Текст книги "Метель"
Автор книги: Георгий Чулков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
V
Филипп Ефимович Сусликов любил совать свой нос, куда не следует. А любовные темы, разумеется, прельщали его прежде всего, особенно если он предчувствовал, что между любовниками создались отношения не совсем обыкновенный. Притом, конечно, всякая противоестественность положения вызывала в нем особого рода вдохновение, и он тогда обнаруживал, так сказать, бездонное глубокомыслие.
Нерадовская история давно к себе влекла господина Сусликова. Он порою изнывал от желанья разгадать нерадовскую загадку, но у него не было прямых сведений и решительных указаний на действительную правду. Он мог только догадываться и предчувствовать.
В то утро, когда Александр Петрович уехал в Финляндию, у Сусликова явилось непреодолимое желание посетить господ Поляновых, узнать поточнее о свадьбе и, если возможно, что-нибудь извлечь любопытное из бреда Анны Николаевны. На этот бред он рассчитывал очень и очень.
В квартире Поляновых наткнулся он неожиданно на Ванечку Скарбина. Они не были знакомы и смотрели друг на друга с недоумением.
– Я – Сусликов, – сказал Филипп Ефимович, рассматривая студента.
– Иван Скарбин, – отрекомендовался и Ванечка, в свою очередь мрачно оглядывая непонравившегося ему посетителя.
– А где же Александр Петрович? А Танечка где?
– Уехали.
– Как уехали? Вместе? Куда уехали? – забеспокоился Сусликов.
– Нет, не вместе, а куда – не знаю.
– Анна Николаевна по крайней мере дома ли?
– Дома, но больна. К ней нельзя.
– Мне можно, можно, – залепетал Сусликов, вылезая из своей хорьковой шубы. – Я друг дома. Мне можно.
– Нет, уж извините. Я вас не пущу, – нахмурился Ванечка.
– Это что за охранитель такой, Господи помилуй, – рассердился Филипп Ефимович.
– Не пущу, – повторил сердито и решительно Ванечка.
– И в гостиную не пустишь? – удивился Сусликов. – В передней меня хочешь продержать, студент?
У Филиппа Ефимовича была такая манера внезапно переходить на «ты», сбивая с толку малоопытного собеседника. Но застенчивый и скромный Ванечка, всегда пасовавший, когда его обижал кто-нибудь, хотя бы, например, князь Игорь, оказывался весьма твердым и даже воинственным, если нужно было постоять за другого и особенно за слабейшего.
– В гостиную можете войти, а с Анною Николаевною вам нельзя разговаривать. Это волновать ее будет.
– Ванечка! Ванечка! – раздался в это время из спальни капризный и требовательный голос Анны Николаевны.
Ванечка тотчас же к ней бросился. Филипп Ефимович юркнул в гостиную, а оттуда сунулся в комнату Танечки. Там, разумеется, Танечки он не нашел. Зато он усмотрел на полу письмо, которое обронил торопливый Александр Петрович. Сусликов тотчас же без малейшего угрызения совести письмо поднял и спрятал к себе в карман. Украв письмо, бесстыдник совсем развеселился и решил побеседовать с «анархистом», как он мысленно называл почему-то тишайшего студентика.
Успокоив Анну Николаевну, Ванечка пошел разыскивать названного гостя. Филипп Ефимович, оказался в столовой, где он успел налить себе чаю, воспользовавшись кипящим самоваром, который Ванечка только что собственноручно притащил из кухни.
– А варенье у тебя есть, анархист? – спросил Сусликов смеясь.
– Малиновое, – сказал Ванечка угрюмо, доставая из буфета вазочку с вареньем.
– А ведь я угадал, что ты анархист, – радовался чему-то Филипп Ефимович.
– И не угадали. Я социалист-революционер, а вовсе не анархист, – не утерпел Ванечка.
– Это все равно, милый мой, – вскричал Сусликов. – Но, признаюсь, меня очень тянет к вашей компании. Всегда я был в стороне от доморощенных радикалов, но платонически к ним очень даже стремился.
– Зачем они вам?
– Как зачем? Да ведь у них любопытнейшая психология. Я, конечно, мой милый, имею в виду, так сказать, половую психологию. До политики мне, в сущности, никакого дела нет. Так вот я говорю, что у русского радикала-интеллигента есть нечто в душе христианское и даже монашеское. С одной стороны, как будто аскетическая строгость и строжайшая нравственность, а с другой – самая откровенная распущенность и даже очень безвкусная. Мне кажется, они и целоваться не умеют наши интеллигенты. Целуются, но безрадостно, бездарно и не подозревают даже, что этакие безвкусные поцелуи гнуснейший из грехов. Любопытно было бы с ними поближе познакомиться.
Ванечка густо покраснел.
– Вы эротоман, – брякнул он, негодуя.
– У! У! Анархист, – потыкал ему в бок пальцем, Филипп Ефимович. – А ты, дружок, в Танечку не влюблен? Я бы влюбился… Я в ней что-то предчувствую. Это уж не аскетизм – строгость ее. Тут что-то другое. Целомудрие в ней, правда, есть какое-то особенное, но надо его раскусить. Тут для меня загадка, признаюсь….
Ванечка гневался.
Но Филипп Ефимович, не замечая его гнева, дружески с ним простился и ушел, нащупывая в кармане украденное письмо.
Разумеется, он сломя голову полетел к Марье Павловне. Письмо он успел прочесть на извозчике. Дома супруги сладостно посплетничали, но эта идиллия нарушена была весьма нелепою случайностью. А именно, не прошло и получаса после супружеских нежностей, как Филипп Ефимович, вообразив почему-то, что Мария Павловна в кухне, поймал в коридоре пухленькую горничную и обошелся, с ней нескромно. В этот миг появилась в коридоре Мария Павловна и, увидев безнравственную сцену, огласила дом воплями.
А через полчаса она поехала в Царское Село. У нее была странная привычка: после каждой измены своего чувственного супруга она ездила к княгине «рыдать на плече ее», как она сама странно выражалась. Княгиня почему-то довольно терпеливо переносила этакие излияния.
И на этот раз княгиня вытерпела покорно «рыдания на плече», но Мария Павловна этим не ограничилась и вдруг как-то сразу объявила о свадьбе князя Игоря.
Княгиня едва не упала в обморок. Впрочем, после минутной слабости, она проявила решимость, до того времени ей несвойственную. Не предупреждая мистера Джемса и даже не прощаясь со своею болтливою гостью, она стремительно вышла из комнаты, оделась и куда-то уехала.
Мария Павловна битый час сидела в гостиной, полагая, что княгиня дома и выйдет к ней в конце концов. Но ее не было. Появился мистер Джемс, подробно рассказал Марье Павловне содержание передовой статьи Times, хотя Мария Павловна вовсе его об этом не просила. А княгиня между тем как будто бы исчезла бесследно.
Мария Павловна была очень обижена, когда выяснилось, что княгиня давно уже куда-то уехала, не сказав никому, вернется ли она сегодня домой.
VI
Было мрачно в доме князя Нерадова. С того часа, когда князь приказал Паучинскому объявить ультиматум Александру Петровичу с тем, чтобы непременно «помешать этой безумной свадьбе», неблагополучно стало в нерадовском доме. Князем овладела какая-то зловещая меланхолия. Слуга, секретарь, экономка ходили на цыпочках, подавленные мрачностью князя. Князь почему-то всегда внушал слугам чрезвычайный страх, даже ничем не выражая своего гнева. И на этот раз по всему дому распространилась весть о том, что князь чем-то расстроен и недоволен. Был отдан решительный приказ никого не принимать под каким бы предлогом ни добивался посетитель свидания. Слуги знали, что ослушаться князя невозможно. Запрещено было даже докладывать о тех, кто являлся с надеждою получить у князя аудиенцию. Сам князь сначала бродил по всему дому, со странною злою улыбкою рассматривая, как что-то новое, всех «рокотовых», «боровиковских», «левицких» и каких-то неизвестных, но льстивых живописцев, изображавших послушно знатных, и чванных его предков; он заходил в библиотеку и в рассеянности брал с полок и рассматривал все, что случайно попадалось под руки – то несравненного «docteur en medecine de la faculte de Montpellier, cure de Meudon»[11]11
Доктор медицины университета Монпелье, викарий из Медона – Франсуа Рабле.
[Закрыть], то «Memoires de Jacques Casanova»[12]12
«Мемуары Джакомо Казановы»
[Закрыть], то в драгоценном миланском издании «Decameron di messer Giovanni Boccaccio»[13]13
«Декамерон» Джованни Боккаччо
[Закрыть], то редкостные тетради розенкрейцеров, то экземпляр «Wilhelm Meisters Wanderjahre»[14]14
«Годы странствий Вильгельма Мейстера»
[Закрыть] с собственноручною надписью Гете одному из Нерадовых… Но едва ли князь вникал в то, что было у него перед глазами. Слишком долго скользил его тяжелый взгляд по одной и той же странице. А потом книга выпадала из немолодых уже и дрожащих рук. Наконец, князь ушел к себе в кабинет. Правда, он выходил в столовую к обеду, дабы не нарушать порядка. Но если бы кто-нибудь посторонний посмотрел тогда на князя, осунувшегося и бледного, наверное подумал бы о суетности всего земного, о напрасной гордости, о слепых страстях, обрекающих в конце концов человека на постыдный плен. Было даже что-то ужасное в лице князя; было что-то страшное в его глазах, из которых как будто улетела жизнь…
Он сидел в кресле у себя в кабинете в каком-то странном оцепенении. Помимо его воли, как во сне, припоминались ему случаи, встречи, слова, слезы, улыбки – все то, о чем он хотел теперь забыть и вот не мог.
– Вздор! Вздор – говорил князь, стараясь успокоить себя. – Я виноват, разумеется, но не более, чем все мои добрые друзья. Так устроен мир. Тут уж круговая порука, так сказать.
Но мысль о круговой поруке была как-то неутешительна. Он вспомнил, как будучи в Риме, получил письмо, в котором его извещали о «несчастии». Письмо было взволнованное и полное противоречий. И вот с этого часа началось непрестанное беспокойство и мучительная тревога в жизни князя. Ужаснее всего было то, что в князе проснулась какая-то нежность к этому ребенку, недоступному и милому, чужому и родному, далекому и близкому.
Сколько раз он делал попытки увидеть его. Но ему удавалось это очень редко. И если иногда удавалось, то еще мучительнее болела душа от стыда и отчаяния. Только один раз, когда девочке было три года, мать привела ее к нему на полчаса и оставила ему ее портрет.
И старый многоопытный князь во время этого свидания робел, как юноша, изнемогая от непонятной любви к этой девочке с печальными и загадочными чуть косящими глазами.
Сколько раз мелькала у князя сумасшедшая мысль – пойти к тому, кого он обманул, и на коленях умолить его отдать ребенка. Но он малодушно не делал этого. Сколько раз князь с изумлением замечал в себе непреодолимое желание пойти к дому, где жили они, эти люди, чья судьба так странно была связана с его судьбою, и там стоять, угадывая, что совершается за каменною стеною. Однажды в мрачный осенний день он в самом деле несколько часов простоял под окнами этого дома, не замечая дождя, который моросил беспрерывно и уныло.
Но прошли года и сердце привыкло к этой неутоленной печали. Только встречая иногда где-нибудь в театре эту подрастающую девушку, князь опять и опять предавался своим безнадежным и мрачным мыслям об ее судьбе.
Но ему никогда не приходило в голову, что все может сложиться так ужасно, как это случилось теперь.
– Возмездие! – шептал князь и сам удивлялся своему малодушию, и даже смеялся над собою, но теперь никакая ирония не спасала его от ужаса и стыда.
– Но я не допущу этого. И кончено. И приняты все меры к тому. Значит, я не потерял еще головы. А если этот несчастный догадается, почему невозможна эта свадьба, не все ли равно в конце концов? – так думал князь.
Но, должно быть, это было «не все равно», потому что у князя кружилась голова и как-то странно слабели ноги, и он сам себе казался жалким и слабым.
– А ведь, пожалуй, не я предлагаю ультиматум этому человеку, а мне его предложил кто-то… Но кто же это, однако? – бредил князь.
И вдруг князь заметил, что пламя всех свечей в канделябрах наклонилось и вытянулось в одну сторону, как будто подул ветер откуда-то. Но откуда бы подуть ветру? Правда, на улице выла лютая метель, но на окнах были спущены плотные шторы, а двери затворены и никто из слуг не смел даже приблизиться к кабинету. Таков был приказ.
Этот ничтожный случай почему-то окончательно расстроил князя. Он хотел встать и убедиться, что двери худо притворены, что где-нибудь в квартире открыли форточку и вот ветер проник в кабинет и наклонил пламя свечей, но встать он не мог от странного никогда им не испытанного страха.
– Может быть, ветер ворвался все-таки сквозь оконные рамы, – старался успокоить себя князь. – Да, нет! Пламя наклонилось и вытянулось как раз в сторону окон. Нет сомнения, что кто-то расхаживает по квартире. Но какое существо посмело ворваться в дом, несмотря на запрет?
Пламя свечей заколебалось вновь и вытянулось прямо, чуть дрожа. Очевидно, кто-то медлил в зале или в гостиной, не решаясь войти в кабинет. В сущности, ничего сверхъестественного в этом не было, и князь как будто без достаточных оснований так испугался. Он и сам это понимал прекрасно, но тут дело было не в понимании, а в чем-то совсем ином. Смятение князя продолжалось до того мгновения, когда он вдруг увидел около бюро Александра Петровича. Как только князь его увидел, тотчас же пропал весь страх.
– Вот оно что! – подумал князь. – Теперь все понятно.
Само собою разумеется, что вовсе уж не так было понятно это несвоевременное появление Полянова в кабинете Алексея Григорьевича Нерадова, да и двери как будто не отворялись вовсе, но князь был рад, что кончилось томительное ожидание чего-то неизвестного.
«Превосходно, – подумал князь. – Господин Полянов явился потребовать у меня отчета. Что ж! Лучше поздно, чем никогда. Дадим отчет, если так все сложилось. Впрочем, откуда же он явился в самом деле? Но разве в конце концов это важно откуда? Важно то, что он есть».
– Здравствуйте, – сказал князь глухо, не узнавая своего голоса. – Мы давно с вами не видались. Во всяком случае я очень рад.
Полянов беззвучно рассмеялся и махнул рукою, давая знак, что церемонии излишни. Одет был Александр Петрович в свой неизменный бархатный пиджак.
– А я ведь покончил с моим делом, – сказал вдруг Полянов улыбаясь, как будто бы они вчера виделись с князем и оба заинтересованы в каком-то деле.
Голос у него был придушенный: как будто бы он говорил через вату.
– Покончили? – спросил князь, удивляясь несколько тому, что Полянов держит себя как-то странно, говорит о каком-то деле, и, по-видимому, не намерен требовать «отчета», как предполагал князь.
– Покончил, знаете ли, и весьма успешно. Ну, это в сторону. Об этом при случае у нас с вами, князь, будет разговор, когда и вы предпримите некоторые шаги так, сказать… А я собственно пришел к вам за сувениром. Я всегда удивлялся, куда он исчез. И давно исчез – лет пятнадцать тому назад, я думаю. А он, оказывается, у вас.
– Ага! – сказал князь, догадываясь. – Так, значит, вам все известно?
– Я полагаю, что все… Отдадите сувенирчик? А? Ключик-то где?
И он провел рукою по бюро.
– Сейчас, сейчас – заторопился князь, тщетно стараясь подняться с кресла: ноги у него были как будто связаны и во всем теле была необыкновенная слабость.
Вдруг где-то явственно хлопнула дверь. Князю стало холодно. Ему почудилось, что метель ворвалась в дом. И в самом деле свечи в канделябрах мгновенно погасли.
– Сейчас, сейчас, – бормотал князь, шаря рукою по стене, где был электрический выключатель. – Вы видите, свечи погасли. Я электричество зажгу. Нельзя же нам с вами этак в темноте возиться.
Когда князю удалось найти выключатель и осветить комнату электричеством, Александра Петровича не было около бюро.
– Где же вы? – прошептал князь, озираясь вокруг.
В это время кто-то властно постучал в дверь. Князь молчал, стараясь угадать, кто бы это еще мог быть. Но стук повторился еще раз.
– Войдите! – решился, наконец, крикнуть князь, вставая с кресла и со страхом ожидая нового посетителя.
Дверь распахнулась и в комнату вошла княгиня Екатерина Сергеевна.
– Княгиня! – воскликнул Алексей Григорьевич, делая шаг навстречу жене. – Вы? О, Господи! А где же он? Вы встретили его сейчас?
– Кого? Не знаю, о чем вы… Да вы больны? У вас, кажется бред…
– Ничего. Это пройдет. Это так. Я задремал, должно быть. И мне почудилось… Но вы? Что с вами? На вас лица нет…
– Не то, не то, – перебила княгиня мужа. – Надо спешить… Игорь повенчается с этой девушкой. Поймите вы это, наконец! Ведь, это ужасно. Я не хочу. Господи! Я пришла к вам, потому что теперь все равно…
– Успокойтесь, ради Бога. Я принял меры, – сказал князь. – Господин Полянов…
Но князь не кончил фразы, вспомнив, что Александр Петрович был сейчас здесь.
– Какие меры! – опять перебила его княгиня в чрезвычайном волнении. – Ведь, поздно уже. Ведь, они в Тимофееве. А там отец Петр… Они поехали туда. Я в этом уверена. Сегодня суббота. Значит, завтра, наверное, и свадьба ихняя будет… Вот что вы сделали, ужасный, безумный человек! Спасти их надо, спасти! Поймите вы!
– Но что же делать? Что? – сказал князь, чувствуя, что шатаются стены и что вовсе непрочен пол, на котором он стоит.
– Мы поедем вместе, туда, в Тимофеево, – решила княгиня. – Надо по железной дороге до Платонова, а потом на лошадях верст десять. Я знаю. Быть может, мы успеем. В воскресенье утром мы будем там. Вы сами должны открыть Игорю вашу проклятую тайну. Или вы больны, князь?
– Едем, едем! Это неважно, что я болен, – торопливо и взволнованно говорил князь. – О, княгиня! Вы дорогой, вы великодушный, вы бесценный человек… Мы предупредим, мы спасем их… А потом я вам все объясню, решительно все… Какое счастье, что вы со мною сейчас. Но надо спешить, надо спешить. Когда поедем? Автомобиль! Поскорее автомобиль…
И князь бросился к звонку. В доме засуетились, забегали. Старые слуги, не посмевшие не пустить княгини в кабинет князя, теперь чувствовали, что им не поставят этого в вину.
– Скорее! Скорее! – торопил сам себя князь и, вынув из стола револьвер, сунул его в карман. Это был тот самый револьвер, который он отнял три месяца тому назад у Анны Николаевны.
– Зачем это? – спросила княгиня, чего-то пугаясь.
– Я в дорогу всегда беру, – пробормотал князь.
VII
Поезд должен был прийти в Платоново в одиннадцать, но где-то ночью, по случаю заносов, пришлось стоять ровно пять часов. И когда Нерадовы вышли из вагона в Платонове, у них у обоих было чувство безнадежности и страха перед будущим, а между тем надо было что-то делать и спешить.
Молодой румяный носильщик, козыряя, подошел к князю и доложил, что извозчиков вовсе нет. В деревне престольный праздник и мужики остались дома, никто не выехал.
– Как же быть? – сказал князь упавшим голосом. – Нам ведь нельзя пешком идти… До Тимофеева сколько верст?
– А кто его знает, – спокойно улыбнулся носильщик, не догадываясь о душевном состоянии князя. – Не то девять, не то одиннадцать. Тут постоялый двор есть. Переночевать можно. Утром остаповские мужики доставят точно, даже и беспокоиться не надо.
– Какие остаповские? Где они?
– Остаповские это и есть те самые, что близ Тимофеева. Тимофеево на речке Пря стоит, а не доезжая, примерно, версты, деревенька есть, Остаповкою называется. А мужики остаповские у нас сегодня гуляют по случаю запрестольной, – бойко объяснял парень.
– А деревня-то ваша где? Далеко ли до нее?
– Она, барин, тут и есть, совсем без расстояния.
– Надо, князь, этих остаповских разыскать поскорее, – сказала княгиня, защищая муфтою лицо от ветра и снега.
Услышав, что барыня называет своего спутника князем, носильщик сделался почтительнее и обнаружил готовность привести остаповских сюда, на станцию.
– А, может, они для вашего сиятельства и сегодня поедут. К вечеру и вернуться можно. Успеют погулять. У Ванюхина вот санки удобные. Я сбегаю. А вы, ваше сиятельство, в первый класс пожалуйте.
– Сбегай, братец, да поскорее, – попросил князь, вдруг поверив, что еще не все пропало, что этот Ванюхин в самом деле может спасти всех от беды.
В первом классе было двое пассажиров – молодая женщина в черном платке, с бледным иконописным лицом, и худощавый старик с густыми нависшими бровями и большою бородою, совсем белою.
Старик что-то рассказывал. И, когда вошла княгиня и за нею прихрамывая, князь, рассказчик, не обращая на них внимания, продолжал повествовать бесстрастным голосом.
– И пошел он тогда, милая моя, в Даниловский монастырь к старцу и говорит ему: «Душа моя ужалена грехом. Боюсь, говорит, что сквозь эту язвину войдет в нее диавол. Помоги, старче… А старец ему в ответ: «Знаю всю твою историю и как ты нечаянно в грех впал и как все сие открылось и как ты возроптал»… И действительно все ему по порядку рассказал. Устрашился тогда грешник и говорит: «Старче праведный! Объясни мне тайну». А тот ему: «Тайна, друже, в том, что все мы братья и сестры. Пока мы в любви нашей, как жених с невестою, как Христос с Церковью, до той поры мы и чисты. А как предел переступим – кровосмесители мы. А чрез это самое кровосмесительство и входит в мир смерть».
– Душно здесь, – сказала княгиня шепотом, доверчиво касаясь руки князя, как пятнадцать лет назад, – выйдем на крыльцо.
– Да, душно, – тотчас же согласился князь, вставая, и покорно пошел за княгинею, но ему было жаль почему-то, что нельзя дослушать рассказ старика.
– «А как предел переступим – кровосмесители мы. А чрез это самое кровосмесительство и входит в мир смерть»…
Они вышли на крыльцо.
Было не холодно, но ветер все гнал и гнал в бок падавший редкий снег, и хотелось укрыться куда-нибудь от этого влажного снега и разгулявшегося буйно ветра.
Небо было в сизых клочковатых облаках. Снег на дороге казался совсем синим. Из-за большой избы, с черными лысинами на крыше, слышались фальшивые звуки гармоники и нехороший, нетрезвый смех мужиков.
– Боже мой! – сказала княгиня, смотря в тоске на унылую дорогу, мокрые избы и почерневшие равнодушные березы. – Что теперь делается в Тимофееве! Лошадей бы что ли поскорей привели…
– Успеем. Вот жаль, что поезд опоздал, но ничего, ничего… Ведь, не Бог знает сколько здесь верст. Всего десять. Этот Ванюхин придет. Сейчас, сейчас…
И в самом деле на дороге замаячили люди. Это расторопный носильщик вел ямщика.
– Вот, ваше сиятельство, уломал его. А он, было, разохотился гулять. Не вытащишь из трактира, – сказал носильщик.
– А ты, любезный, дорогу знаешь? – спросил строго князь, недоверчиво поглядывая на ухмылявшегося без причины мужика.
– А вам какую дорогу надо?
– В Тимофеево, братец, в Тимофеево, – повторил князь, опасаясь, что разговор затянется, когда каждая минута дорога.
– Тамошние мы. Соседи, – сказал мужик, острыми и лукавыми глазами оглядывая то князя, то княгиню. – Потрафим небось.
– Хорошо, хорошо. Подавай только поскорее лошадей, – приказал князь. – Или нам с ним пойти?
– Идем, идем, – сказала княгиня и тотчас же, путаясь в шубе, стала спускаться с обмерзлого крыльца.
Лошади стояли у трактира. Пара пегих поджарых лошаденок, с подвязанными хвостами, запряжена была в небольшие, но глубокие санки с высокою спинкою. Князь усадил княгиню, обернул пледом ее колени, и подошел к ямщику, торопя его.
На трактирное крыльцо вышел огромный черный мужик без шапки и крикнул, смеясь:
– Куда тебя, Лука, несет! Сидел бы с нами. Андрей Иваныч гитару принес. Слышь, ты!
– Надо их сиятельство уважить, – отозвался тоже со смехом Лука, залезая в сани и перебирая вожжи руками в больших рукавицах.
Был седьмой час, когда они выехали на большак. Темное небо низко нависло над дорогою и снежными полями, широко раскинувшимися во все стороны. Стало холоднее. Ветер был неровный, порывистый. Сверху падали редкие крупные хлопья снега, а внизу курилась белая снежная пыль, закручиваясь иногда столбиками. Пегие лошаденки бежали бойко. Княгиня в вагоне не спала вовсе и теперь, когда сани понеслись по накатанной дороге, вдруг задремала, склонив голову на плечо князю. А князь не спал. Ему не нравилась спина ямщика, выбритый его затылок, пестрый кушак и было неприятно, что этот нетрезвый Лука время от времени посвистывает и напрасно дергает пристяжную.
Но скоро князь перестал думать об ямщике. В душе у князя было тревожно и смутно.
– Надо забрать себя в руки, – прошептал князь. – Главное надо понять, что собственно случилось. Ах, как обидно, что болит голова.
И князь постарался припомнить то, что произошло в пятницу и в субботу. Но припомнить по порядку, что случилось прежде, и что потом, было не так легко.
Вспомнив, как он через Сандгрена приказал Паучинскому передать «ультиматум» Александру Петровичу, князь даже слегка застонал от стыда и душевной боли.
«Как неосторожно и как грубо! – думал он в отчаянии. – Неужели нельзя было сделать это как-нибудь иначе!»
И вдруг князь вспомнил, что вчера у него был Александр Петрович. Только сейчас он с совершенною ясностью понял, что Александр Петрович не мог у него быть, да и не был, наверное, и что это все было наваждение. А вместе с тем он несомненно был. Как же так?
«И, главное, я не владел собою и он заметил, должно быть, что я его боюсь, – подумал князь, не сознавая, что эта мысль как будто противоречит его уверенности, что появление Полянова было лишь бред и сон. – Я испугался его постыдно. У меня ослабели ноги. И я даже не мог встать с кресла. Нехорошо, нехорошо…
В это время сани опустились низко в ухаб и сразу взлетели на верх, и князь отвернул поднятый воротник, чтобы посмотреть, где они едут, но в сумерках ничего нельзя было разобрать. Только верстовой столб мелькнул перед глазами на миг и это успокоило князя. Стряхнув с воротника снег, князь опять его поднял, но струя воздуха проникла все-таки под шубу, и стало беспокойно и холодно.
«Почему эта свадьба так ужасна, однако? – размышлял князь. – Ведь, не ужаснее она всего прочего. Все равно нет мне оправдания. А в этом деле я, пожалуй, и без вины виноват».
Князь попробовал усмехнуться, но из этой усмешечки ничего не вышло. И только в сердце боль стала больнее и страх страшнее.
– Нет, нет! Не бывать этой свадьбе! Безумие это… А вдруг они повенчались уже? О, Господи!
Проснулась княгиня и заметалась в санях.
– Где мы? Когда же Тимофеево это? Неужели долго еще ехать так?
– Теперь скоро, должно быть. Мы уже час едем. Ямщик! А, ямщик! Мы с дороги не сбились? А? – крикнул князь.
– Доедем, авось, – пробурчал ямщик неохотно.
