Текст книги "Т. 4. Сибирь. Роман"
Автор книги: Георгий Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
– Ты знаешь, Глаша, я доволен, что перестала ты быть бобылкой, живешь в тепле, в холе. А нервишки твои мы подлечим. Я тебе дам микстуру: валериановый корень, красавка, ландыш. Попей. Честное слово, поможет…
Горбяков вытащил из шкафчика бутылочку с лекарством и подал Глафире Савельевне.
– Ты ангел мой, Федя! – Она порывисто вскочила, поцеловала его в заросшую жестким волосом и пропахшую табаком щеку, принялась приглашать в гости.
– Приходи непременно и без особых церемоний. Вонифатий хоть и поп, но не святой, любит и выпить и повеселиться. А уж как я рада буду! Ты единственный здесь свет в окне…
5
С того первого посещения Глафиры Савельевны много воды утекло. Не раз и не два прибегала она к Горбякову, ища у него защиты от тупой и сытой жизни. Приступы отчаянного раскаяния, тоски, обличения Вонифатия как мелкого жулика, глумящегося порой над темной и доверчивой паствой, ярая ненависть к своему «ренегатству» не мешали ей устраивать шумные обеды и ужины, с обилием еды и всяческого пития, с приглашением на них нарымских толстосумов и полицейских чинов и с пением под гитару цыганских романсов и песен довольно крамольного содержания.
Все, что ни совершалось в жизни Глафиры Савельевны, Горбяков знал раньше всех. Порой доверчивость молодой попадьи ставила его в тупик, он скрывал свою растерянность под напускным спокойствием, но лишиться такого хорошего прикрытия своих действий, каким были эти отношения, он не мог.
Отец Вонифатий знал, что супруга его преклоняется перед этим малоразговорчивым, бирюковатым на вид фельдшером, но почему-то не сомневался в благородстве Горбякова и не только не ревновал к нему ненаглядную Глашу, а был рад и доволен, когда удавалось залучить в свой дом на часок-другой Федора Терентьевича. Объяснялось все это по-житейски просто: существовать под одной крышей с таким неуравновешенным, взбалмошным человеком, каким была Глафира Савельевна, смог бы не каждый. Ну, поп и рассуждал по старой мудрости: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…
…Горбяков на этот раз ошибся в своих предположениях: Глафира Савельевна не собиралась перед ним исповедоваться. Дело обстояло гораздо хуже.
– Я пришла к тебе, Федя, с неприятной вестью.
«Неужели что-то просочилось относительно бегства Акимова?» – мелькнуло в уме Горбякова, и он весь насторожился.
– Чем ты, Глаша, хочешь меня поразить? – скрывая под усмешкой волнение, спросил Горбяков, стараясь не показывать своих встревоженных глаз Глафире Савельевне.
– Вонифатий исповедовал бабу из Голещихиной, – сказала Глафира Савельевна. – Ну, то, се. Что пи спросит, в ответ одно и то же: «Грешна, батюшка, грешна». – «Ну, – спрашивает Вонифатий, – не лгала ли?» – «Лгала, говорит, батюшка, лгала». На этом бы дуре надо было замолчать. Так нет же, пустилась в подробности… «Неправду, говорит, сказала я уряднику, когда он домогался насчет беглеца из Нарыма. Видела я его, как он по тальникам шарился, видела и в другой раз: повел его поселенец Федот Безматерных в кедрачи за Большую Нестерову. Оба, говорит, на лыжах, с ружьями».
Глафира Савельевна замолчала, как-то не очень натурально закашляла, вытирая губы платочком. Горбякову показалось, что она делает это нарочно, давая ему возможность обдумать происшедшее.
– Ну, ну, Глаша! Что же дальше? – веселым тоном спросил Горбяков, прохаживаясь по комнате и покуривая трубку.
– А все последующее, Федя, можешь представить: Вонифатий пришел домой и начал, конечно, советоваться: не сказать ли, мол, уряднику? Может быть, баба-то не зря болтанула. Может быть, вроде проверочку ему решили устроить? Тут же, говорит, в Нарыме у жандармерии в каждой деревне по пятку тайных агентов имеется.
– В этом Вонифатий Гаврилыч прав, абсолютно прав. Агентов более чем предостаточно. Но бабу зря он подозревает. Убеди его, Глаша, в этом. Наплела она от усердия, в исповедальном приступе. Так часто случается с психопатическими типами. Я ходил с Федотом Федотычем на лыжах. Охотились мы на косачей в кедрачах за Большой Нестеровой. Тоже сказанула: беглец!
– Видишь, вон как! – воскликнула Глафира Савельевна, но по выражению ее глаз Горбяков понял, что она не очень верит ему. – И все-таки, Федя, я решила сообщить тебе. Если беглец в самом деле на твоем попечении, поостерегся бы ты с ним, – продолжала Глафира Савельевна, понижая свой звонкий голос.
– Спасибо тебе, Глаша, но только откровенно тебе говорю: никакого отношения к беглецам не имею. Ты ведь сама знаешь, что работы у меня и без этого по горло, а ссыльные бегут чуть не каждый день. А тот осенний беглец из Нарыма наверняка уже до городов добрался. Неужели бы он все сидел здесь, под Парабелью?! – Горбяков ловко крутанулся на каблуке ботинка, лихо щелкнув пальцами, меняя тон, сказал: – А ну их всех к богу, Глаша, – и беглецов и полицейских! Скажи лучше, как живешь-то? Давно что-то не слыхать, не видать тебя.
– К именинам Вонифатия готовлюсь, Федя. Надеюсь, не обойдешь его своим вниманием?
– Ну что ты, как же можно! А когда, если не секрет?
– В воскресенье. В два часа пополудни. Не забудь. Ну, а если забудешь, напомню. Так и знай. Без тебя и за стол не сядем.
– А гостей будет много, Глаша?
– Больших гостей, Федя, ждем. Хоть пока это тайна, а волнуемся страшно, особенно Вонифатий. Архиерея сюда нелегкая несет. А разъезжает он, говорят, не один. Вместе с ним едет исправник. И его придется пригласить. Из Колпашева Вонифатий весточку получил.
– Естественно! – воскликнул Горбяков и, помолчав, добавил: – Что ж, Глаша, хлопочи, не ударь в грязь лицом перед важными особами. По чести сказать, и мне не приходилось бывать в таком почтенном обществе. Хорошо, что сказала. Приплелся бы в пимах, в дубленом полушубке, по-свойски. Учтем.
– Да не преувеличивай, Федя! Насмотрелась я одно время на эту публику в доме отца. И наплакалась. Бывало, напьются, вяжутся…
– Ну, тогда ты была беззащитная девушка, а теперь – жена да еще матушка.
Глафира Савельевна вскочила, замахала руками, в глазах ее вспыхнули буйные огоньки.
– Не береди, Федя, душу, не прикасайся к ранам!
Горбяков умолк, виновато опустил голову: не ту струну, видать, тронул. Глафира Савельевна заспешила домой. Горбяков помог ей одеться, вышел на крыльцо, пожелал на прощание всего самого лучшего. Она полуобернулась, напомнила:
– До воскресенья, Федя.
6
Едва Глафира Савельевна скрылась за сугробами, Горбяков надел полушубок, шапку, рукавицы и вышел во двор. Здесь, в сараюшке, в дровах, лежал чурбак с выдолбленной серединой. Долго он ждал своего часа. Наконец час этот наступил.
…Ну денек выдался, век его не забудешь! Вначале стычка с урядником, потом появление попадьи с безрадостными вестями. Сколько лет Горбяков ходит по острию ножа, но такого опасного положения никогда еще не складывалось. Может быть, конечно, оно как-нибудь и ослабнет, но сидеть сложа руки он не будет. Пока враги не получили точных доказательств его подпольной работы, надо обезопасить себя от возможных осложнений. И первая его забота – документы.
Горбяков бережно доставал из склянки бумаги, расправлял их на согнутом колене, бегло прочитывал, потом свертывал по размеру нищи в березовом чурбаке.
Вот он развернул ученическую тетрадь, пробежал глазами по строкам, исполненным неразборчивой вязью синими чернилами. Это был протокол партийной конференции нарымских большевиков. Досталось тогда на ней и меньшевикам, и эсерам, и кадетам. Не забыты были и их пособники – оппортунисты всех оттенков. Улыбка тронула губы Горбякова. Он живо вспомнил некоторые подробности этого памятного собрания. Оно продолжалось целых два дня: вначале в буераке за селом под видом пикника, а потом на квартире у больного товарища. Пока произносились речи, он сидел в белом халате, со стетоскопом в руке, готовый в любой миг отвести на себя тревогу. Правда, запасной выход через открытый подвал тоже был наготове. Но все обошлось хорошо. Ни явные полицейские чины, ни их тайные агенты, ни идейные противники большевиков из других партий так и не узнали о происшедшем собрании. А оно было важнейшим: не только Горбяков, все участники разошлись с этого собрания с полной ясностью по самым важным вопросам жизни: война, мир, революция. Как ни далеко было до Нарыма, но и сюда поступили уже достоверные известия о Пражской партийной конференции, о Краковском и Поронинском совещаниях Центрального Комитета с партийными работниками.
Уложив тетрадку в нишу, Горбяков развернул другую. О, за эту тетрадочку нынешние власти не пожалели бы больших денег: здесь были сосредоточены адреса явок и партийных комитетов, с которыми поддерживали связи нарымские большевики. Адреса были записаны открытым способом, хотя и под видом аптек. Попади эта тетрадочка в руки врагов, они смогли бы многое из нее почерпнуть для своих злодеяний против революции.
Когда все бумаги были уложены, Горбяков закрыл нишу плотно подогнанной крышкой. Кромки застарелой, но прочной бересты скрыли линию обреза. Чурбак как чурбак. Таких в каждом дворе дополна.
Теперь чурбак надо было унести в сарай и там сунуть его рядом с поленницей сухих березовых дров в угол, в древесный мусор, скопившийся за многие годы. Горбяков устал: ныло под лопатками, поламывало в пояснице, болела голова. «Не подождать ли до утра? Сейчас в сарае темь», – мелькнула заманчивая мысль, и захотелось лечь на кровать и уснуть. Но ощущение беды, которая надвигается на него, испытанное при встрече с урядником, не покидало его. Тревожные вести, принесенные попадьей, тоже не радовали. «Нет, нет, Федор, этого нельзя откладывать. Делай сейчас же», – сказал он себе и, устало двигая ногами, вышел в прихожую.
На полке возле печки стоял фонарь. Горбяков зажег его, надел полушубок, шапку, вернулся в свой кабинет за чурбаком. Он взял его под мышку, прикрывая мерцавший фонарь полой полушубка, вышел на крыльцо. Двор у Горбякова был обнесен бревенчатым забором и покрыт жердями и соломой, как у всех в Нарымском крае. Но калитка, соединявшая двор с огородом, распахнулась, и в нее, как в трубу, со свистом врывалась снежная струя. Ветер ударил Горбякова в грудь, обдал холодными, колючими снежинками. Пряча лицо в воротник, Горбяков ощупью, в кромешной темноте добрел до сарая. Тут за дощатой стенкой ветер был не страшен. Горбяков поставил фонарь на поленницу, опустил чурбак на землю. С помощью топора он расчистил в углу от опилок и мелких щепок местечко для чурбака, там же, где он стоял, дожидаясь своего часа, поставил его, потом топором же пригреб к нему мусор. Оглядевшись в сумраке, Горбяков кинул б угол несколько суковатых поленьев и, загасив фонарь, пошел обратно.
Взойдя на крыльцо, Горбяков остановился. Пурга неистово выла, стонала, плакала. Где-то далеко-далеко, на другом конце Парабели, исступленно брехали собаки. «Волки, видно, у дворов шляются», – подумал Горбяков.
Он закрыл двери в сенях на засов, войдя в дом, погасил лампу, вначале в прихожей, затем у себя в кабинете, и, испытывая тоску по теплу, полез на печку, с усмешкой думая о себе: «Рано, братец мой, в старики записался. Федот Федотыч не уступит своего места. Тут, на печи, блаженство, рай, истинный уют для души и для тела».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КАТЯ
Глава первая1
Катя Ксенофонтова приехала в Томск в пасмурное утро; сеял мелкий дождь, оголенные тополя станционного поселка чернели от галок, облепивших сукастые деревья, ветер короткими порывами врывался в узкие промежутки, разделявшие вокзальные строения, проносился по перрону с заунывным свистом.
Поезд встречала пестрая, разноликая толпа горожан, прикрытых зонтами, плащами, накидками. Только жандармский офицер в голубоватой шинели выделялся в толпе своим презрением и к сырости и к ветру. Он спокойно прохаживался по перрону, поглядывал на притихших мужчин и женщин скучными глазами.
Из тамбура вагона Катя внимательно осмотрела толпу, пришедшую в движение, как только поезд приблизился к перрону. Никаких тревожных признаков она не уловила. Нырнув с подножки вагона в толпу, Катя заторопилась к выходу в город, опережая носильщиков.
Круглая, как пятак, привокзальная площадь забита лошадьми под полосатыми дугами, пролетками с поднятыми верхами, широкими телегами для перевозки тяжелой поклажи.
– А ну, барышня, пожалте! В любой конец города домчим, как на ковре-самолете!
Несколько извозчиков кинулись к девушке, чуть ли не вырывая из ее рук чемодан.
Катя оглядела суетившихся извозчиков, изрядно уже вымокших под осенним дождем, и выбрала почему то самого старого, до глаз заросшего седыми волосами.
– Болотный переулок, четырнадцать. Будьте добры, – сказала Катя своим низким певучим голосом.
– Никак, из соборного хора девица, – заметил один из извозчиков.
Бородач, избранный Катей, взял ее чемодан, легко и ловко вскочил на козлы и, осадив пролетку к ногам Кати, молодо крикнул:
– По-о-жалте, госпожа барышня!
Застоявшийся на сыром холоде серый, в черных подпалинах по бокам конь, подкованный на все четыре копыта, рванулся, переходя сразу в рысь.
Прячась в глубине пролетки, Катя с любопытством осматривала безлюдную улицу незнакомого города. Слеза и справа от нее стояли деревянные одноэтажные и двухэтажные дома с резными и раскрашенными наличниками, ставнями, железными крышами и плотными тесовыми воротами. Красные кирпичные трубы домов дымились, и только это напоминало о том, что они не покинуты, в них живут люди.
Теперь, когда до встречи с Акимовым оставались считанные минуты, Катю охватило нетерпение. Ей казалось, что конь бежит слишком медленно, а путь до этого злополучного переулка, места ее явки, уж слишком длинный.
– Не на другом ли конце города Болотный переулок? – спросила Катя извозчика.
– Как раз посередке города, сей момент доставим, – отозвался извозчик и, поняв нетерпение девушки, принялся ременной вожжой настегивать коня.
«Акимов не только дни – часы считает», – думала Катя, легким прикосновением пальцев ощупывая свой бок: тут к лифчику на кнопках был пристегнут карман, в котором хранились паспорт и деньги для Акимова. Карман легко и просто отстегивался: сунь руку под кофточку, чуть потяни на себя и делай с ним что угодно – перепрячь в другое место или выбрось в мусорный ящик. К счастью, необходимости в этом пока не возникало.
«Вот удивится Ваня! Уж никак он меня не ждет!» Катя вспомнила о записке Ивана, которую она однажды обнаружила в сумке для передач, возвращенной ей и предварилке надзирателем, и втайне вздохнула: Ваня будет торопиться. Может случиться так, что и поговорить по-настоящему не сумеем».
– А вот, барышня, мы и прибыли, – натягивая вожжи и сдерживая коня, сказал извозчик, через плечо косясь на девушку.
Пролетка остановилась напротив одноэтажного деревянного дома на кирпичном фундаменте, уже изрядно накренившегося и вросшего в землю. Под окнами палисадник – черемуха, рябина, акация, шиповник. Окна заслонены ветками кустов, прикрыты белыми занавесками.
Катя рассчиталась с извозчиком, взяла чемодан, направилась к воротам. Слева от калитки висела вывеска: «Варшавский мастер Бронислав Насимович. Верхние дамские наряды. Изготовление высшего качества».
Толкнув ногой калитку, Катя вошла в пустой двор, который в летнее время использовался как огород. И сейчас еще там и тут торчали бодылья подсолнухов, кучками лежали картофельная ботва, капустные листья.
Нарочно громко Катя пристукивала каблучками об узкий дощатый тротуарчик, проложенный от калитки к крыльцу. Она дышала чаще, чем обычно, хотя и старалась сдержать волнение перед решающей встречей.
На Катин стук отозвались не сразу, открывали не спеша. Какой-то неведомый запор погромыхивал и упорно сопротивлялся. Кате казалось – все это тянется вечность, на самом же деле Бремя измерялось секундами.
Дверь наконец распахнулась, и Катя увидела перед собой высокого пожилого мужчину с крупным носом, седыми волосами, стриженными «под ежик», и с клеенчатым аршином, висевшим на шее. Одетый в серые брюки и длиннополый сюртук, в ослепительно-белой горочке с бантиком на шее, в начищенных ботинках с круглыми носками, портной производил впечатление «нездешнего», что и совпадало с вывеской «Варшавский мастер».
Для Кати особенно был важен клеенчатый аршин. Именно эта деталь была первым признаком того, что она встретилась с человеком, который ее ждал.
– Добрый день, пан Насимович, – сказала Катя, все еще немного задыхаясь. – Надеюсь, это вы?
– Доброе утро, пани. Чем могу служить вам?
– Срочно нуждаюсь в пошивке костюма. Английская пара. В деловом стиле. Материал – манчестерская шерсть.
Портной на полшага отступил от порога и откровенным взглядом опытного мастера окинул высокую стройную фигуру девушки. Он почему-то не торопился произнести те фразы, без которых встреча могла считаться несостоявшейся.
– Пройдите, пани. Я, правда, завален заказами, но мне трудно отказать вам. Английский дамский костюм – это мое амплуа. В этом бог наградил меня талантом. Самые шикарные модницы Варшавы шили у меня.
Теперь уже сомневаться не приходилось. Сказано было то, что ждала она.
– Здравствуйте еще раз, пан Насимович, и спасибо вам за вашу любезность.
Катя произнесла эти слова нараспев, не сдерживая своего сочного голоса и с такой внутренней радостью, какая становится очевидной без каких-либо особых пояснений. «Сейчас войду в дом, и вдруг передо мной Ваня», – промелькнуло в уме Кати, и она чуть вскинула голову, чтоб поскорее увидеть его через плечо портного.
Миновав сени, Катя шагнула в раскрытую дверь. Перед ней была просторная комната, в которой постоянно работал мастер. Возле одного окна стояла швейная машина с ножным приводом, около второго окна размещался стол, заваленный лоскутьями, выкройками, ножницами. В углу, плотно прижатый к стене, стоял грубый верстак, на котором, по-видимому, мастер раскраивал материалы и отглаживал готовые наряды. В простенке между окнами находилось большое трюмо из отличного зеркального стекла, а рядом – сдвинутая гармошкой ширма. Не Ваню Акимова, а именно себя и увидела в зеркале Катя. Длинная дорога из Петрограда в душном вагоне утомила ее. Катя похудела, ее смуглая кожа на лице приняла желтоватый оттенок, под темными, густо-карими глазами легли тени, волосы расплелись, выбились из-под шляпы, локоны опустились на лоб. «На модницу непохожа», – с укором подумала о себе Катя.
– Ну, раздевайтесь, паничка. Пройдем в соседнюю половину дома. Жена напоит вас чаем, отдохнете, и тогда уж все взвесим, – сказал Насимович, протянув руки, чтобы принять Катину жакетку, опушенную серым беличьим мехом.
«Все взвесим. Значит, что-то не получилось, иначе зачем бы потребовалось все взвешивать?» – подумала Катя. Ей не терпелось заговорить с Насимовичем о самом главном, но начать первой она не рискнула. Дверь в соседнюю комнату была приоткрытой, и там под чьими-то тяжелыми шагами поскрипывали половицы. Возможно, Насимович не спешил с разговором потому, что кого-то опасался.
Пока Катя снимала шляпу и жакетку, пока они, выйдя снова в сени, переходили во вторую половину дома, Катя о многом подумала. И думы ее были тревожные, сжимавшие сердце. «Где же Ваня? Неужели побег провалился? Не придется ли мне возвращаться ни с чем?»
Вторая половина дома Насимовича, как и первая, состояла из двух комнат: одной – большой, заставленной шкафами, кроватями, комодами, и другой – продолговатой, с книжной полкой, круглым столиком и железной койкой, застланной клетчатым стеганым одеялом. Вероятно, эта маленькая комната была предназначена для товарищей, когда требовалось приютить их на короткое время.
Портной провел Катю в эту комнату, приветливо сказал:
– Ну, располагайтесь здесь, паничка. – Он вышел, но в тот же миг вернулся. – На всякий случай знайте: имя ваше Зося, племянница моя по сестре, приехали погостить из Петрограда. Кстати, с месяц тому назад была здесь ваша младшая сестра Женя. Это в самом деле… Ну, переодевайтесь и к столу.
Он торопливо удалился из комнаты, и Катя услышала его разговор с женой, которая вошла в большую комнату.
– Девушку встретил, Стася. Она сейчас выйдет. Придется ей погостить у нас вместо Зоси.
– Вдруг и та приедет? – понизив голос, с беспокойством сказала женщина. Портной что-то ответил жене, но, какие слова он произнес, Катя не поняла. Одно ей стало совершенно очевидно: Ивана нет, он в Томск пока не прибыл.
Катя открыла чемодан, достала из сумки зеркальце, пудру, духи, быстро привела себя в порядок и вышла из комнаты.
– Это, Зося, ваша тетя Стася, – усмехнувшись в седые, обвислые усы, сказал Насимович и посмотрел вначале на жену, а затем на Катю, Высокая полная женщина, одетая в легкое домашнее платье и мягкие тапочки, окинула Катю лучистыми, под цвет августовского неба, глазами, сдержанно улыбнулась и, подойдя к девушке, полуобняла ее.
– Садитесь за стол, Зосенька. Самовар у меня давно готов, и мы с Брониславом еще не завтракали.
– Спасибо вам, тетя Стася. Я с удовольствием.
Катя села за стол, не испытывая и намека на стеснение. В облике Насимовича и его жены было что-то неуловимо располагающее, приветливое.
– Гранит должен был приехать три дня тому назад, место на пароходе заранее мы подготовили, – сказал Насимович, когда тетя Стася подала гостье и ему чашки с чаем.
– А не могли его снять где-нибудь по дороге? – размешивая сахар в чашке, спросила Катя, взглянув на портного тревожными глазами.
– Наш связной с парохода не подтверждает это, – сказал Насимович и, придвинув тарелку с хлебом и сыром, принялся угощать девушку.
– Возможно, товарищ Гранит почему-либо опоздал к пароходу? – не упуская нити разговора, продолжала Катя.
– Вполне допускаю. Но они ведь там, в Нарыме, не мальчики. У них в запасе еще лишь один пароход. Последний рейс в этом году. Больше ехать ему не на чем.
– Да, да, – подтвердила тетя Стася. – Сегодня рано утром я ходила на базар и попутно завернула на пристань. К вечеру ожидается пароход из Колпашевой. Мне сказали: на этом навигация кончается. Дальше плавать опасно.
– Почему опасно? – не поняла Катя.
– Зима, паничка, приближается, – с улыбкой посматривая на Катю, сказала тетя Стася. – Она здесь наступает в один миг. В прошлом году, например, вечером ложились спать чуть ли не летом: тепло, небо чистое, закат оранжевый. Проснулись, глядь – снег по колено, мороз сковал все лужи намертво. Сибирь здесь, девушка, Си-би-ирь!
– А как по-вашему, пан Насимович, может Гранит приехать с этим пароходом, который прибывает сегодня к вечеру? – испытывая острую тоску оттого, что встреча с Акимовым отдаляется, спросила Катя.
Насимович прищурился, что-то припоминая, посмотрел на девушку, догадываясь, как ей не по себе в эти минуты, витиевато сказал:
– С одной стороны, может, с другой – ни в коем случае.
Катя подняла голову, уставилась на портного, стараясь понять его. Насимович растопырил пальцы, пригнул один, пустился в рассуждения:
– Почему не может? А потому: от Нарыма до Колпашевой верст полтораста – двести. Гранит не птица, на крыльях такое пространство не перелетит. Но может быть и так, – Насимович пригнул второй палец, – с пароходом из Нарыма выехать не было возможности, условия не позволяли: усиленный надзор. Гранит отправился на лодке. В Колпашевой мог сесть на пароход. И вот-вот будет здесь.
– Именно так, Бронислав, и произошло. Я почему-то в этом уверена, – высказала свое мнение тетя Стася.
Катя с улыбкой поглядела на жену Насимовича. Возможно, тетя Стася не очень верила в осуществимость второго варианта, но ей хотелось, чтобы Кате стало хорошо, чтоб она поверила в лучший вариант. С первой же минуты встречи с Катей ей, опытной, умной женщине, все тайное отчетливо представилось явным: Катя Ксенофонтова, ставшая по обстоятельствам конспирации ее племянницей Зосей, не только посыльная партийного комитета, направленная к Акимову, она к тому же влюблена в него самым серьезным образом. А что это такое, тетя Стася отлично представляла по собственному опыту. Не она ли сопровождала своего Бронислава по городам Российской империи, оказываясь то в Варшаве, то в Саратове и Самаре, то в Екатеринбурге и Томске, то в Петербурге или Одессе? Благо, что они с мужем ни одного дня еще не голодали. Всюду выручали их, как и друзей по борьбе, золотые руки Бронислава. Он умел делать все: шить модное женское платье, чинить часы, стричь и завивать, полировать мебель, запаивать посуду и лудить самовары. По обыкновению, их жизнь на одном месте продолжалась не больше года. Слишком рисковал собой Бронислав Насимович! Правда, рисковал всегда с расчетом, умно, и только этим можно было объяснить, что за десять лет революционной работы он ни разу еще не стал жертвой жандармских ищеек, всякий раз уходя у них буквально из-под носа.
2
После обеда Катя и пан Насимович решили отправиться на берег. Возможно, Насимовичу стоило отговорить Катю от выхода в город, но он понимал – его новая знакомая натура живая, нетерпеливая, удержать ее в бездействии нелегко. «Пусть пойдет, посмотрит улицы, людей. Может пригодиться», – думал Насимович.
Тетя Стася сбегала еще разок на пристань и принесла самые новейшие данные: легковые и ломовые извозчики уже сгрудились возле багажных пакгаузов и ждут парохода из Колпашевой. С часу на час он должен показаться на изогнутом белобородовском плесе.
– Ну, раз извозчики собрались, пора и нам, Зосенька, двигаться, – сказал Насимович, взбивая перед зеркалом свои изрядно обкуренные усы.
Катя тоже поспешно принялась за сборы: потуже переплела свою толстую косу, хитроумно уложила ее на самом трудном участке головы – между затылком и макушкой, закрепила шпильками и булавками. Черная шляпка с белой узенькой ленточкой вокруг тульи, напоминавшей монашеский клобук, уместилась ловко и прочно, чуть сдвинувшись на крутой лоб, к черным, дугообразным бровям.
– Возьмешь, Броня, Зосю под руку. Всем и каждому будет ясно: пан и паничка наслаждаются жизнью, гуляют, пользуясь тем, что кончился дождик. А все-таки зонт, Броня, возьми. Небо сегодня такое неопределенное, – наставническим тоном сказала тетя Стася.
– Все встречные мужчины, Стася, будут сгорать от зависти: любой бы из них посчитал за счастье пройтись под руку с такой красавицей, как наша Зося, – лукаво поглядывая на жену и Катю, со смешком в голосе сказал Насимович.
Однако, когда Катя надела свою жакетку, опушенную беличьим мехом, а сам Насимович вырядился в суконное серое пальто с плисовым воротником и широкополую черную шляпу, какие-то сомнения вкрались в душу портного, и он с раздумьем сказал, обращаясь к жене:
– Нет, Стася, как ни лестно мне, пожилому человеку, пройтись с девушкой под руку, пойдем мы с Зосей в одиночку. Она по одной стороне улицы, я – по другой.
– Почему, Броня? Зосю никто здесь еще не знает!
Насимович по привычке поднял руку, растопырил длинные узловатые пальцы, начал пригибать их.
– Пока Зосю никто не знает – это так, но ее могут быстро узнать. Слишком бросится в глаза такая пара. Нам же известность не нужна. Это раз. Два – вот что: если Гранит действительно прибудет с этим пароходом, то ни я, ни Зося, ни вместе, ни в одиночку не можем встречать его открыто. Он проследует к нам сюда, на квартиру, самостоятельно, сообразуясь со своими обстоятельствами. А три, Стася, тебе известно: береженого бог бережет.
– Ну делай как хочешь, Броня, тебе виднее, и ты в этом деле понимаешь больше меня, – послушно согласилась тетя Стася.
– Я, Зосенька, пойду по левой стороне, – Насимович взял Катю за руку, – ты – по правой. Выйдешь через две-три минуты после меня, чтобы нам не потерять друг друга из виду. Иди не торопясь. Если вдруг за тобой увяжется «хвост», то я замечу это раньше тебя, потому что буду поглядывать все время направо. В этом случае я сниму шляпу и приглажу волосы.
– Что же я должна делать? – обеспокоенно спросила Катя.
– Думаю, что все будет хорошо. Если же все-таки тебя заприметили и начнут слежку, то скрывайся в большом головановском магазине. Он будет на твоей стороне. Я постараюсь оказаться там же и как-нибудь помочь тебе.
– Я поняла вас, дядя Броня, – спокойно сказала Катя, но обеспокоенное выражение ее глаз не совпадало с тоном голоса. Всю дорогу из Петрограда Катя была начеку, и это состояние постоянного напряжения утомило ее.
– Боже мой, боже мой, – вздохнула тетя Стася, – как живут люди! Дорогого человека не имеешь возможности встретить, как велит тебе сердце.
– Не причитай, Стася. Еще ничего не произошло, и я уверен, что все будет хорошо, – остановил жену Насимович.
– Мне тоже так кажется, Броня. А вам, Зосенька?
– Будем надеяться на лучшее, – стараясь не смотреть на тетю Стасю, сказала Катя.
Дверь скрипнула, и Насимович скрылся в сумраке сеней. Катя подошла к окну, подняла уголок белоснежной шторки и стала ждать появления Насимовича. Долго его не было. По-видимому, что-то задержало портного возле калитки. Так и есть: по тротуару, поднятому Из-за болота выше уровня окна, протопали две пары ног. Одна пара была в начищенных бизоновых сапогах, вторая – в желтых ботинках со шнурками.
– Сын аптекаря беременную жену на прогулку вывел, – пояснила тетя Стася, пристроившаяся за спиной Кати. – Ну, а это ноги Бронислава, – через минуту сказала она, увидев медленно передвигавшиеся черные ботинки в блестящих калошах.
– Пора и мне, – сказала Катя, опуская шторку.
– Удачи вам, родная! – горячо прошептала тетя Стася и порывисто обняла Катю.
Как и в раннее пасмурное утро, так и теперь, в разгар осеннего дня, в Болотном переулке стояла тишина. Сын аптекаря с беременной женой уже повернули за угол, выйдя на другую улицу, и, кроме Насимовича, Катя никого не увидела. Она чуть отошла от дома портного и, как было уговорено, пересекла переулок. Насимович шел широкими шагами, не оглядывался, при каждом новом шаге откидывал сомкнутый зонт, заменявший ему сейчас трость. Катя быстро нагнала его, и некоторое расстояние они шли на одной линии. Но вот Насимович на секунду приостановился, и Кате показалось, что он качнул головой. Катя поняла это как знак того, что ей нужно отстать. Она нагнулась и стала поправлять застежку на туфле. «Что он так медленно вышагивает?! Пароход, наверное, уже причалил», – волновалась Катя.
Не выпуская из виду Насимовича, Катя минут через двадцать оказалась на берегу Томи. Вольный речной ветер, пропахший прелой рыбой, тиной и дымом костров, обдал Катю. Обмелевшая перед ледоставом река обнажила свои ребристые перекаты, усеянные разноцветной галькой. Нежаркое солнышко разгулявшегося под конец дня освещало их нежными лучами, и они переливались, вспыхивали и гасли, придавая берегам радужное неосеннее выражение. Пароходов у причалов уже не было, зато по всему берегу, насколько мог охватить глаз, стояли катера, баржи, завозни, лодки. Некоторые из судов были уже вытянуты на берег и покоились на круглых бревнах, остальные ждали своего часа.
