Текст книги "Учитель истории"

1. У каждого была своя война – 1941

Выражение, что у каждого была своя война, Аркадий Львович вычитал у Юрия Лотмана. Да, да. Того самого. Юрия Михайловича Лотмана, литературоведа, выдающегося учёного-лингвиста. Прошёл всю войну. Служил в тяжёлой артиллерии, этим объясняет, что остался жив. Первыми отступали, последними наступали. Из-за дальнобойности и калибра были всегда на некотором удалении от передовой. Но война есть война. Ни у кого не было уверенности, что останется живым.

Учитель истории о Лотмане узнал из его «Бесед по русской культуре», транслируемых по телевидению. Ему даже удалось большую часть «Бесед» записать на видеокассеты. В том году в школу приняли социальным психологом Людмилу Николаевну. Умная, эрудированная женщина нашла в лице старого историка терпеливого слушателя и неординарно мыслящего собеседника. Как-то во время очередного общения Людмила Николаевна поведала:

– Вы не представляете, какой это учёный. Как великолепно рассказывает. Заслушаешься. Сколько в нём благородства. Он не только большой знаток литературы, какое владение языком. Его лекции – сама поэзия. Когда мы говорим «культурный человек», подразумеваем вежливое обращение, соблюдение правил приличия. Лотман – человек культуры.

– Я дожил до седых волос, но ничего не знал и не слышал о Лотмане, – будто пытаясь оправдаться, примирительно включался в разговор Аркадий Львович. – Познакомился недавно, из телевизионных передач. Юрий Михайлович действительно покоряет и умением общаться и впечатляющими рассказами о русской культуре. Интеллигенты такого уровня и масштаба не так часто встречаются в нашей жизни, но они есть. Благодаря таким как Лотман, академик Лихачёв, писатель Гранин, русская интеллигенция достойно держит планку, являясь преемником и носителем интеллекта, гражданственности, патриотизма, культуры и лучших традиций русского народа.

– Как бы я хотела иметь весь цикл бесед Лотмана, – мечтательно откликнулась собеседница.

– Двадцать бесед мне записать не удалось. Но поделюсь всем, что у меня есть, – пообещал историк.

В киоске «Академкнига» Аркадий Львович увидел громадный с Библию размером том «Бесед» Лотмана. Тут же купил в подарок своей приятельнице. А так как покупка не была приурочена к конкретной дате, решил сначала книгу сам почитать, а уж затем преподнести. Так увлёкся, что прочитал всю целиком. В беседах автор время от времени рассказывал о себе, размышлял о прожитом и пережитом. Вот там и встретилась мысль, высказанная фронтовиком: у каждого была своя война.

Аркадий Львович и раньше сталкивался с такой ситуацией. Запало в душу грустное повествование фронтовика, который будучи сельским учителем, не подлежал мобилизации. Сам вызвался, добровольцем пошёл на фронт. Благополучно прибыли на передовую. В пути эшелон не разбомбили, хотя несколько раз подвергались налётам с воздуха. Прифронтовую полосу прошли без потерь. А в первой же атаке осколок попал в колено. В госпитале поставили на ноги. Только раненая нога в колене не сгибалась. Комиссовали. И получилось в итоге: вроде фронтовик, на фронте побывал, и в то же время, какой фронтовик, провоевал всего один день, один раз в атаку сходил. А калекой до конца жизни остался.

Случаев такого рода немало было. Сколько погибло солдат в уничтоженных вражескими самолётами эшелонах, так и не достигнув фронта.

На встрече школьников с фронтовиками-сталинградцами познакомился Аркадий Львович с капитаном первого ранга. Поинтересовался за праздничным обедом, устроенным в честь ветеранов войны, как сложилась военная судьба офицера, дослужившего до высокого воинского звания. И поведал моряк – капитан первого ранга, что пробыл на фронте всего двадцать восемь дней. Осенью сорок второго сформировали из курсантов первых двух курсов Высшего Военно-Морского училища, эвакуированного в Астрахань, отряд морской пехоты и бросили в самое пекло, защищать Сталинград. На двадцать восьмой день получил ранение. После госпиталя вернули в училище. Доучивался до конца войны. Офицерское звание получил, когда война уже кончилась. Служил добросовестно, как и подобает флотскому офицеру, потому в запас ушёл капитаном первого ранга. Встречи фронтовиков аккуратно посещает, но от выступлений перед школьниками воздерживается.

Приходят ученики в класс после очередной встречи с ветеранами войны, смотрят на своего учителя, видят, что ничем не отличается от фронтовиков, такой же старенький, и спрашивают: «Аркадий Львович, а Вы где воевали, в каких войсках?» Нисколько не смущаясь, отвечает старый учитель, что после войны прошло столько лет, уже и дети той поры состарились, стали ветеранами, только не войны, а труда.

– В 1944 году я пошёл в первый класс. Всю войну под стол пешком ходил. Воевать возраст не позволил. А хотелось. Какой же мальчишка отказался бы воевать против ненавистных фашистов? Нашей семье повезло. Фронт южнее прошёл до самой Волги, до Сталинграда. Все силы немцев туда были брошены. Потому и не дошли до нашей деревни, избежали сельчане оккупации.

Если бы дошли, – уже про себя продолжал рассуждать Аркадий Львович, – из нашей семьи никто бы не выжил. Немцы в обязательном порядке расстреливали всех коммунистов и евреев. Евреев в семье не было. А тётя Зина, сестра мамы, коммунист, в райкоме работала, её муж-коммунист на фронте против немцев сражался, брат Николай тоже на фронте. Уже после войны мать с ужасом вспоминала и рассказывала, что многие соседи в деревне открыто в глаза говорили: «Немцы придут, мы вас коммуняк сразу выдадим. Скрывать и прикрывать не станем».

О своём военном детстве ученикам никогда не рассказывал. Во-первых, потому, что ничего поучительного и героического не было. Во-вторых, был убеждён, если учитель на уроках начинает предаваться милым сердцу воспоминаниям, значит, состарился, надо уходить на пенсию, оставлять учительскую работу. На уроке учитель должен делом заниматься, а не развлекать подростков своим «героическим» прошлым. Он замечал, что когда человек поддаётся воспоминаниям, непременно начинает себя рисовать преуспевающим, которому есть чем гордиться, начинает возвеличивать себя. Такое отношение к себе было чуждо Аркадию Львовичу.

Так что все дальнейшие воспоминания проходили мысленно, как напоминание о прожитой жизни. У детей военной поры, как и фронтовиков, жизнь сложилась по-разному. Кто оказался в оккупации, кто спасся, эвакуируясь вглубь страны, кто пережил войну в тылу, не испытав на себе ужасов бомбёжек, артобстрелов, зверств оккупантов.

В тридцать девятом Александра, или как её в семье звали Шура, овдовела. Муж был прорабом на стройке. Несчастный случай. И нет человека. Осталась тридцатилетняя вдова с двумя детьми, не имея ни образования, ни специальности.

У Шуры было два брата и сестра. Старший Кирилл техникум горный окончил. Учиться пошёл ещё до революции. В гимназии начинал учёбу.

Как не трудно было многодетной семье пережить годы революции и гражданской войны, родители постарались дать хоть одному ребёнку образование. Только не повезло ему. И работа была по душе, и заработок приличный. Женился, дети пошли. Болезнь скосила. Диабет. В те годы нередко имела смертельный исход. До тридцати не дожил.

Младшим Зине и Коле семилетку удалось окончить. Эти сразу устроились. Тогда по всей стране создавались «ликбезы» (школы взрослых для ликвидации безграмотности), семилетнего образования хватило, чтобы в сельской школе учителями поработать. Учителя от воинской службы освобождались. Николай в тридцать третьем добровольцем пошёл служить в армию. Направили в войска НКВД. В Киеве служил.

Шуру только в шестнадцать лет определили в первый класс единой трудовой школы. Окончила четыре класса. Жили тогда в Тамбове.

Зина удачно вышла замуж. За латыша-юриста. Направили Эрнеста Андреевича прокурором в Шульгинский район. В сороковом похоронили бабушку, в январе, Аркаше только что три года исполнилось. Условились, Зина забирает сестру с двумя детьми и отца по месту службы мужа. Переезжали в конце сорокового, снег уже выпал вовсю. В Мичуринске дом продали и на вырученные деньги купили избу в деревне Никольское, что притулилась рядом с райцентром – селом Шульгино. Квартиры прокурору не нашлось, комнату снимали. Должность дяди Эрнеста, как его звали дети, была такой значительной, ради этого можно было мириться со многими неудобствами.

Избушка в Никольском небольшая. Сенцы, по правую руку входная дверь. По порожку в две ступеньки спускаешься в комнату. Пол углублен, чтоб в избе теплее было, да и на стены меньше кирпичей пошло. Кирпичи из необожженной глины, перемешанной с соломой для лучшей связки. Крыша, как все избы в деревне, соломой крыта. В избе слева у самой стены русская печь, комбинированная, перед печью пристроена плита, которую топили соломой. Сельчане, кто корову держал, кизяк на зиму заготавливали. Приезжие горожане без коровы обходились. Так что русскую печь редко затапливали. Перед печью отгорожен в одну доску небольшой закуток, служил кухней. Лежанка на печи не широкая, но двое детей вполне умещались, чтобы погреться, когда наступали холода. За печью детская кроватка Аркаши и через узенький проход вплотную к стене стоял сундук – семейная реликвия. Вместительный, с двумя ручками. Попутешествует сундук с хозяевами по всей России, в Латвии обоснуется, а закончит свой жизненный путь на Алтае, пережив своих хозяев. Рядом с сундуком перекрывал заднюю стену комод. Комод с фигурной крышкой, под которой два выдвижных ящичка, а ниже два больших вместительных для постельного белья и прочих изделий из ткани. Комод дореволюционной работы разукрашен искусной резьбой неизвестного мастера. Над комодом по центру в изящной деревянной рамке большая фотография сестры Аркадия Лёли, когда ей было девять месяцев. Отец увлекался фотографией, сам увеличил портрет своей любимицы. На комоде на кружевной скатерти по углам сидели две большие гуттаперчевые куклы размером с полугодовалых детей. Кукла-девочка была Лёлина. Играла с ней, после чего ставила в отведённое место на комод. Вторая кукла-мальчик – любимый Аркашин Борька. В отличие от сестрёнки Аркаша реже брал Борьку поиграть. Знал, что мальчишкам стыдно играть в куклы. Но не мог отказать себе в удовольствии позабавиться с таким добрым улыбающимся другом.

Два небольших оконца глядели на улицу. Между ними стоял обеденный стол, над которым постоянно висела маленькая фарфоровая лампа без стекла. Таких стёкол достать было негде. У неё и фитиль был раза в три меньше обычного. Чтобы экономить керосин, вместо обычной большой лампы часто зажигали эту, взрослые называли её коптилкой.

Под окном к столу примыкала лавка. Служила дедушке ещё и верстаком. Дедушка настоящий техник-строитель, умел всё. На этой скамейке он паял соседям прохудившиеся кастрюли, лудил. Из листа жести мог изготовить кружку с ручкой и даже кастрюльку. Подшивал дратвой валенки. Аркаша много раз смотрел, как дедушка прокалывал шилом отверстия в толстой подошве, а потом орудовал двумя иголками, чтобы получить прочный шов, как на швейной машинке. А какой был печник! Любую печь мог сложить. Только в небольшой деревеньке редко кому нужен печник.

В углу у входа возле второго окна кровать, мать с дочерью спали. К перегородке, что скрывала кухоньку, приставлена кровать для дедушки.

На стенах, оклеенных старыми газетами, висели картинки из журнала «Советский экран». Позже развесили рисунки, раскрашенные цветными карандашами, на больших листах белой бумаги. Кто-то из местных умельцев то ли подарил, то ли в уплату за работу вознаградил. Как поселились в Никольском, мама-Шура стала шить соседям на заказ. Пока муж был жив, нигде не работала. Хватало забот с двумя детьми. Но у неё была швейная машинка «Зингер». Позже, когда Аркаша станет Аркадием Львовичем, случайно вычитает, что эти заграничные машинки выпускал Тульский завод. Но машинка обладала отличными качествами и стала кормилицей семьи. Александра была большая мастерица, искусно плела кружева. Как вышла замуж и получила в подарок новенького «Зингера», пошла на курсы кройки и шитья. Два года учёбы даром не прошли. Обшивала детей. А когда осталась без мужа, шитьём стала зарабатывать на жизнь.

Аркадий Львович по воспоминаниям взрослых и сохранившимся документам вычислил, что семья переехала в Никольское, когда было ему около четырёх лет, и это произошло в конце 1940-го года. Первые месяцы пребывания в селе ничем примечательным не запомнились. А вот когда лето наступило, мама брала парнишку на базар. Слово «рынок» никто не употреблял, все говорили «базар». В несколько рядов длинные столы-прилавки, на которых разместилась всякая всячина. Аркаше походы на базар запомнились тем, что всякий раз мама покупала или эскимо или леденец на палочке. Эскимо было замороженным цилиндриком сладкой воды розового цвета. Лизать такое эскимо было вкусно и приятно. Красные, зелёные, синие леденцы были в форме петушков, уточек и разных зверушек. Если мама или дедушка уходили на базар одни, то Аркаша всегда с нетерпением ждал возвращения, с базара приносили гостинец.

Базар был в Шульгино. На самом краю села, перед входом стояла огромная деревянная ветряная мельница. Она была старая, неработающая, крылья не вращались, но поражали своими размерами. Недалеко от базара длинное одноэтажное здание суда. Здесь работал дядя Эрнест. У него свой отдельный кабинет. Но Аркаша там никогда не был. Заходили только в большой коридор, освещенный несколькими окнами с широкими подоконниками. Несколько раз приводила туда мама Аркашу. В коридоре всегда толпился народ. Мама ставила сына на подоконник и предлагала прочитать стихотворение. Слабость всех родителей, похвастать своим ребёнком, продемонстрировать, какой он необычайно способный. Говорила, что все плохо слышат, просила читать, как можно громче. И Аркаша старался изо всех сил. Надо отметить, что Аркаша рос ребёнком застенчивым, стеснительным. Вот мама и старалась преодолеть природную робость сына. Получалось неплохо. Мальчик охотно выступал перед взрослыми. Так состоялись его первые публичные выступления.

В вечернее время, когда заканчивался рабочий день, ходили в гости к тёте Зине.

У Эрнеста Андреевича был детекторный приёмник. Через наушники можно было слушать Москву. Радио и электричества не было ни в Никольском, ни в Шульгино. Несколько раз Аркаша приобщался к этому чуду века. Сквозь треск и шорохи отчётливо слышалась музыка, но очень тихо. Когда говорили, слова было трудно разобрать. Такое радио большого интереса у ребёнка не вызвало.

При переезде любимого коня-качалку оставили, без того вещей было много, а вот трёхколёсный велосипед взяли. На зависть деревенским детишкам лихо разъезжал Аркаша на велосипеде. Но не жадничал, всем давал прокатиться. Соседских ребятишек было немного, так что и самому удавалось покататься.

Приходила проведать отца и сестру тётя Зина. Чаще всего с мужем. Приносили продукты, детям сладости. Для детей их приход всегда был радостным событием.

Лето было обычным, жарким, солнечным. День, когда началась война, не сохранился в памяти Аркаши, но он хорошо запомнил это лето, лето сорок первого года. От взрослых слышал, что началась война с немцами. Запомнил их тревожное состояние, страх: что же будет? В Никольском, видимо, не было мужчин, подлежащих мобилизации. Потому в деревне не было проводов мужчин на фронт. Дедушке было 63, пенсионеров в армию не брали. Дядю Эрнеста, как работника правосудия, не мобилизовали. Не взяли на фронт комбайнёра, что жил в доме напротив. Хлеб для армии надо было кому-то убирать. Во время уборки комбайн ночевал возле дома. В остальное время комбайнер работал на тракторе, который тоже часто ставил возле своего дома.

Аркаша любил подходить близко к трактору, чтобы насладиться необыкновенным ароматом керосина, который исходил от трактора, современный керосин так не пахнет.

Подолгу разглядывал железную машину с большими задними колёсами, обода которых утыканы клиновидной формы шипами. С такими шипами трактор нигде не забуксует. Революционные поэты и писатели эпохи колхозов эти колёсные трактора назовут железными конями. Школьником даже песня-марш запомнится: «Ой! вы кони, вы кони стальные».

Недоумение только вызывали слова: «Мы с железным конём все поля обойдём: соберём, мы посеем и вспашем». Аркадий знал, что сначала пашут, потом сеют, и только уже потом убирают урожай. Может поэт никогда в деревне не был? Но, скорее всего, заключал Аркаша, поэт нарушал последовательность операций из-за рифмы. Никто не обратит внимания во время исполнения такого бойкого и задорного марша на последовательность слов, а без рифмы песню не споёшь.

Освобождённых от армии, как дядя Эрнест и комбайнёр, видимо, было совсем мало. В двух сёлах Аркаша видел на завалинках несколько стариков, по улицам бегали дети, а в мастерской МТС (так сокращённо назывались машинотракторные станции, обслуживающие колхозы тракторами, комбайнами и сельхозтехникой) трудились молодые ребята.

В нескольких километрах от Никольского находилось село. Все его называли «совхоз». Он и по сей день существует. В нынешнее время называется центральная усадьба совхоза имени Ленина. Никольское ныне входит в эту сельскохозяйственную организацию как отделение совхоза.

В описываемую пору в Никольском был колхоз. А в совхозе своя швейная мастерская. Большая, здание, где работали портнихи, в три этажа. Туда устроилась на работу мама Аркаши. Когда началась война, шили военное обмундирование: гимнастёрки, солдатские брюки, которые смешно назывались «галифе». Аркаша запомнил, как зимой мама приносила работу домой, шила солдатские телогрейки и ватные брюки. И ещё солдатские рукавицы с отдельным указательным пальцем. Аркаше объяснили, чтобы на войне можно стрелять, не снимая рукавицы. Чтобы солдат руки не обморозил. Но Аркаше всё равно было непонятно, как же таким большим неуклюжим пальцем можно нажать на спусковой крючок винтовки, он же туда не влезет. Но такая была выкройка, такой был заказ. И какой-то неведомый изобретатель рукавицы гордился, что проявил заботу о воюющих солдатах.

С сестрой Аркаша несколько раз ходил в совхоз, навестить работающую в мастерской маму. В совхозе, проходя по одной из аллей, всякий раз останавливались дети, чтобы рассмотреть бюст Ленину и бюст Сталину на высоких с человеческий рост постаментах.

Во время этих хождений в совхоз Аркашу больше привлекали утята. По соседству с Лениным и Сталиным находился небольшой пруд с близко посаженными деревьями вокруг него и яркой сочной травой, украшавшей берег. Из пруда выходила утка, неторопливо переваливаясь с боку на бок, а за ней в ряд цепочкой семенили маленькие жёлтые утятки. Они были такие пушистенькие, такие хорошенькие, что Аркаше всякий раз хотелось подержать их в руках, погладить эти живые комочки. Это желание поймать напоминало азарт, инстинкт охотника, с той разницей, что вовсе не собирался их убивать, делать своей добычей. Но всякий раз, когда приближался к утятам, мама-утка крякала, подавая команду, с плеском входила в воду, и послушная малышня, взмахнув покрытыми пушком крылышками, бросалась вслед в воду. Выводок отплывал на безопасное расстояние, и Аркаше ничего не оставалось, как любоваться издали красотой этого чуда природы, дружной утиной семьёй.

На фронт ушёл дядя Коля, о чем сообщил письмом. Письма читали вслух.

Сперва пришло письмо от жены дяди Коли. Сообщала, что 6-го июля сорок первого (в письме стояли цифры 6.07.41) в три часа дня проводила своего любимого мужа. От дяди Коли сначала пришло письмо без обратного адреса. Потом с адресом: «Действующая Армия. Полевая почтовая станция № 813 ЛАП-790 литер А взводуправление 1-го дивизиона».

В письме: «Здравствуйте дорогие родные! Папа, Шура с ребятками и Зина! Я жив и здоров. Про Андреевича не упоминаю, потому что он, наверное, тоже на фронте. Я нахожусь на фронте западного направления. Как получите моё письмо, пишите скорее мне ответ, как вы живёте, все ли живы и здоровы. Вот уже скоро будет два месяца, как я в армии, а писем ниоткуда не получал. Из дома от Веры тоже пока писем не было. Как чувствует себя Шура с ребятками? Аркаша, наверное, большой стал и научился писать, пусть мне на фронт пришлёт письмецо. Да и Люлеша пусть не забывает дядю Колю. Мне отрадно будет получить от всех вас весточки. Я ведь ещё ни от кого не получал писем. Пишите мне все. Крепко вас всех целую и желаю всего хорошего. Ваш сын, брат и дядя Коля. 18.08.41 г. 17 ч. 30 мин».

Аркаша хорошо запомнил, как дядя Коля в одном из писем написал, что война будет долгой, надо полагать, несколько лет. Уже позже, школьником, Аркаша удивлялся, как тогда в сорок первом дядя предугадал, что война растянется на много лет. Все взрослые были уверенны, что нападение немцев отобьют и война закончится в том же году.