Текст книги "Репетитор"

Автор книги: Георгий Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

22.

К телефонной кабинке со словом «Москва» на стекле была очередь, как всегда. Ксения Львовна закрепилась в ее хвосте и вышла на порог покурить. Женя что-то чертил на испорченном телеграфном бланке. Потом поднялся из-за стола и, вялый, рассеянный, тоже вышел наружу. Не глядя на бабку, произнес:

– Сегодня, ты говорила, тебя везут в Домский собор?

– Да, а что? Второй билет есть, но ты ведь заранее сказал, что не сможешь?

– Я смогу, пожалуй. Был назначен урок, но я отменю.

– Ну да… в конце-то концов, ты ж на отдыхе…

– Вот именно.

Они прохаживались там, у входа на переговорную. Неспокойно было Ксении Львовне: слишком явно и на глазах поскучнел ее Женька. Она решилась вернуться к болезненной теме:

– Слушай-ка… наверно, я зря в это влезла. Ты не особенно прислушивайся.

– К чему?

– Ну к моим предостережениям, страхам. Если тебе хорошо с ней – это и есть главное, вероятно. А матрос этот… очень может быть, что он – вариант моего Лаэрта… Студент мой, Лаэрт Курдиян, уходил в армию и попросил меня сфотографироваться с ним на память. Ну доставила я ему это удовольствие, а как иначе? И не думаю, что его девушка должна теперь шибко мучиться… А по-твоему?

Женя улыбнулся только.

– Она мне вообще-то симпатична…

– Девушка Лаэрта?

– Да Катя твоя! Ты прости, Женька… может, я действительно забыла, как это бывает… Знаешь, дай пенсионерам власть – за поцелуи штрафовали бы на санэпидемстанциях!

Он кивнул, усмехаясь. Какое-то время они еще топтались на каменном крыльце. Потом Женя подошел к местному автомату, он висел тут же.

– Смотри, тут указан телефон спасательной…

– Так позвони! Или ты решил не отменять ничего?

– Вот думаю… Нарушить слово, отменить ради концерта урок – в этом есть что-то немузыкальное. А?

23.

Инка поменяла холодный компресс на катиной физиономии.

– Очень раздуло? – спросила Катя, хотя зеркальце держала в руке.

– Да терпимо… я думала, хуже. Интересно вот что: теперь это семейство навсегда отвалило от тебя или опять будет швартоваться?

Телефонный звонок. Подошла Инка.

– Да? Алло? Ну что молчите-то?

Швырнула трубку.

– Борис, наверно. Хотел послушать, дышишь ты еще или нет.

Аппарат зазвонил снова.

– Спасательная! – грубым голосом сказала Инка в трубку. – Не Катя, нет… А кто спрашивает? Огарышев? Что-то не слыхала… Это, случайно, не вы репетитор ее?

Катя хищно, стремглав выхватила у нее трубку; компресс при этом полетел на пол.

– Сам позвонил, надо же… Спасибо! Женя, можно я не приду сегодня? Нет-нет, я хотела попросить: давай наоборот – ты ко мне? Потому что… одну очень-очень важную вещь мне надо сказать. Такую, что у меня удобней. Да. И спросить… Не по прочитанному, – по жизни! Одна я буду, одна! Когда? Аккуратней только дорогу переходи…

И положила трубку. И как-то незряче посмотрела на Инку. А Инка встала, деловито оглядела помещение.

– Свечи есть?

– Есть… а зачем?

– Доставай. Две свечи, больше не надо. И негромкую музычку. Лучше даже классическую. Найдется такая?

– Симфонии, что ли? Нету… откуда? Ин, а зачем?

– Ну что "зачем"? Я поняла, что ты решила: сегодня или никогда – правильно? А для такого вечера нужен душевный комфорт… чтоб никакой казенщины. Прейскурант на стенке – за что какой штраф – я снимаю… Нету классической – поставь Мирей Матье: лучше, когда не по-русски… А за нос не переживай, он глаза не бросается… если, тем более, полумрак…

– Да у меня еще затылок болит! И губа.

– Вот губе потерпеть придется: еще не так заболит. Ясно? Теперь – что надеть? Индийский твой пуссер из хэбэ – не здесь у тебя? Нет? А, черт… О, короткий халатик! Еще лучше даже. Надевала при нем?

– Один раз. Да он не особо внимание обращает…

– А ты сама обрати!

Попутно они делали уборку.

– Что еще? Кофе растворимый есть?

– Мне аэрофлотского достали, тридцать пакетиков.

– Я возьму десяточек. Потому – заработала. Или нет? – Инка зажгла свечи. Катя приготовила кофейные пакетики.

– Вот, забирай… – Поцеловала подругу. – И уходи, Инночка. А то он застесняется, ты не знаешь его.

– Да ну? Я думала, в Москве не осталось уже стеснительных…

24.

– Можно, входи, – сказала Катя и опустила звукосниматель на долгоиграющий диск. Женю встретила песня «Чао, бомбино, сори». Он щурился, улыбался, вдыхал запах свечей и духов (прежде Катя не так щедро ими пользовалась… Разлила случайно? Он не решился прямо спросить).

– Добрый вечер. У тебя случилось что-нибудь?

– Нет, нормально все… Только я не все прочитала, что ты велел. не мой сменщик веслом заехал по носу, случайно… Ну и в голове после этого вроде как смеркается… Садись.

– Что, и сейчас больно?

– Нет-нет. Если хочешь, можем позаниматься для начала… А потом отдохнем.

Он рассмеялся.

– Что я смешного сказала?

– "Если хочешь"! Ну, допустим, хочу. Только хватит моих монологов – сегодня твоя очередь поговорить. Могла бы?

Вместо ответа Катя стала быстро листать книжку, нашла нужную страницу и подала Жене, ткнув пальцем: – Вот отсюда…

– Начинать?

Он кивнул, и она приступила "с выражением":

– Станиславский. Годы жизни и деятельности: 1863 – 1938-й. Первая фамилия его – Алексеев. Происходил из купцов, но к купеческим занятиям имел равнодушие. Он мог все богатство отдать за театр. Вместе со своим другом Владимиром Ивановичем он открыл новый способ игры для всех артистов, не только нашей страны, но сначала, конечно, нашей. Ему хотелось, чтобы зрители верили, как дети, и даже не понимали: где это они очутились… и чтоб сами артисты думали, что это не выступление, а жизнь. Раньше они думали, что выучить роль, загримироваться и надеть костюм того человека – это уже все, а Станиславский учил, что – нет, он им кричал: "Не верю!", и они начинали снова, а он опять не верил, и они, уже Народные и Заслуженные, все нервы себе изматывали, а все-таки не получалось, как ему надо, и тогда он выходил сам и показывал. Показывал он гениально, все восхищались. Как он показывал, так никто не мог, но искренности у них становилось уже намного больше, и тогда сам Станиславский смеялся, как ребенок в пенсне – от радости, что похоже на жизнь… Он сделал свою первую постановку про царя Федора… – она вдруг остановилась с разгона, чтобы спросить: – Жень, я вот только не поняла: это была опера?

– Как опера?! – только что Женин взгляд был веселым, а тут омрачился. – Где опера? В Московском Художественном? Ты сама – как тот зритель, не понимающий, куда он попал…

– Я же сказала: веслом меня шарахнули! Все, вспомнила, это я с "Борисом Годуновым" спутала. И потом, в опере никогда не будет так правдоподобно, как в жизни – да? И еще в оперетте. А по мне – так это лучше, что не похоже… Уважаешь оперетту?

– Разве что издали. Не бывал.

– Как? Ни разочка?

– Нет.

– Значит, в первый раз пойдем вместе! Когда я в Москву приеду. Насчет билетов, я думаю, твоей бабуле отказа не бывает?

Он сделал неопределенный жест, означающий, что за бабкино всемогущество он не ручается, иногда оно срабатывает, иногда нет…

– Тебя такой свет не раздражает?

– Нет.

– А теперь мы книжки все закроем… отложим… и немного развеемся. После травмы надо мою бедную головку поберечь. Как тебе мой халатик?

Она прошлась перед своим учителем и покружилась.

– Нравится…

– Представляешь, он мне задаром достался! На вашем восьмом этаже жила супруга какого-то режиссера или дирижера, я точно не знаю, но ко мне она относилась замечательно. Это позапрошлое лето. И вот ей уезжать, а перед этим халатик был на балконе сутки или двое. Ну и, конечно, на нем голуби отметились. Так она побрезговала его брать в таком виде! А стирать уже было некогда. И подарила! Смешные люди… Такая фирма, а ей, видишь ли, от голубей противно… Голубь же – не корова! Теперь даже точечки не найдешь… а запах ее духов, странное дело, еще слышно…

Он покрутил головой и встал.

– Катя-Катя… Вот ты говорила, что тебе надо уехать отсюда… Необходимо, согласен. Чем скорей, тем лучше. Нельзя тебе жить в постоянном контакте с этим актерским домом…

– Это почему же? Если я сама в артистки наладилась?

– Нет, Катя, нет! – он стиснул ладонями виски: некоторые ее словечки казались ему нестерпимыми. – Ты видишь малую часть их жизни, одну двенадцатую! Люди в отпуске, все их установки – нестрогие, расслабленные… от столовой до кино, от пляжа до бара… Мне неприятно тебя пилить, да и права у меня нет такого, и все же… Пойми, нельзя тебе на это равняться… и довольствоваться обносками из этого дома!

Она оскорбилась:

– Да новый совсем халатик! "Обно-сками!"… А в баре я за неделю два раза была, из них один раз с тобой – много?

Он встал, прошелся. По-прежнему пела Мирей Матье.

– Ну хорошо, пили дальше, говори уж все, – разрешила Катя. – Басню никак не выучу – да? Увиливаю от твоей бабушки… Жень, я полы ей помою с удовольствием, сколько надо – столько раз и помою, это мне легче, чем пять минут экзаменоваться…

– Интересно, – прищурился он. – И как же поверить после этого, что ты с детства мечтала о театре? Что нет для тебя другой судьбы?

– Ругай-ругай, все правильно, – вздохнула Катя.

– Катя, а если б тут был дом не актеров, а журналистов, допустим? Планы были бы уже другие?

– Ну да, да, легкомысленная я! – жалко улыбнулась она. – Тогда я говорила бы, что с детства обожала писать заметки…

Он даже свистнул.

– Бесподобно! Послушай, но я-то ведь серьезно отнесся! Ксеня смеется, что я стал соковыжималкой, добывающей для тебя квинтэссенцию из всех этих книг… Нет, Катя, это не легкомыслие уже. Это вероломство!

– Ругай, еще ругай! Это у тебя от неравнодушного отношения, да?

Не видела она, не понимала, какой кислой показалась ему только что добытая "квинтэссенция"…

– Только не думай, что я неблагодарная какая-то…

Она вошла в освещенный круг, где стоял он. Возникший на стенке "театр теней" показал, как она поцеловала его несколько раз, поднявшись на цыпочки. И как он стоял, обескураженный и послушный, словно лишенный своих интеллектуальных доспехов, которые сделались вдруг до смешного ненужными, как средневековые латы и щит…

– Боишься меня? – насмешливо-ласковым шопотом спросила она. – Боишься, что это нас выбьет из графика подготовки?

На обворожительное это издевательство он не ответил, он целовал ее жадно, он хотел целовать ее всю, и она слабела уже. Впервые можно было хотя бы с самим собой не хитрить, не играть в прятки! Вдруг, посреди этих сладких вольностей, он оторвался, как забулдыга от вина, – чтобы задать вопрос:

– Катя… А могу я узнать про того матроса? С которым ты в витрине фотосалона?

У нее расширились зрачки.

– Ну Инночка… Неужели выставила? – она скрипнула зубами. – Жень, ты не бери в голову! Я зашла к подруге, она там работает. И был там матросик, он догуливал свои десять суток отпуска. И хотелось ему козырнуть на корабле, что есть у него девушка или даже невеста… Ну и попросил. А мне жалко? Да на здоровьичко! Но одно дело – перед чужими моряками, и совсем другое – на главной улице своего местожительства, правда же? Утром я или витрину им разобью, или они снимут, я не попрошу, я потребую!… Иди сюда, – она усадила его на топчан. – Ну? Хорошо все объяснилось? Про матросов нет вопросов? А теперь поцелуй меня…

Его уже не требовалось просить дважды, хотя и был он неловок. Потом она откинулась, давая себе передышку, и засмеялась:

– А все-таки видно: у вас на философском это не проходили!

– Не надо так, – морщась попросил он. – А то я подумаю, что тебе еще в седьмом классе легко давался этот предмет…

Влажно блестя глазами (под правым все отчетливее лиловел фонарь!), она дразнила его:

– В седьмом? Дай вспомнить… В отличниках не были, нет. Но интересовались, конечно… Поэтому и смогли, в конце концов, заинтересовать такого редкого типа! Тебя же надо под стеклом держать! В одном экземпляре. Ты ж один такой! Я, может, искала как раз такого… серьезного… образованного… целеустремленного до ужаса… всегда выбритого хорошо… Вот только мускулы, наверно, жиденькие… – Она пощупала и удивилась. – Слушай-ка, нет! Очень даже наоборот! Жень, а с чего это они такие у тебя?

– От костылей. Три года как-никак. Вес тела принимаешь на руки полностью.

Краткая пауза… После нее Катя объявила:

– Скажи своей бабушке, что мне все это годится! Или нет, пока не говори… Сильно она напугается, как думаешь? Хотя сначала-то все они пугаются, это нормально… Жень, а знаешь, в первые дни знакомства я про тебя решила, что ты "пиджак"! Это у шоферов есть такое слово.

– Да? А к тебе оно как попало?

– А я ведь шоферская дочка. Только папаня от нас газанул и растворился в синей дымке! Давно уж: еще главного корпуса не было у вашего Дома… Но это я отвлекаюсь. Про что говорили?

– Про то, как я был "пиджаком".

– Ага! Фирменным! Обожди… ты как в первый раз появился тут? С каким-то ребенком, что ли?

– Да. А во второй – пришел узнать, не здесь ли солнечные очки оставил…

– Во! Я говорю: "нет, ищите где-нибудь еще". А ты: "спасибо, спасибо, извините" – и улыбаешься так, как будто и очки свои вернул, и к ним еще большую конфету дали! Тогда я в мыслях и прозвала тебя "пиджаком"… На, кстати, забери… а то я все забываю.

И она достала из тумбочки его затемненные очки.

– Как? – изумился он. – Ты же тогда сказала…

– Ну да, да, хотела прикарманить, – спокойно улыбалась Катя. – Что упало, то пропало! И нечего так смотреть… Говорю же: ты был для меня не ты, а "пиджак", посторонний московский фраер! Которые бывают хорошими, поскольку что им самим хорошо… Видишь, честно же говорю.

Он тер себе лоб, он не смотрел ей в глаза; эта запоздалая честность была тяжеловата ему… И нужные слова не приходили.

– Слушай, Катя… что тут сидеть? Лучше подышать выйти…

– Ой, ой, задохнулся он! – скривила она губы. – Что, глупо сделала, лучше было бы совсем без отдачи? Теперь будешь бояться за свои часы, бумажник… да?

– Перестань!

– Да, Женечка, вот на какую ты напоролся… А все – биография… Бабушки такой у меня, конечно, не было… И не записана я в Ленинскую библиотеку… А от осины не родятся апельсины! – это факт, народная мудрость. А ты решил: нет, дай-ка я мичуринцем буду, сделаю осине апельсиновую прививку! Что, что ты мне руку сжимаешь? Неправильно говорю? Говорю все как есть…

И она запела, смеясь, но уже и плача: "Как бы мне, осине, к апельсину перебраться?! Я б тогда не стала гнуться и качаться!"

– Катя, ну не кривляйся… не надо! – просил он.

– Вот примерно такая я артистка! Так себе, да? – она перевела дух, потом округлила глаза и сунула пальчик в рот, с тем самым выражением, с каким просила угостить ее в баре. – Жень, а по правде, ну совсем кроме шуток: нельзя так сделать, чтобы, кроме твоей бабули, никому не показываться?

– Не понял… Здесь или там? Там даже Константин Сергеевич не решал бы один, там комиссия…

– Ну ладно, пусть. Но бабуленькин голос – он главный? Заступится она или нет?! Только не финти!

– Да за что заступаться? Она же сама этого не знает, пока ты тянешь с показом!… Я ж предупреждал, Катя: это не моя компетенция…

Катя грустно шмыгнула носом:

– Понятно… Юный мичуринец притомился: возни с этой осиной многовато… Кофе хочешь аэрофлотское?

Он покачал головой. Кончилась одна сторона пластинки; он хотел спросить, надо ли перевернуть, но обнаружил, что Кати нет в помещении.

Она брела к морю.

* * *

Было темно, в Доме имени Неждановой наверняка уже был отбой.

Катя сидела в луче своего прожектора на борту той самой лодки, из которой выдворяла когда-то Женю суровым распоряжением в мегафон… Теперь он приблизился и был не менее суров, чем она тогда:

– Я все понял, Катя. По крайней мере понял свою роль при тебе. Я – средство доставки.

– Чего-чего? Ой, ты, главное, не придумывай лишнего, и так все трудно… Вот хочешь правду, если на то пошло? Всю-всю? И даже про того матроса? Да, он был мой жених… наврала я…

– Не надо, – перебил он непреклонно. – Главное, чтоб ты сама различала, что – правда, что – нет…

– Жень, я знаю одно: ты мне пристегнул крылышки! Не обидно тебе, если они обратно отвалятся?

– Да какие, к черту, крылышки! Созналась же ты, проговорилась, что театр, актерство – совсем не твоя страсть…

– Ну и что? Ну если и так? А в Москву я хочу!

– Ха! Вот это я и понял, Катя. Что ты стремишься туда, как все три сестры у Чехова! А я – средство доставки! Ишак такой… который везет тебя в столицу, на карнавал, на фиесту… К странной жизни, где право на образование как-то сливается у тебя с правом на отдых, а права на труд нет совсем! Это призрачная жизнь, Катя, опереточная, я не знаю такой… и я не повезу тебя туда, извини.

Она плакала:

– Что ж ты за человек?! Его целуют, ему – про любовь, а он – про Конституцию: право на труд… право на отдых… Женечка, миленький, я почему в Москву-то хочу? Может, потому, дурачок, что в ней – ты! Ты ведь мне теперь кто? Ты мой Константин Сергеевич… мой Владимир Иванович… мой Ален Делон, мой Олег Меньшиков… да что там! Ты – мой президент, если на то пошло… – и вдруг она припала губами к его руке.

Ему это показалось грубым наигрышем, театром дурного вкуса.

– Брось, Катя: медузы, наверно, и те смеются…

– Сам ты медуза!

– Возможно. А еще я – хромой ишак, который заупрямился: не везет туда, куда тебе надо! И "пиджак" я. И фраер. Катя, а тебе не кажется, что твоя спасательная станция… что там пожар?!

Катя глянула и ахнула. В домике что-то явно полыхало. Еще не сам он, но в нем.

– Свечи, свечи же мы не задули!… А там занавеска…

Бежали оба, но Катя, конечно, быстрее. Ветер свистел в ушах! Скорей, скорей… Вода в ведре, слава богу, есть… еще в умывальнике… Добежала, сразмаху выплеснула всю наличную воду из ведра на уже набиравший силу пожар… Когда Женя доковылял к ней, она топтала сорванную шипящую занавеску – и хохотала! Так хохотала, словно ничего смешнее сроду не видывала за свою 18-летнюю жизнь…

Любителю точных фактов сообщаю (с какими чувствами, каким тоном – другой вопрос!), что в ту ночь они все-таки были близки, наконец. Только это не смогло ни решить, ни снять никаких проблем… Разве что, наоборот, добавить.

25.

Бильярдная. Здесь Замятина довольно успешно обыгрывала в «американку» молчаливого партнера. Вошел другой ее партнер – по преферансу, седовласый и румяный, с зубочисткой во рту.

– Почтеннейшая, а ужин-то, ужин?

– А ужин рекомендуется отдать врагу…

– Нет, я отведал. Кстати, не знаете, почему сегодня так вкусно? Приехал туз из Министерства культуры или секретарь СТД? "Своячка" в среднюю, Ксения Львовна! – закричал он. – В среднюю!

– Нет, я – в уголок…

После результативного ее удара этот пожилой жизнелюбец сообщил:

– Там на столе, между прочим, записочка вам.

– Да? Благодарю. Мы уж скоро…

– А я принести могу, все равно бездельничаю. Поухаживать за царицей своей молодости – ничего нет слаще…

– Вот-вот, льстить мне прошу как можно грубей! Кстати, милый флигель-адъютант, не видели вы там Женю моего?

– Никак нет, Ваше величество. И за обедом его не было…

– Да я знаю, где он! Только не представляю, что он там ест. – Удар. – Ах, черт, какого шара упустила!

– Так я принесу депешу-то.

Спустя еще три удара он возник вновь и с поклоном положил на борт бильярда сложенный вчетверо листок.

– Спасибо, голубчик. – И к партнеру: – А вы бейте, бейте… я только на три секунды отвлекусь.

Первая же фраза в записке заставила ее измениться в лице.

"Прощаюсь заочно, т.к. не хочу диспута: уезжать мне или оставаться… Совершенно случайно повезло с билетом…"

– Вот балда! Но почему, почему вдруг?! – обратилась она со своим изумлением к партнеру, который покорно ждал ее удара. – Вы не обижайтесь, я не смогу больше. Засчитайте мне поражение.

И вышла.

В коридоре прочитала чуть дальше:

"Ты во многом была права…"

– В чем я была права?! – спросила она сама себя.

Записка объясняла:

"Ты была права, когда говорила и pro и contra. Я запутался. Не сердись. Если сумеешь быть полезной девушке, – не откажи…"

– Ксенечка Львовна! – встревоженно окликнул ее седовласый "флигель -адъютант". – Я могу быть полезен?

– Вы? Вы – нет, спасибо.

– Если что срочное, можно же директорскую "Волгу" попросить, вам отказа не будет…

– Да при чем "Волга", когда тут опять философия! "Ты была права, когда говорила и pro и contra"… Так разве бывает? У нормальных, я имею в виду, людей? У не-диалектиков профессиональных?

26.

Дождик прогонял с пляжа публику. Он на глазах усиливался, – и не выдержали даже обладатели солнечных зонтиков, а также те, кто считал себя выше этих пятиминутных прибалтийских метеокапризов…

Пляж пустел, но радиоголос со спасательной станции, казалось, не нуждался в слушателях… Катя читала инструкцию:

"…Человек идет ко дну не от самой судороги, а от потери самообладания. Так что помните это и не пугайтесь. Потрите сведенную ногу рукой или другой ногой. Боль иногда можно снять посредством другой боли: впившись в соответствующее место ногтем или другим острым предметом, если он имеется при себе, – заколкой из прически, например. Думать при этом старайтесь о чем-нибудь постороннем, отвлекающем, но главное – не теряя времени, плыть к берегу…"

Дверь распахнулась – ее толкнула спиной Инка, которая, входя, закрывала одновременно зонт.

– Катерина! Ты что, мать, для кого твоя лекция? Ливень же!

Катя вяло обернулась:

– Да? Разбежались все? Ну, скатертью дорожка… – и она выключила микрофон.

Инка разулась и села на топчан по-турецки:

– Ну? Так что у нас на том самом фронте?

По Катиному лицу блуждала усмешка. Речь была замедленная:

– Мать позвонила мне. Говорит: уехал репетитор твой… Увидела она, что он с чемоданом. Глупо так пристала к нему: говорит, как же это, у вас же еще девять дней законных?

– А он?

– "Дела, говорит, срочные. Всего вам доброго…"

Инка просвистела какой-то музыкальный эквивалент поговорки про бабушку и про Юрьев день.

– А ты? А про тебя – ни слова?

Катя не реагировала на вопрос.

– Струсил клиент! Сам себя испугался да той же мамаши: как бы она сюда не заявилась с родительским благословением! Господи, да вечно одно и то же. Я тебе про своего физика-теоретика рассказывала? Кать! Ну чего ты такая… как рыба мороженая? О ком страдать? Сама ж говорила, – с палочкой он… Колченогий то есть? Слушай, ты звякни этой бывшей "звезде" – может, она объяснит, что был ему срочный вызов с работы…

– Да какой еще вызов? Каникулы там! Он же в школу трудоустроился. В начальную школу, в первый класс "Г"…

– Нет, кроме шуток? Так это уж совсем анекдот! И для этого философский надо было кончать? Слушай, подруга… так с этим "бизнесменом" ты и на "Запорожец" не скоро села бы! Нет, Кать, все это для нас чересчур… интеллигентно!

И они захохотали. У Кати толчками вырывался горловой смех:

– Я поняла, почему он этих "горшочников" учить будет!

– Ну?

– Души у них еще чистые… неиспорченные они!

– Слушай, так в яслях же еще чище? Пошел бы нянечкой! – И новый приступ смеха.

– Нет, его самого… нянчить надо! Переводить через улицу… Воду он, наверно, только кипяченую пьет… А как он сказанул один раз Виталию… ну это актер такой, слегка ревновал меня, когда вместе с ним видел… "Пожалуйста, говорит, сделайте так, чтобы мне не пришлось вас бить по лицу. Я, говорит, ни разу не пробовал… а мне бы не хотелось". Ну?

– Ну, умора, Кать! Лопух, и к тому же юродивый, – больше никто так не скажет!

Посмеялись еще. Инка не заметила, когда и как этот смех перешел у Кати в слезы: она была сильно озадачена таким переходом:

– Ты чего, Кать?! Катенька… было бы о ком! Мы ж разглядели: ничего там особо ценного…

– Уйди, – сказала Катя с ненавистью. – Уйди отсюда, пока я тебе… чтоб не пришлось мне бить тебя по лицу!

– Ну вот… – Инка стала обуваться. – Никогда б не поверила, что юродством заразиться можно… В чем дело-то? Чувак же был тебе без надобности, ты ж хотела заиграть его просто – и совсем для другой цели…

– Уйдешь ты или нет? С этими своими словечками? И с целями своими? Я за эти дни отвыкла от них! Отвыкла!!!

Она упала лицом вниз на топчан и завыла. Рука ее сжимала солнечные очки Жени – он, оказывается, так и не забрал их…