Текст книги "Домик на Шуе"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Георгий Холопов
Домик на Шуе
Рассказы

«Майор музыки»

Майор интендантской службы капельмейстер Миронов, которого солдаты шутя называли «майором музыки», флейтист Зубенко и валторнист Стариков возвращались в дивизию после четырёхмесячного лечения в тыловом госпитале и двухнедельного, почти санаторного отдыха, предоставленного им уже в районе действия нашей армии. Все трое были участниками ноябрьских боёв у прионежских болот и героями этих боёв. Заслуги их были большие перед дивизией, а потому командование устраивало встречу, чествование и приуроченное к этому дню вручение правительственных наград трём музыкантам.

Капельмейстер Миронов в боях получил двадцать шесть осколочных и два пулевых ранения; Зубенко был ранен в голову, в ногу, и три осколочные раны у него были в плече; у Старикова было больше десятка средних и мелких осколочных ран и одна пулевая, лёгочная. Эти три музыканта дрались с врагом с таким упорством, с такой смекалкой и с таким мужеством перенесли ранения, что ими восхищалась чаша армия.

Возвращение героев в строй отмечала и наша газета, от которой я был корреспондентом. Она напечатала портреты Миронова, Зубенко и Старикова. Посвятила им две статьи. Написать же о них очерк было поручено мне.

Я выехал в дивизию. До штаба пробирался четверо суток: где на попутных машинах с боеприпасами и продуктами, где на двухколёсных карельских лесных телегах, где верхом на тощих и голодных конях. Большую же часть пути я брёл пешим, потому что таяли последние почерневшие снега и дороги в этом лесном болотном крае были почти непроходимы. Устал я очень, проголодался, продрог, вода хлюпала в моих сапогах, и шинель на мне была мокрая и грязная. Но путешествие моё не кончилось: торжества, ради которых я с таким трудом пробирался сюда, оказывается, были перенесены непосредственно в полк, в котором служили Миронов, Зубенко и Стариков, и теперь мне вместе с ними предстояло ехать туда, в сибирский Н-ский полк, который стоял у чёрта на куличках, среди болот и топей, за сорок километров от штаба дивизии, втрое дальше других полков…

Утро было холодное, промозглое. Изредка моросил дождичек.

Первыми вслед за мной к конюшням транспортной роты пришли Зубенко и Стариков, нагруженные вещевыми мешками и фанерными чемоданами. Потом появился ездовой со своей телегой. Не было видно только «майора музыки» Миронова.

Зубенко и Стариков расположились под сосной и неторопливо возились со своими чемоданами, набитыми книгами, нотами, пластмассовыми портсигарами, зубными щётками, кисетами, блокнотами, конвертами и всякой другой мелочью, которую везли из тыла своим товарищам из музыкантской команды; сортировали и пересчитывали эти подарки, делая какие-то метки на них, перекладывали из чемодана в чемодан бутылку спирта, завёрнутую в новые вафельные полотенца, шутили и тихо переговаривались между собой, счастливые и всё ещё возбуждённые от вчерашнего приёма у командира дивизии. Их, простых солдат из музыкантской команды, генерал принял, как прославленных героев. Было от чего быть счастливыми!

Ездовой, задав коням корм и навалив на телегу гору сена, чтобы не очень нас трясло в дороге, спал, растянувшись на сене, а его прожорливые и жадные кони, которых в это весеннее, голодное время года никак нельзя было накормить досыта, брели вдоль ограды, волоча за собой телегу, выискивая в разопревшей земле первую бледнозелёную травку.

В конце ограды показался Игнат, командир транспортной роты. Это был рыжебородый старик, бывший колхозный конюх.

– Так «майор музыки» не поедет с вами, товарищи-граждане! – прокричал Игнат. – Поезжайте одни! Только звонили от генерала! Сказали, что ещё ночью майор ушёл в полк. Как он доберётся до места – бог один знает!.. Так что – езжайте!

Зубенко и Стариков сразу же покосились в мою сторону.

«Это, видимо, из-за меня он не захотел ехать на телеге, – подумал я. – Странный человек!.. Ушёл в полк ночью!.. По этим дорогам и днём не пройти!»

– А что так? Как это он не с нами? Мы ведь уговорились ехать вместе… – начал было Стариков.

Но его перебил Зубенко:

– Не знаешь Николая Ивановича? Впервые с ним имеешь дело? Едем!

Они собрали свои подарки, упаковали чемоданы, и мы пошли к телеге.

Но не успели мы выехать за шлагбаум, как позади раздались голоса:

– Эй, стой, эй, подожди!

За нами бежали Игнат и какой-то солдат с духовым инструментом за плечом.

– Ну, нам сегодня не уехать отсюда! – Ездовой придержал коней.

– Никак это Волков бежит!.. – сказал Зубенко и толкнул приятеля в плечо.

– Приятный попутчик, нечего сказать… – недовольный, пробурчал Стариков.

– Что – он тоже из вашей музыкантской команды? – спросил я.

– Был, да «ушли» его. Таких у нас не держат. Типчик же, должен вам сказать, товарищ капитан! – ответил Зубенко.

Игнат и музыкант добежали до телеги.

– Велено вот трубача из соседнего полка отправить заодно с вами, – еле переводя дыхание, сказал Игнат. – Он и поедет за ездового. Дорога тяжёлая, кони надорваться могут. Меньше людей – быстрей езда. Слезай! – крикнул он на обескураженного ездового.

– Так чего же кричать – я и так слезу, – явно обиделся наш ездовой. – Эка охота трястись в такую даль! – Он вытащил из-под сена винтовку, вещевой мешок с продуктами и стал искать котелок.

– Слышь, – Волков! – обратился Зубенко к баритонисту. – Зачем едешь к нам в полк?

– А известное дело, приедет генерал, в полку будет праздник в вашу честь, а одного трубача и не хватает в оркестре, – ответил за Волкова Игнат. – Погиб, говорят. Ну, малый, садись! – прикрикнул он на баритониста. – Только про лыжи не забудь.

– Кто погиб, что ты говоришь, отец? – спросил Зубенко. – Что он говорит, Волков, кто погиб?

И Стариков привстал на колени, уставившись неподвижным взглядом в баритониста.

– Виктор Симонов не вернулся из разведки… Позавчера они ходили за «языком»… Говорят, налетели на фугас… Ранило троих, двоих – вытащили, а Виктор остался там… Был человек – и не стало человека! – усмехнувшись, меланхолично ответил Волков, переложив баритон с плеча на плечо.

– Слезай?! Ишь ты… – сердито ворчал наш ездовой. – Была бы ещё дорога, как на Сочинском шоссе, да и кони подходящие, тогда бы ещё туда-сюда, стоило бы съездить на праздничек. А то ведь и дорога, упаси господи, какая дрянь, и кони что сонные мухи, на первом же километре выдохнутся! Кони-то без рыси! – вдруг загоготал он, найдя свой помятый и закоптелый котелок.

– Я тебе дам «без рыси»! Будешь ты у меня ещё агитацию разводить! – пригрозил ездовому Игнат. – Садись, малый, – сказал он баритонисту. – Только коней обратно зря не гони, прихвати у старшины сотню лыж.

Новый наш ездовой сел в телегу, бережно положил рядом с собой баритон, стегнул коней и скорчил гримасу Игнату:

– Буду я тебе ещё лыжи возить! Ищи дурака!

– Ну, ну! – замахал руками и остановился в изумлении старик. – Смотри! А то у меня разговор короток: сведу к генералу – и делу конец!

Но кони весело взяли с места, телега затарахтела на гати, и путешествие наше началось.

* * *

– Значит, Виктор погиб?.. Вот беда! – Зубенко растерянно улыбался, не зная, как вести себя на людях при известии о трагической смерти товарища.

– Как это их всё же угораздило попасть на фугас?.. Не маленькие, не в первый раз, кажется, ходили в разведку!.. – сокрушённо качая головой, сказал Стариков.

– Самое удивительное во всей этой истории другое, – обернулся к нам баритонист. – Через полчаса же наша группа захвата вернулась за Виктором, но того уже не оказалось на месте. И фашисты вряд ли могли его захватить, – наша артиллерия сразу же отсекла весь этот район от переднего края противника…

– Но удивительно и другое! – перебил его Зубенко. – Весь вечер мы сидели у генерала, народу всякого было у него полно, и никто из вас ни одним словом не обмолвился о Викторе!.. Ведь он был наш товарищ, сам знаешь, который год мы служили вместе.

Вы же герои! – с усмешкой ответил баритонист. – Именинники! Вот и не хотели портить вам настроения.

– А Николай Иванович знал?

– Ему, кажется, кто-то сказал.

– Ну, теперь понятно, почему он сидел такой хмурый у генерала! Теперь всё понятно!.. Понятно, почему он и с нами не поехал, – сказал Зубенко.

– И ничего не понятно! – Стариков пожал плечами. – Зачем в полк было идти ночью? Мог бы и утром.

– Понятно, понятно, – сощурившись, потирая себе подбородок, загадочно проговорил Зубенко. – Николай Иванович переживает… Тяжело ему… Виктора он любил, как сына родного… Мальчиком он ведь взял его к себе в оркестр, сиротой ведь был Виктор!..

– Чепуха всё это! – махнул рукой Волков. – Сентиментальности! Майор ваш не из тех людей, которые переживают или ещё что-нибудь там…

– Он – железный человек, это правда, – после наступившей паузы сказал Стариков. – И сентиментальности к нему не подходят.

– Ну, то-то! – не без удовольствия протянул Волков. – А то у вас майор и такой, и сякой, хоть икону с него пиши!

Желая переменить тему разговора, Стариков сказал;

– И всё-таки мне непонятно, почему он не поехал с нами?

«Из-за меня он не поехал на телеге, – хотелось мне ответить ему. – Не любит ваш майор военных корреспондентов, это всей нашей редакции известно. Побоялся, наверное, что всю дорогу я буду донимать его всякими вопросами и расспросами, вот и не поехал!»… – Но я сказал:

– Герой-героем, а чудаковатый у вас «майор музыки»… Генерал поедет только вечером, а другого транспорта в полк больше не ожидается. Как же майор доберётся до места? Ему же в полку надо быть раньше всех! Сыгровка оркестра и всякое другое. Вы герои торжества, но вы и музыканты!

Редкий случай, правда, но вам же и придётся играть на празднике? Без музыки ведь не обойтись? Что, не так ли?

Зубенко загадочно улыбнулся, сказал:

– Николай Иванович своё дело знает.

– Это точно, – поддержал его Стариков. – К тому же у него вряд ли бы хватило терпения сидеть вместе с нами в телеге и трястись на гати. Он у нас даже по хорошим дорогам редко ездит.

– Ну, а что – летает он? Как же без дорог?

– Зачем летать? – ответил Зубенко. – Он выбирает наикратчайший путь между двумя точками и идёт по азимуту. Вот, скажем, до нашего полка по дороге сорок километров, а если идти по прямой, через лес, будет семнадцать. Как же выгоднее идти: так или этак? Конечно, через лес, если в нём не заблудиться.

– Но кругом болота и лес непроходимый!..

– Это для нас с вами, простых смертных, товарищ капитан. Для него это просто условности.

– И даже ночью?

– И даже ночью! Когда мы приедем в полк, он уже будет там. И оркестр будет готов к «бою».

– Чепуха! Здесь и по дороге вряд ли пройти!

– Не спорьте, товарищ капитан, – сказал Стариков. – Вы так мало знаете нашего Николая Ивановича.

– Думаете?

– Тут и думать нечего. Ведь вам же не приходилось с ним служить?

– По-моему, вам всего-навсего и удалось минут пять поговорить с ним, – обернувшись ко мне, сказал баритонист. – Я слышал разговор Миронова с командиром дивизии, из чего это и заключил. Знаете, что он ответил генералу, когда тот сказал: «Вам оказывается большая честь, с вами в полк поедет специальный корреспондент, он опишет в газете вашу геройскую жизнь, расскажет, как вас приняли после долгого отсутствия однополчане»… – Он ответил, что ещё ничем не проявил себя на войне, а когда проявит – сам возьмётся за перо!.. Это он-то не «проявил»!.. Вот старый лицемер!

Зубенко, кивнув на баритониста, сказал:

– Вы его не слушайте, товарищ капитан; майора он не очень-то любит.

– С чего бы это?.. – заинтересовался я.

– У него есть причины.

– И не маленькие! – сказал Стариков, подмигнув мне.

– Да, я не люблю непонятных, исключительных людей, – не оборачиваясь, со злостью в голосе сказал баритонист.

– А он – непонятный, исключительный? – спросил я.

– Да, его не сразу раскусишь, – сказал Зубенко.

– Первая стычка у меня с ним произошла вот по какому поводу, товарищ капитан, – хлестнув коней, снова обернулся ко мне баритонист. – Прихожу, так сказать, наниматься к нему в оркестр. Он спрашивает у меня не про музыку, а про сердце, про лёгкие, ну, как какой-нибудь врач. Потом – про ноги. – «Как у вас ноги?» – «Что ноги?» – не понимаю я. – «Крепки ли вы на ноги, как долго можете ходить?» – Я совсем ещё не знал его и говорю: «Слабоваты малость да и ревматизму подвержены», – и начинаю, дурак, ещё объяснять, как с осенними дождями начинается ломота в ногах и всякое такое. Тогда он хмурится, встаёт и говорит: «Извините, но музыканты со слабыми ногами мне не нужны!» – Как я ни просился к нему в оркестр – ничего не помогло!.. Полгода из-за него пришлось поработать администратором в клубе. Вот что это за человек!

– Солдат! – сказал Зубенко.

– Солдат, солдат! – Стариков заёрзал на сене, счастливо улыбаясь, готовый слушать баритониста, история которого, видимо, была небезинтересна.

– Ну, и что же дальше? – спросил я.

– Дальше?.. А дальше в оркестре заболел первый баритонист, и он волей-неволей был вынужден взять меня к себе, хотя и поставил условие: «Заняться ногами!» Ну, и пришлось мне после этого в день километров десять, а то и больше, знаете, как на кроссе, бегать взад и вперёд по плацу.

Зубенко и Стариков расхохотались.

– Вот им смешно, вспомнили поди… – смутился баритонист. – И действительно смешно! – теперь уж сам расхохотался он. – Но эта беготня по плацу все же была чепухой. Если бы вы знали, что он проделывал с нами на учениях! Ежедневно 30—40-километровые марши., а потом – заведёт нас куда-нибудь в глушь, где и дорог-то нет, и скажет: к такому-то часу быть там-то и там-то, и сам скроется, как дух лесной. Ну, и плутаем мы день-два по тайге.

– Да, тяжёлые были те времена, – согласился Зубенко.

– Жуткие! Я, например, и полгода не выдержал, попросил перевода в соседний полк. А как страдал из-за него наш покойный Виктор Симонов, о котором Зубенко говорит, что майор «любил его, как сына родного»! Я хорошо помню, с какими ногами ходил Виктор! Не дай бог иметь такого «папашу»!

– Да, гонял он его здорово, – вновь согласился с Волковым Зубенко, – хотя и души в нём не чаял.

– Всё это красивые слова!.. Любил, жалел, чаял!.. – снова махнул рукой баритонист. – Вы лучше расскажите товарищу корреспонденту, как ваш майор мучил Симонова, как гонял его каждый день на стрельбище! Расскажите, расскажите!.. – Волков развёл руками. – Ну, зачем музыканту быть сверхметким стрелком? Не пойму!

– Где уж тебе понять! – не без сожаления сказал Стариков. – На войне всё это и понадобилось.

– Нет уж, увольте от такой чести служить в вашем оркестре!.. Музыканты у вашего майора должны быть и снайперами, и скороходами, и разведчиками, и спортсменами, и охотниками, и бог ещё знает кем! Ну, какое это имеет отношение к музыке?

– Самое прямое, – спокойно ответил Стариков.

– Прямое? Смеёшься!.. А что ваш майор проделывал в оркестре? – не мог успокоиться Волков. – Пятую симфонию Бетховена разучивали месяца четыре. Даже после десятка концертов продолжали её разучивать. Иногда весь день повторяли один и тот же такт. И для чего, спрашивается, в военном оркестре такое совершенство?!.. – Он вздохнул-: – Да, мучитель он страшный!..

– Он серьёзный музыкант, – сказал Стариков. – И оркестр наш потому и был самым лучшим на Дальнем Востоке. Что – не так разве?

– Так-то оно так, – поморщился наш «ездовой». – Но какой смысл в воинской части так чисто отделывать вещи? Где-нибудь в Большом театре – это понятно. А у нас и так сойдёт. Солдату нужны марши и барабанный бой.

– Ну, с этим я не согласен, братец, – протянул Зубенко. – К тому же в Большом театре нет духового оркестра.

– Ну, симфонический, не всё ли равно!

– Нет, не всё равно, – сказал Стариков.

Тут наша телега по самую ось завязла в грязи, и нам пришлось слезть, помочь коням. Разговоры сами собой прекратились. Потом мы метров пятьсот прошли пешком, перепрыгивая с кочки на кочку, прежде чем вновь сели в телегу. Брёвна так и хлюпали под колёсами, обдавая нас липкой болотной грязью. Баритонист отчаянно ругался, проклиная на чём свет стоит и эту дорогу, и этот лес.

* * *

В каждый свой приезд в дивизию я от солдат и офицеров слышал много рассказов про «майора музыки». Имя Николая Ивановича Миронова было овеяно легендой. Судя по этим рассказам, майор был тонким ценителем музыки и великолепным капельмейстером; метким стрелком и удивительным охотником; опытным лесным следопытом, что делало его незаменимым разведчиком в карельских лесах.

Но наряду с этим о нём можно было услышать и много другого, и дурного. Обычно это исходило от его недоброжелателей и завистников. Особенно усердствовал в распространении всякой клеветы на майора капельмейстер соседнего полка Севастьянов, у которого служил баритонист Волков. Какие только небылицы он не рассказывал про Миронова!.. Но клевета, как оружие, было бессильно против «майора музыки». У Николая Ивановича были крепкие нервы и железное здоровье. Даже на фронте он продолжал заниматься спортом и вёл суровый, спартанский образ жизни. Рассказывали, что он шутя может разогнуть подкову, пройти без отдыха сто километров, днями крошки в рот не брать.

Но особенно много рассказывалось о нём, как об охотнике. Сам «майор музыки» мяса в рот не брал, хотя за сезон, в мирное ещё, конечно, время, промышлял столько дичи и зверя, сколько никогда не снилось всем охотникам дивизии, вместе взятым. В этом признавались сами охотники. В отпускное время на охоту Николай Иванович выезжал… на велосипеде!.. Велосипед у него был удивительно выносливый. Нагрузит он на него провизии на неделю, захватит с собой чайник, котелок, топор, пристроит сбоку велосипеда раздвижную лестницу (это для удобства, ведь в камышах и кустарнике не сразу разыщешь диких коз!), устроит в корзине на багажнике охотничью собаку – и исчезнет из дивизии…

Я знал, что Миронов сын лесника, с детства увлекался музыкой, ещё мальчиком поступил в военно-морское отделение при Петербургской консерватории, закончил его в 1916 году и до 1921 года прослужил в Кронштадте. Потом он три года учился в классе военных капельмейстеров, по окончании уехал в Сибирь, где и безвыездно служил в Н-ском полку.

С полком Миронов и приехал в октябре 1941 года на Карельский участок фронта.

Здесь он в первые же дни всех в дивизии удивил – тем, что велел своим оркестрантам «на время» запрятать инструменты и «заняться войной». Музыка и война! В умах многих, живущих в первые месяцы войны ещё мирным временем, его поступок расценивался чуть ли не как святотатство. Но Миронов молча делал своё дело, и работа у него спорилась. Его ученики, вчерашние валторнисты, трубачи, баритонисты, барабанщики, басисты, становились разведчиками, лесными следопытами, и вскоре они уже охотились на «кукушек», брали «языка», одного поймали даже с приказом самого барона Маннергейма.

Но всё это было мелочью по сравнению с тем, что Миронов совершал потом. В многодневном бою от полка был отсечен третий батальон. Пользуясь превосходством артиллерии и миномётов, враг теснил наших бойцов, окружая батальон.

Лес был девственный, в болотах, кишел финскими «кукушками» и «лягушками», и первые смельчаки, которые попробовали было в него сунуться и связаться с батальоном, поплатились жизнью.

Четвёртый день бойцы батальона голодали в окружении. У них кончалась и боеприпасы. Фашисты уже готовы были праздновать победу. Но спасти батальон вызвался Миронов. Он повёл свою музыкантскую команду не тропинками, а лесной чащей, где деревья стояли стеной и кустарник казался непроходимым. Их встретили «кукушки». Чуткий на слух, «майор музыки» по первому же выстрелу определял местонахождение автоматчиков. Музыканты отвлекали их на себя, а он снимал с дерева незадачливую «птицу». Так Миронов пробился к батальону.

Дорога была проложена. Он вернулся назад, добрал к своей музыкантской команде до взвода сапёров и до взвода стрелков, все они нагрузились продуктами и боеприпасами и тронулись в путь. Поход этот был дерзок, и успех его решился только тем, что он проходил под начальством Миронова.

Батальон надо было насытить пищей и боеприпасами и лишь потом выводить из окружения. Четыре рейса с боями делал отряд на дню туда и обратно. Бойцы падали от усталости, но впереди шёл Миронов. И они следовали его примеру: мужество этого человека поражало их! Они следовали за ним даже тогда, когда на дорогу обрушилась артиллерия противника, изрубив лес в щепки. Но они прошли и сквозь этот ад!.. За семь дней батальон был обеспечен всем необходимым и пробился сквозь вражеское кольцо.

Что я знал о втором подвиге Миронова? Кроме легенд, ничего. Когда в ноябре прошлого года я приехал в дивизию, то бои в районе прионежских болот уже затихли и капельмейстер в тяжёлом состоянии был эвакуирован в глубокий тыл. Были в тыл эвакуированы почти и все его музыканты, получившие в боях тяжёлые ранения. Так что узнать тогда что-либо о «майоре музыки» от непосредственных участников боёв мне не пришлось.

А теперь не просто участники, а живые герои этих боёв Зубенко и Стариков сидели рядом со мной…

Зубенко было лет двадцать семь. До армии он служил счетоводом в колхозе. Это был широколицый, краснощёкий, крепко сбитый парень. Когда-то, подпаском, он играл на пастушечьем рожке и дудочке. В музыкантской команде у Миронова он полюбил флейту, стал флейтистом.

Стариков был года на три старше Зубенко. По профессии он был металлистом, на заводе начал работать чуть ли не мальчиком, знал слесарное и токарное дело. На валторне играл ещё в заводском оркестре и в армию пришёл уже неплохим музыкантом.

Я спросил о ноябрьских боях, о «майоре музыки».

Езда по этой дороге так измучила Старикова, что он, если и не спал, то по крайней мере сладостно дремал и на мои расспросы ответил не совсем вразумительным взглядом сонных глаз.

Ответ пришлось держать Зубенко. Но он сделал такое страдальческое лицо, точно у него заныли зубы…

– А что, если про нашего майора я расскажу вам потом? Когда прибудем в полк?.. От тряски у меня голова кружится и колет под лопатками. – Зубенко растормошил Старикова. – По такой дороге мы в полк вряд ли попадём и завтра. Не лучше ли пойти пешком? К вечеру тогда бы добрались до места.

– Ничего, помаленьку и доедем, – сквозь дрёму ответил Стариков. – Спи…

Я и Зубенко слезли с телеги и пошли обочинами дороги. Вскоре нашему примеру последовали и Стариков с баритонистом. Кони наши теперь одни плелись позади.

Мы шли по болоту, и ноги у нас вязли в болотной жиже. Изредка в пути нам попадались бугорки – островки с гроздьями клюквы, выглядывающей из мха, и тогда мы устраивали минутный привал, переводили дыхание и снова шли.

Дорога вскоре круто повернула вправо. Теперь она шла параллельно переднему краю, до которого, правда, было ещё далековато. Это был район гибельных болот, топей и заболоченного леса. Деревья здесь стояли голые, как телеграфные столбы, или почерневшие, с облезлой корой и погнившими ветками. В лесу была мёртвая тишина. Даже лягушки не квакали в болотах. Жутко было идти по этим местам, хотя они в то же время являлись естественным и надёжным рубежом обороны на стыке двух полков.

И вот мы шли по этому заболоченному лесу, как вдруг вдали увидели неизвестного человека, идущего с тяжёлой ношей через болото: он нёс кого-то на спине…

Первым вперёд бросился Зубенко. Вслед за ним побежал Стариков. Потом побежали мы с баритонистом.

Каково же было наше изумление, когда «неизвестным» оказался «майор музыки» Миронов!

Но кого он нёс на спине?

Нам суждено было ещё раз изумиться: это был раненный в разведке Виктор Симонов!

Так вот почему майор не поехал вместе с нами на телеге!

Зубенко и Стариков уже несли на руках раненого товарища.

Симонов выглядел ужасно. Раненный в ноги, почерневший, мокрый, он весь дрожал от озноба, у него зуб на зуб не попадал.

Ужасно выглядел и Миронов. В высоких болотных сапогах, в ватнике, он с ног до головы был в липкой болотной грязи. Крупные капли пота стекали по его лицу. Глаза его казались безумными от усталости.

Я взял майора под руку. Он еле держался на ногах.

В стороне от дороги, на поросшем мхом бугре, мы расстелили плащ-палатку. Осторожно опустили на неё раненого разведчика. Рядом прилёг Миронов. Зубенко побежал к телеге за фанерными чемоданами, а мы со Стариковым и баритонистом бросились искать сухих веток и валежника.

В какие-нибудь десять минут мы набрали по охапке веток, и баритонист принялся разводить костер. Прибежал с двумя тяжёлыми чемоданами Зубенко, раскрыл их и первым делом дал Симонову и Миронову по полстакана спирта. Потом вместе со Стариковым они быстро раздели Симонова, обмыли спиртом его раны и перебинтовали его чуть ли не всего вафельными полотенцами.

Зубенко выложил на плащ-палатку содержимое двух вещевых мешков с продуктами. Стариков налил ещё немного спирта Симонову. Тот выпил, поперхнулся, взял кусок колбасы и ломоть хлеба, стал есть и плакать. Он был голоден страшно и продрог, видимо, основательно. Мучительно болели и его раны.

Стариков заботливо накрыл его своей шинелью. Второй шинелью накрыл его Зубенко.

Миронов почти что не прикоснулся к пище. Он только взял корочку хлеба, пожевал её и снова прилёг, на этот раз поближе к костру. До этого он мне казался необыкновенно молодым для своих сорока пяти или пятидесяти лет. Но тут, сидя рядом с ним, я увидел и морщины на его лице, и седины на висках…

Зубенко не смог скрыть своего восхищения, сказал во всеуслышание:

– Ведь случилось, товарищи, чудо: все считают нашего Виктора погибшим, а он вот сидит рядом с нами!

– Глупости говоришь, – сердитым голосом перебил его Миронов. – Какие могут быть чудеса в этих болотах?

– Но ведь Виктора – вы спасли?

– Опять говоришь глупости!.. Сообразительность его спасла. Он просто догадался отползти в болота, где его трудно будет найти противнику. Не сдаваться же ему было в плен?.. Ведь я вас, чертей, и в мирное время, и на войне учил ничего не бояться на свете, буквально ничего!.. Ни леса, ни болота, ни самого чёрта!. Ведь это – правда?

– Правда, – сказал Зубенко.

– Я выбился из сил и кровью истёк, когда вдруг услышал знакомый крик филина. Ведь так умеет кричать один лишь наш Николай Иванович. Вот уж обрадовался я, братцы! – Симонов сделал резкое движение, и лицо его страдальчески поморщилось от боли. – Отрежут ноги, а? – с мольбой в голосе обратился он к Миронову.

– Правую – да, а за левую можешь быть спокоен, – всё тем же сердитым голосом ответил «майор музыки». – А всё решил точный расчёт, друзья. Из дивизии я вышел ночью. На рассвете был в болотах. Часа три у меня ушло на поиски, я обшарил весь район, прилегающий к финскому переднему краю и, как видите, удачно…

Симонов добавил существенную подробность к рассказу капельмейстера:

– Я лежал на виду у гитлеровцев… Они с ночи охотились за мною… Сунуться в болото побоялись, там трясина, а вот обложить меня, как зверя в берлоге, обложили, и головы не давали поднять… Правда, и я их близко к себе не подпускал, автомат да три диска к нему тоже что-нибудь значат…

Пока Симонов рассказывал, майор уже крепко спал.

– Устал он, – сказал Симонов. – Ползком вынес меня из болота на виду у финнов и до самого этого места пронёс на себе. Ведь это что-нибудь да значит! – Он немного опьянел и говорил теперь на крике.

Стариков подвёл коней к самому бугру, на котором мы располагались. Мы осторожно подняли Симонова, усадили его в телегу, обложив со всех сторон сеном. Рядом с ним сел баритонист.

– Теперь прямичком поедем в госпиталь, – сказал Зубенко. – Считай, что твоё дело теперь в шляпе.

– Спасибо, ребята, – поблагодарил Симонов и прослезился.

Мы распрощались с ним, и телега наша затарахтела на кочках и корягах.

Я и Стариков набрали ещё веток и сели у костра. Мы курили, и Стариков рассказывал о ноябрьских боях у прионежских болот. Потом я спросил у него:

– Вот вы давно служите вместе с майором. Не знаете ли в его характере какие-нибудь другие чёрточки, кроме героических? Какие-нибудь другие примеры из его жизни?

Стариков задумался. Видимо, я задал ему трудную задачу.

– Что же о нём рассказать? – Он пожал плечами и тяжело вздохнул. – Вот в картишки любит играть, в преферанс. Может сутками не выходить из-за стола. Потом… потом… Что же о нём ещё рассказать? – Он снова пожал плечами и покосился на спящего капельмейстера. – Порядок любит с деньгами. Взял – верни. Хотя бы это был гривенник! Не отдашь – напомнит, даже при людях, не постесняется. Но не скупой. При нужде – сам поможет.

– Ещё! – сказал я, с интересом слушая Старикова.

– Ещё?!.. Вот задачу задали мне!.. Вспомнил! – вдруг хлопнул он себя по лбу. – Жены боится – вот беда!

– Да ну! – сказал я. – Такой храбрый человек и…

– Ей-ей! – горячо прошептал Стариков. – Она у него такая маленькая, невзрачненькая, ходит вот с такой копной волос на голове, и злющая… что ведьма! Никого не боится наш майор. Ни зверя, ни чёрта, ни фашиста, а перед нею – трепещет!

– Трепещет?

– Да что там трепещет!.. Теряет дар речи!.. Вот штука-то какая!

– А ещё?

Стариков долго сидел, задумавшись.

– Пироги любит с капустой. Может есть каждый день! – Он улыбнулся. – А к чему вам всё это, капитан?

Теперь он мне задал трудную задачу.

– Видите ли, – сказал я, – мне надо написать очерк для газеты. Про Зубенко и про вас мне ясно, что и как писать, а про майора – не совсем. Уж очень он идеальный человек, очень героический! Героический «до неправдоподобия»! Сознайтесь, мало кто поверит в этот эпизод со спасением Симонова!

Я попробовал нарисовать ему картину: ночь, темень, не видать ни зги, моросит дождичек, кругом – лес, и майор идёт за десяток километров искать в болотах раненого музыканта…

– Или взять другой эпизод, – сказал я, – бои у прионежских болот, о которых вы только что рассказывали, где он получил двадцать шесть ранений!.. Или эпизод со спасением окружённого батальона!..

– Да кто не поверит? – чуть ли не возмутился Стариков. – Ведь это же всё правда?

– Конечно, правда, – согласился я. – Но правда – исключительная.

– Потому-то вы и спрашивали про другие чёрточки характера нашего майора? Хотели ими «разбавить» его исключительный героизм? Его исключительный характер?

Мне показалось, что Стариков с презрением посмотрел на меня.

Я не знаю, к чему бы привёл наш разговор, но в это время в лесу послышался скрип колёс, потом – громкие голоса. Вскоре у нашего костра остановился обоз: то в полк везли боеприпасы. Ездовые, все усатые дядьки, густо дымили цыгарками и с любопытством смотрели на спящего Николая Ивановича. От Зубенко или от самого Виктора Симонова они уже знали про его новый подвиг.

Потом обозники уехали, и их место заняли артиллеристы.

Уже наступил вечер, а к нашему костру подъезжали всё новые и новые группы солдат и офицеров. Дорога в полк лежала мимо нашей стоянки.