Текст книги "Искатель. 1993. Выпуск №6"

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

Соавторы: Роальд Даль,Боб Шоу,Фредерик Дар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА VIII,

в которой я приступаю к приготовлениям, потом совершаю один переезд и наконец два визита, причем второй чуть не заканчивается плачевно для супермена французской полиции

Мы приезжаем в Мойзад-Цыпленхэм к открытию магазинов для того, чтобы подобрать моему новому слуге наряд ad hos [28]28
  Для данного случая, специальный (лат.)


[Закрыть]. После многочисленных неудачных примерок (шотландцы оказались на поверку худоваты) нам удается найти для Берюрье черные брюки, белую куртку и черную бабочку. Но он грустен, как будто все эти приготовления связаны с похоронами его кашалотихи. Скрепя сердце я не обращаю внимания на его детскую обиду, и он позволяет вырядить себя в лакея гранд хауз со смирением, от которого моя душа истекает кровью. Берю похож на большого кроткого пса, которого ведут к ветеринару. Он рычит, но подчиняется.

Затарившись этими пажескими доспехами из доброкачественного хлопка, мы возвращаемся в Оужалинс попрощаться с обитателями Гранд Отеля благородного Шотландца. У Кетти в глазах стоят слезы, а у мамаши Мак Ухонь на щеках пылает румянец, как у да-муазели, рыцарь которой (в данном случае Берю) отправляется воевать Землю Обетованную. Лишь один хозяин не очень огорчается. Для него это французское нашествие не стало слишком прибыльным.

Вперед, в замок!

По дороге я даю Берю советы, касающиеся того, как он должен вести себя в замке. Он слушает и жует при этом кончик сигары.

Чело мамонта дышит печалью. Можно догадаться, что его мысли так же черны, как его нижнее белье. Чтобы поддержать гиганта, я маню его морковищей, за которой самьй упрямый осел пошел бы на край света.

– Берю, если мы раскрутим это дело, имеющее международное значение, то в нашу честь в Конторе будет дан салют. Я уверен, что старикан поднажмет, чтобы тебя повысили в звании. Мне и так уже кажется, что рядом со мной сидит старший инспектор Берюрье.

Его мрачное настроение лопается, как перезревшая дыня.

– Ты правда так думаешь?

– Правдивей не бывает, бедолажище!

Короче, в деревне праздник.

– Понимаешь, – говорит Опухоль, – я вовсе не карьерист, но я бы не отказался от лычки, чтобы показать Берте, что она вышла замуж не за какого-нибудь пентюха, как она считает.

По дороге я замечаю, что триумфа мисс Синтии на обочине уже нет, значит, ему уже сменили калоши.

– Лишь бы она тебя не узнала, – говорю я Жиртресту.

– Кто?

– Синтия.

– Да ты что?! – протестует Объемистый. – При таком маскараде сама Берта не узнала бы меня.

Берта! Она присутствует в его разговоре, как муха на пончике, обсыпанном сахарной пудрой. Она его обламывает, обманывает, облаивает, отбривает, поносит, оскорбляет, глумится, насмехается, унижает, попирает, истощает, порочит, разлагает, притесняет, зажимает, подавляет, и тем не менее он ее любит. Она весит сто двадцать килограммов, у нее шестнадцать подбородков, сорок три кило вымени и кустистые бородавки. Она мордастая, брюхастая, толстощекая, толстогубая, упрямая. Но он ее любит.

Такова уж наша прекрасная жизнь.

Мы заявляемся в Оужалинс Кастл. Мажордом берет на себя заботу о Берю.

– Джеймс Волдерн, – представляется он.

– Я тоже терплю свою, – отвечает Берю, думая, что речь идет о любимой мозоли.

И награждает озадаченного мажордома дружеским хлопком, от которого у того опускается левое легкое, а сам он отлетает к решетке. Этот знак суровой мужской дружбы не по вкусу Волдерну, который раскудахтался, как мокрый петушок. Но так как он протестует по-английски, а Берю ни в зуб ногой в языке Шекспира, то инцидент не получает дальнейшего развития.

– Сдерживай свои порывы, старина, – советую я ему. – Мы ведь в стране хладнокровной гордости, не забывай об этом. Здесь джентльмен может усесться на муравейник и при этом бровью не поведет или, зевая от скуки, будет наблюдать за тем, как разоблачается его подруга.

Его Величество Бенуа-Жиртрест обещает не забывать и покорно следует за старым шнурком. В коридоре мы встречаем миловидную, ладно скроенную горничную, и Берю, продолжая тащить наши сундуки, как и положено образцовому лакею, выворачивает голову и давит косяк. В результате чего налетает на декоративный столик, и китайская фарфоровая ваза шмякается на каменный пол. За этим следует молчаливое негодование Волдерна.

Главнокомандующий лакей начинает дурно думать о своих французских коллегах. Я слышу, как он гнусавит что-то по этому поводу.

– Чем он там недоволен? – беспокоится Берю.

– Он говорит, что ты олух царя небесного, – сообщаю я. – Я и сам недалек от этой мысли.

Берю посылает мажордому взгляд, кровоточащий, как фунт свежей телячьей вырезки.

– Он сказал это?! Интересно, как только твой манекен на колесах может терпеть его заявки, Сан-А.? Если он еще будет вякать, я отрехтую его харю под кузов нашего бентли, только сделаю ее еще квадратней.

Затем, намекая на мимолетную встречу с горничной:

– Похоже, что в этих угодьях водится дичь, которую стоит пощипать, – радуется сердцеед. – Жаль, что моя челюсть в разобранном виде, а то бы ты увидел, как это делается!

И больше никаких прискорбных инцидентов. Мы устраиваемся в наших апартаментах. Я – в большой спальне, а Берю – в дальней комнатенке.

Во время ленча я передаю толстый пакет с любезностями нашим хозяйкам. Среди дня жених не обременяет хижину своим присутствием, как и управляющий винокурней.

Итак, мы в узком семейном кругу. Старушенция Мак Херрел говорит мало, зато лопает за дюжину голодных язвенников. Что касается Синтии, не успели мы поковыряться в закусках, как я чувствую ее ногу, что обвивается вокруг моей, как повязка Вельпо. Эта лапочка чего-то хочет. И как только, так сразу.

Хотелось бы мне узнать, что она из себя представляет. Эта история с пистолетом в сумочке не дает мне покоя. Голубка способна растрогать самого Всевышнего со всеми его архангелами, не исповедуясь. Кажется, что она создана только для любви, но все же порхает по своей родной Шотландии со снайперской игрушкой, которая недавно побывала в действии…

Обвив мою ногу, как плющ колонну, Синтия поверяет мне историю своего милого бытия. Она – дочь племянницы Дафни. Мать умерла, произведя ее на свет, и ее удочерила бабушка. Свои лучшие времена она провела в Ницце, так как хозяйство тогда возглавлял сын тетушки Мак Херрел. Но его продырявили во время охоты на хищников, и тетушка Дафни, преодолев свое безутешное горе с необыкновенным мужеством, несмотря на свое увечье, вернулась и возглавила дело. С помощью Мак Шаршиша она прекрасно справляется.

Когда с едой покончено, Синтия заявляет мне:

– У моей тетушки есть к вам просьба…

Бабуся делает знак своей юной подопечной, чтобы она продолжала:

– Наш метрдотель позавчера уволился, и сейчас временно за столом нас обслуживает старина Волдерн. Но вы его видели, он уже в преклонном возрасте. Сегодня вечером мы даем важный обед, и если бы ваш слуга мог помочь ему…

У меня перехватывает глотку, Берю прислуживает за столом. Вы в первом ряду и все видите!

– С удовольствием, – говорю я, – но прошу вас меня понять, я – человек искусства, и мой слуга не придерживается строгих правил…

– Ну и что? – восклицает Синтия, – Тем лучше. Вы идете?

– Куда?

– Ну как же, смотреть нашу винокурню.

Я встаю из-за стола. Еще бы не пойти!

Пухлячок Мак Шаршиш ждет вас в кабинете, обставленном в духе Old England [29]29
  Старая Англия (англ.).


[Закрыть]. В нем все в викторианском стиле, начиная от ручки с пером и кончая портретами династии Мак Херрел, возглавляющей производство со дня его основания.

Я думал увидеть солидное предприятие и был весьма удивлен, когда высадился у небольших строений, расположенных в глубине улицы без тротуаров.

Большие железные ворота пропускают меня через железную же дверь, открывшуюся в середине… Сперва контора, занимающая домик, построенный еще в средневековье, в котором, наверное, еще работали первые вискогонщики Мак Херрел. Двор вымощен булыжниками.

Слева, в глубине двора, находится сама винокурня с навесами, где лежат мешки с зерном, из которого и гонят спиртное. Справа – разливочный цех. Машины для мытья бутылок и для их закупоривания. Они-то и являются предметом моего особого интереса. Как бы между прочим я спрашиваю Мак Шаршиша, нет ли еще аппаратов для закупоривания бутылок, на что получаю отрицательный ответ. Красотки, грациозные, как мешки с картошкой, наклеивают этикетки; другие укладывают бутылки в ящики. Работа идет в полной тишине, быстро и точно.

– Сколько бутылок вы производите в день?

– От двух до трех сотен, – отвечает колобок.

Синтия принимает живое участие в экскурсии. Когда я не врубаюсь в какой-нибудь технический термин (Мак Шаршиш говорит только по-английски), она выступает в роли переводчицы. Я же говорил вам о ее способностях к языкам!

Меня интересует весь процесс производства. Сначала делают перегонку, затем полученное спиртное отстаивают в специальных бочках.

Они хранятся в особом подземелье, расположенном под заводскими зданиями. Этот огромный погреб производит неизгладимое впечатление. Пробивающиеся сверху лучи освещают громадный склеп с закрытыми бочками, выстроенными в ряды и похожими на сидящих на задних лапах чудищ. На каждой из них медная табличка с цифрами. Синтия говорит, что это дата разлива. Скотч высшего качества должен выдерживаться не менее восемнадцати лет. Впечатляет, а?

Я чихаю, в этом подземелье чертовски свежо. Достаю свою сморкалку – устранить течь. Но делаю это так поспешно, что роняю ее. А когда нагибаюсь поднять, замечаю на утрамбованной земле странный след: несколько маленьких бурых пятнышек.

Если бы это случилось на винном складе, я бы не придал этому никакого значения, но виски, насколько мне известно, никогда не было цвета кармина. Эти пятна имеют форму звездочек. Кровь, братцы! Конечно, какой-нибудь рабочий мог пораниться, ворочая бочки? И все же меня это настораживает.

Вскоре мы завершаем нашу экскурсию, и я остаюсь наедине с Синтией. На ней сиреневое платье, которое подчеркивает красоту ее золотистых локонов, и она благоухает, как лето на Капри. Изделие высшего качества!

– Кстати, – говорю я, – вы не узнали чего – нибудь новенького о вашем налетчике?

– Ничего. Тетушка Дафни не хочет, чтобы я обращалась в полицию. Здесь все ужасно пекутся о своей репутации и считают, что иметь дело с полицией всегда унизительно, даже если вы являетесь пострадавшим…

Вот так.

Она предлагает мне выпить чашечку чая в mixed [30]30
  Смешанный (англ.)


[Закрыть] клубе.

Я умалчиваю о том, что предпочел бы напустить теплой воды в ванну, а не в желудок, и соглашаюсь отведать чашечку цейлонского с пирожными, имеющими вкус цветочных лепестков. Да! Забавное следствие, ребята. Вы ведь знаете, что Сан-А. предпочитает действие? Реверансы, целование ручек, отставленный мизинчик за чашечкой чая – это не в моем духе, и я начинаю проклинать тот чае, когда затеял эту канитель. Ведь я сам предложил старикану это дело.

– Кажется, вы о чем-то задумались? – шепчет Синтия и берет меня за руку. И продолжает:

– Как ваше имя?

– Антуан. Но вы можете называть меня Энтони, я говорю на двух языках.

Мы приятно проводим день до того момента, пока по дороге в Оужалинс не встречаем сэра Долби, поджидающего нас за рулем своего спренетта с двойным карбюратором на касторовом масле.

Увидев его, Синтия тормозит. Мы здороваемся так, словно оба едим горячую картошку, и дорогой Долби предлагает мне подняться к нему на борт, чтобы оценить ходовые качества его парусника.

Отказываться неудобно, и я соглашаюсь.

Как только я закрываю дверцу, этот тип, возомнив себя Моссом, чьей национальностью он обладает, не обладая при этом его качествами, срывается с места, чуть не оставив на дороге колеса. Меня вжимает в спинку сиденья, а желудок остается висеть в сорока сантиметрах за моей спиной.

У Сан-Антонио железные нервы, в чем, я уверен, никто не сомневается, иначе хотел бы я увидеть этого скептика и превратить его шнобель в томатную пасту. Вместо того чтобы запеть дрожащим голоском «Господи, у меня икота, открой передо мною райские ворота», я достаю пилочку и начинаю шлифовать ногти, как будто бы нахожусь в кинозале во время антракта, а не во чреве взбесившегося гоночного дракона, стрелка спидометра которого страстно прильнула к отметке 190.

Эта впечатляющая демонстрация моей силы духа действует на него успокаивающе, и месье Дятел сбавляет скорость. Не нужно быть хиромантом, чтобы, не глядя, сказать – его линия сердца напоминает борозду для посева кресс-салата. Ревнивец! Самая печальная категория из семейства кретинов. Парни, иссушающие свое серое вещество сомнением в верности своих пассий, действуют мне на нервы. Можно подумать, что кому-то посчастливится встретить верную спутницу жизни!

Верных женщин в природе не существует, есть лишь женщины фригидные. Все знают, что куда приятнее разделить с ближним жаровню, чем обладать исключительным правом на пользование льдиной. Даже эскимосы (зовут ли их Жерве или как-нибудь еще). В подтверждение предложат вам своих бабенок, сдобренных рыбьим жиром.

Сэр Долби сгорает от ревности. Он сразу же врубился, что его невеста питает ко мне чувства, большие, как Версальский дворец, и не может с этим, смириться. И, как все сдвинутые по фазе, он непременно должен выяснить со мной отношения.

– Что вам нужно в Оужалинсе? – спрашивает он, нарушая затянувшееся молчание.

– Я думаю, что уже объяснил вам это, – бросаю небрежно. – Я пишу книгу о…

– Неправда.

Ну, это уже чересчур.

– Вот как?

– Я собирался сказать вам, что не поверил во всю эту историю с нападением на Синтию. Если сюжеты ваших романов так же плохи, как этот розыгрыш, то вы – дерьмовый писатель.

Это выводит меня из себя. Я не злодей, но сейчас готов отдать половину своего состояния за дважды прокомпостированный билет в метро ради возможности объясниться с этим наглецом в моем ударном стиле.

– Итак, – сдерживаюсь я, – вы ставите под сомнение слова своей невесты?

– Я сомневаюсь, что это был настоящий бандит. Плохой сценарий.

Я хлопаю его по плечу.

– Сэр Долби, вы отдаете себе отчет в том, что своими подозрениями оскорбляете мое достоинство?

Здорово закручено, а? Наверное, у вас создалось впечатление, что вы ошиблись книжкой и зачитались романом о рыцарях плаща и шпаги. Даже при дворе Франсуа the first [31]31
  Первый (англ.).


[Закрыть]никто не смог бы выразиться изящнее.

– Возможно, и так, – признает грустный сэр Долби, сжимая свою щучью челюсть.

– В таком случае я попросил бы вас извиниться, говорю я.

Мое терпение иссякло. Аварийный клапан заклинило, а станция техобслуживания закрыта.

– Это было бы смешно, – ухмыляется омерзительный мозгляк.

– Не думаю. Остановите-ка вашу дебильную таратайку, и я покажу вам, что…

– Вы думаете, я испугаюсь?

– Пока нет, все еще впереди…

Вместо того чтобы остановиться, он до упора давит на педаль для ускоренного прокручивания пейзажа. Тогда Сан-А. начинает играть роль Тарзана в трактовке Лэмми Косьона.

Удар пятки по щиколотке заставляет его убрать ногу с акселератора. Легкий удар ребром ладони по шее вырубает его. Пока он пытается обеспечить легкие воздухом, я хватаю руль и торможу.

Спренетт идет юзом и наконец останавливается поперек дороги. Я склоняюсь над Долби, открываю дверцу и пинком отправляю на щебенку эту Мак Аку.

А вот и я, выскакиваю следом из авто, Приближаюсь к нему как раз в тот миг, когда он пытается подняться.

– Ну так как с извинениями? – спрашиваю. – Вы сделаете их сейчас или пришлете по почте?

Его глаза налиты кровью.

– И не подумаю. Я уверен, что вы подстроили это дурацкое нападение, чтобы познакомиться с Синтией. Накануне я видел вас в окрестностях замка Оужалинс. Это ее вы подстерегали. Может быть, знали ее еще с того времени, когда она жила на Лазурном берегу, и преследуете ее. Вы всего лишь французский мерзавец, бегающий за юбками, как кобель…

Наверное, я должен был возразить ему, что у псов нет никаких причин интересоваться женским бельем, но мой гнев слишком силен. Я не могу больше болтать. Все, что я могу теперь сделать для него, – это врезать. И понеслось! Но месье, оказывается, брал уроки бокса и борьбы, причем не заочно! Он блестяще уходит от моей левой и парирует удар справа. В ответ я получаю на пробу крюк, твердый, как каррарский мрамор, и у меня в глазах вспыхивает картина извержения Везувия. Я недооценил этого одуванчика и дунул слишком слабо. Появление триумфа с Синтией за рулем придает мне новые силы. Она умоляет нас прекратить драку, но это все равно, что читать стихи Верлена двум сцепившимся псам.

Я ухожу от правой Долби и отвечаю прямым головой в его двустворчатый буфет. Он откидывается назад, но тотчас выпрямляется, как резиновый, и посылает ответную серию, от которой я ухожу с большим трудом. Не знаю, где его учили махаться (и отмахиваться) – в Кембридже или в Оксфорде, но его бойцовско-боксерские навыки заслуживают того, чтобы их хозяин получил лицензию профи.

Однако мне бы не хотелось схлопотать аут-нок, от шотландца, да еще в присутствии моей обворожительной болельщицы. Держись, Сан-А., ты всегда сражаешься за Францию!

Жестче, еще жестче и еще в полраза жестче, как говорил мне один регбист half back [32]32
  Полузащитник (англ.).


[Закрыть](очень цельная натура). Я вхожу в клинч, чтобы погасить фейерверк его молниеносных ударов; нужно заставить его поверить, что победа за ним, что меня достаточно почесать перышком, чтобы уложить бай-бай. И Долби теряет бдительность. Он открывается. Я вижу перед собой его печень, цветную, как на анатомической карте, и беззащитную, как фанат, переправляющийся через низвергающуюся Ниагару по натянутому канату без веревочной и социальной страховки. Твой шанс, Сан-А.! Не упусти его! Шанс, сулящий большие возможности! На взлет! А вот и посадка!

Он получает сокрушительный удар рогом точно по месту назначения и подтверждает его воплем, странным образом напоминающим визг трамвайных тормозов на крутом спуске. Он падает. К счастью for me [33]33
  Для меня (англ.).


[Закрыть], он валится вперед, и я элегантно смягчаю падение серией ударов по переносице. Они сыплются с треском пуговиц от ширинки месье, просверлившего дырку в женской пляжной раздевалке.

И вот сэр Долби лежит навытяжку на асфальте, раскинув руки, в полудреме, как курортник в темных очках после солнечного удара!

– Это ужасно, – рыдает Синтия, склоняясь над ним.

Она вытаскивает свой маленький платочек, чтобы обтереть кровь с лица жениха. Затем отыскивает фляжку спиртного в бардачке его автомобиля и заставляет сделать глоток.

– Я сожалею, Синтия, – говорю, – но этот парень взбесился от ревности и оскорбил меня.

– Вы зверь, я вас ненавижу!

Я совершенно сбит с толку. Не знаю, к какой груди припасть, как говорил один младенец, в тот момент когда у кормилицы пропало молоко.

Долби приходит в сознание. Кое-как он принимает вертикальное положение, потирая лоханку.

– Дарлинг, – воркует над ним Синтия, – вы не можете показаться на вечернем приеме в таком виде, поезжайте домой, чуть позже я позвоню вам.

Он кивает своей кастрюлей с холодцом и плюхается в коляску. Когда он скрывается из виду, Синтия оборачивается ко мне.

– Извините, что я набросилась на вас, но я должна была пойти на эту маленькую хитрость, чтобы успокоить этого ревнивца. Правда, у вас это получается куда лучше, – шутит она.

Я не хочу вам морочить голову, мои дорогие, но по всему видно, что девчушка рада трепке, заданной ее жениху. Так уж устроены эти киски: мур-мур в домашней обстановке, а коготки поточить лучше на воле! Они готовы даже отдать свою мисочку с молоком, лишь бы их хозяину утерли нос.

– Неужели он так противен вам? – спрашиваю я.

Она становится серьезной.

– Поймите, Тони, я боюсь его.

– Но ведь он – ваш жених!

– Потому что так решила тетушка Дафни. А причина тому – эти проклятые деньги. Ведь они нигде не имеют такого значения, как в Шотландии.

– Господи, да вы же совершеннолетняя! Если этот тип вам не нравится…

– Да, он мне противен, и, поверьте, я всячески оттягиваю свадьбу; но моя тетушка очень упряма, а я ей обязана всем. У меня нет состояния и…

Все ясно. Красотка Синтия не хочет лишиться наследства.

– Мое бедное дитя, – шепчу я.

Она прижимается ко мне, трепеща, как ромашка под вечерним ветерком (не удивляйтесь, у меня поэтический перерыв), и мне не остается ничего другого, как пересчитать ее лепестки кончиком моего жальца. У нее их тридцать два. Не всякий может этим похвастать.

– После обеда, – предлагаю я, – приходите ко мне в апартаменты.

ГЛАВА IX,

в которой я продолжаю с точностью исполнять действия, заявленные в названии предыдущей главы [34]34
  Просто мне надо было отлучиться по малой нужде (авт.)


[Закрыть]

Берю неотразим в своей белоснежной куртке с черной бабочкой, в черных брюках и белых перчатках.

Свежевыбрит, тут моя заслуга. Волосы на балде тщательно прилизаны, на лице играет свежий румянец. Он как будто сошел со страниц журнала «Бычья мода»! Просто удивительно, как ему идет эта униформа. И мгновенно он смирился с необходимостью играть роль лакея. Это ему даже нравится, судя по тому, с каким удовольствием он рассматривает себя в зеркалах.

Я провожу с ним генеральную репетицию.

– Итак, ты все усек, Толстый? Дамы в первую очередь.

– Ясно! Ты думаешь, что я остолоп?

Я опускаю утвердительный ответ и продолжаю:

– Когда ты наливаейгь вино, не усердствуй, ты наливаешь не себе, понятно?

– По полстакашка, в щадящем режиме… Ты уже говорил об этом, – протестует Мамонт.

Он нежно вытягивает волоски из ушных раковин, заплетает в косички и прячет обратно.

– Если бы Берта увидела меня, племяш, она бы обалдела!

Потом неожиданно говорит:

– Кстати, что хочу тебе сказать, Сан-А. Пока ты обнюхивал висковарню, я кое-что вынюхал в замке.

Его физиономия излишне благовоспитанного джентльмена принимает загадочное выражение.

– И я засек подозрительную штученцию.

– Какую?

– Ну так вот! Представь себе, что Майпузерн доставил старушкину вагонетку к двери в самом конце главного большого коридора.

– Ну и что?

– Погоди. Если ты заметил, обычно, когда он вывозит ее куда – либо, то остается при ней. А там наоборот, как только он допер ее до дверюги, старая вытащила ключ из своей жилетки и сама открыла дверь. Она вкатилась внутрь, а Майзадерн слинял. Матушка Каталка закрылась на ключ и сама подогнала колымагу к писбюро.

– Откуда ты знаешь?

Толстый раскалывается.

– Послушай, разве слуги созданы не для того, чтобы пасти через замочные скважины, а?

– Дальше?

– Не знаю, что она там мастерила. У нее в руках была железная шкатулка, в которой она принялась копаться…

Он замолкает и тренированным движением, так как Жиртрест привык к такого рода ампутациям, вырывает из носа волос, чтобы потом рассмотреть свой трофей в свете лампы.

– Славный улов, – восхищаюсь я, – сантиметров восемь, не меньше.

– Дарю его тебе, – объявляет Берю, бросая волос на мою подушку. – Итак, на чем я остановился? А! Да… Когда мадам Баронесса закончила свои дела со шкатулкой, она в кресле же подъехала к конторке. Подняла выдвижную крышку и спрятала туда шкатулку.

– Спасибо за информацию, сынок, примем к сведению…

– Минутку, шеф, это еще не все.

– Послушай, ты один заменяешь всю восьмую страницу Франс суар!

– Потом мне захотелось посмотреть снаружи, что это за комната такая. Я сориентировался и вычислил. Ее легко отличить от остальных.

– Почему?

– Потому что это единственное окно с решеткой. Скажу больше, эту решетку поставили совсем недавно – цемент свежий, а прутья еще не успели покрыться ржавчиной.

– Дважды браво, Балбес! Я думаю, что твое повышение по службе приближается с каждым часом.

– Ясно, что не понижение, – нескромно утверждает Берю. – Ладно, пойду займусь своими прямыми обязанностями. И чем только не приходится заниматься, чтобы преуспеть в полицейском деле.

Когда я заявляюсь в большой зал на обед, вся машина уже в сборе, как выражается Берю. Меня представляют, мне жмут руку, все млеют от восторга. Я – гвоздь программы для скисающих сливок местного общества. Среди них деревенский пастор преподобный Мак Апюшон, его жена – англичанка, его дочь и его сын. Сам пастор – крупный сухощавый мужчина, одетый с подчеркнутой скромностью, с красным носом и бесцветными глазами. Его половина надменна, как пенсне ее мужа. Дочь – здоровенная телка, взявшая себе на вооружение девиз британской империи: Бог – мой пастух; она прыщава, цвет лица – йеллоу, ноуз длинный.

Сын – красно-рыжий, рыже-ржавый, ржаво-тусклый, рулетоподобный, нерукотворный и к тому же заика.

Кроме Мак Апюшонов, я знакомлюсь с мэром – лордом мистером Эдвардом Сеттом и делаю то же самое с баронетом Изгонусом Долби, отцом того самого Филиппа, который благодаря мне испытал самый большой печеночный приступ. Папаша Долби – настоящий старый стервятник, с крючковатым носом, подбородком в форме рожка для обуви и маленькими хищными глазками.

С невинным видом я спрашиваю, как поживает его славный отпрыск, и он сообщает навострившему уши обществу, что Филипп попал в легкую аварию: он слишком резко затормозил и врезался головой в лобовое стекло, раскроив надбровные дуги, бедняжка. Я сочувствую. Мы принимаем по бокальчику, и Джеймс Майволдерн возвещает о том, что ее Светлость на колесах подана.

Наступает черед Жирного исполнить свое тройное смертельное сальто. Я жду его с легким трепетом.

За столом я оказываюсь между тетушкой Дафни и миссис Мак Апюшон, что само по себе меня не очень радует. Зато напротив меня сидит Синтия, и мы можем сплетать наши ноги и наши взгляды.

На столе вот такой огромный лосось, внутри которого Иона мог бы устроиться со всей своей семьей. Он приправлен не майонезом, а самым что ни на есть английским соусом. Какова же миссия друга Берю? Держать блюдо перед каждым гостем, пока Майволдерн не обслужит по очереди всех приглашенных.

Я дрожу, как будто смотрю телепередачу, показывающую операцию на открытом сердце. Чертовское напряжение, друзья мои!

Все идет гладко, пока обслуживают тетушку Дафни, но когда начинается кормление супруги преподобного, его Берюрьевское Светлейшество чихает на лосося. Это вызывает раздражение слизистой оболочки, и она начинает сочиться (за столом это выражение вполне уместно), и на кончике берюрьевского носа образуется и свисает капля прозрачной жидкости. Толстый хочет избавиться от этого досадного украшения, которое совершенно не соответствует торжественности момента. Он поднимает правый локоть, чтобы вывести рукав на уровень носа, но тем самым нарушает горизонтальное положение блюда с лососем, с которого грациозным каскадом падает острый соус прямо на шею миссис Мак Апюшон, и она поднимает такой визг, будто обнаружила на супружеском ложе вместо своего торговца индульгенциями дворового конюха.

Это вызывает общий шок, да что я говорю: артишок, а точнее, архишок.

Я рассыпаюсь в извинениях. Тетушка Дафни тихо повизгивает, Баронет Долби замечает, что очень обидно испортить такое милое платье (в сиреневых гортензиях на фоне пожара), а также такой вкусный соус. Майволдерн выговаривает Берю на английском, на что тот отвечает по-французски:

– Эй, вы, Мойдодырн, – ругается Опухоль, – встань в пасть сурдину, если не хочешь, чтобы я выплеснул остатки на твои кальсоны.

Затем, поставив блюдо с лососем перед тетушкой Дафни, он оборачивается к матушке Мак Апюшон.

– Это наше дело, дамочка, – изрекает мой коллега. – Не стоит дергаться из-за такой чепухи, дело-то поправимое. Это намного лучше, чем если бы вы сломали ногу.

Он уверенно берет салфетку пострадавшей, смачивает ее водой из графина и начинает ею тереть спину мадам Мак Апюшон. Ледяная вода вызывает очередную серию повизгиваний будущей наследницы своего мужа. Преподобный недоволен. Ему, видите ли, не нравится, что его бабу растирают в присутствии посторонних. И хотя, судя по внешности, с ней это происходит нечасто, с профессиональной точки зрения его можно понять.

Его сын, кретина кусок, хохочет, как придворный карлик. Баронет пользуется всеобщим замешательством, чтобы набить себе брюхо. Видно, что он супер-скупердяй.

Его кошелек, по всей видимости, заварен автогеном, а в церкви в момент сбора пожертвований он теряет сознание.

Наконец все приходит в порядок, и обед продолжается.

Теперь Берю дано задание (опасное) наливать гостям вина. У старушки Мак винный погреб first quality [35]35
  Первый сорт (англ.).


[Закрыть]как говорят в Париже. К рыбешке подают белое вино. Берю, чьи познания в винах так же глубоки, как сон пожарника на дежурстве, действует легко и изящно и обслуживает каждого.

– Только не детям! – сурово заявляет пастор, видя, что Берюрье наливает его короедам.

– Капля сухого никому не повредит, – возражает образцовый слуга.

Он указывает на прыщавую молодку.

– Это придаст румянец мадемуазель!

Но преподобный непоколебим.

– Послушайте, Бенуа, не настаивайте! – вмешиваюсь я.

Затем я обращаюсь к пастору:

– Не сердитесь, он обслуживает по-овернипански.

Берюрье берет бокал девушки, прочно стоящей на пороге своей половой зрелости, и спокойно подносит его к своим губам.

– А это, – заявляет он, – сервис по-бургипунски…

Он пробует вино.

– Не мешало бы охладить получше, – говорит Берю. – Но очень даже ничего. Вам его поставляют прямо в замок, мадам Макхаркал, или у вас здесь свой поставщик?

Мой налитый кровью взгляд заставляет его умолкнуть.

Когда он возвращается к сервировочному столику, Майволдерн, разрезая баранью ножку в конфитюре из лепестков розы, снова делает замечание в адрес Берю. Как и в предыдущий раз, наш друг Берюрье не выдерживает, ибо это требует редкой силы воли.

– Послушайте, Майштукан, – говорит он. Поймите своей дурацкой башкой, что я помогаю вам чисто по-человечески. Если вы недовольны, скажите, и я лучше пойду на рыбалку!

С этого момента, чтобы успокоить свои нервы, Берюрье начинает надираться; когда на столе появляется сыр, Берю уже пьян в стельку. Его фиолетовая физиономия отражает свет всех люстр, и он насвистывает что-то сквозь свои беззубые десны. Это забавное зрелище. Гости оттаивают; они начинают забавляться. Пока несколько натянуто, но чувствуется, что у них больше нет сил на возмущение.

Толстый с подозрением ощупывает сыр, высказывает свою оценку, дает советы, рассказывает о наших камамберах и обещает прислать посылочку, как только вернется домой. Сэру Долби-отцу, который требует добавки, он заявляет:

– Хватит, папаша! Я вам уже подкладывал два раза, подумайте о своем холестероле, – и, обращаясь к тетушке Дафни, показывает пальцем на плешивую голову гурмана: – Хорошо, что остальные гости не так прожорливы, а то пришлось бы туго. И куда в него столько влезает!

За десертом случается новый инцидент, напоминающий первый. Толстый опрокидывает крем Шантильи на галстук Мак Шаршиша, чья физиономия начинает пылать так же, как и у Берюрье.

Он наводит порядок тем же способом, при помощи мокрой салфетки. Это уже слишком, Майволдерн берет его под локоть и выводит из зала.

И вовремя. Если бы Берю позволили подавать горячий омлет, он бы отомстил за Жанну д'Арк.