Текст книги "Перевод с английского"

Автор книги: Георгий Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

4.

Уроки кончились. Классные журналы водружаются на место в соответствующие прорези фанерного шкафа.

– Коси, коса, пока роса! Роса долой – и мы домой, – сказал похожий на Илью Репина учитель ботаники Николай Николаевич.

– Людмила Степановна, – остановила директриса учительницу комсомольского возраста. – Во-первых, с обновкой вас… – Речь шла о туфельках.

– Нравятся?

– Прелесть! Но жалко такие на каждый день, и ноги уставать будут.

– Нина Максимовна, но я больше нигде не бываю! Куда их надевать-то?

– А у вас теперь есть с кем пойти в театр, в консерваторию… – Нина Максимовна легонечко провоцировала Виталия.

Тот покосился на туфельки, перевел взгляд выше и не подхватил директорской инициативы, отмолчался.

– Мне, слава богу, есть с кем пойти, только вот когда? – парировала Людмила Степановна. – "Драмкружок, кружок по фото…"

– "А мне еще и петь охота", – вставил Николай Николаевич.

– Кстати, Людочка, а как наш вечер? Срок приближается, два раза откладывали, больше нельзя…

– Что вы, Нина Максимовна, я все помню! У меня идея такая: без обычного длинного доклада обойтись, все равно слушать не будут… Сделаем оригинальнее: каждый из тех, у него неплохо подвешен язык, возьмет на себя один континент. Понимаете? Обзор политических событий на одном континенте; даже не всех, а только, знаете, с интригой, сюжетом… И даже с "детективинкой", если удастся, – быстро и убежденно говорила она. – Скажем, Зоя Григорьевна возьмет Европу…

– Помилуйте, Людмила Степановна! – возмущается та. Она уже стояла в дверях и ждала паузы, чтобы попрощаться, и вдруг – такой поворот! – Всю Европу – мне одной?

– Ну, хорошо, хорошо, только Восточную. Тогда Западную возьмет на себя… А где Николай Николаевич?

И правда, ботаника не было, он выскользнул незаметно.

Нина Максимовна засмеялась.

– Я его догоню и передам, хорошо? – сказал Виталий. – Всего доброго, до понедельника.

– Вот хитрец, а? – директриса разгадала несложный его маневр. – Нет уж постойте, вы теперь наш человек, вам тоже что-нибудь перепадет!

– Мне дайте, если можно, Антарктиду, – попросил Виталий.

Громыхнул смех.

Нина Максимовна колыхалась, оценив шутку.

А Людмила Степановна сказала:

– Вы, Виталий Палыч, в институтской команде КВН не участвовали? Нет, я, кроме шуток, хочу вам поручить Западную Европу… А могу – США.

– Здесь, кажется, что-то распределяют? – осведомилась только что вошедшая Виолетта Львовна.

– Не крымские путевки со скидкой, увы! – нагнувшись над сумкой и извлекая оттуда яблоко, сказала Зоя Григорьевна.

– А почему вы решили, что я такая материалистка? А мне как раз захотелось взять общественное поручение!

Виолетта Львовна произнесла это с таким вызовом, так искренне и звонко, что все заулыбались, растрогавшись.

– Да, это что-то фантастическое… – сказала Людмила Степановна так, словно увидела редкую экзотическую птицу. – Чем неизбежнее пенсия, тем выше общественная активность! Я сколько раз замечала…

Нина Максимовна сжала ее руку, помешала договорить: она первая заметила, что Виолетта Львовна перенесла сказанное, как удар в лицо.

– Есть слова… от которых женщина сразу стареет, – очень тихо вымолвила англичанка прерывистым голосом. – Когда-нибудь вам, Людмила Степановна, неделикатные молодые люди… тоже скажут их! Тогда вы поймете.

И она отошла в сторону, облокотилась на подоконник, ко всем спиной.

– А что я такого сказала? – поразилась Людмила Степановна. – Если официально этот порог для вас давно позади…

– Но у человека же никого и ничего, кроме школы. Тут все знают, что пенсия для нее – это… – шепнула директриса и пальцем начертила в воздухе крест. – И я ее сегодня огорчила… Извинитесь.

Людмила Степановна поспешила к англичанке с объятиями:

– Виолетта Львовна, миленькая, да что вы?

Виолетта Львовна стремительно повернулась:

– Чепуха, не извиняйтесь… Знаете, гениально сказал Федор Иваныч Тютчев, я держусь за эти стихи, как за спасательный круг:

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять

И мы должны, как старожилы,

Пришельцам новым место дать,

Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед…

И без всякой паузы она спросила:

– Мне бы только понять: кто вы, эти другие? Какие вы? – Взгляд ее остановился на Виталии – вопрос, видимо, был к нему.

Раздались два-три хлопка в награду ей за чтение, за пафос, но тут же смолкли пристыженно.

Виталий улыбнулся.

– Вы меня спрашиваете?

– Вас, юноша, вас! К вам перешли мои дети – так что я не из пустого любопытства.

Но что он мог ей ответить?

5.

Дверь 6-го "Б" изнутри заперта ножкой стула. А снаружи стоит нянечка и, дергая дверь, ведет через нее переговоры:

– До трех считаю. Если не опростаете помещение – зову директора. Вот и весь сказ. Один… Два…

– Ну, тетя Поля! У нас же дело важное, – слышится умоляющий хор.

– Было б важное – с вами бы учитель сидел! Два с половиной… Три! Пошла! – И она, оставаясь на месте, шаркает тапочками, изображая удаляющиеся шаги.

Слышен голос Пушкарева:

– Ну и плевать. Можно у меня собраться… Хотите?

– А всем можно? А твои предки – не завернут нас?

– Мамы дома нет. Пусто!

Возгласы одобрения и энтузиазма.

Дверь распахнулась, и в класс юркнула тетя Поля со шваброй наперевес.

6.

И вот они поднимаются на Ленин этаж. Частично бегом, частично на лифте. Как лифт не оборвался, как он выдержал – остается технической загадкой: в тесной кабине сплющилось полкласса.

Как выдержала соседка Пушкаревых, болезненная женщина, в оторопелом молчании глядевшая на эту орду, – тоже неясно.

Дубовая вешалка жалобно скрипела, коридорный коврик превратился в замызганную тряпку, мокрые следы потянулись с места общего пользования, а по стеночке выстроились портфели всех фасонов и мастей. Потом их, впрочем, разобрали, чтобы на них сидеть: не хватило стульев, тахты и подушечек.

Леня мчится на кухню – поставить чайник, обновить заварку и попутно решить задачку: во сколько смен уложится чаепитие 6-го "Б", если дано – три чашки, два стакана и две банки из-под майонеза…

В кухню заглядывают девочки.

– Леня, а позвонить можно?

– Можно, все можно…

И начались телефонные разговоры с родителями:

– Мама, ты не волнуйся, я поздно приду… У одного мальчика, ты его не знаешь… Да нет, здесь все наши… Ну почему обязательно праздник? Во-первых, сегодня суббота, а во-вторых, у нас дело!… "Какое, какое"! Представь себе, международное!… Сперва мы тоже смеялись, а повернулось по-серьезному… Да, да, ела, сыта…

– Мамуля, отмени сегодня музыку! Скажи ей, что я заболела, ладно?… Ну и пожалуйста! Ну и не говори. А я все равно не пойду… Потому что, если все мы раз в жизни собрались, надо быть кретинкой, чтоб променять свой класс на музыку!

– Тетя Леля! Скажите папе, когда он придет, чтоб меня не ждал. Каша под подушкой, он знает… Да дело у меня! Мы письмо из Америки получили… Там надо кое-кому помочь!

У телефона – близнецы Козловские.

– Ба, я тебе русским языком говорю: ежиха спит, она не проснется! И вообще, это кем надо быть, чтобы бояться ежей! – возмущается Коля.

Толя отнимает у него трубку, но перед этим произносит: "Даже не догадывается, наивная, кого ей бояться надо…" И в телефон:

– Ба, а Тортилу ты ведь не боишься? Дай ей салату, ба! А для рыб еда на окне, только кинуть – и все!

– А бабка не знает, где Тортила! – пугается Коля.

– Ба, она под кроватью, наверно! Или в коробке из-под маминых ботинок…

Трубка булькает возмущенно: бабушка, наверно, не хочет ползать под кроватью за черепахой.

Из комнаты вылетает Гродненский.

– Ну скоро вы? Время-то идет! Лень, вели, чтоб кончали трепаться…

В кухню, где Леня закрутился в хозяйственных хлопотах, является Курочкин:

– Леня, мы пока из русско-английского словаря выписываем слова, правильно? Какие могут пригодиться… Ну, так "президент", "наемники", "оружие","фашисты", "сволочи"…

– Ругательства в международных письмах не пропускают, – с достоинством заметила, гася за собой свет в уборной, Аленка Родионова.

– Лень! – опять зовет Гродненский. – Они хотят твой альбом семейный смотреть! Где ты – голым ребенком…

Ясное дело – Леня пулей летит в комнату, вырывает у Тамары Петровой этот ужасный снимок и кричит:

– Все! Начали! Тихо!

Легкомыслие сменяется боевой готовностью.

Леня оглядел лица товарищей и вдруг погрустневшим голосом предложил:

– Давайте позвоним Коробову, а? Когда таких вещей касается, – у него лучше всех котелок варит, пускай идет помогать…

Посветлевшее лицо старосты Ани Забелиной без слов говорит, что она за это предложение.

Гродненский, однако, мрачно цыкнул языком, – отсутствие одного зуба позволяло ему цыкать шикарно и скептически:

– Андрей не пойдет. У него это… горло разболелось.

– Зависть у него разболелась, понятно?! – крикнула Галка. – Что не ему написали из Америки!

– Не пойдет он, – повторил Гродненский. – Я его знаю.

– А позвонить надо. А то нехорошо… – играя в объективность, сказала Забелина.

Пушкарев хмуро объявил:

– Голосуем. Кто за то, чтобы позвонить? – и сам первый поднял руку.

7.

Так получилось, что Виталию пришлось провожать Виолетту Львовну домой. И нести ее портфель. И приноравливаться к ее шагу. И, пряча улыбку, выслушивать ее рассказы о 6-м "Б"…

О, эти ее рассказы…

– А чем славится Тарасюк – вам не говорили? Он шашист. Он играет в стоклеточные шашки виртуозно, ну просто гроссмейстер, но – странное дело! – ему тяжело даются абстрактные понятия. Он не успевает за учителем… Вот как я сейчас не успеваю за вами! Помедленней, хорошо?… А есть дети с умозрительным складом ума. Алена Родионова блестяще даст вам формулировку правила, а на задачке, которая по тому же правилу решается, она может скиснуть… Но это вы сами увидите; сейчас надо говорить о том, что за кулисами, чего на уроках не понять…

Вот братья Козловские – совершенно особенные люди. Помешаны на всякой живности! Их родители сознательно удирают в долгие командировки, потому что дома житья нет от черепах, хомяков, кроликов… кажется, есть даже одна змея! Если как-нибудь невзначай обнаружится, что вы читали и любите Брема или что у вас есть, скажем, интерес к хищникам, к любому их отряду, – братья будут ваши, а их преданность кое-чего стоит. Кстати, это только кажется, что Толя и Коля – два одинаковых человека. Да, они почти Бобчинский и Добчинский, но Анатолий – порывистый, резкий, а Николай – тот мягче, как-то более пластичен душевно…

А вы заметили, что на многих наших мальчиков сильно влияет Андрюша Коробов? Больше того: настоящая власть сейчас не у нас с вами, а у Коробова! Чем он их притягивает, каким медом намазан – не пойму, тут есть загадка… Вы меня слушаете?

– Да-да. Коробов – это беленький такой?

– Беленький… С целым набором улыбок, на все случаи жизни. Но сегодня ему улыбаться не пришлось, сегодня он изведал муки Антонио Сальери!

– А что случилось? Объявился Моцарт?

– Так и тянет рассказать, но не имею права: торжественно давала честное слово! Что вы думаете о Лене Пушкареве?

– О Пушкареве? Смутное пока. Виолетта Львовна, я даже по фамилиям не всех помню, у меня было всего только семь уроков в 6-м "Б"…

– Да… Сегодня Галю Мартынцеву вы назвали Суконцевой.

Он усмехнулся и, томясь, взглянул на часы.

– Вы торопитесь?

– Да… То есть нет. Но вы сами, наверное, устали? В первый день после болезни… И может, ни к чему такая основательность: я же временно у вас, только на практике…

Он прятал глаза от ее прямого "рентгеноскопического" взгляда. Они стояли теперь у метро. Лоточница продавала горячие пирожки. Мимо двигался человеческий поток, и кто-то в нем узнал Виталия, помахал рукой, а он поймал себя на суетном чувстве стеснения за свою пожилую даму, за ее кокетливую шляпку.

– И вообще, – сказал он, набравшись духу, – зря вы так на меня надеетесь. Не надейтесь так, а то я себя обманщиком чувствую. Я, Виолетта Львовна, полная бездарность в педагогике.

– Кто это вам сказал? Ваш доцент, этот… Филипп Антонович?

– Да я с ним согласен – вот в чем дело! И правду он говорит, что я все эти четыре года выносил этот предмет за скобки. Другим увлекался, другую работу делал…

– Какую же?

– Excuse me, вам-то зачем? Ну, о поведении изолированного атома в магнитных полях.

– Изолированного? – переспросила она.

– Да.

– Китайская грамота. Ну и как же он ведет себя там? Понимает, по крайней мере, что он не в пустоте околачивается, а в магнитном поле?

– Понимает!

И оба они засмеялись.

Поблизости дымилась урна: чья-то спичка подожгла мусор, и валил черный столб дыма. Виталий извинился, отошел, ловко перевернул урну кверху дном, и микропожар погас. Виолетта Львовна проследила за этим микроподвигом веселым взором: он ей почему-то понравился.

– Ну, с выводами о бездарности я бы не спешила, – заявила она Виталию, вытирающему руки носовым платком. – Детей-то вы любите?

Он виновато пожал плечами.

– Не знаю…

– Вы себя не знаете, вот что! Но вы молоды и честны – уверяю вас, это немало. Вам на метро?

– Нет, я уже почти дома.

– Вот как? А я-то льщу себя надеждой, что вы меня провожаете! Оказывается, я – вас… Давайте портфель. Итак, я отношусь к вам с "оптимистической гипотезой", как учил Макаренко. Извольте ее оправдать!

Она исчезла в метро, а он стоял на ветру без головного убора и что-то вспоминал, закреплял, как выражаются учителя. И строил рожи проходившим мимо людям, которые напрасно принимали это на свой счет… Рожи пародировали старую англичанку. Ее пафос. Ее "водопроводный напор", как Виталий определял для себя это ее свойство.

8.

Стол в комнате Пушкарева весь в газетах, вперемешку с английскими тетрадками, грамматикой, словарями… Видела бы это Виолетта Львовна!

Коллективно составляемый текст записывала Аленка Родионова – она со второго класса занималась английским с домашней учительницей.

Гродненский, лежа на столе животом, поставил неожиданный вопрос.

– А про Вьетнам пару фраз надо?

– Не стоит, – сказал Толя Козловский, – они ж сами написали, что война грязная…

– Их же не спрашивали, когда начинали, – добавил Коля.

– А если, например, отец этой Сондры Финчли или еще чей-нибудь – был летчиком там? И ему приказывали бомбить? – спросила Галка у Лени.

– Но нас-то они про другое спрашивают! – запальчиво крикнул Леня.– Какие там последние слова? – он взглянул через плечо Аленки.

– "We are ready to help you anyway", – прочла она. – И хватит, не берите на себя слишком много. Тоже мне, дипломаты!

– Дипломатия тут и не нужна, тут все надо искренно! – возразила Галка, у которой особая потребность противоречить Родионовой.

– "Ту хэлп ю эниуэй…" – повторил Гродненский. – Нет, глупое письмо получается. Люди просят нас что-нибудь придумать, а мы пишем: "Готовы помочь вам всячески"! Это ж одни слова!

Наступило молчание. Было ясно, что Гродненский прав: идейно все подкованы более-менее, некоторые – на все четыре копыта. С одной стороны – тянуло этих некоторых поучить уму-разуму нетвердых в политике американцев, а с другой стороны – у большинства была от политики какая-то оскомина. Если б не это, – целую политинформацию можно было бы запузырить в ответном письме – про Вьетнам, про Кубу, про загнивание империализма…

Только вот не задавали им этих вопросов в американском письме! Чего высовываться со своей прогрессивностью, если не спрашивают? Честно говоря, в письме Пушкареву куда сильней, чем политика, их задевал и дразнил детективный сюжет. Не просто "сильней", а он-то один и привлекал. Но и в нем они вязли, в детективе этом. Спасать человека, в которого целятся профессионалы… из множества стволов… спасать, находясь чертовски далеко… Как? Что они могут выдумать?

– А тем временем могут влепить пулю мистеру Грифитсу…– не сказала, а простонала Аня Забелина. – С дерева, с крыши, с чердака в доме напротив… В любую минуту…

– Мальчики, ну предлагайте же что-нибудь, – взмолилась Галка. – Время уходит!

– А мой дядя, мамин брат, работает в АПН, – вдруг сказал Курочкин.

– Ну и что?

– Как что? Агентство печати "Новости". Если ему все рассказать, об этом может узнать весь мир. Завтра – уже вряд ли успеет, но послезавтра – запросто.

– С ума сошел? – осведомился Леня.

– А чего? Разве они не об этом просят? Что еще этих гадов остановит, если не шум в газетах и по телику?

– А не обидно разве, что взрослые сразу захватят это дело себе? – спросила Галка и тут же спохватилась. – Хотя, конечно, эгоизм свинячий – думать об этом в такое время…

9.

Виталий медленно брел домой, уткнувшись в шахматную рубрику только что купленной «Недели».

Вдруг на противоположной стороне улицы, на пятом этаже, окно распахнулось и раздалось скандирование:

– Ви-таль Па-лыч! Ви-таль Па-лыч!

Он поднял голову и узнал ребят, которых с сегодняшнего дня ему следовало называть своими. Узнал с удивлением, но без энтузиазма.

– Помогите нам! – гаркнул Гродненский, и прохожие стали, замедляя шаг, оглядываться на Виталия, на окно с детьми.

– В чем? В чем помочь-то? – спросил Виталий через улицу.

Ему не сразу ответили, там шло какое-то бурное совещание.

Потом крикнул Пушкарев, протиснувшись между братьями Козловскими:

– Не надо, мы сами!

– Сами мы еще год будем думать! – возразил кто-то.

Нелепое было положение. Они что-то объясняли ему, но ведь это была московская улица в час "пик", и Виталий никак не мог склеить в разумное целое клочья отдельных фраз, тем более, что единодушия у этой оравы в окне не было, кричали не одно и то же. А он стоял, задрав голову.

– Где это вы? Что делаете?

Наконец расслышал:

– Третий подъезд, квартира двадцать три!

Чтобы прекратить этот уличный инцидент, надо было подняться к ним. На лестнице он усмехался и бормотал:

– "Покоя нет, покой нам только снится…"

…И вот он сидит за столом, не сняв плаща, а Галя Мартынцева ему читает русскую версию письма (Пушкарев позаботился, она была аккуратно переписана, эта русская):

– "…Шлем вам горячие приветы и лучшие пожелания. Если до Рождества не будет от нас нового письма, значит, дела наши плохи…

– Ну-ка, ну-ка, – встрепенулся Виталий, – прочти имена сначала!

Хозяин дома, до странности тихий, словно прирос к стене.

– "…Клайд Грифитс, – стала покорно повторять Галка, – Роберта Олден, Сондра Финчли, Артур Кинселла, Фрэнк Гарриет, Орвил Мэзон".

– Та-ак, – молвил учитель, оглядывая серьезные лица вокруг себя. – А Том Сойер там не подписался?

– При чем тут он? – спросила Родионова.

В углах рта у Виталия дрожал смех. Смех, который им ужасно не понравился.

– Свободно мог подписаться Том Сойер. И Остап Бендер. А если хотите – и Гулливер, и Карлсон. И Анна Каренина. И Наполеон! Подшутили над вами, братцы!

Он уже дал волю разбиравшему его хохоту, как вдруг Леня Пушкарев, толкнув Алену Родионову и Курочкина, пулей выскочил из комнаты.

– Что это с ним? – спросил Виталий.

Вместо ответа они переглянулись. Осипшим голосом Гродненский сказал:

– Как… подшутили? Кто?

– Ну, не знаю. Тот, кто писал вам это послание. Складно придумано, надо сказать. С учетом реальной политической ситуации. Только имена-то из книжки. Из "Американской трагедии" Драйзера. – У них были такие опрокинутые лица, что тон Виталия поневоле стал извиняющимся. – Может, не надо было говорить? Но вы ж попросили помочь… вы тратили на это драгоценное серое вещество и время… Вы возьмите этот роман, полистайте…

Тамара Петрова и Аленка Родионова расхохотались. Галка Мартынцева искала на стеллажах Драйзера, прикусив палец зубами. А Гродненский остервенело смахнул со стола газеты, черновики ответного письма, словари и застонал, как от зубной боли.

Пушкарев исчез, он заперся в ванной. Сквозь шум крови в висках, сквозь слезы он слышал, как ему барабанили в дверь, как Козловские говорили:

– Открой, Пушкарь! Все уже все поняли… Не поможет ведь!

– Объясни, зачем ты это сделал?

– Ладно, в школе поговорим!

Топали ноги в коридоре. Кто-то хихикал, одеваясь. Щелкал замок. Дуло понизу из входной двери.

Тамара Петрова изрекла:

– Давить за такие вещи надо! Просто давить.

– Братцы, – неубедительно укрощал их Виталий. – Вы объясните хотя бы, что произошло. Он что – автор этого письма?

…Серый, с плотно закрытыми глазами и ртом, Леня сидел на бортике ванны. "Брехня", "брехло"! – слышал он. Дверь в квартиру пищала, выпуская гостей, и все никак не захлопывалась. Замыкающим был Виталий, а он чувствовал, что не вправе уйти.

– Виталь Палыч, вы остаетесь? – спросил Коля Козловский. И снял с брата кепку: – Это моя!

Дверь за ними закрылась. Выглянула соседка в надежде, что ушли наконец все. Увидела долговязого парня в плаще, он с мрачным видом закуривал.

– Здравствуйте, – сказал он. – Вы Ленина бабушка?

Женщина сняла с вешалки свое пальто и зонтик. Забирая их в комнату, сердито откликнулась:

– Я сама по себе, Бог миловал!

Виталий покрутил головой и начал деликатно стучаться в ванную.

– Леня, открой! Давай потолкуем, Лень. Если ты на меня обиделся, то ведь я не хотел, я ж был не в курсе… Чудак, ты или открой, или воду хотя бы выключи! Воду выключи, а то не слышно!

Никакого ответа. Шумит вода.

– Ты что там делаешь? – испугался Виталий. – Я не хотел, Леня!

***

– Вот Андрей с самого начала не верил – и молодец, – сказала Аня Забелина на первом этаже.

– Да… – вздохнула Родионова. – Сколько времени потерять из-за одного обормота.

Гродненский со странно искаженным лицом вдруг притиснул Алену к пыльной секции радиатора.

– Тебе времени жалко, а я верил! – заорал он. – Верил я!

– Пусти… Я-то при чем?

Высыпали во двор. Навстречу им невысокая худенькая женщина спешила в то же парадное. Остановилась, глядя на взъерошенную эту толпу. Вроде бы она узнала одноклассников сына, но боялась ошибиться: прежде они не навещали его, ни вместе, ни порознь…

– Здравствуйте, – отстав от своих, сказала ей строго, без улыбки, Галка Мартынцева. – Вы – Ленина мама?

– Да… добрый вечер, – женщина приветливо улыбнулась, но, увидев ребячьи лица, обернувшиеся к ней, испугалась чего-то.

– С ним… все в порядке? Где он, Леня?

– Дома, дома, – заверила Галка. – Ребята, у кого письмо? Там осталось?

– У меня, – отозвался Гродненский и брезгливо вытащил из кармана скомканный конверт. Галка передала его Пушкаревой.

– Вот. Скажите, пожалуйста, откуда у вашего сына такой конверт?

– А у него-то вы спрашивали?

– Он говорит – из Америки. Это и так видно. А вот как он к вам попал? – оттеснив Галку, спросила Аня Забелина тоном самой Фемиды.

– Видите ли… Из Соединенных Штатов писали Лениному отцу. Теперь-то у него новый адрес… Несколько лет назад он прооперировал одного американского спортсмена, спас его, можно сказать. И с тех пор этот юноша и его семья шлют доктору Пушкареву благодарности и поздравления – на Пасху, на Рождество… А что случилось-то?

Но они слишком презирали ее сына, чтобы жаловаться на него. И не могли прямо смотреть Пушкаревой в глаза.

– А вы справляете пасху и рождество? – заинтересовалась Тамара Петрова. – Вы что, верующие?

Ленина мама бледно улыбнулась.

– Это они справляют, американцы. И каждый раз пишут: "Да хранит вас Господь".

Помолчали.

– Еще есть вопросы? – осведомилась у ребят Забелина.

– Дело ясное, что дело темное, – сказал Гродненский и, отвернувшись, цыкнул зубом и сплюнул. – Пошли.

– Но какое дело? – допытывалась встревоженная мама.

– Пусть ваш сын вам расскажет! – уклонилась Галка за всех.

Ребята невнятно пробурчали "до свидания" и пошли прочь.

Когда Ленина мама зашла в квартиру, застав там незнакомого человека, который ломился в ванную комнату, у нее ослабли ноги, предчувствие беды сковало язык.

– Вы… кто? – выговорила она и провела рукой по горлу.

– Меня Виталий зовут. Я у них на практике, а Леня – там… – невразумительно объяснил гость. – Заперся, понимаете, и молчит… У вас топорика нет? Или хотя бы стамески?

– А что тут произошло?

– Да не знаю я ничего толком. Я понял так, что была какая-то игра или шутка… с письмами от американских детей… Нет, сперва нужно достать его оттуда. Он вообще у вас… психически устойчивый мальчик или не совсем?

Такого вопроса не следовало задавать. Взгляд женщины стал враждебным, и она сказала:

– Вам лучше уйти, наверно. Какой бы он ни был, я с ним сама договорюсь…

– Извините.

И страшно злой на самого себя, с крохотным сигаретным огарком, от которого уже дымились пальцы, он бочком, бочком ретировался из этого дома…

А Леня Пушкарев лежал под душем в одежде и в ботинках. Он дрожал от позора и отвращения к жизни. Ему хотелось утонуть или простудиться до смерти.

– Сынок, не бойся, это я, – услышал он мамин голос.