Текст книги "Перевод с английского"
Автор книги: Георгий Полонский
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Георгий Полонский
Перевод с английского
Киноповесть
(написана в соавторстве с Натальей Долининой)
Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения.
И. Бабель
1.
На доске оставались чертежи – следы геометрического рассуждения. А за партами сидели трое взрослых: две женщины, один мужчина.
– Да что говорить? Способный. И сам это знает! – сказал мужчина с огорчением. Так, словно засвидетельствовал чью-то бездарность.
Учительница, у которой были нервные руки и сожженные разноцветными красителями волосы, заговорила раздумчиво и с улыбкой:
– Можно мне? Я, знаете, поделила бы урок на две части: на актерскую, так сказать, и на зрительскую, То, что было "на сцене", мне понравилось. У вас есть редкое качество – вы обаятельны у классной доски!
Тот, кого обсуждали, был длинноногий, спортивного вида парень в вельветовой куртке с молниями, которая сообщала ему нечто от свободного художника. Это Дудин Виталий – студент педагогического института; он здесь на практике. Слушал он разбор своего урока со смущенно-снисходительной улыбкой.
Учительница продолжала:
– Ваша манера доказывать – быстро, нетерпеливо, так что крошится и брызгает из-под руки мел, – это подкупает. Есть в этом какое-то изящество, а, Нина Максимовна?
Полная женщина, внимательно глядевшая на Виталия исподлобья, улыбнулась, отряхнула пепел со своей сигаретки в бумажный пакетик и сказала:
– Пожалуй. А можно было бы доверить ему классное руководство?
– Вот! – вклинился мужчина, не по-доброму сверкнув на Виталия очками в тонкой металлической оправе. – Вот где решается вопрос! А этот математический блеск – он еще не доказывает, что человек будет учителем… На семинарах я этого студента не видел, он бегал от меня, как черт от ладана… По истории педагогики – тройка, по теории – пробел. Пусто! Лично я не понимаю, зачем он поступил в педагогический вуз… и чему он, собственно, улыбается? Так что вы рискуете, Нина Максимовна. Мое дело – предупредить.
Высказав все это, доцент кафедры педагогики обиженно отвернулся.
– Филипп Антоныч… – кротко начал Виталий. Но тот перебил:
– Нет, со мной вам объясняться незачем, Вот школа, – он показал на двух женщин, – здесь вам быть целую четверть, здесь и выступайте. А у меня еще другие студенты есть; их трудолюбие и скромность мне дороже, чем блеск отдельных гастролеров! Прошу прощения.
Он вышел.
– Со второго курса точит на меня зуб, – с унылой усмешкой произнес Виталий и, пряча неловкость, стал медлительно стирать с доски.
– Я знаю Филиппа Антоновича как очень хладнокровного мужчину, – отозвалась Нина Максимовна. – Это уметь надо – так его… воспламенить. Но мы в ваши с ним дела не вмешиваемся, мы ваших старых грехов не знаем… – Она помолчала, – Так возьмете классное руководство?
– После такого разговора мне выбирать не приходится. Возьму, что дадут.
– Но это, голубчик, не гауптвахта! Это, наоборот, акт доверия. Справитесь – будет вам лестная от нас характеристика, а стало быть, и зачет… Я сама уж как-нибудь умаслю ваше сердитое начальство. Скажу, что человек, совладавший с нашим 6-м "Б", – это учитель… Так, Виолетта Львовна?
– Шестой "Б", вы сказали?! – переспросила в тихой панике та учительница, которая нашла в Дудине обаяние, артистизм и что-то еще. – Мой класс?
– Нет, только на время этой практики, – сказала директриса, Но Виолетта Львовна стала уже нервно щелкать своим автоматическим карандашом, и гримаска горестного всепонимания была не ее лице: ясно, мол, все мне ясно, можете не продолжать…
– Золотко, вам следует от них отдохнуть, вы опять свалитесь, – говорила директриса. – При чем тут обида, ревность? Вот я же отдаю ему свои часы… В 6-м "Б" погоду делают мальчишки, там какие-то хитрые отношения, там все время ЧП! С вашим сердцем, милая моя…
– С моим сердцем, – тонко усмехнулась Виолетта Львовна, – я могу не понять чего-нибудь другого, но когда мне указывают на выход… пусть в завуалированной, деликатной форме…
Она встала и, не договорив, покинула класс.
– Видите? – сказала Нина Максимовна, – Она у нас по два раза в месяц бюллетенит: мерцательная аритмия, стеноз… – Досадливым жестом директриса дала понять, что диагноз длинный и плохой. – Пойти успокоить.
Теперь Виталий Дудин остался один. На лице его читалось: "Ну и влип!"
За стеной сотрясала коридоры большая перемена.
2.
Вы не забыли, что это такое – большая перемена?
Резвится стихия, выходя из берегов. Все озабочены: все боятся недополучить, недоурвать плодов 20-минутной свободы! Скорей, скорей! Дети взмокли от страшной целеустремленности…
– Кх! Кх! Кх! – раздается из-за угла, и мальчишка лет десяти, бежавший мимо Виталия, закатывает глаза, шатается, сползает по стенке на пол.
– В чем дело? – спросил у него Виталий.
– Ранили, гады… – простонал тот, весь во власти самозабвенной сценической правды, когда актеру уже не до зрителей.
Двое других мальчишек деловито схватили беднягу под руки и тащат куда-то.
– Куда вы его?
– В плен, куда же. В штабе он развяжет язык!
– Держите карман шире. Ничего не скажу! – на секунду открывает глаза "раненый", и в этих глазах – безумство храбрых.
Откуда Виталию знать: прекратить это следует или позволить? Он, усмехаясь, глядел воякам вслед… Тут перед ним вырос десятиклассник:
– Виталь Палыч – это вы?
– Я…
– Вас Нина Максимовна просила подежурить по этажу.
– Меня?
Но объяснений не поступило, десятиклассника уже нет. Неужели бросаться в этот человеческий водоворот, изображать собою плотину?
…Орава преследователей (из 4-го, кажется, класса) мчится за пунцовым мальчиком, прижимающим к себе рулон ватмана.
– Скажите, чтоб они газету не лапали! – заклинает он, чуть не падая Виталию в ноги и хоронясь за его спину.
Участники погони остановились и тяжело дышат,
– Что за конфликт? – прищурился Виталий.
– А чего этот Монастырский неправильно карикатуры рисует? Что у Ляликова сплошные двойки по-русскому?!
– А на самом деле?
– Четверку он сейчас получил! Вот только что! Четверку!
Вперед выталкивается коротышка с плутовским выражением лица – это сам Ляликов.
– Опоздал он со своей четверкой! Я-то газету делал вчера! Скажите им, что надо вешать так! – взывает пунцовый Монастырский,
Как в этом гвалте и неразберихе принимать соломоновы решения?
– А по-моему, надо вешать таких редакторов, – пошутил Виталий. И, если бы даже он объяснил, спохватившись, что самосуд – не инструмент юстиции, это опоздало уже, все оговорки потонули в хоре восторженных и мстительных воплей. Газету силой отобрали, уволокли, чтобы навести в ней справедливость, и сам редактор был похищен именно для расправы…
Относительный покой Виталий нашел на лестничной площадке четвертого этажа. Примостился у окна, достал из своей тоненькой папки газету "Советский спорт", но увидел, что сюда поднимается его закадычный враг – тот самый доцент, руководитель педпрактики… Хорошо, что врага задержал щебет двух студенток, – Виталий успел заменить "Советский спорт" учебником педагогики. Но доцент проследовал мимо так, словно Виталий Дудин – пустое место!
– Филипп Антоныч! – жалобно окликнул Виталий.
– Да?
– Мне деканат на это дал, – он показал переплет учебника, – срок до конца месяца. Примите зачет, а?
– Все у вас наоборот, Дудин. У людей практика, а вы впервые взялись за учебник… Когда ваши товарищи были вожатыми в пионерлагерях, вы себе устроили каникулы! И эта курточка… в ней хорошо пойти на танцы, на ипподром, но не в школу! Будьте скромнее, Дудин, – дети вокруг вас.
Доцент ушел, с ним студентки, сочувственно глянувшие на Виталия, а он, взывая к высшей справедливости, поднял глаза.
Наверху плавало голубое облачко, прошитое насквозь лучом солнца. Облачко пахло табачком.
– Эй, конспираторы! Слишком нахально дымите, все видно, – сказал Виталий, сложив рупором ладони.
Молчание.
Он стремительно взбежал наверх и попал на тесную, прокопченную многими поколениями курильщиков площадку, ведущую на чердак. Четверо мальчишек – на вид им лет по тринадцать – давили подошвами чинарики, большого смущения не выказывая. Он, Виталий, был у них "подопытный": интересно, как поведет себя, угрозами будет брать или задушевными рассказами о вреде табака…
– Я думал, это десятиклассники грешат, – сказал Виталий, разгоняя рукой дым, – а вы ведь, кажется, из 6-го "Б"?
– Так точно!
– Городянский, ты же в обмороке почти, у тебя даже веснушки пропали…
– Я скоро брошу, Виталь Палыч, – сквозь мучительный кашель пополам со смехом говорит очень рыжий и тощий мальчик. – Только я – Грод-нен-ский.
– Извини. А ты – Коробов, верно?
– Я?! – изумляется беленький, очень хорошенький мальчик с лучистой улыбкой. После изумления он, впрочем, согласился:
– Коробов, да. А что?
– Сигареты мне.
Виталий протягивает руку.
– А у нас их нету, – невинно округляет глаза третий персонаж, толстощекий Курочкин.
– Ну, папиросы.
– У нас сигара была гаванская, – сообщил Коробов, – Их мало кто покупает, цена – сами знаете – кусается. А мы подумали: туго ей одной, Кубе-то, в том полушарии… надо все-таки поддержать.
Виталий оценил эту демагогию:
– Из идейных, значит, соображений? Остряки…Ну пошли, пошли, дышать тут нечем.
Они стали спускаться.
– И чего он к вашей куртке прицепился? – пожал плечами Гродненский. А Коробов утешил:
– Вы зря волнуетесь, насчет зачета. Сперва нервы подергает, а потом еще сам будет бегать за вами!
Виталий озадачился:
– Парни… откуда такая опытность?
– От жизни! Тут у нас – то же самое в конце четверти… А правда или брехня, что вы теперь наш классный руководитель?
– И это вы знаете? Послушайте, братцы… Я очень надеюсь на вашу мужскую солидарность, Про этот разговор подслушанный – никому, ладно? Сами понимаете: нельзя мне, вступая в такую должность…
– Ясно, Виталь Палыч, – весело подмигнул Коробов. – За себя и за этих двух я ручаюсь. А вот Пушкарев у нас недавно, он еще не проверенный…
Худенький невзрачный мальчик, не сказавший до тех пор ничего, вспыхнул:
– Как ты можешь, Андрей?… – Ему от горечи слов не хватило.
Коробов погладил его по голове:
– Не плачь, бэби.
– После уроков, – сказал Виталий, – я загляну к вам, потолкуем. Впрочем, ваш директор, может быть, еще передумает… не доверит вас мне.
В этих словах прозвучала слабая надежда.
Какая-то совершенно незнакомая женщина обратилась к Виталию:
– Кажется, вы дежурный по этажу? Смотрите, какая свалка у химического кабинета!
И он поплелся к химкабинету.
А мальчишки во главе с Андрюшей Коробовым шли по коридору, вторгаясь, как нож в масло, в образцовые ряды старших девочек, которые фланировали по кругу с книжками и зубрили. Старшеклассницы шипели, но расступались: лучше не связываться…
– А вообще-то здорово, – высказал Гродненский, – если у нас будет мужик. Может, наконец, в поход сходим! Говорят, у него первый разряд по плаванию. Пускай теперь всех баттерфляем учит.
– Хотя бы кролем, – уступил Курочкин, согласный и на меньшее.
– Ему это нужно, как рыбке зонтик, – учить вас. Неужели не видите? Топориком будем плавать, – с жесткой усмешкой произнес Андрюша. – Сейчас у нас что,"инглиш"?
– Ага…
Андрей распахнул дверь кабинета иностранных языков. Здесь открыты окна, блестит свежевытертая доска.
Девочка с повязкой – она тут одна, – растопырив руки, кидается к мальчишкам:
– Ну что вам здесь? Дайте же проветрить!
– А ты дежурная? Тебя туда вызывают.
– Куда? Зачем?
– Бороться с беспорядками. Там Виталь Палыч, он один не справляется, – весело лгал Андрюша. – Вот у ребят спроси.
Девочка недоверчиво выглянула в коридор, а Гродненский и Курочкин ловко выставили ее из класса и, торжествуя, закрыли дверь на ножку стула.
Андрей уселся на подоконник.
– Знаете, как его надо назвать?
– Кого? Виталия?
– Как?
– Числитель.
– Почему? – улыбаясь, спросил Пушкарев. – Нет, вообще-то подходит, но почему?
– А раз подходит, нечего объяснять. Числитель – и все!
Андрей достал из кармана полоску жевательной резинки в яркой обертке. И огонек зависти зажегся в ребячьих глазах.
(Приписка 1995 года: chewing gum – невидаль в Москве начала 70-х годов. Позвольте напомнить: мы жили в закрытом обществе, и кое-что важное в нашей киноповести держится именно на этом. Мы напрягали наш иммунитет, чтобы устоять с презрением перед соблазнами Запада – их жвачкой, их кока-колой, их орешками, их джинсами и техникой, их пепси и пивом в банках; но когда нет ничего этого, не видно, когда в киосках – разве что сигареты «от Тодора Живкова» да сигары «от Фиделя», – тогда устоять в общем-то несложно…
Но кое-что – нет-нет, а просачивалось все же. И тут выяснялось: чем моложе организм, тем слабее сопротивляемость, тем ощутимей недостаточность, непрочность идейной закалки… И тем сильнее хочется новенького! Особенно хочется такого, что связано с запретами – глухими, малопонятными, а то и вовсе идиотскими! – Г.П.).
– Пожевать хотите? Канадская…
– Это тебе все отец привозит? – ревниво и подобострастно спрашивает Гродненский.
– Угу.
Все четверо усердно начинают жевать.
– А все-таки где он у тебя работает? – интересуется Курочкин.
Андрюша сужает глаза, отвечать не спешит.
– Ты клюкву в сахаре любишь?
– Ну?
– Вот он в каждый сахарный шарик вставляет по клюковке. Такая работа!
Гродненский заливается счастливым смехом, улыбается Пушкарев, а Андрюша серьезно наставляет надутого Курочкина:
– Никогда не спрашивай о таких вещах, понял? Ну не имею я права говорить…
– Нет, я знаю, что если человек… ну, вроде как Банионис в "Мертвом сезоне"…
– Ну, хватит! – гаркнул Коробов. И наступило молчание.
Вдруг Леня Пушкарев засопел, заволновался и, страдальчески морщась, объявил:
– Ребята… Андрей… Я хочу вам сказать одну вещь, тоже очень важную и секретную. Я получил недавно письмо…
– От своего толстого друга? – засмеялся Андрюша, – Помните, он рассказывал, что у него был толстый друг в прежней школе?
– Ну, был! И что тут такого? У него просто нарушение обмена веществ.
– За это самое ты и выбрал его?
– Он умный человек, понятно? Ты его не знаешь и не трогай его! Пока другие бегали, он умнел…
– И много у вас там было таких чокнутых?
Все трое, согнувшись пополам, хохочут над Пушкаревым.
– Все! Теперь не скажу…
– Ну ладно, пошутить нельзя? От кого письмо-то?
– Из Америки! – крикнул Пушкарев, пятнисто краснея.
– Во дает! – покрутил головой Гродненский. – Ври, да не завирайся.
– Да… не смешно, – хмыкнул Коробов.
– Ну как хотите! – отошел от них Пушкарев, и было что-то диковатое в его взгляде.
А вот и звонок. В дверь начинают так барабанить, что наивный человек может подумать, будто массам не терпится овладевать знаниями. Стул с дверной ручки упал от сотрясения, и шестиклассники ввалились на урок английского.
3.
После болезни и обидного директорского решения Виолетта Львовна смотрит на 6-й "Б" сквозь дымку разлуки, словно ей проводы предстоят, а не урок. Нужно быть сильной! Людям кажется, что она разваливается на части, так нет же! И блестят ее глаза, сохранившие на седьмом десятке изначальную детскую голубизну, и осанка у нее торжественно-прямая, и кофточка под жакетом белее первого снега. Подозревают ли дети о том, что происходит с ней, слышат ли что-то щемящее в звонкости ее голоса? Не должны!
– I am very glad to see you again. Good afternoon, sit down, my friends! 1)
[Закрыть]
Все садятся, кроме Забелиной Ани, с виду эталонной отличницы: воротничок, банты, косички…
– Виолетта Львовна, – говорит она улыбаясь. – How do you feel?2)
[Закрыть]
– I am quit well, thank you. 3)
[Закрыть]
[Закрыть]
– Я как староста от имени всех поздравляю вас с выздоровлением… вот. И не болейте больше.
– I`ll try, my dear, I`ll try…4)
[Закрыть] – «Англичанка» заметно растрогана. – Скажу откровенно: я скучала, мне не хватало вас… Правда, мне скрасили эти дни чеховские письма – это ни с чем не сравнимое чтение! Ох, друзья мои, растите скорей – вас ждет такое умное, такое грустное наслаждение, как Чехов… Вам можно позавидовать!
Кто-то захихикал. Сколько раз смех был ответом на эти ее "лирические отступления" и сколько раз она давала себе зарок воздерживаться от них! Она прощает им этот смех, вырастут – поймут…
– Но к делу, к делу! – сама себя заторопила Виолетта Львовна. – До моей болезни мы с вами взяли одну тему… Впрочем, нет! Тарасюк Гриша!
Встал приземистый мальчик угрюмого вида.
– Помнишь наш уговор? Если английского для кого-то не было, – для тебя он был, не правда ли? Вон сколько у тебя точек в журнале, и под каждой подразумевается двойка. Итак, устный рассказик на любую из пройденных тем – прошу.
Тарасюк неторопливо пошел к доске, вздохнул, сказал: "Май Сандэу" – и стал складывать слова в предложения так, будто египетскую пирамиду воздвигал из каменных глыб. Пока он ужасает Виолетту Львовну своим произношением, – познакомимся получше с 6-м "Б".
Вот близнецы Козловские – смуглые, худенькие, неотличимо похожие. Они заняты марками: отобрали несколько штук из жестяной коробки, завернули в листок бумаги, и Коля Козловский надписывает: "Коробову. Теперь мы в расчете?".
А Коробов только что получил другое послание – фотографию из фильма "Мужчина и женщина": Анук Эме с Трентиньяном.
– От кого это? – взволнованно любопытствует Гродненский.
Вместо ответа Андрей переводит взгляд на потупившуюся старосту класса.
– От Аньки Забелиной? Она что, в тебя втрескалась?
– А ты не знал? – улыбается Андрюша.
…А вот другая пара – Галя Мартынцева и Тамара Петрова. Они в близких, но трудных отношениях. Их дружба основана, видимо, на притяжении противоположностей – начиная с внешности. Галка – с косичками, в добротных "мальчиковых" туфлях и школьной форме, а Тамарины узорные чулки, короткая юбчонка, болтающиеся по плечам светлые волосы бросают вызов уставному педантизму, а заодно и подруге.
– У тебя те задачки при себе? Ну, где дроби простые и десятичные свалены в одну кучу? – спрашивает Тамара.
– Сейчас посмотрю… – Галка с готовностью достала тетрадь, – А ты не решила? Могла ж позвонить… Гляди, это легче легкого!
– Да нет, я не – для себя, Можно?
– Пожалуйста, – Галка передает ей тетрадь, – А для кого?
Но подруга молча берет тетрадь, выжидает момент, когда внимание Виолетты Львовны целиком отдано произношению Тарасюка, затем переходит к блондинке из другого ряда, о чем-то говорит с ней тихонько и оставляет ей Галкину собственность.
– А почему Родионова сама не попросит? – спрашивает Галка, когда Тамара вернулась. – Как странно…
– Ничего не странно. Ты еще не знаешь, какая она гордая.
В громком шепоте Галки – возмущение:
– А гордая – тогда сама пускай делает, а не сдувает!
– И чего ты такая принципиальная? Если она не успела, если ее вообще два дня в городе не было?
Виолетта Львовна стучит карандашом, чтобы пресечь разговоры и смотрит на Тарасюка, который намертво замолчал и стоит угрюмый, с капельками пота на переносице.
– That`s enough… You may sit down. You've done your best, I see…5)
[Закрыть]
[Закрыть]
Она наклоняется с улыбкой сострадания над журналом.
– Внимание, друзья! До моей болезни мы с вами взяли одну тему, но не успели раскрыть. Называлась она, вы помните: "А letter to my foreign friend" – "Письмо к моему зарубежному другу". Запишем.
Пока она пишет на доске наивным каллиграфическим почерком, вернемся к девочкам.
– А где это она была… не в городе? – выспрашивает Галка.
– В Рузе. Ну, знаешь, где артисты живут, композиторы… Там коттедж в ихнем распоряжении.
– А ее папа, что ли, композитор? Или артист?
– Нет, папа у нее обыкновенный. У нее мама всех знает.
– Как это – всех знает?
– Ну, не имею понятия. Просто всех знает. Интересная женщина.
Галка примолкла: это надо обдумать.
– Поймите, как это важно, – говорила Виолетта Львовна, – уметь написать грамотное письмо за рубеж. Чтобы там сказали: как умны и культурны советские дети! Как хорошо они излагают свои мысли!… Каждая ошибка в таком письме поставит в неудобное положение не только вас, но и… Гродненский, stop talking, please!…6)
[Закрыть] но и вашу школу, ваших педагогов и так далее. В такой корреспонденции мы защищаем честь и достоинство – да-да! – достоинство и честь нашей страны и ее молодого поколения!
В душе Виолетты Львовны жил пафос. Жил и требовал выхода.
– Do you understand me?7)
[Закрыть]
[Закрыть]
– Yes, I do 8)
[Закрыть] – сказал Андрюша Коробов. – Если мы чего не так напишем, может начаться война!
– It's not fun 9)
[Закрыть],
[Закрыть] Коробов! Война – это не повод для шуток, это огромное несчастье… Все записали тему?
И тут Гродненский, ухмыляясь, объявил:
– А Пушкарев получил письмо из Америки!
Класс очень развеселился, а Леня Пушкарев судорожным жестом убрал с парты белый прямоугольник письма, не дававший ему покоя все это время.
– Из Америки? Это интересно… – Виолетта Львовна слегка растерялась. – О чем же тебе пишут? Не секрет?
– Секрет! – выкрикнул Леня. – В том-то и дело… – Он свирепо глянул на Гродненского. – Может, я вообще ничего не получал?!
– А что спрятал?
– Оно личного характера? – вмешалась Виолетта Львовна.
– Общественного. Самого общественного характера!
– Тогда, может быть, мы все дадим честное слово, что сохраним его в тайне… и ты познакомишь нас… Дадим слово, ребята?
– Дадим! Честное-пречестное! – зашумел 6-й "Б", все еще не вполне веря.
– Прямо здесь? Сейчас? – растерялся Пушкарев.
– Indeed, my boy, naturally…10)
[Закрыть]
[Закрыть]
Могла ли Виолетта Львовна отказаться от такого?! В один миг все посторонние интересы утратили значение – и торжествовали ее предмет, ее тема!
Пушкарев достал письмо и пошел к доске. На конверте глаз опытного филателиста мог издали распознать редкую и ценную марку. Леня достал листок, расправил его, побледнел и, глянув на класс, стал читать:
– "How do you do, dear mister Pushkarev…"
– Эй, мистер, давай сразу по-русски, чего там! – громко сказал Андрей, у которого недоверчиво и ревниво кривился рот.
– Коробов забыл, что у нас урок английского, – вмешалась Виолетта Львовна.
– Сейчас некогда, слишком важное дело! – крикнул Гродненский, который сам, без разрешения, сел на первую парту в качестве третьего.
Пушкарев предложил компромисс:
– Я сперва переведу, а потом прочитаю. Какая разница?
И учительница с улыбкой отошла к стене.
"Невзрачный" – кажется, так мы представили Леню Пушкарева вначале? Ничего подобного, характеристика отменяется. Вдохновение, ответственность, собранность, гордость и к тому же шалое, веселое что-то – все это светится на его лице. Это его звездный час!
И он читает:
– "Здравствуй, дорогой мистер Пушкарев!
В прошлый раз мы писали тебе про свою учебу, про бейсбол и так далее. Но это письмо не такое, оно секретное. Наши враги будут в восторге, если смогут перехватить его. Будь осторожен. Знакомить с письмом ты должен только тех, кому доверяешь на 1000 процентов…" – Вот я доверяю, видите… – сказал Леня тихо, сурово и еще больше побледнел. Класс молчал.
"Огромная опасность нависла над лучшим из наших учителей, мистером Грифитсом. Он отец одного из нас, Клайда, тебе лично знакомого парня, который и подал идею связаться с тобой. Но писать о родном отце Клайду как-то неловко, поэтому подпись его здесь есть, но сочиняется письмо почти без его участия…
Но это мелочи, а главное – что люди из ЦРУ начали настоящую охоту на честного и талантливого человека. Охоту за то, что в голове у него свои мысли, а не та жвачка, которой кормит нас всех телевидение! Да, брат, вот как на самом деле выглядит наша прославленная демократия!
С самого начала мистер Грифитс был против той грязной войны, которую Америка теперь проигрывает во Вьетнаме. На это еще не все. Он занялся частным расследованием самых громких преступлений, называемых "убийствами века". Не удивляйся: у нашего учителя есть диплом юриста. Ему не давали покоя тайны подлых покушений на Джона и Роберта Кеннеди, а также на доктора Мартина Лютера Кинга. И, представь себе, мистер Грифитс напал на верный след! Даже больше: он нашел железные доказательства, что за спинами убийц стояли люди самого большого бизнеса и самой большой политики. Но, как только они "засветились", мистер Грифитс сам оказался у них на мушке!"
Стоит ли описывать, как выглядел 6-й "Б", обратившийся в слух?
– "За лето и начало осени наш учитель он получил 96 писем, и во всех нарисованы череп и кости. Подонки боятся, что кое-какие документы он передаст газетчикам… Вчера в его сад бросили пластиковую бомбу. Если мистер Грифитс погибнет, мы все пойдем к Белому дому и, пусть охрана стреляет, кто-то из нас все равно доберется до президента! Каждую ночь двое наших дежурят возле учительского дома, но у нас один кольт на всех, а у тех ружья с оптическим прицелом. Полицейские делают вид, как будто ничего не происходит. А мы знаем, что очень даже происходит, что идет охота на человека!
Большая просьба, дружище: вместе с лучшими из своих приятелей помозгуйте над нашей бедой! Сейчас мы в таком положении, что не отказались бы от совета и помощи, пусть даже из такой далекой страны, как Россия… Вообще-то смелых людей у нас в Америке много, но почти нет желающих вмешиваться в такие дела.
Шлем вам горячий привет и лучшие пожелания. Если до Рождества не будет от нас нового письма, значит, дела наши плоховаты…
Леня перевел дух.
Потрясенный 6-й "Б" молчал.
– По-американски читать? – спросил Леня. Он вспотел, и глаза у него были пьяные от вдохновения и гордости.
– По-английски, мой друг, – мягко поправила Виолетта Львовна. – Ну что ж, я думаю…
– Потом, потом! – раздались голоса.
И все же она церемонно и торжественно попросила:
– Леня, разреши мне познакомиться с этим документом.
– З-зачем? – тупо спросил Пушкарев.
– Нет, я тут же верну, ты не волнуйся!
Он протянул учительнице письмо. На его ярко малиновых ушах была четко видна каждая прожилочка. Они едва не дымились, его уши.
А потом – началось… Вы думаете – гвалт, выкрики, разгул страстей? Ничего подобного.
Началась пресс-конференция.
Ее открыла Галя Мартынцева. Она почтительно подняла руку и сказала, поднявшись:
– Леня, можно спросить?
– Ну?
– Леня, а ты давно знаешь этих ребят? И если это не секрет, откуда?
Галя села. Леня откашлялся.
– Ну, Клайд, он мой приятель еще с прошлого лета. Он приехал к нам с отцом. Как турист. Иду я один раз мимо гостиницы "Россия", вдруг подбегает такой курчавенький парнишка в темных очках. Просят разменять десять копеек. Ну, на ломаном русском языке, конечно. Ему двушка была нужна для автомата. А у меня, как назло, ни копейки. Ну, я ему тогда объяснил, что на десяти копейках автоматы у нас работают, как на двушке, даже лучше. Так и познакомились. Потом переписываться стали. Вот и все.
Следующий вопрос Пушкареву поставил Гродненский:
– А как мы им будем помогать?
Ответил Коробов – ядовито и мрачно:
– Завтра все принесут по десять копеек!
Курочкин не согласился:
– При чем тут копейки? Надо по рублю! Правда, Лень?
– Запихни себе свои рубли… знаешь куда? Доллары там, – не слыхал? – высокомерно остудила его пыл Аленка Родионова. – Они других денег не понимают…
Гродненский, полыхая, как факел, от рыжести и возбуждения, сидел уже на крышке парты и тянул к себе за рукав Леню:
– Лень, ну послушай же! Я придумал! Тихо! Им знаешь чего надо? Собаку!
Все опешили.
– Зачем? – Леня ошалело улыбался, часто поглядывая на Виолетту Львовну. То на нее, то на Коробова.
– Им надо подарить сторожевого пса! Хорошо обученного! Чтоб к дому этого учителя все чужие подойти боялись! Чтоб он мертвой хваткой за горло!… Андрей, ты чего… не согласен? – оглянулся Гродненский на своего патрона, который горбился за партой с потемневшим, замкнутым лицом.
Андрей Коробов был в оппозиции.
– А ежа им не надо? – спросил он, прожигая Гродненского презрением. – А то вот у Козлят есть лишний еж, они дадут на такое дело…
Близнецы переглянулись, и Толя сказал:
– Во-первых, у нас ежиха, и совсем она не лишняя…
– А во-вторых, – подхватил Коля, – ты кончай, Коробов, издеваться. Или предлагай по-человечески, или молчи!
Так с Андреем до этого урока разговаривать не смели.
– А я не верю! Вот мы сейчас поглядим, что экспертиза покажет! – крикнул он высоким голосом.
И все взгляды обратились к позабытой Виолетте Львовне, которая, отойдя в уголок, читала письмо по-английски. При этом все складочки, мешочки, морщинки на ее лице пришли в хлопотливое движение. Это означало много чувств и побуждений сразу: она затруднялась, словно решая некий ребус, чему-то сопротивлялась, спорила с чем-то. И вдруг посветлела – решила, видимо.
– Кто это не верит? – подняла она голову. – Эти мальчики, они же рискуют страшно… Я знаете что вспомнила? Испанию 36-го года. Ассоциация, конечно, далековатая, но ваши родители или их родители – они бы поняли меня… То была республика Дон Кихота, она первой в Европе поднялась на бой с фашистами. И всем честным людям было до этого дело, вот почему я про это… Туда бежали мальчишки… А недавно в "Комсомольской правде" была статья, я ее вырезала на всякий случай. Называется "Сделайте что-нибудь для Чили". Это человеческий вопль оттуда. Там безобразно нарушены права человека, там берут людей ночью из постели, а потом они исчезают вовсе… там застенки, доносы… А теперь – вот эта американская трагедия! Клайд Грифитс… Сондра Финчли… И какой сюжет… Леня, я должна тебя поцеловать.
Такая концовка, абсолютно неожиданная (даже для нее самой), завершила этот монолог. И действительно она поцеловала в лоб на глазах у всех страшно смущенного Пушкарева.
– За что это? – почти испуганно спросил он.
– Просто так. Нигде, кажется, не сказано, что педагог не имеет права поцеловать своего ученика!
– Понял, да? – крикнула Коробову Галя Мартынцева и передразнила: – "Экспертиза, экспертиза"… Виолетта Львовна, мы составим ответ и дадим вам проверить ошибки!
– Ну что ж… Только следите за временами и артиклями! – благословила их Виолетта Львовна, обводя класс влажными глазами детской голубизны.
