тромбонарь из Мудабурга и

/18. Я.

Карточек у Матрас-Епископа было с собой немного, всего одиннадцать штук. Себе и жене дарить их не имело смысла, супруги Божидар получили одну на двоих, г-ну Рельс-Рейсу решили вообще не давать, потому что он оказался не только полуслепым, но слепым на три четверти или даже на четыре пятых, – что он там сможет прочитать? Г-н Трупли приходился семейству Эпископи, можно сказать, зятем (потому что, если я правильно помню, жена г-на Трупли, погибшая в числе 782 остальных пассажиров, была сестрой г-жи Эпископи), и таким образом знал все имена, название фирмы и ее адрес, а г-н фон Харков заявил, что отказывается от визитной карточки, потому что запоминает имена раз и навсегда, тем более такие несуразные клички, как Матрас-Епископ. На этом визитные карточки закончились. (Надеюсь, я все правильно сосчитал.)

– Почему несуразные? – возмутился Матрас-Епископ.

– Ну как вам сказать, – пожал плечами фон Харков, – ведь в Фульде у вас теперь фактически два епископа. И как мне обращаться, если придется писать письмо вашему католическому коллеге? «Уважаемый тот, который не матрасы»?

Когда он давал мне свою визитную карточку, я хотел отказаться, чтобы у г-на Эпископи осталась хотя бы парочка про запас, но он возразил:

– Не думаю, чтобы в этом безнадежном тупике мироздания еще кому-нибудь и когда-нибудь понадобились мои визитные карточки.

Что ж, он оказался прав. То, что наш остров называется Гефиона, мы тогда не знали. Или: я-то знал, но остальные семнадцать человек – нет.

* * *

Пожалуйста, представьте себе – тут я прошу особого внимания ко всему описываемому, чтобы вам стали по-настоящему ясны все необычайные, чрезвычайные, выходящие за рамки любых представлений сложности нашей тогдашней ситуации, – представьте себе кресло со спинкой и подлокотниками совершенно гигантских размеров, по самое сиденье утопленное в воде, причем вода эта, как уже упоминалось, была зеленой, ледяной и медленно колыхалась, как масло, отливая то черным, то мертвенно-белым. Так выглядел остров Гефиона с этой стороны. Оба «подлокотника», левый немножко выше правого, высотой примерно двести – двести пятьдесят метров, круто обрываются в море. Верхние концы «спинки» (из которых на этот раз правый выше левого), имеют в высоту где-то две тысячи метров и, судя по всему, заросли льдом сверху донизу, хотя в точности этого нельзя было определить, потому что обе вершины покрыты туманом. Перед нами, оказавшимися, так сказать, на «сиденье» кресла, простиралась обширная, покрытая галькой равнина, постепенно возвышавшаяся и переходившая в «спинку» упомянутого кресла, объединявшую обе вершины на высоте метров девятисот. Или: представьте себе кафедральный собор с двумя остроконечными башнями, а спереди у него две низкие пристройки, вроде лап дракона, свешивающихся прямо к воде, – в общем, как-то так.

Определение «негостеприимный» по отношению к этому острову – более чем комплимент. Ветер набрасывался на него, будто пытаясь сдуть. Уцелевшие дамы судорожно вцепились в его скалистые блоки. Хотя им это в конце концов нисколько не помогло.

Или вот: двузубая вилка, высунутая из океана каким-нибудь подводным великаном. Для потерпевших кораблекрушение это, конечно, выглядело устрашающе, тем более что остров и так не лучился гостеприимством. По крайней мере с этой стороны; что было с той стороны, мы просто не знали. Здесь, на этой стороне все было серым. Темно-серым, светло-серым, мышиным, пыльным, пепельным, сероватым, хероватым, и даже зелень, белизна и голубизна, которых там и так было мало, отливали, если можно так выразиться, все тем же серым. Лишь чернота никому не уступала своего первенства, да еще иногда проблескивала желтизна над горизонтом. Нельзя было сказать, что пейзаж вселяет надежду когда-нибудь порадоваться голубизне неба.

Берег крутой, настоящий обрыв, и под ним ни пляжа, ни отмели, простирающихся хоть на сколько-нибудь сантиметров; просто скала. Сплошной камень, торчащий над уровнем моря (маслянистого, ледяного, медленно чавкающего), как стена, уходящая в глубины вод. Но вообще-то нам повезло, я имею в виду эти восемнадцать. Лайнер – каким же идиотизмом была покупка путевок на этот круиз – разбился о каменную стену, как стеклянный шарик. От удара он просто рассыпался. Восемнадцать человек выбросило на берег, остальные 782 (включая команду и капитана, который, если судить по его последнему, выкрикнутому перед самой гибелью слову, – «merde![1]1
  Здесь: черт побери! (фр.) – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]» – элементарно сбился с курса) улетели прямо в море, где, видимо, сразу превратились в ледышки по причине чрезвычайно низкой температуры воды и сгинули в ее черно-зеленой глубине.

Г-жа Шмольгубер сломала левую руку, тот господин, который каким-то образом управлял гномами, получил сотрясение мозга, мадам Божидар сломала себе несколько ребер и все время стонала от боли, пока ее на седьмой день (как если бы здесь была хоть какая-то разница между днем и ночью) не унесло взъярившимся в очередной раз штормом. Остальные отделались синяками и царапинами.

Останки лайнера плавали еще какое-то время в вязких, скользких волнах, а потом тоже потонули; что-то – мы не следили за этим – просто растворилось в ночи, которую здесь не отличить от дня.

Нет, нельзя сказать, что тут все время ночь кромешная, не видать ни зги и т. д. Все просто серое, – помните, что я говорил? Здесь даже ночь серая, то ли сумерки, то ли потемки, как затемненное стекло, по которому изредка пробегают сернисто-желтые жилки.

О Гефиона! Мрачная Гефиона. Скорбит ли твоя редкая растительность (лишайники, мхи, чахлые травинки, какие-то убогие кустарники, я в них не разбираюсь, так что не спрашивайте меня об их ботанической классификации) о своей судьбе, о том, что уродилась именно здесь? На этой голой скале, где должна провести всю свою единственную жизнь? В то время как другим повезло вырасти в Тоскане?

Г-н Эпископи, утверждавший, что разбирается в ботанике, опознал кое-какие мхи и травы и, кстати, еще пару грибов – попробовав один такой гриб с голодухи, г-н Трупли тут же скрючился в судорогах, долго хлебал морскую воду и наконец помер в страшных мучениях. Это был первый покойник среди нас, уцелевших. На третий день после кораблекрушения мы за одной из скал, там, где «сиденье» кресла уже переходило в спинку, то есть в еще более высокий обрыв, обнаружили кустик с красноватыми ягодами. И, хотя цвет их был не так уж ярок, он показался нам сенсацией, настоящим цветовым чудом. Г-н Эпископи сказал, что это голубика.

– Какая же это голубика, если она красная? – возразил я.

– Осенью ягоды голубеют, – сообщил он.

Знать бы еще, когда здесь осень. Если она вообще когда-нибудь наступает (мы вышли из Капштадта весной). Во всяком случае, г-н Эпископи до нее не дожил: уже на второй неделе он был призван в край своих вечных матрасов. Несмотря на предостережение г-на Эпископи, тромбонарь Придудек съел тогда несколько ягод. Но с ним ничего не случилось.

– Похоже, – шепнул мне фон Харков, – что парней из Мудабурга ничто не берет.

О мрачная Гефиона! О брачная Гефиона, блаженномученица, святая! Беата Гефиона, Санта-Гаффиона, Айя Эфь-она, и что там еще есть в южных языках, столь тщательно избегающих окружать тебя колючим сиянием шипящих! О св. Гфионна, богиня из рода асов, или ванов, покровительница невест! Ora pro nobis![2]2
  Молись за нас! (лат.)


[Закрыть]

Неужели это ты, подобрав в своем краю блаженных обломок этой злосчастной скалы, бросила его в это море? Не потому ли лайнер, на котором мы пустились в этот дурацкий круиз (выйдя то ли из Сантьяго-де-Чили, то ли из Капштадта, не помню), назывался «Бл. Мца Гефиона»?

 
Ныне молчи, Гефиона, похоть узнал я твою:
Юноша дал тебе брошь, – ты ногами его обвила.
 

Так что вот так. И при этом покровительница девственниц. Ora pro nobis. Может, у тебя даже есть церковь в Риме, какая-нибудь Санта Гефиона на римском холме Яникулум? Построенная мастером Борромини году в 1650-м?

Ora pro nobis. Помоги нам перебраться через горный хребет, возвышающийся над уровнем моря на девятьсот метров. Никто из нас восемнадцати, конечно, не представляет себе, что может быть там, по ту сторону, однако все уверены, что хуже, чем здесь, не будет.

О Гефиона, покровительница девственниц, готовая раздвинуть ляжки за дешевую брошь, неужели ты и вправду извлекла из пространства-времени и швырнула в воду этот остров, названный мной в твою честь, когда однажды неслась над морем на колеснице, запряженной четырьмя волами, которые были твоими собственными сыновьями?

Ora pro nobis, и пусть нам удастся добраться до (спасительной?) седловины. Девятьсот метров над уровнем моря. Ora pro nobis. (Кому ты, кстати, будешь молиться? Мне? А ты веришь в меня? Только за то, что я верю в тебя, Гефиона, Гэффиона, Каэвионна, Эфьона? Достаточно ли богу, например, богу Кадону, то есть мне, верить в самого себя, чтобы считаться богом?) Нас теперь больше не восемнадцать. Всех дам смыло штормом, как и профессора Рельс-Рейса, который выл, как ракета на старте, когда его уносил черно-серый вихрь, плюс (минус) погибший от грибов г-н Трупли, итого семь, значит, всего осталось одиннадцать. Как раз одиннадцать визитных карточек было у Матрас-Епископа. Случайно ли это совпадение? Короче, на второй неделе мы решили ползти наверх.

Я хотел создать мир. Я бы создал его на свой лад, раз уж я бог Кадон. Но меня опередили. Чем больше в бога верят, тем он сильнее как бог. Я тогда этого не знал, а тот, Другой, знал очень хорошо. Он вывел своего Авраама из Ура Халдейского и, как тот потом любил хвастаться, пообещал ему, что сделает потомство его многочисленным, как песок земной. Это, конечно, было преувеличение, однако впоследствии «семени Авраамову» и в самом деле удалось довольно сильно размножиться.

В меня же, не успевшего вывести из Ура Халдейского своего Авраама, или Бэ, или хотя бы Вэвраама (каких там, надо полагать, тоже хватало), не верит никто, и я сижу теперь на этом клочке суши, которому сам же дал имя Гефионы и который даже не имею права называть «богом забытым», потому что я-то тут. Я, бог Кадон.

Кажется, я все-таки ошибся. В моем списке недостает номера шестнадцатого. Кто же это был? Может быть, герр Воблянд (номер 13) спасся вместе с женой или еще с какой-то дорогой ему дамой? Или Гномуправ? Во всяком случае, у барона фон Харкова не было с собой баронессы, да и у г-на Рельс-Рейса тоже не было дражайшей половины. Не исключено, что эта персона была личностью столь бледной, что я не смог ее запомнить. Человек, серенький настолько, что сливался с общей серостью острова, и потому оставшийся невидимым для меня. Или это была тайная любовница г-на Эпископи? От Матрас-Епископа я, честно говоря, готов был ожидать и не такого. Я даже очень хорошо себе представляю, как он, устав от вечных причитаний своей любовницы: «Ты всегда путешествуешь только с ней! Мы никогда никуда не ездим вместе больше, чем на двое суток – в эти твои командировки… а теперь вот ты уезжаешь на целых четырнадцать дней…» и так далее, взял, правда, строго соблюдая конспирацию, в этот круиз и жену, и любовницу, денег у него было достаточно, потому что он давно монополист по производству матрасов, по крайней мере в этой своей Фульде и прилегающих к ней окрестностях. С женой он делит каюту (любовница вынуждена мириться с этим, рыдая и выслушивая: «Нет, ну иначе никак нельзя, да и кроме того, у нас с ней все равно уже давно нет ничего этакого…» – хм, кто ж в это поверит). Так что любовница едет в отдельной каюте. И как-то оно все обходится в очередной раз, потому что, хотя любовница и знает г-жу Эпископи в лицо (издали), зато та не знает ее (хотя, опять-таки, кто в это поверит?). Или, по крайней мере, делает вид, что не знает, потому что умная и понимает, что лучше иметь полмужа, чем остаться совсем на бобах, а она все-таки законная жена, и уж ей-то прятаться не от кого. На свете все возможно, однако она скорее всего действительно не знает любовницу своего мужа ни в лицо, ни по имени, и знать не хочет, а самого Матрас-Епископа давно считает способным на любую наглость, кроме откровенного нарушения светских приличий. И когда законная жена после сытного обеда позволяет себе соснуть часок в их каюте, муж тихонько удирает в каюту напротив…

Но в общем для них все закончилось хорошо если только в отношении морально-нравственного падения хоть что-то можно назвать «хорошим». Матрас-Епископ, наверное, отправился в рай? Хотя, может, и в ад. Преследовал ли его постоянный страх, что все когда-нибудь раскроется?

Когда налетел очередной шторм, это было на седьмой день, и у дам больше не было сил держаться за скалы, так что их (дам), к нашему величайшему сожалению, одну за другой сдуло ветром, как чахлую осеннюю листву, в просторы как раз в эти часы особенно разыгравшегося, ревущего, ставшего желто-коричнево-серым моря, унеся в самый эпицентр круговорота мокро-ледяных потоков, где они и исчезли навеки, то вполне возможно, что жена и любовница многолюбивого г-на Эпископи, несомые одним вихрем, встретились в полете, и любовница крикнула:

– Я любовница вашего мужа, чтоб вы знали!

А та взвизгнула в ответ:

– Сучка! – И сгинула в безднах небытия.

И профессор Рельс-Рейс, единственный из мужчин, которого сдуло в тот шторм, тоже кричал. Я не разобрал, что именно, однако Масло Барфус утверждал потом, что профессор хотел сказать: «Но ведь я миру еще пригожусь!»

Любопытно было бы узнать зачем.

Однако больше их всех мне жаль Лорну Финферли.

Сижу попеременно то на одной, то на другой вершине острова. (Примечание: так звали мой остров не всегда. Это теперь он называется островом Святой Гефионы, по-английски: Saint-Guefion Island? – а раньше был «Землей кронпринца Фердинанда».)

Как богу, мне положено иметь шесть рук, это очень удобно. Первой парой я удерживаю свои волосы. Наверное, вы тоже слышали о богах, волосы у которых были вырваны ураганами (солнечными ветрами?), царящими на этих высотах. Второй парой рук я прижимаю уши – ради большей обтекаемости на таком ветру. Третьей парой я грею пальцы ног. А еще у меня начала расти борода. Каждый день к ней прибавляется по одному волоску, зато двухметровой длины. Как он появляется, я не знаю и не чувствую, потому что обнаруживаю его, лишь когда просыпаюсь. Зато по числу этих волос я могу определить, сколько дней уже нахожусь здесь. 86 222. Первое время было, конечно, неудобно. Представьте себе: сначала на подбородке появляется один-единственный волос длиной два метра. Потом еще один на верхней губе… и так далее. Лишь со временем вся эта поросль обрела вид более достойный. Достойный бога.

Нет, я бы – Я – создал бы мир по-другому. Не так, как тот, Другой, со своим Авраамом, выведенным им из Ура Халдейского.

* * *

Откуда я знаю, что женщин, составлявших бесценное украшение нашей скромной компании, а также профессора Рельс-Рейса, считавшего себя незаменимым, унесло именно на седьмой день? Чем измерить время там, где день не отличается от ночи, а север на самом деле юг, и наоборот (размышляя об этом, я всегда испытываю чувство, будто стою на голове), где никогда не восходят ни солнце, ни луна, и где все кругом серое сплошь на сером, а часы идти не хотят… Это оттого, сообщил г-н Минимейер, считавший себя экспертом, что остров Св. Гефионы, ранее Земля кронпринца Фердинанда, представляет собой один сплошной магнит, то есть состоит из железа, пусть проржавевшего и разъеденного морской солью за веки веков. Хотя ржавчины на острове не видно, то есть там вообще нет ничего рыжего или красно-коричневого, одно серое. Живя и вынужденные жить здесь еще неизвестно сколько, мы привыкли замечать тончайшие нюансы, особенности и различия бесчисленных оттенков серого. Поэтому мы и в темно-сером тоне ложкообразного углубления в скале, служившего последним прибежищем г-же Шмольгубер, замечали или, скорее, ощущали легкий привкус желтого, неслышную мелодию желтизны, желтую серенаду осени. Мой любимый камень, на котором я чаще всего сижу, немного похож на голову носорога и отдает явно бордовым оттенком, но мягким, каким отличаются хорошие красные вина. (Место г-жи Шмольгубер, эту уютную скальную ложу, или ложицу, или ложку, занял потом все тот же парень из Мудабурга, потому что его прежний сидельный камень, как он выразился, «не соответствовал эстетически».)

Измерять время нам помогал штангенциркуль. Борода у барона фон Харкова, как выяснилось, росла со скоростью 0,2 см в сутки. Г-н Божидар (вдовец, как теперь придется писать) распрямляет волоски бороды барона, а г-н Гномуправ меряет.

Один из скальных блоков там, куда мы ползем, имеет форму почти идеального куба. Поскольку в природе, во всяком случае среди предметов, которые не приходится считать на атомы, идеальные геометрические фигуры никогда не встречаются, это явление показалось нам загадкой. У нее очень ровные, острые края, будто выточенные по линейке. Прямые углы соблюдены с величайшей точностью. Г-н Гномуправ (или просто гномуправ) тщательно их замерил. Куб железный, но не ржавый, следовательно, это скорее всего сталь; поверхность гладкая. Он присыпан землей и торчит из нее острой вершиной наподобие трехгранной пирамиды. Поскольку ни одного ребра целиком не видно, трудно сказать, каков его объем и насколько глубоко он врос в землю. Да и куб ли это? Возможно, там, в земле, его размеры меняются? И он имеет иные, непривычные для нас формы?

Я назвал его Кавэ. Не может быть, чтобы он был создан природой, а не человеком. Хотя кто его знает – кристаллы, они ведь тоже имеют геометрически правильные формы. Возможно, этот куб – всего лишь древний стальной кристалл?

* * *

Все яйца в ящике, конечно, протухли. Когда борода барона фон Харкова выросла до 1,8 см, наш гномуправ, несмотря на сотрясение мозга, постоянно бродивший или, лучше сказать, ползавший по камням и скалам, падая и снова карабкаясь, нашел где-то ящик пива. (Примерно там, где мы незадолго до этого нашли куб Кавэ.) Тот ящик был целехонек, и в нем было 48 бутылок. Сначала мы думали, что эта находка – столь же загадочное и мистическое явление природы, как найденный ранее стальной куб Кавэ, однако надпись на ящике скоро убедила нас, что он попал сюда с «Бл. Мцы Гефионы». Причем ни одна бутылка не разбилась! Это чудо.

Теперь вспомните, что берег острова Гефионы обрывается отвесно, как ребро столешницы. Когда вода поднимается, ее ледяные, маслянисто-чавкающие волны достигают верхнего края. Так было и тогда, в день 0,0 бороды фон Харкова; а теперь представьте, что кто-то изо всей силы швыряет об это ребро фарфоровую вазу. Это и произошло с нашим лайнером. По причине законов физики, которые, несмотря на сотрясение мозга, нам настойчиво пытался втолковать гномуправ (интересно, какое отношение имеет его профессия к законам физики?), однако он делал это столь неумело, что его в конце концов так никто и не понял – так вот, по этой самой причине большую часть осколков фарфоровой вазы, то бишь обломки лайнера, а среди них и 782 пассажиров (включая команду) отбросило назад, в море, и лишь малую часть ее массы, то есть восемнадцать человек нас, спасшихся, плюс ящик с пивом, плюс ящик с яйцами, выбросило на сушу. Однако ящик с яйцами, как уже говорилось, не уцелел: яйца в нем по большей части побились, слившись в сплошной гоголь-моголь, к нашему появлению давно протухший, тогда как ящик с пивом – чудо, чудо! – остался целехонек.

* * *

Первой унесло г-жу Шмолыубер, которая из-за сломанной руки не могла больше держаться. Жуткая картина: представьте себе великана, дующего на столовую ложку, в которой сидит крохотная женщина, или ураганный ветер, способный выдуть любые живые существа из каких угодно углублений, где они прячутся, тем более что таких углублений на нашем острове раз-два и обчелся, а ветер просто дьявольский. Что ж, к урагану не может быть претензий, он дует, как умеет, не обращая ни на кого внимания, если вы позволите мне такую персонификацию сил природы… Мы прятались за камнями. «Все сюда, на наветренную сторону!» – кричал фон Харков и это было правильно, потому что тогда ветер вдавливал нас в стену, и хотя прижимал к ней так, что перехватывало дыхание, все же возникала уверенность, что тебя не сдунет.

– Не-ет! – воскликнула г-жа Божидар («Она всегда выступает поперек, – сказал потом ее муж, – то есть выступала»). – Не слушайте мужчин, идите за скалы! – И этот клич, из феминистической ли солидарности, из физиологической ли безнадежности или по каким-либо иным причинам, вызвал в наших женщинах горячее желание последовать совету г-жи Божидар, а дальше произошло то, что и должно было произойти: вскоре они улетели одна за другой. Потому что за скалами ветер набирал такую скорость, что буквально выдул женщин (как потом и гномуправа) из их укрытий, сначала покатав по краям приютивших их «ложек», а потом швырнул в высоту, по пути хорошенько отбив о камни, чтобы затем отправить в ненасытную глотку моря.

Очень жаль Лорну Финферли. Ей было немногим больше двадцати лет. Прежде чем унести навсегда, ураган сорвал с нее одежду. Мне редко доводилось видеть столь совершенный женский зад: Лорна Финферли тут вне всякой конкуренции. К сожалению, мне довелось лицезреть его лишь несколько мгновений. Она мелькнула в моей жизни, как чувственная комета, прилетела и улетела. Очень, очень жаль.

Та история с ящиком пива произошла уже потом. Мы начали что-то замечать, когда гномуправ стал появляться явно навеселе. Но он ничего не сказал нам о своей находке. Как выяснилось позже, сначала он взял только одну бутылку и открыл ее своим швейцарским армейским ножом. И выпил. Но тогда мы этого не заметили.

На следующий день он выпил как минимум три бутылки. В тот день нам его поведение уже показалось несколько странным, когда он вернулся из своего ежеутреннего путешествия по скалам, однако мы сочли это следствием сотрясения мозга. Лишь барон с его феноменальным чутьем к алкоголю («инстинкт прибалта», как он сам выразился) уже тогда выразил подозрение, что тот выпивши. Еще через день мы в этом совершенно убедились. Гномуправ то и дело хохотал без причины и едва стоял на ногах; тромбонарь Придудек, самый крепкий из нас, долго тряс гномуправа, пока тот наконец не выдал свою тайну. Мы нашли ящик. Оставшиеся бутылки (почти сорок штук) мы разделили по-братски (гномуправу, конечно, больше не дали), и вскоре нам всем тоже стало хорошо.

А еще он похож на маску. Представьте себе гротескную человеческую рожу или, еще точнее, голову черта с двумя тупыми рожками, высунутым языком и головой, торчащей над поверхностью воды лишь настолько, чтобы язык ее касался, и вся эта композиция воплощена неизвестным богом-доброжелателем в сером камне: таков и есть остров Св. Гефионы. Хотя в доброжелательность этого бога тоже не очень верится: почему бы ему, при такой-то доброте, не поместить эту каменную маску где-нибудь в экваториальных водах Тихого океана, среди обнаженных полинезиек?

Так или иначе, мы все тоже пришли к выводу, что надо перебираться на ту сторону, через гребень, разделяющий два рога каменной маски. Здесь, на этой стороне, спасения ждать неоткуда. Г-н Божидар бывал в Альпах. Он восходил на пик Вейсгорн. («Смысла в этом нет никакого. Не верьте, если кто-то будет уверять вас в обратном».) По его оценке, восхождение на гребень или вершину Св. Гефионы соответствует «пятой степени трудности». Это значит, что пойти на такое восхождение могут лишь хорошо экипированные альпинисты с солидным опытом.

А как же быть нам?

Когда очень нужно, заявил барон фон Харков, то возможно все, он знает это по собственному опыту.

Кто в это поверит?

* * *

Ящик с яйцами в отличие от ящика с пивом ни на что не сгодился. Когда мы нашли его, все яйца были разбиты, растеклись и уже начали вонять. В них возились странные, отливавшие синевой жучки. Фон Харков предложил нам есть этих жучков, потому что в них, по его мнению, накопилось уже порядочно вещества тех яиц. Как-никак во время своих многодневных охотничьих походов по сибирской тайге («Сибирь – это у вас в Прибалтике?» – осведомился г-н Божидар, самый глупый из нас, но барон сделал вид, что не расслышал), вдали от любых поселений и без возможности разжечь огонь, ему приходилось стрелять косуль и питаться их сырым мясом. К счастью, у него был с собой запас соли, так что сырое мясо можно было хотя бы посолить.

– Сырая косуля – это, наверное, и вправду вкусно, – отозвался Масло Барфус, – но, извиняюсь, эти жучки? Тем более что их и посолить-то нечем.

Барон поднял с земли одного жучка, раздавил пальцами и съел. Тут же у него глаза вылезли на лоб, и он захрипел, ища воздуха. Еще несколько часов подряд его мучили газы, вырывавшиеся наружу с такой силой, что его буквально подбрасывало. Поэтому нам пришлось на некоторое время отнести его подальше. К своему предложению питаться этими жучками он потом больше не возвращался. Все это произошло, когда его борода достигла 1,4 см. Поэтому мы и дальше продолжали питаться мхом, серым и жестким, который невозможно было отрывать пальцами, а только откусывать. Мы питались, таким образом, растительной пищей, как первохристианские аскеты в Сирии, которых со временем стали ненавидеть, как саранчу, ибо они пожирали все, что предназначалось скоту, а потому в глазах местных жителей – в остальном вполне благочестивых – подлежали законному убиению. Позже они были прославлены как мученики.

Я – бог Кадон. Кто назвал меня этим именем, я не знаю. Во всяком случае, не я сам. Будь то Кхадон, Каэдхон и т. д. Что означает это имя? Означает ли оно вообще что-нибудь? Что означает имя «Иегова»? Я имею в виду само слово «Иегова»? То есть этимологически? И если уж на то пошло, откуда взялось слово «бог»? «Многочисленные попытки найти связь германского существительного среднего рода guota– с теми или иными индогерманскими корнями до сих пор не дали хоть сколько-нибудь убедительных и удовлетворительных в отношении смысла сего слова результатов…» Вот вам мнение знаменитого «Этимологического словаря» братьев Гримм. Сами оба древних сказочника полагали, что немецкое слово «Gott» (бог) восходит к индогерманскому ghau-, означавшему «взывать», точнее, к причастию ghu-to – «тот, к кому взывают».

Я – Кадон, тот, к кому взывают. Однако ко мне не взывает никто. Если я просто не возражаю, чтобы ко мне взывали, могу ли я тоже считать себя «тем, к кому взывают»? Даже в том случае, если буду твердо уверен, что ко мне никто никогда не воззовет во веки веков?

Хотя я бы, наверное, крепко задумался, что делать, если бы ко мне вдруг кто-нибудь воззвал.

Кадон, бог острова Гефионы. Кадон, бог народа Израилева. Кадон, бог Авраама, Исаака и Иакова… Не очень-то они были счастливы с тем своим Кадоном. Когда я читаю их сборник легенд и сказок, – кстати, местами он просто великолепен, но есть части совершенно занудные, например, Книга Чисел, – мне всегда кажется, что тот Кадон Израилев руководствовался лишь одним соображением: чем больше народу верит в любого Кадона, тем этот Кадон могущественнее. Потому-то он и был заинтересован в том, чтобы сделать «семя Авраамово многочисленным, как песок земной».