Текст книги "Об И.С. Тургеневе"

Автор книги: Георгий Чистяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Георгий Петрович Чистяков
Об И.С. Тургеневе

эфир радио «София»

Хотелось бы сегодня с вами поговорить о творчестве Ивана Сергеевича Тургенева, о творчестве и жизни писателя, который, в отличие от большинства своих современников, сам признавался в собственном неверии, сам часто подчеркивал свое нехристианство. Тургенев однажды даже, правда, в юности, написал очень резкую фразу в одной из своих поэм: «Попов я ненавижу всей душой». Однако, тем не менее, есть что-то такое в личности и творчестве Тургенева, что заставляет нас говорить о том, что нехристианство Тургенева было скорее декларативным, чем чем-то таким действительно живущим внутри него. Да, декларировал он о себе, как о нехристианине, но если заглянуть в его сердце, то видится мне в нем что-то другое, видится мне в нем все-таки его вера, его христианство.

Плутарх, знаменитый греческий писатель, однажды в предисловии к какому-то из своих «Сравнительных жизнеописаний» отметил, что часто бывают в жизни человека какие-то мелочи, какие-то незначительные факты, которые говорят о его личности зачастую больше, чем огромные труды или поведение во время каких-то серьезных исторических событий. И вот, в жизни Тургенева, мне кажется, есть два такие факта, которые заставляют особенно пристально посмотреть на этого человека. Уже в конце своей жизни Тургенев написал очерк, который называется «Пожар на море». Он был продиктован им буквально накануне своей смерти, в 1883 году. Рассказывает в этом очерке Иван Сергеевич о событии своей юности, о том, как на горящем корабле, опасаясь погибнуть, он остановил матроса и обещал ему денег, которая даст тому богатая мать Тургенева, если матрос спасет ему жизнь. Тургенев очень честно рассказывает о своем малодушии во время этой катастрофы. Рассказ об этом сохранился не только в сочинениях Тургенева, рассказывали об этом многие его современники, высмеивая Ивана Сергеевича за трусость. Более того, ставилась какая-то пьеса силами известных писателей того времени, и уже пожилому и седовласому Ивану Сергеевичу Тургеневу было предложено во время этой пьесы – а он был одним из актеров – воскликнуть: «Спасите, спасите! Я единственный сын у матери!» И Тургенев это сделал без всякого недовольства, без всякого недовольства, как его просили, так и воскликнул. А затем еще более честно рассказал об этой истории, о которой, повторяю, говорили другие мемуаристы его времени, в частности, Авдотья Панаева. Но Тургенев взял и рассказал об этой истории сам предельно честно, подчеркнув именно свое малодушие, именно свою трусость. Мне кажется, что человек, который способен так говорить о себе самом, заслуживает того, чтобы к его личности приглядеться особо. Родные мои, это все-таки подвиг – сказать прямо и откровенно о своей трусости.

И второе событие из его жизни, такое же, на первый взгляд, незначительное, но тоже, как мне представляется, в высшей степени характерное. Уже пожилой и известный писатель, Тургенев был приглашен в Париже быть свидетелем казни Тропмана, знаменитого преступника, убийцу, осужденного на смерть. Собрался на эту казнь чуть ли не весь город. Пришел туда и Тургенев. И вот он описывает в очерке, посвященном этому событию, как когда появился он, то в толпе пронесся легкий шум. «И подумалось мне, – пишет Иван Сергеевич, – что меня здесь знают как писателя». А потом оказалось, что вовсе не потому, что появился Тургенев, пронесся этот шум по толпе, а по совсем другой причине: в силу того, что внешне Иван Сергеевич был похож на палача, того самого, который должен был привести в исполнение приговор. И вот об этом событии Тургенев тоже честно рассказывает. Не только о том говорит, что он похож был на парижского палача, но и о том, что ему приятно было услышать этот ропот толпы, потому что подумалось, что знают парижане известного русского писателя. И было возгордился он, но не тут-то было, оказалось, что его приняли не за того. Об этом ведь можно было умолчать, и я думаю, что большинство из нас с вами и большинство из писателей наших умолчали бы об этом скорее смешном и досадном факте. А Тургенев взял и как-то просто рассказал о нем.

Повторяю: вот эти два события, они рисуют личность Тургенева в каких-то совершенно особых тонах. Удивительной честности был этот человек, а там, где есть честность, там уже совсем недалеко до веры. Там, где есть такая безоружная, такая детская честность, которой отличался Тургенев, там вера уже совсем близка. И поэтому человек этот, считавший сам себя и неисправимым западником, и безбожником, все – таки на самом деле был очень близко от Бога.

В «Дворянском гнезде» Тургенев описывает своего героя, Лаврецкого, как он идет в церковь. «На другой день, – говорит Иван Сергеевич, – Лаврецкий отправился к обедне. Лиза была уже в церкви, когда он пришел. Она заметила его, хотя не обернулась к нему. Она усердно молилась. Тихо светились ее глаза, тихо склонялась и поднималась ее голова. Он почувствовал, что она молилась и за него, и чудное умиление наполнило его душу. Ему было и хорошо, и немного совестно. Чинно стоящий народ, родные лица, согласное пение, запах ладана, длинные косые лучи солнца от окон, самая темнота стен и сводов, – все это говорило его сердцу. Давно он не был в церкви, давно не обращался к Богу. Он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, он и без слов даже не молился, но, хотя на мгновение, всем помыслом своим повергнулся вниз и приник смиренно к земле. Вспомнилось ему, как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал на лбу как бы чьего-то свежего прикосновенья. «Это, – думал он тогда, – ангел-хранитель принимает меня, кладет на меня печать избрания». Он взглянул на Лизу. «Ты меня сюда привела, – подумал он, – коснись же меня, коснись моей души!» Она все также тихо молилась, лицо ее показалось ему радостным, и он умилился вновь, он попросил другой душе – покоя, себе – прощенья». Удивительный и очень глубокий текст. Текст, который, как мне кажется, еще раз заставляет по-новому взглянуть на Тургенева. Потому что же, конечно, вместе с Лаврецким приходит в это утро в церковь, к обедне, и сам Иван Сергеевич Тургенев. И сам он стоит вместе с Лаврецким, стоит и видит родные лица, и слышит согласное пение, вдыхает запах ладана, и видит эти длинные косые лучи солнца от окон, темноту стен и сводов, и все это говорит сердцу не только Лаврецкого, но и Тургенева. И также, как Лаврецкий, также и Иван Сергеевич Тургенев: он не произносит молитвенных слов, он даже и без слов не молится, НО в какой-то момент на мгновение всем помыслом своим повергается ниц и приникает лицом к земле.

Честность. Удивительная, потрясающая писательская и человеческая честность, она всегда делает человека верующим, пусть на мгновение, но встреча со Христом в жизни такого человека происходит. Пусть потом он снова погружается в мрак и безвыходность своего неверия, но в это мгновение он становится верующим, каким был в детстве, он, по слову Христову, становится, как дитя. И это бесконечно ценно – встреча с Богом в жизни человека, повторяю, считающего себя безбожником, человека, который в церковь не ходит и Евангелия почти никогда не открывает. Встреча эта в жизни Тургенева действительно произошла, и об этом он свидетельствует на закате своей жизни, в стихотворении в прозе. В декабре 1878 года Тургенев записал стихотворение, которое назвал «Христос». «Я видел себя юношей, почти мальчиком, в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи. Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви, но народу стояло передо мною много – все русые крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.

Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему, но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос. Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие и посмотрел на своего соседа. Лицо как у всех. Лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты, верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем, как и на всех. «Какой же это Христос? – подумалось мне. – Такой простой-простой человек. Быть не может!» Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоит со мною рядом. Я опять сделал над собою усилие и опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица. Те же обычные, хоть и незнакомые черты. И вдруг мне стало жутко, я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо, лицо, похожее на все человеческие лица, оно и есть лицо Христа».

Он, Христос, действительно среди нас! Это не образ какой-то, это не какая-то метафора, когда говорит Господь: «Там, где двое или трое собраны во имя мое, там Я среди вас», – когда говорит он своим ученикам на горе, в последней главе Евангелия от Матфея, а через своих учеников и каждому из нас: «Я буду с вами во все дни до скончания века». Нет, это не метафора. Это какая – то бесконечно важная фраза нашей жизни. И вот этой правды, абсолютно реальной, касается в своих воспоминаниях о юности в этом только что нами прочитанном с вами стихотворении в прозе Иван Сергеевич Тургенев, человек, не причислявший себя к числу церковных и верующих людей. Себя он к верующим не причисляет, но присутствие Христово среди нас – почувствовал и увидел Его лицо именно как лицо человека, именно как лицо одного из нас, «похожее, – как пишет он, – на все человеческие лица». «Стоит среди вас Некто, – говорит в Евангелии от Иоанна Иоанн Креститель, – Которого вы не знаете». Да, Христос среди нас, мы действительно очень часто, не только во времена Предтечи, но и теперь, мы не в состоянии Его узнать, не в состоянии его увидеть и разглядеть. Мы ставим свечи перед Его иконой, мы обращаемся к нему с молитвой. А разглядеть, разглядеть Его удается нам далеко не всегда. Тургенев разглядел. И это уже очень много, это, действительно, очень важно для нас для всех. Это очень важный духовный опыт, которым он, замечательный русский писатель, так щедро делится с нами.

Особо, наверное, говоря о Тургеневской прозе и говоря о духовных проблемах в творчестве Тургенева, надо сказать об «Отцах и детях». Я надеюсь, что вы помните, что на первой странице этого романа совершается, что он посвящен памяти Виссариона Григорьевича Белинского. Именно памяти усопшего посвящает Тургенев свой роман. И к концу романа главный его герой тоже, как и Белинский, умирает. Вглядеться если в фигуру Базарова, то легко понять, что Базаров на Белинского похож очень мало, это не портрет Белинского и не карикатура на него, как иногда говорили раньше, иногда говорят и теперь. Но это портрет человека, в чем-то Белинскому очень близкого. А вот если посмотреть на родителей Базарова, то тут уже становится совсем ясно, что они очень похожи на родителей Виссариона Белинского. Поэтому что-то двух этих людей – героя тургеневского романа и «неистового Виссариона» – соединяет. Белинский– пламенный отрицатель, но горячо любивший Христа человек. Белинский любил Христа до такой степени, что был готов защищать Его от церкви даже. Разумеется, имея ввиду церковные структуры, церковную организацию, ту историческую церковность, которую знал и видел вокруг себя. Но давайте вспомним, как кончает свой посвященный памяти Виссариона Белинского роман Иван Сергеевич Тургенев. «Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружавшие его копавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто-то их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную сень; овцы безвозбранно бродят по могилам. Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчут животные; одни птицы садятся на нее и поют на заре. Железная ограда ее окружает; две молодые елки посажены по обоим ее концам. Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней из недалекой деревушки часто приходят два уже дряхлые старичка, муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой, приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын. Поменяются коротким словом, пыль стряхнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминания о нем. Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет, какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами. Не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии равнодушной природы. Они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной». Именно этим выражением, родные мои, упоминанием о «жизни бесконечной», кончается роман Тургенева, посвященный памяти Виссариона Белинского.

Чем больше и чем внимательнее и серьезнее читаю я «Отцов и детей», тем больше понимаю, что этот роман весь от начала до конца представляет собой как бы заупокойную молитву Ивана Сергеевича Тургенева о Виссарионе Белинском. Много позже, уже в начале XX века, еще один русский писатель, который заявлял в своем творчестве, и в своих статьях, и в жизни о своем нехристианстве и был при этом очень близок к Богу – я имею ввиду Иннокентия Федоровича Анненского – так вот он написал когда-то: «Я не молюсь никогда, я не умею молиться». Тургенев, наверное, мог бы подписаться под этими словами Иннокентия Анненского. Но на гроб Белинского он принес свой роман – как молитву, как свое приношение. Об усопшем этом, странном, действительно неистовом человеке, которого временами считал Тургенев своим жестким оппонентом, временами им восхищался и любовался, а иногда и злился, и дулся, и сердился на него. На его могилу принес Тургенев свой роман. Герцен, человек очень жесткий и временами даже безжалостный, прочитав концовку «Отцов и детей», сразу написал Тургеневу о том, что эта концовка его смущает. Герцен написал: реквием на конце с дальним аппрошем к бессмертию души хорош, но опасен: ты этак, не дай Бог, стричь-ка в мистицизм».Тургенев прочитал, и внимательно, наверное, письмо Герцена и ответил, что в мистицизм он не ударится, а в отношении к Богу, писал Иван Сергеевич Герцену, придерживается мнения Фауста: «Кто решится назвать его и сказать: «Я верю в него»? Кто воспримет его своим чувством или осмелится сказать: «Я не верю в него»?Вот символ веры Тургенева. Он достаточно честным остается здесь: я не решаюсь сказать «верю», но не осмеливаюсь сказать «не верю» – такова его религиозная позиция. Вместе с тем, когда читаешь то заключение «Отцов и детей», которое я вам только что прочитал, тогда понимаешь, что «вечное спокойствие» и «великое спокойствие равнодушной природы», с точки зрения Тургенева, не дает ответа на те вопросы, которая ставит перед нами сама Вселенная. Не о нем, не о «вечном спокойствии», не о «великом спокойствии равнодушной природы», а о чем-то другом говорят молитвы стариков-родителей на могиле их сына. «О жизни бесконечной». Не случайно выше в романе рассказывается о том, как отец Алексей соборует Базарова, как пробуждается на мгновение рассудок умирающего в тот момент, когда касается его лба кисточка священника. Не случайно тема веры на самом деле пронизывает весь этот роман. Все, что говорит Базаров, звучит и жестко, и временами смешно, и, когда смотришь на тексты, вложенные в его уста Тургеневым, из конца ХХ века, то иногда просто смешно и несерьезно. И Базаров скорее не нравится нам, чем нравится. А вместе с тем, когда попытаешься отвлечься от его явного хамства и вслушаться в то, что он говорит, когда не касается своего плоского научно-естественного материализма, когда не касается искусства и творчества, которое он ненавидит вместе с Писаревым, тогда вдруг оказывается, что Базаров говорит, в общем, о том, с чем соглашается не только его вечный оппонент в романе – Павел Петрович Кирсанов, – но с чем можем согласиться и мы с вами. «Со многими из ваших обличений я соглашаюсь. Но…» – так говорит Павел Петрович Кирсанов. И тут его прерывает Базаров: «Мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, они никуда не годятся, что мы занимаемся вздором: толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно от того, что оказывается недостаток в честных людях! Когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке». Жесткие, очень жесткие слова, но сколько в них правды. Что нас душит? Грубейшее суеверие и недостаток в честных людях. И бесполезны высокие слова, и бессильны любые идеи, когда сталкиваешься с этими двумя явлениями. Сколько лет прошло с того дня, как написаны эти строки? Значительно больше столетия! Началась и свершилась великая реформа – 1861 год, освобождение крестьян которая для Базарова только еще дело будущего, прогремела революция, прожито восемьдесят лет в условиях советского строя, или почти восемьдесят; кончилась, или почти, история этого строя, начинается еще одна, казалось бы, совсем новая эпоха, эпоха, о которой не мог еще ничего знать и не мог догадываться Тургенев. Изменилась ситуация вокруг нас: появились автомобили, самолеты, компьютеры, телеграф, телефон, факс, интернет и т.д. Изменилась ситуация, в которой мы живем, казалось бы, коренным образом. И все равно грубейшее суеверие нас душит и обнаруживается все время недостаток в честных людях. Диагноз поставлен безжалостно, но справедливо. И тут уже не поможет ничто: ни чья-то мудрость, ни чье-то мужество, ни чьи-то идеи. И никакая идеология. И вера единиц не поможет. Здесь нам самим нужно увидеть то, чего нам не хватает: честность и победа над тем грубейшим суеверием, которое нас разрушает. И до этого по-прежнему далеко. До этого по-прежнему надо дорастать. Думаю, что если вы вместе со мной откроете «Отцов и детей», откроете «Дворянское гнездо», «Рудина», «Накануне», если вы попробуете вчитаться вместе со мной в тургеневский роман, то увидите, что в них очень еще много непрочитанного, очень еще много не услышанного, очень еще много есть такое, во что нужно вглядываться и вслушиваться.

В романе «Накануне» – Елена. «Вдруг, – говорит она, – я вспомнила нашего буфетчика Василия, который вытащил из горящей избы безногого старика и сам чуть не погиб. Папенька назвал его молодцом, маменька дала ему пять рублей, а мне хотелось ему в ноги поклониться. А у него было простое, даже глупое лицо, и потом он сделался пьяницей. Я сегодня подала грош одной нищей, а она мне говорит: «Отчего ты такая печальная?»А я и не подозревала, что у меня печальный вид, я думала, это от того происходит, что я одна, все одна со своим «моим добром», со всем моим злом. Некому протянуть руку. Кто подходит ко мне, того мне не надобна, а кого бы хотела, тот идет мимо…»Снова многоточие. «Я не знаю, – думает вслух или почти вслух Елена, – что со мной сегодня: я готова пасть на колени и просить и умолять пощады. Не знаю, кто и как, но меня как будто убивают, и внутренне я кричу и возмущаюсь, я плачу и не могу молчать. Боже мой, Боже мой, укроти во мне эти порывы! Ты один это можешь, все другое бессильно. Ни мои ничтожные милостыни, ни занятия, – ничего, ничего мне помочь не может. Пошла бы куда-нибудь в служанки, право, мне было бы легче». Вот так размышляет Елена и видит корень своей проблемы, видит корень того, что голова ее путается и кажется ей, будто ее убивают, то заключается суть ее беды в том, что она не может стать сегодня кому-то необходимой, кому-то нужной, спасти кого-то, как этот буфетчик Василий, «который вытащил из горящей избы безногого старика и сам чуть не погиб…А у него было простое, даже глупое лицо», и он «потом сделался пьяницей». Спасти кого-то не потому, что хочется спасать, спасти кого-то не потому, что тебя долг зовет совершать какие-то подвиги, спасти кого-то не потому, что ты просчитал в книгах о том, что так делать нужно, и поэтому решил действовать именно по тому плану, по тому сценарию, который вычитал из книг. Нет! Спасти кого-то просто так, потому что не мог не спасти, как этот самый буфетчик, который потом сделался пьяницей. Почему вытащил он безногого старика? Совсем не потому, что он был каким-то идеалистом, этот Василий, совсем не потому, что он в хороших книгах прочитал, что надо помогать друг другу и спасать друг друга, совсем не потому, что он ставил перед собой какие-то высокие цели. Нет, просто потому, что он увидел, что человек погибает, и ринулся ему на помощь. Без всяких мотивов, просто потому, что этого потребовало от него его сердце. Просто потому, что был глупым, может быть, даже жадным, еще каким-то, но добрым парнем. Где сердцевина нашего «я»? Где самая сердцевина нашего существа, в которой мы встречаем Бога? Где та сердцевина существа моего, из глубины которой зовет меня Христос? Вот об этом говорит Тургенев в своих романах.

‹обрыв записи›

… счастливым, надо сначала научиться страдать, потому что настоящее счастье– это не вот то спокойствие, которое достигается тем, что ты общаешься с людьми, но живешь один, ничего не предпринимаешь и ни о чем не жалеешь – не это какое-то спокойствие античного философа – стоика или сегодняшнего буддиста, – нет, а именно счастье человеческое, оно дается с трудом, оно дается через боль, оно дается через страдание. Мы почему-то боимся, мы, я хочу сказать, верующие люди, христиане, православные, мы почему-то боимся слова “счастье”. Мы считаем его иногда словом языческим. На самом деле, конечно же, нет. Счастье – это то, что дается нам, если мы хоть сколько-то пытаемся жить по заповедям Блаженства из Евангелия от Матфея, из Нагорной проповеди. «Макарии и птохи то пнэвмати, оти автон эстин и василия тон уранон», «блаженны нищие духом, яко тех есть Царство Небесное». «Блаженны» – «макарии» – на самом деле слово значит что-то, говорящее о счастье. По-настоящему счастливы, не каким-то призрачным, а подлинным счастьем счастливы нищие духом, кроткие, миротворцы, чистые сердцем, плачущие, алчущие и жаждущие правды и изгнанные правды ради. «Хочешь быть счастливым? – спрашивает Тургенев. – Выучись сперва страдать. Счастье дается только тогда, когда мы умеем переносить боль, когда мы умеем терпеть, когда мы научимся страдать. Тогда нам дается подлинное счастье». Так написал в этом буквально из трех строчек состоящем стихотворении в прозе Иван Сергеевич Тургенев в последние годы своей жизни.

Но на самом деле писал он об этом, еще и будучи совсем молодым человеком, в «Записках охотника». Я имею ввиду очерк «Живые мощи», рассказ о девушке по имени Лукерья, которая лежит, безнадежно больная, умирающая, в своей постели, «голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая – ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать, только зубы белеют и глаза да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движется, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечные руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое, – но страшное, необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим его щекам, я вижу – силится… силится и не может расплыться улыбка.

– Вы узнаете меня, барин? – прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. – Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки вашей в Спасском водила… помните, я еще запевалой была?

– Лукерья! – воскликнул я. – Ты ли это? Возможно ли?»

И вот эта девушка, «высокая, полная, белая, румяная, хохочущая, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которой ухаживали все наши молодые парни», она теперь лежит, парализованная и истощенная, в плетяном сарайчике у пасеки, лежит, не может даже поднять головы со своего ложа. Ей очень плохо, ей трудно даже говорить, она шепчет еле слышно, но когда он, автор «Записок охотника», обещает ей прислать лекарства и спрашивает еще раз хорошенько подумать, не нужно ли ей чего, на это она отвечает: «Ничего мне не нужно; всем довольна, слава Богу, – с величайшим усилием, – пишет Тургенев, – но умиленно произнесла она.– Дай Бог всем здоровья!» Она счастлива, потому что она научилась страдать. Но почему еще она счастлива, сейчас вы вспомните. И поймете. «А вот, – продолжает, прощаясь с автором «Записок», Лукерья, – вам бы, барин, матушку вашу уговорить – крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы за вас Богу помолились…А мне ничего не нужно, всем довольна». Вот что сказала Лукерья на просьбу молодого барина, что ей нужно, и подчеркнула: «А мне ничего не нужно, всем довольна». Лукерью, говорит дальше Тургенев, «в деревне прозывали «Живые Мощи». И, сказал ему кто-то на хуторе, «от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. Сама ничего не требует, а напротив – за все благодарна тихоня, как есть тихоня, так и сказать надо». И дальше: «Богом убитая, – так заключил десятский, – стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее – нет, мы не осуждаем. Пущай ее!» Значит, за грехи. Мы понимаем, все-таки, наверное, не за грехи. Не прав, наверное, все-таки этот хуторской десятский, не за грехи, а для того, чтобы мы с вами стали хотя бы чуть-чуть лучше и чуть-чуть добрее. Вот, наверное, для чего она так страдает, эта девушка по имени Лукерья. Она научилась быть счастливой, потому что научилась страдать, и просит своего молодого барина: «Ничего мне не нужно, всем довольна, а вам бы, барин, матушку вашу уговорить – крестьяне здешние бедные, хоть бы малость оброку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы за вас Богу помолились…А мне ничего не нужно, всем довольна». Вот оно, счастье, трудное, заслуженное со слезами и с болью той, которая научилась страдать, – так написал Тургенев, будучи еще совсем молодым писателем, и потом, в стихотворении в прозе, в житейском правиле, с которого мы сегодня начали с вами разговор, вернулся к тому же. Николай Онуфриевич Лосский, замечательный наш философ и мыслитель, в одной из своих книг говорит о том, что «Записки охотника» сыграли огромную роль в деле освобождения крестьянства. «Записки охотника», считает Лосский, который был не просто свидетелем эпохи, но очень тонким аналитиком, произвели такое впечатление на русское общество и такое впечатление на тех, от кого зависела судьба России, что приблизили 1861 год, приблизили год отмены крепостного права. И не последнюю роль, наверное, в этом сыграла девушка по имени Лукерья, рассказ о которой сохранился благодаря Тургеневу, благодаря его сегодня, увы, редко открываемым «Запискам охотника». Редко читаем мы с вами Тургенева, а зря.

Есть среди мемуарных сочинений Тургенева, среди тех текстов, которые он сам наживал литературными и житейскими воспоминаниями, рассказ об Александре Иванове, об авторе «Явления Христа народу» и об одном из самых талантливых, ярких и необычайных живописцев наших XIX века. Тургенев описывает подробно, как долго, как внимательно и серьезно работал Иванов над своей картиной. Он говорит о том что для многих было соблазном, что Иванов тридцать раз с лишком списал голову Аполлон Бельведерского и открытую им в Палермо голову византийского Христа и, постепенно их сближая, добился наконец, своего Иоанна Крестителя. Многие воскликнули: не так творят истинные художники! А вместе с тем Иванов, человек, родившийся в эпоху безвременья, человек, как говорит Тургенев, «своего, то есть нашего переходного времени», он не мог творить по-другому, через трудолюбие свое смог прикоснуться к чему-то такому, чего еще не мог коснуться никто из его современников. «Он, – пишет Тургенев, – как и все мы, не вступил еще в Обетованную Землю. Он предвидел ее издали, он ее предчувствовал, но он умер, не достигнув ее рубежа». Он умер на дороге, как Моисей в Ветхом завете, как те современники Моисея, которые так и не дошли до Земли Обетованной во время сорокалетних блужданий народа Израилева по пустыне. Но он, блуждая по этой пустыне, блуждая в пустыне своего одиночества, потому что, и это Тургенев подчеркивает в своем очерке очень остро, Иванов был человеком чрезвычайно одиноким, брошенным и боявшимся какого бы то ни было общества. Так вот, из своего одиночества Иванов все-таки провидел будущее, провидел ту веру, к которой шел, которой жил и которую не вполне еще осознал. Иванов – человек на дороге. Тургенев, его современник, – тоже человек той же самой эпохи исканий, эпохи еще не сделанных открытий, эпохи сомнений и разочарований. Но не было бы людей этой эпохи, не было бы трагических поисков Тургенева и Александра Иванова, не было бы трудного пути Некрасова и Льва Толстого. – тогда бы не приблизились, наверно, мы к началу века, к той эпохе. Когда наши деды и прадеды начали находить выход из кризиса, к той эпохе, когда наступило, наконец, примирение русского интеллигента с его церковью. – удивительной эпохе начала XX века. Сколько людей потрудилось для того, чтобы эта эпоха настала. Среди них был и Тургенев, среди них был и Александр Иванов. Но только, увы, настала эта эпоха ненадолго. И сметено было все, что создали люди начала ХХ века в России, страшной революцией. И теперь снова мы ищем дорогу вперед, потому что вернуться в прошлое нельзя, история не знает таких возвращений. Надо идти только вперед, но опираясь на опыт наших предшественников. И как для людей начала века, для того же Лосского, который почти на каждой странице в своих книгах вспоминает о Тургеневе, так и для нас с вами опыт тех, кто жил прежде нас, бесконечно ценен и бесконечно нужен на том пути, по которому всем на идти, на той дороге. Которая ведет в XXI век.