Текст книги "Рудольф Штайнер. Каким я его видел и знал"

Автор книги: Герберт Хан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Слова, которые суть поступки

Прошло примерно два года, прежде чем я вновь встретился с Рудольфом Штайнером. В этот период мне довелось глубже изучить французскую культуру, а затем во время чрезвычайно утомительной поездки очень близко познакомиться еще и с итальянским народом, итальянской природой. Где бы мне ни приходилось бывать, я всегда больше учился у жизни, нежели у книг. Как – то в Гейдельберге я купил брошюру, где была напечатана лекция Рудольфа Штайнера. Но и она осталась непрочитанной, хотя всегда сопровождала меня в чемодане во время всех путешествий, которые я тогда совершал. Меня не покидала мысль, что когда – нибудь настанет день, и я займусь этой лекцией. Невольно она стала для меня олицетворением вопросов, которые однажды громко и уверенно постучались в мое сознание, но которые я отставил на последний план. Однако в глубине души эти вопросы постоянно давали о себе знать – я ориентировался на них, идя по жизни.

В 1911 году меня направили в Берлин для продолжения образования. Я жил в пригороде, и оказалось, что супружеская пара, сдававшая мне в своем доме комнату, с давних пор была хорошо знакома с духовной наукой Рудольфа Штайнера. Все вопросы, которые уже не один год таились в моей душе, снова поднялись на поверхность, и меня вдруг охватило блаженное чувство, будто во мне достиг полного развития некий орган, с помощью которого я теперь смогу воспринимать столь страстно желаемые ответы и понимать их. И вот тут – то я, наконец, прочитал это маленькое произведение Рудольфа Штайнера, с которым уже не один год не расставался. Оно называлось «Молитва «Отче наш» – эзотерический взгляд». Медленно вбирая в себя предложение за предложением, так, как пьют драгоценный напиток, я прочитал и ряд других книг Штайнера. Его книги затрагивали самые глубины моего существа. Еще никогда в жизни во мне с подобной силой не был востребован тот самый сокровенный орган нашего духа, который можно было бы назвать органом правдивости. Говоря другими словами, что бы я ни читал, меня не покидало чувство, что все прочитанное является истиной. Это было своего рода более глубокое познавание, выходящее за пределы простого логического понимания.

В то время мне опять довелось услышать Рудольфа Штайнера. Я прослушал многие из тех лекций, которые он читал в Архитектурном доме, в Певческой академии, в филармонии, если я не путаю название всех тех залов. Присутствие на лекции Рудольфа Штайнера оставляло неизгладимое впечатление. О том, что при этом можно было наблюдать и чувствовать, я уже немного рассказывал, описывая первую встречу с ним. Но здесь, в Берлине, многое мне стало в значительной степени еще понятнее, еще очевиднее.

Прежде всего я почувствовал, что каждую лекцию Рудольфа Штайнера удивительным образом пронизывало некое свободно льющееся музыкальное начало, и ей было свойственно поразительно четкое построение. Стоило ему только начать говорить, и его слова как бы начинали зондировать душевное пространство слушателей. Тяжело, несколько мрачно, подобно музыкальному вступлению, произносились первые фразы. Затем темп нарастал, и речь изливалась широким, симфоническим потоком. А в особенно примечательных местах она достигала грандиозной динамичности. При этом у каждого слушателя возникало впечатление, будто все, что здесь происходит, целиком и полностью адресовано непосредственно ему! Разве можно такие лекции читать по рукописи или хотя бы придерживаясь заранее написанного? Как их содержание, так и их форма должны иметь возможность развиваться абсолютно свободно.

Мысли такого рода дополнялись впечатлениями, которые у меня сложились еще в Гейдельберге, когда я впервые услышал выступление Рудольфа Штайнера. Но, как мне показалось, чувствовалось и некое едва уловимое различие. В Гейдельберге Штайнер говорил скорее в доверительном тоне. Теперь же его речь разворачивалась еще энергичнее, еще грандиознее. В ней ощущались формирующие силы неслыханного диапазона. И в то же время в этом выступлении не чувствовалось ничего похожего на экзальтацию или пророчество. Штайнер апеллировал к познанию и ни к чему не принуждал слушателя – тому казалось, будто он тоже участвует в творчестве и на самом деле вместе с лектором возводит монументальное здание мысли, развиваемой перед слушателями.

А потому манера говорить Рудольфа Штайнера часто раздражала ограниченных, односторонних людей. Более здравомыслящие, опирающиеся на рассудок слушатели относились с недоверием к тому артистическому воодушевлению, с которым им преподносили заставляющие задуматься воззрения и важные знания. И такие люди – по причине неприемлемой для них формы выступления – считали себя вправе даже подвергать сомнению ценность тех знаний. Других смущало трудное для понимания содержание высказываемых на лекции мыслей. Они видели в этом элемент умствования, нечто сугубо «от головы», что – по их мнению – не может не мешать истинному духовному возвышению. И они тоже считали себя вправе отвергать все услышанное. Люди и того и другого типа – и, конечно же, многие другие – вовсе не замечали, что они в глубине своего существа были жертвой лживости собственного сознания. На самом деле происходило следующее: слушая Рудольфа Штайнера, каждый отчетливо ощущал, что рано он возомнил себя «уже сложившейся» личностью, что ему неизбежно придется учиться; придется ставить в жизни новые цели, совсем отличные от тех, которые он прежде считал важными. Прозрения такого рода были ошеломляющими и малоприятными. И потому довольно скоро обыденное сознание подобных людей стало отторгать человека, который старался их пробудить.

Но и у людей, которые ценили Штайнера и даже восхищались им, позже проявились всевозможные признаки субъективности, однобокости, обусловленные мелочностью и ограниченностью человеческой натуры. Дело дошло до того, что одни, раскрасневшись, говорили о пылком воодушевлении, которое они пережили на лекциях Штайнера; другие, напротив, указывали на рассудочность и кристальную ясность его слов. А тому, кто не сумел глубоко прочувствовать эту великую личность, впоследствии будет трудно увидеть, что были правы те и другие. Возможно, только творчески пережив сказанное – на уровне высокохудожественных проявлений – мы приближаемся к истине. Возможно, истина может быть нами воспринята, только если она выражена высокохудожественным образом. Вся духовная биография Рудольфа Штайнера свидетельствует: в высших представителях человечества самая горячая пылкость и предельная ясность сливаются в единое целое.

Нарушая хронологическую последовательность событий, хочу рассказать об одной встрече, в свете которой становится ближе и доступнее пониманию человека то, что несколькими страницами выше было представлено как познание. Это случилось много лет позже, уже закончилась Первая мировая война. Меня как – то навестил мой хороший знакомый, архитектор из соседнего города, чтобы поделиться проблемой, которая не давала ему покоя. Он излил мне свою душу примерно в следующих словах: «До чего же поразительна разница между встречей с Рудольфом Штайнером лично и встречей с его последователями. Под последними я подразумеваю различных весьма ученых господ и дам, посвятивших себя антропософской духовной науке. И почему же существует такое колоссальное различие между впечатлениями от лекции Рудольфа Штайнера и теми впечатлениями, которые я получаю, когда слушаю всего лишь доклад о духовной науке, сделанный кем – то другим?»

Я с удивлением посмотрел на вопрошавшего и пробормотал что – то об «огромном духовном величии» Рудольфа Штайнера. «Нет, нет – это совсем не то, – энергично воскликнул архитектор, – скорее наоборот!»

Меня это странным, чтобы не сказать неприятным, образом задело, и я попросил его высказаться яснее. «Да, видите ли, – произнес он в ответ, – вот что странно: когда я беседую с кем – либо из его последователей, то невольно съеживаюсь перед их могучим интеллектом. Униженным и, можно сказать, измученным ухожу я от них. А оставшись один, стучу по своему лбу и в сердцах говорю самому себе: ты настоящий глупец! Но когда я общаюсь с Рудольфом Штайнером, то мне кажется, будто мы беседуем на равных. Мне все понятно, я все больше и больше раскрепощаюсь и не стыжусь себя – такого, какой я есть на самом деле. Приободренный, я возвращаюсь домой, и в голову мне приходят всякие новые разумные идеи. А самое главное – я ощущаю себя, малозаметную и ничтожную личность, в некотором роде состоявшимся человеком. Нечто похожее происходит и во время лекций. Когда я слушаю лекцию какого – нибудь приверженца антропософии, одного из тех ученых господ, то чувствую, как на мои плечи взваливается тяжелый груз. Изо всех сил я стараюсь все понять, но частенько не очень – то поспеваю за мыслью. Недовольный самим собой и где – то даже сердитый на весь мир, возвращаюсь домой. Но вот когда я слушаю лекцию Рудольфа Штайнера, все легко укладывается в голове, все вопросы предстают передо мной необычайно ясно.

Однако за всем этим следует нечто еще более странное. Когда спустя некоторое время я в полной тишине читаю сделанную мной запись, назовем ее «ученической лекцией», то она мне уже не кажется столь заумной и сложной. И я сам себя с удивлением спрашиваю, как могло случиться, что относительно простые и даже порой вполне очевидные истины казались мне столь труднопостижимыми, когда я их слушал? Но как только я принимаюсь за чтение напечатанной лекции Рудольфа Штайнера, то, можно сказать, пугаюсь от обилия важных подробностей, совершенно ускользнувших от меня во время ее прослушивания. Отчетливо возникает чувство: нужно вначале дорасти до понимания всего этого величия. Однако такое чувство меня не удручает, в нем есть даже нечто оздоравливающее. И тогда я невольно усмехаюсь над самим собой и задаюсь вопросом: как это только тебе удавалось раньше считать эти обширные знания, их грандиозное содержание таким легко доступным, таким простым и естественным?»

Полные ожидания глаза вопрошавшего остановились на мне, и тут я начал вполне ясно представлять себе, что же он имел в виду на самом деле. Куда отчетливее, чем это удалось бы сформулировать мне, он выразил нечто такое, что затронуло меня до глубины души. И благодаря внезапно охватившему меня ощущению полной уверенности, я смог ответить ему относительно коротко.

Я сказал примерно следующее: «А не лежит ли решение загадки просто – напросто в том, что все возвышенные знания Рудольфа Штайнера стали его человеческой сущностью? Его знания грандиозны, но его человечность беспредельна. И потому богатство его горячего сердца открыто каждому человеку, с которым говорит. Ему вовсе не нужно снисходить до людей, поскольку он полон симпатии к ним. Так, в общении с ним, мы переживаем таинство настоящей беседы. Ведь, читая лекцию, он на самом деле беседует с сотнями людей. Более того, груз сообщаемых им великих знаний становится для нас посильным не только за счет его человечности, но и за счет все пронизывающей художественной формы. Благодаря этой человечности и этой форме оказываются четко очерченными те цели, к которым нам, людям, приходится неустанно стремиться».

Я столь подробно изложил этот разговор, хронологически опережающий описываемые здесь события, потому что его практически невозможно передать в абстрактной форме; и еще потому, что он также затрагивает многое из пережитого мною тогда в Берлине под влиянием этих выдающихся публичных лекций. Именно человечность, которую я только что пытался описать, мне удалось отчетливо почувствовать и в те моменты, когда Рудольф Штайнер после лекций приступал к ответам на вопросы.

Эти вопросы передавали лектору на листочках по большей части сразу после лекции, но иногда и заранее. Они касались не только темы определенной лекции, но и самых различных областей жизни. Рудольф Штайнер записки заранее не просматривал и даже не упорядочивал, а зачитывал одну за другой и давал ответы. При такой безусловной импровизации нельзя было не восхищаться универсальностью этого уникального ума, широтой его жизненного опыта, глубиной его образования. Но, как я уже упоминал ранее, еще сильнее было впечатление от его искренней человечности, пронизывавшей каждое его слово. Так, я вспоминаю однажды заданный ему вопрос, вызвавший определенное оживление у части публики, главным образом, пожалуй, у молодых людей. Он прозвучал так: «Как надлежит поступать в случае несчастной любви?» Меня самого вопрос насторожил, и я про себя подумал: ну что на это можно ответить; тем более, если вопрос столь неконкретный и к тому же задан публично? Я бы нисколько не удивился, если бы лектор пренебрег этим вопросом. К моему большому удивлению и, наверное, к удивлению многих, он принялся отвечать на него довольно обстоятельно, тактично и доброжелательно. Складывалось впечатление, будто он ясно видит перед собой того несчастного человека, который обратился с таким вопросом. И будто он знает, что здесь речь идет не о пустяке, не о зашедшей в тупик юношеской мечтательности, а о серьезнейшем жизненном кризисе. И вот он отвечал так, что казалось, каждое слово было предназначено утешить, исцелить, приободрить и, может быть, пробудить надежду. Помимо прочего он сказал, что заранее нельзя знать, найдет ли твое чувство отклик в глубине другой души. Прежде всего при переживаниях такого рода, имеющих для человека решающее значение, не следует замыкаться в пределах одной человеческой жизни – нужно принимать во внимание и те чудесные нити, которые протягиваются от одной жизни к другой, увязывая в единую последовательность происходящие в них события. Многое из того, что сегодня кажется утраченным и несостоявшимся, нередко может еще самым удивительным образом достичь полного развития и принести плоды. И вообще, любое истинное человеческое чувство остается в вечности.

Я не могу точно воспроизвести все сказанное Рудольфом Штайнером в ответ на этот вопрос, который, вполне возможно, был чьим – то воплем отчаяния. Но отчетливо помню, что смеявшиеся вскоре умолкли и все внимали оратору, затаив дыхание.

Рудольф Штайнер всегда уделял большое внимание не только содержанию вопросов, но и их подоплеке. В этом убеждает нас другой случай. Какой – то юнец, по всей видимости студент первого года обучения, обратился к нему с вопросом, который задал дерзким, наглым тоном. Рудольф Штайнер серьезно посмотрел ему в глаза, а затем произнес, отчеканивая каждое слово: «Вам нужно вначале научиться скромности». Затем он отвернулся, больше не обращая внимания на юнца. В этой жесткости, проявлявшейся в редких случаях, отчетливо, как мне думается, проступила человечность Рудольфа Штайнера. Но здесь мы ее увидели как бы с другой стороны. Он был целиком и полностью ответствен перед духом, имел перед ним определенные обязанности. А потому ему приходилось указывать любопытству, жажде сенсаций, дерзости на их границы. Но, как уже говорилось, необходимость в этом возникала лишь в редких случаях. Ибо существо Рудольфа Штайнера оказывало такое воздействие, что злые духи, притаившиеся за этими тремя дурными чертами характера, умолкали в его присутствии сами собой.

Однажды мне рассказали о необычном случае, свидетелем которого мне быть не довелось. Рассказ этот вызвал у меня доверие. И тогда, похоже, Рудольф Штайнер сознательно пошел на то, чтобы удовлетворить чье – то любопытство, жажду сенсации.

Как – то среди слушателей оказалась группа студентов, которые к тому времени посетили немало лекций Рудольфа Штайнера и также присутствовали при его удивительных ответах на вопросы. Уверенность, с которой он отвечал на самые разнообразные вопросы, произвела на них сильнейшее впечатление, и этот непостижимый для них феномен даже вызвал у них раздражение. И тогда они приняли дерзкое, вызывающее решение – устроить этому странному оратору какой – нибудь подвох. Среди них было несколько начинающих естествоиспытателей, преимущественно ботаников. Они где – то откопали уже изрядно пожелтевшую потрепанную книгу, посвященную флоре Южной Америки, и наугад выписали из нее названия нескольких им совершенно незнакомых южноамериканских растений. Когда Рудольф Штайнер пришел на ближайшую вечернюю лекцию, его уже ждал листочек с вопросом: «Что может сказать тайноведение о следующих растениях?» И ниже приводились фантастические для большинства людей названия: n. x. Реruviana и n. y. Вгаsil. Студенты уселись рядом друг с другом. Лекцию они слушали вполуха, поскольку уже предвкушали смущение, которое неминуемо испытает Рудольф Штайнер, когда возьмет в руки тот листок. И вот столь напряженно ожидаемый момент настал. Своим низким звучным голосом Рудольф Штайнер произнес. «Что может сказать тайноведение…» На мгновение он остановился. Напряжение студентов достигло максимальной точки. А затем он сказал примерно следующее: «Да, вопрос необычный, ибо названные здесь растения большинству из многоуважаемых присутствующих, скорее всего, совершенно незнакомы». Он сделал паузу. Студенты торжествующе переглянулись. «Поэтому, – продолжил он, – будет лучше, если я прежде опишу внешний вид этих растений, пусть даже в общих чертах». И он начал описывать их так подробно, будто стоял перед каждым из этих растений, поглаживал рукой их листья, вдыхал аромат цветов. У студентов пробежал холодок по спине. Они не решались смотреть друг на друга, сидели, чуть дыша, и внимали тому, что разворачивалось перед ними. И вот, наконец, Рудольф Штайнер сказал, что вообще – то его спрашивают не о том, к какому виду относятся эти растения и как они выглядят, а о том, что может сказать о них духоведение. И тут он на нескольких примерах пояснил, что корни такого – то из этих растений можно было бы использовать в качестве целебного средства для лечения таких – то болезней, цветы другого растения пригодны для лечения того – то и того – то. И он снова говорил вполне конкретно. Студенты в течение этих десяти минут совсем забыли о своем первоначальном намерении и внимательно слушали, пораженные. Когда они возвращались домой, размышляя обо всем случившемся, им стало ужасно стыдно. Этот стыд породил в некоторых из них внутреннюю моральную и духовную потребность в серьезном, глубоком изучении антропософской духовной науки и в развитии собственной активной деятельности на этом поприще.

Возвращаясь мысленно к этому событию, я снова и снова спрашивал себя: может быть, Рудольф Штайнер тогда сознательно пошел на удовлетворение любопытства, жажды сенсации или чего – то в этом роде, дав столь серьезный ответ на вопрос, заданный из озорства и желания подшутить? А разве последствия этого столь плачевно закончившегося «подвоха» не заставляют скорее предположить, что в подоплеке данного вопроса он увидел такие возможности дальнейшего развития происходившего, которые сами эти развязные молодые люди меньше всего предполагали?

В более поздние годы, особенно после Первой мировой войны с ее катастрофическими последствиями, ответы на отдельные вопросы после лекций стерлись из памяти. Я не отваживаюсь интерпретировать мотивы, которыми тогда руководствовался Рудольф Штайнер. Но мне думается, он придерживался такого мнения: благодаря уже опубликованным трудам, да и благодаря всей деятельности антропософского духовного движения людям предоставлен в пользование достаточно эффективный инструмент; и было бы уместно и полезно, если бы они, проявляя собственную активность, сами стали искать ответы.

Ответы на жизненные вопросы

Человечность, которая, без всяких сомнений, была присуща Рудольфу Штайнеру, ощущалась еще непосредственнее, еще интимнее, чем на публичных лекциях, во время личных бесед с ним. Вполне понятно, что беседы с такой исключительной личностью не сводились к чему – то вроде умных разговоров или задаванию вопросов в стиле обычных интервью. Обсуждались важные и порой даже решающие вопросы собственной внутренней жизни, духовного пути. А потому подобные беседы приобретали судьбоносный характер.

Непосредственная встреча с Рудольфом Штайнером несла в себе нечто раскрепощающее, призывающее и одновременно успокаивающее, проникая до самых глубин твоего существа. Не исключено, что в том или ином случае она поначалу вызывала некое потрясение, которое впоследствии приносило свои плоды.

Так, однажды к Рудольфу Штайнеру пришел маститый чешский журналист. Он подготовил несколько наболевших для него вопросов. Но стоило только ему сесть напротив Рудольфа Штайнера, как все, о чем он намеревался спросить, показалось ему вдруг маловажным. Он смог лишь воскликнуть: «Господин доктор, вы это знаете… Мне нечего вам сказать!» А затем произошло такое, чего он не испытывал уже много десятилетий: слезы прервали его слова…

О моих собственных беседах с Рудольфом Штайнером у меня сохранилось впечатление как о лишенном всякой неискренности, почти веселом перебрасывании вопросами и ответами. Никогда раньше и впоследствии мне не доводилось знать никого, кто вплоть до самой мельчайшей частички своего существа был бы столь внимателен к тому, что ему хотели сказать. Известно такое выражение: «Он обратился в слух». Рудольф Штайнер олицетворял эти слова со всей своей прекрасной человеческой серьезностью. То, с какой доброжелательностью, с каким глубоким уважением он внимал собеседнику, рождало высшую степень доверия и уверенности в самом себе.

Позже мне довелось услышать от одного человека, который был знаком с великим русским – Львом Толстым, следующее: «Стоило где – нибудь появиться Толстому, как он самым загадочным образом заполнял выражением своих глаз все помещение; никто бы не осмелился в присутствии этих глаз говорить неправду». Нечто подобное я могу сказать и о Рудольфе Штайнере. Только я немного изменил бы вышеприведенное высказывание: никто не испытывал искушения солгать в его присутствии, ибо выражение его глаз постоянно придавало храбрости и призывало быть правдивым.

В самых первых беседах 1912–1913 годов Рудольф Штайнер ответил на те вопросы, которые с юных лет не давали мне покоя. Во многом он навсегда навел порядок в моей душе и направил мою самую сокровенную духовную деятельность на тот путь, который – в чем я со временем все больше и больше убеждался – действительно соответствовал моему существу. В результате в поначалу еще весьма хаотичное воление влились направляющие силы, исходившие из некоего доселе неведомого внутреннего компаса.

Впоследствии, пожалуй, начиная со второй беседы, всякий раз, когда мне доводилось разговаривать с ним, он затрагивал вопрос сущности слова и сущности языка. Как сущности языка в целом, так и сущности различных живых языков, в которых он видел зеркало души того или иного народа. Особенно живо в моей памяти сохранилась беседа, состоявшаяся у меня с ним в Касселе в 1916 году. Поскольку отдельные обстоятельства, при которых происходила эта беседа, дают весьма отчетливое представление об образе Рудольфа Штайнера, я позволю себе остановиться на ней несколько подробнее.

Это было зимой 1916 года, то есть спустя примерно семь лет с тех пор, как я услышал первую лекцию Рудольфа Штайнера. Мне стало известно, что в феврале он выступит в Касселе с двумя лекциями. Долгое пребывание за границей и события, связанные с войной, послужили причиной тому, что я вот уже два с половиной года не слышал и не видел Рудольфа Штайнера. А поездка в Кассель была теперь сопряжена со значительными трудностями. И то, что она все же состоялась, нужно было считать большой удачей.

В то время меня мучила новая проблема. Я прочитал одну из модных тогда книг, своего рода роман о судьбах людей. Это была, в принципе, в высшей степени здравомыслящая, пропитанная скептицизмом книга. В ней делалась попытка показать, как всякий педагогический идеализм неизбежно разбивается о железную, неумолимую реальность неблагоприятной наследственности. Описывалось, как некий правовед с идеалистическими взглядами – я полагаю, даже приверженец коренного реформирования уголовного права – берет под свое покровительство сына убийцы. Он усыновляет мальчика в очень юном возрасте, и тот растет в прекрасных условиях. О своем происхождении он и не догадывается, ибо это от него тщательно скрывается. Все, кажется, идет хорошо. Мальчик заканчивает школу в числе лучших учеников. За ним не замечают никаких особых выходок. Наоборот, он ведет себя совершенно благонравно. Правовед – идеалист торжествует. Ведь именно это он и хотел доказать: нравственно чистая среда, воспитание, основанное на прочных моральных принципах, – вот что нужно, чтобы полностью нейтрализовать в человеке унаследованные или возможно унаследованные отрицательные наклонности. Однако приходит время учебы в высшем учебном заведении. Студент, естественно, уже не имеет такой тесной связи со своим до сего времени тщательно отбиравшимся окружением. Однажды в состоянии алкогольного опьянения он совершает неблаговидный поступок. И всего лишь единственное нарушение норм поведения приводит к катастрофе. В одночасье рушится вся воспитательная система. Молодого человека увлекают темные силы. Это продолжается недолго – и вот он совершает точно такое же преступление, как и его давно без вести пропавший отец.

На такой ноте скепсиса, пессимизма, беспросветного отчаяния и завершается этот роман. Но каждый раз, откладывая книгу, я чувствовал, что выдаваемое здесь за истину имеет искаженные черты, пропитано фальшью, в своей основе неверно. И я неизбежно всякий раз задавался вопросом, где же тогда правда, кто ее может доказать? Я ощущал свое бессилие и порой слышал, как этот вопрос стучит в моей душе. С таким же чувством я ехал в поезде в Кассель. И мне даже казалось, что этот стук совпадал со стуком колес.

И вот я прослушал обе лекции Рудольфа Штайнера. Вначале одну из его грандиозных эпохальных лекций, предназначенную для широкой аудитории и оставившую после себя неизгладимое впечатление. Мне вспомнились те берлинские годы. Только теперь сущность лектора показалась мне еще серьезнее, строже. А затем я присутствовал на лекции для более узкого круга, предназначавшейся для членов антропософского общества. Слушателей было немного, их можно было пересчитать по пальцам. Но, с другой, стороны, это придавало мероприятию характер чего – то очень интимного.

Именно на той лекции Рудольф Штайнер поднял немало важных вопросов. Они навсегда остались в моей памяти. Как всегда, все вытекало одно из другого удивительно органично. Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. Рудольф Штайнер вдруг словно продолжил рассуждения о наследственности и преступных наклонностях. Легко понять, как я насторожился. Вначале он говорил о фатализме, неразрывно связанном сегодня с представлениями об этих унаследованных негативных, разрушительных наклонностях. Он указал также на то, что научное исследование обнаружило даже анатомически – патологический признак предрасположенности к преступным действиям: слишком короткую затылочную долю мозга. Нужно ли – такой вопрос задал Рудольф Штайнер – легко соглашаться с этим, без сомнения, правильно подмеченным признаком? Нужно ли тысячи детей с тупой покорностью отдавать в неуправляемую власть темных сил природы и смотреть, как из них вырастают преступники? Можно ли спокойно взирать на то, как они буквально скатываются к криминальной деятельности?

Так примерно звучали вопросы, поставленные им с такой необычайной проникновенностью. Упоминал ли Рудольф Штайнер вообще о теоретической возможности своевременной изоляции или устранения людей с преступными задатками, я уже не помню. Мысли подобного рода, которые, вероятно, можно было бы называть социально – хирургическими, были ему совершенно чужды. В его помыслах всегда присутствовало созидательное, целительное начало. Так произошло и в этот раз. Он сказал, что мы не можем подвергнуть операции находящуюся в физическом теле человека слишком короткую затылочную долю мозга. Да было бы и бессмысленно в данном случае производить количественные изменения какого – либо рода. Но у человека есть ведь не только физическое тело. Он носит в себе также другое тело, образованное формирующими силами, и оно подобно незримому, без устали работающему архитектору, строителю и обновителю физического тела. Все формы последнего, явленные в видимом мире, предварительно создаются в невидимой, как бы духовной кузнице. И в недалеком будущем на это тело формирующих сил можно будет воздействовать с помощью воспитания, основанного на принципах духовной науки. У ребенка с преступными наклонностями, очевидно, имеется дефект в его эфирно – незримой организации, обусловленный «слишком короткой затылочной долей мозга». Но насколько трудно с помощью операции исправить слишком короткую затылочную часть мозга, настолько же просто компенсировать или излечить возникшие в эфирной сфере дефекты посредством своевременно предпринятых воспитательных мероприятий. Тогда – тут Рудольф Штайнер воскликнул с отчетливой уверенностью – пусть человек хоть сто раз имеет слишком короткую затылочную долю мозга в физическом теле, он никогда не совершит преступления!

Вряд ли мне удастся описать то воздействие, которое оказали на меня эти слова. Будто раздернули шторы, и открылся вид в бескрайнюю даль. Какие именно воспитательные мероприятия и что конкретно имел в виду тогда Рудольф Штайнер, сказать я не решаюсь. В те годы еще не появилось его детище – новое искусство воспитания, ставшее известным в мире под названием «вальдорфская педагогика». Также еще не получило обоснования и лечебно – педагогическое направление на основе антропософии, институты которой пользуются сегодня большим признанием и популярностью во многих странах. И эвритмия, из которой впоследствии, как особое ответвление, развилась лечебная эвритмия, существовала тогда еще только в зачаточном состоянии. Мне также неизвестно его отношение к возникшему медицинскому движению на основе антропософии, рассказывал ли он, например, в медицинских кругах какие – либо подробности для развития своих – безмерно важных для социальной педагогики – идей, которые он так смело выдвинул в той кассельской лекции, заронив в нас надежду на решение в скором времени этих проблем.

Мне думается, что осуществление его замыслов было бы возможно прежде всего там, где эффективно могут проявить себя художественная и терапевтическая направленность вальдорфской педагогики, мероприятия антропософской лечебной педагогики, лечебная эвритмия и в особенности эвритмия для маленьких детей, применяемая уже в самом раннем возрасте под наблюдением врача.