Текст книги "Метель"
Автор книги: Георгий Чулков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
XVI
В доме Щербаковых-Павиных на Моховой улице, в квартире хозяйки дома, собралось около сотни членов Теософического Общества. Заседание происходило в зале без окон, помещавшейся внутри квартиры и освещенной электричеством. Некий господину со странной фамилией Феникс, должен был читать доклад о Хронике Акаши, но почему-то медлил приехать, хотя старинные часы гулко пробили восемь, время, обозначенное на повестках.
Хозяйка дома Анна Федоровна Щербакова-Павина сидела в гостиной, окруженная единомышленницами, а перед нею в кресле торчал угреватый молодой человек, которого все считали за иностранца и звали почему-то «мосье Шарль», хотя по-русски он говорил бойко, а если делал ошибки, то не более, чем всякий одессист наш, и на француза вовсе не был похож.
Сын госпожи Щербаковой-Павиной, совсем юный правовед, очутившийся в этой комнате, по-видимому, исключительно вследствие своего телесного, а не духовного сыновства по отношению к хозяйке дома, сидел тут же, поглядывая на мосье Шарля не без явной вражды.
Одна востроглазенькая и сухенькая дама прощебетала что-то об имагинации, инспирации и интуиции мосье Шарля.
И тотчас же возгорелся спор, на какой стадии развития находится мистический опыт господина Шарля. Сам господин Шарль был при этом пассивен.
Будучи, вероятно, знаком с теорией теософской весьма поверхностно, он благоразумно уклонялся от принципиальных, так сказать, утверждений и ограничивался только описанием своих душевных состояний и опытов, о которых с необыкновенным жаром спорили дамы.
Одна очень полная особа настойчиво уверяла всех, что мосье Шарлю свойственна уже интуиция. Некоторые, напротив, довольствовались мнением, что пока еще у господина Шарля раскрывается в душе имагинация и не более того.
Вдруг совершенно неожиданно юный правовед засмеялся очень громко и нескромно. Дамы, недоумевая, оглянулись на юношу. И сама госпожа Щербакова-Павина, подняв брови, с кислою улыбкою попросила сынка разъяснить всем причину столь неожиданного смеха:
– В чем дело, мой друг? Ты смеешься, мой милый, как-то непонятно… Мы заинтригованы, наконец…
– Pardon, mesdames, – еще раз фыркнул правовед. – Я вспомнил. Мне стало смешно. Я вспомнил, mesdames, как я третьего дня с ним разговаривал…
– С кем.
– Вот с ним, – бесцеремонно показал пальцем на господина Шарля смешливый юноша.
– Ну, и что же, друг мой?
– Я прихожу к maman. Ее нет. В маленькой гостиной сидит он.
– Кто?
– Мосье Шарль, mesdames… Я говорю ему: вы знаменитый человек. Все про вас говорят, что вы ясновидящий. Расскажите мне про мою судьбу. А он мне: хорошо, только я, извините, плохо говорю по-русски. Я, говорит, постоянно за границей живу. Прекрасно. Я с ним по-французски заговорил. Худо понимает. Что такое? Я по-немецки тогда. Совсем плохо. По-английски. Он, оказывается, по-английски ни одного слова не знает. Правду я говорю, мосье Шарль? Он, mesdames, ни на каком языке не говорит! По-русски разучился, а по-иному тоже не знает. Разве, mesdames, не смешно, когда человек совсем без языка. Как обезьяна какая.
– Я знал разные языки. Только я забыл всякие языки. Мне такой голос был, чтобы я забыл всякие языки, – сказал Шарль, обеспокоенный и обиженный замечанием правоведа. – У меня такое сношение было…
– Какое сношение? – опять фыркнул правовед.
– Мосье Шарль хочет сказать внушение, – пояснила госпожа Щербакова-Павина, строго оглядывая сына.
Дамы смутились, но появился господин Феникс и спас положение. Это уж был жантилом. Не чета угреватому Шарлю. Господин Феникс говорил на всех языках и вид у него был внушительный.
Все засуетились и дамы, шурша юбками, направились в залу. Господин Феникс уселся за стол, покрытый лиловым сукном, и аудитория замерла в благоговейном внимании.
– Первая подраса атлантов, то есть ромоагалы, произошли от лемурийцев, – вещал господин Феникс, поднимая многозначительно руку:
– Вторая подраса, тлаватли, и третья, толтеки…
Многие усердно записывали. Аудитория состояла преимущественно из пожилых дам, но были и молодые: одна небезызвестная художница, с миловидным, но как бы овечьим лицом; один сомнительный поэт; несколько молодых людей бюрократического типа; барон Фентиль, у которого были связи в министерстве двора, чем он и пользовался, устраивая там торопливых карьеристов… Одним словом публика была разнообразная.
В последних рядах сидели Анна Николаевна Полянова и рядом, как аргус, госпожа Аврорина.
– «Женская душа господствовала в конце лемурийского периода. А между тем в ту древнейшую эпоху, когда население земли было однополым», – повествовал докладчик.
В это время в залу вошел князь Алексей Григорьевич Нерадов. Аврорина тотчас же устремилась к нему и зашептала ему на ухо в явном смятении:
– Не хочет, не хочет, не соглашается! Приехала, а вот не хочет теперь. Привезла, а она упрямая…
– Не беспокойтесь. Я сам, – перебил князь досадливо.
– Нельзя, нельзя! Она способна на все. У нее… У нее револьвер…
– Что? – удивился князь.
– Револьвер, говорю.
– Вздор! вздор! – пробормотал князь. – Ведь, восемнадцать лет прошло. Ведь, не сумасшедшая она в самом деле…
А в это время с другого конца зала звучал бархатный приятный баритон знаменитого теософа:
– «Человеческое тело было тогда иного состава. Мягкие пластические вещества определяли его натуральную видимость…»
– Я сам поговорю с нею. Оставьте нас, – сказал князь решительно.
– И я, и я хочу…
– Чего хотите?
– Присутствовать хочу.
– Сейчас же уезжайте домой, – нахмурился князь.
Аврорина съежилась, склонила покорно голову и, скрипнув дверью, вышла из залы.
– «Некогда не было ни мужчин, ни женщин», – поучал господин Феникс своих теософов. – «Некогда единополый человек производил другого из самого себя»…
Князь пристально и зорко следил за Поляновой. Она сидела, отвернувшись от князя, комкая в руке платочек.
– «Оплодотворение было внутренним актом. Теперь, как известно, тело лишено этой способности. Оно теперь нуждается во взаимодействии с другим телом для того, чтобы произвести новое существо»…
Но князь не слышал голоса докладчика и не видел его лица. Он только видел дрожащие пальцы Анны Николаевны и белый платочек, трепетавший в ее руках.
– «Их жизнь была подобна сну», – пел теософ.
– Неужели прошло восемнадцать лет? – думал князь. – И прошлое как сон какой. Сколько ей теперь лет? Тридцать семь? Нет, тридцать восемь, пожалуй…
– «Было время, когда на зачатие смотрели, как на священное действие», – звучал тот же теософический голос, обольщая покорных учеников.
Докладчик сделал знак. Председательница объявила перерыв и публика встала, дамы заговорили вполголоса и опять зашуршали юбками.
Князь вздрогнул и, стараясь ступать твердо, направился к Анне Николаевне Поляновой.
Она, чувствуя, что князь идет к ней, вдруг заметалась, как будто ей грозила опасность, и уже встала, глазами ища выхода, когда князь подошел совсем близко, и, взяв за руку, посадил ее рядом с собою.
Безвольная, не отвечая на пожатие руки и не отнимая ее, однако, она была в явном смятении и даже в каком-то суеверном испуге.
– Что вам надо? Зачем вы? – лепетала она, отвертываясь от князя, который тщетно старался заглянуть ей в глаза.
Она была в том же голубом платье, что и на вернисаже, и кроме нее в зале не было ни одной декольтированной дамы.
– Зачем? Зачем? Оставьте меня, – бормотала она, дрожа и задыхаясь.
– Мне надо поговорить с вами, – сказал князь тихо, все еще не выпуская ее руки. – Мы уедем отсюда. Нам помешают здесь.
– Нет, нет! – заволновалась Анна Николаевна, как будто князь предлагает ей что-нибудь ужасное и преступное. – Нет, нет…
Но тотчас же она покорно пошла за князем, который повел ее к выходу, не замечая в рассеянности, что господа теософы смотрят на него с беспокойным любопытством. И в ту минуту, когда князь усаживал в дожидавшийся его автомобиль Анну Николаевну, придерживая одною рукою шляпу, которую осенний ветер рвал с его головы, кто-то коснулся его локтя. Князь сердито обернулся и увидел при свете фонаря выпуклые голубые глаза.
– Будьте осторожны, будьте осторожны, умоляю вас! – бормотала Ольга Матвеевна Аврорина, простирая к князю руки.
Но князь, не отвечая, поспешно сел в автомобиль и захлопнул дверцу.
– На Мойку, – крикнул князь шоферу в маленькое круглое оконце и автомобиль, вздрогнув, помчался по темным улицам.
Был ветер и дождь хлестал в окна автомобиля.
Анна Николаевна откинулась в угол и князь не видел ее лица, но он чувствовал, что она не спускает с него глаз и слышал, как она смеется. Это были какие-то неожиданные прерывистые смешки, как ряд маленьких взрывов.
Этот смех почему-то испугал и рассердил князя.
– Замолчите! Замолчите! – пробормотал князь, стараясь в полумраке разглядеть лицо Анны Николаевны.
Но Анна Николаевна смеялась все громче и громче.
– Какой смешной! Боже мой! Какой смешной!
– Кто? О ком вы?
– Вот это мило! Кто смешной! Вы, конечно… Вы, князь! Как вы подбежали ко мне. Я сначала испугалась, признаюсь, а теперь вижу вас насквозь. Не страшный вы, а смешной.
– Все равно, – отозвался угрюмо князь. – Не в этом дело, моя дорогая…
– Моя дорогая! Каково! Как восемнадцать лет тому назад. И тот же тон. Вы мало изменились, князь. Кстати: сколько вам было тогда лет?
– Мне было тогда около сорока.
– Вы так всегда приблизительно считаете ваши года? А мне было ровно двадцать. Немудрено, что я поверила тогда, что вы маг и чародей. Вы тогда были для меня как оракул. Впрочем, вы, кажется, в самом деле научились этому искусству предсказывать двусмысленно. Двусмысленности это ведь ваш конек, князь.
– Не знаю, какой у меня конек, – все так же угрюмо пробормотал князь. – Но о прошлом поговорим потом, хочу знать, что у вас и как.
– Что у нас? Про что вы говорите? Я не пойму… И какое вам до этого дело в конце концов. Я хочу говорить о том, что было, а не о том, что есть. Сейчас ничего нет. Для вас по крайней мере. А вот о прошлом… Вы даже меня хотели тогда посвятить. Вы помните? Вы ведь были моим руководителем тогда. Хотела бы я знать, что вы думали о самом себе. То есть я очень хорошо понимаю, что вы не то думали, что проповедовали. Но меня вот что интересует: неужели у вас не было ничего в душе, так-таки ровнехонько ничего? Или все-таки кое-что было? Как вы сложно и глубокомысленно умели говорить о самых простых вещах!
– Все сложно. Простого ничего нет.
– Но человек создан так, чтобы жить просто. За положенный предел не перейдешь. Надо смириться, князь.
– Да, вы философом стали, – усмехнулся князь.
– А вы все еще усмехаетесь. Всю жизнь усмехались. Не надоело вам? Вы ведь даже, когда говорили мне о предвосхищении смерти, усмехались чуть-чуть.
– Едва ли.
– О, поверьте, что усмехались. Я тогда же заметила, несмотря на всю мою неопытность.
– Вы, кажется, преувеличиваете мою тогдашнюю насмешливость и вашу неопытность – процедил сквозь зубы князь.
– Вы, кажется, мне грубость хотели сказать, – засмеялась Анна Николаевна.
– Анна! Вы счастливы? – спросил вдруг князь дрогнувшим голосом.
– Вы смеете спрашивать меня об этом! Или вы думаете в самом деле, что счастье только в том, чтобы быть с вами, подчиняться вашим загадочным капризам, проделывать все эти темные опыты и отдаваться вам под гипнозом? Я только теперь и счастлива, когда освободилась от вас. Да, да… Я счастлива. Люблю ли я Александра Петровича? Конечно! Еще бы! И я всегда любила его. А то, что было восемнадцать лет тому назад, наваждение и сумасшествие. Александр Петрович – человек дивный и необычайный. Он – художник. Поймите вы это. Современники недостаточно ценили его до сих пор. Но он смелый, настойчивый и блестящий. И всем этим интригам скоро будет конец. Скоро все поймут, что настоящий и подлинный гений в наши дни только он, Александр Петрович. И уже признают это. Да, да… Никто не смеет в этом сомневаться, никто… Разные интриганы распускают слухи, что никто не покупает картин Александра Петровича и что мы чуть ли не голодаем иногда. Но это вздор, вздор! Недавно один меценат предложил Александру Петровичу десять тысяч просто так, чтобы Александр Петрович мог неторопливо работать в этом году. Я даже фамилию могу назвать этого мецената. Паучинский его фамилия. Я только забыла, как его зовут.
– Семен Семенович, – подсказал князь.
– Вы разве его знаете! Впрочем, это все равно.
– Разумеется все равно, – согласился князь. – Вот мы, кажется, и приехали.
XVII
Едва только автомобиль остановился у подъезда нерадовского особняка, Анна Николаевна стремительно, оттолкнув руку князя, выскочила на панель и вместо того чтобы войти в двери которые распахнул предупредительно огромный с баками швейцар, торопливо пошла вдоль набережной Мойки и тотчас же пропала в осеннем тумане. Князь бросился за нею.
Косой дождь больно бил князя по лицу, ветер рвал с князя пальто и шляпу; ноги скользили; фонари едва светили в темном тяжелом тумане. Князь задыхался и, прихрамывая, – у него была подагра, – тщетно старался догнать сумасбродную Анну Николаевну.
Он уже отчаялся ее настигнуть, когда вдруг неожиданно наткнулся на каменное со львами крыльцо. И Анна Николаевна стояла тут же, дрожа от непогоды. Развевался от шалого ветра ее шарф. Где-то внизу, на Мойке, стучала глухо барка, ударяясь о сваю. Анна Николаевна что-то крикнула князю, протянув вперед обе руки, как будто защищаясь, но в это время со свистом и воем ринулся на них темный ветер, и князь не расслышал того, что ему крикнула Анна Николаевна.
– Что? Что? – громко сказал князь, стараясь перекричать вой обезумевшей бури.
Анна Николаевна обернулась и, приблизив свое лицо к лицу князя, крикнула ему еще раз:
– Девятое апреля забыл?
– Анна! Ведь, это было пятнадцать лет назад? – простонал князь.
Он схватил ее за плечи:
– Пойдем ко мне!
– К тебе? В те комнаты, где я была с нею, где ты посмел предложить мне…
И она опять бросилась во мрак. Князь побежал за нею, прихрамывая и задыхаясь. Так они бежали то молча, то обмениваясь отрывочными фразами, понятными лишь им одним.
А непогода разгулялась вовсю. Встречались редко прохожие, но и те похожи были теперь на каких-то больших летучих мышей, сверхъестественных и страшных: так ветер свирепо рвал их одежду, поднимая полы, как черные крылья. Время от времени стреляли пушки на Неве, давая знак об опасности. И казалось, что в небе летят, трубя, целые полчища каких-то странных всадников с черными щитами. И гул оружия раздавался. И чудилось, что это подымается темная сила от края земли. Собрались какие-то дьяволы и затеяли действо в тумане над петербургскою топью.
У моста стоял извозчик с поднятым верхом. Анна Николаевна бросилась в пролетку. Князь едва успел вскочить на подножку и, больно ударившись плечом, грузно упал на сиденье рядом со своей странной спутницей.
Извозчик хлестнул лошадь кнутом и поехал наугад, не спрашивая у господ, куда их везти.
– Поймите вы, безумная, что не о нас теперь идет речь, а совсем об ином. Ее надо спасти! Ведь, нельзя так, – умолял князь Анну Николаевну.
Но едва ли она слышала и понимала то, что ей старался внушить князь. Фантастическая душа ее не выдержала нового испытания. И ведь надо же было случиться в ту ночь дикой этой буре, от которой и у душевно-твердых людей затуманились сердца. Все так несчастно сложилось. Князь не ожидал все-таки что Анна Николаевна так худо собою владеет. Он при всей своей проницательности не понимал вовсе, чем и как жила Анна Николаевна все эти пятнадцать лет.
– Где мы едем? – соображал князь, чувствуя, что вокруг просторно и пустынно.
Они ехали по Марсову полю. Князь догадался, что черная невысокая стена, сплошная и длинная, вовсе не стена, а Летний Сад. К вою ветра присоединился тонкий свист обнаженных веток и гнусавый скрип деревьев.
Извозчик обернулся, наконец:
– Куда теперь, барин?
– На Карповку.
Вой ветра мешался с разбойничьим посвистом сирены. Они ехали теперь по Троицкому мосту. Какие-то красные огни мелькали на Неве. Петропавловская крепость на миг выступила из-за туманной завесы, как большая гробница.
Князь едва слышал бормотание Анны Николаевны и порою несвязно, отвечал ей, сам тотчас же забывая то, что сказал. Ему казалось, что это не туман закутал все вокруг своим трауром, а что черную завесу спустили с неба какие-то незримые существа, чтобы посмеяться над этим неправедным городом, с которым так была связана судьба Нерадовых. Князю не верилось, что наступит утро. Нет, придется ему всю жизнь ехать так во мраке, чувствуя рядом безумную Анну Николаевну.
– Что это? – думал князь. – Не ад ли это? Неужели кончится когда-нибудь эта ночь? Ад, ад… Вечная тьма…
И холодный ужас проник в сердце князя.
Но все-таки это был не ад пока, а лишь преходящая темная петербургская ночь. Извозчик свернул на Карповку и въехал во двор отеля «Ницца».
Анна Николаевна шла покорно за князем, бормоча что-то и странно усмехаясь. Когда швейцар отпер дверь и князь с Анною Николаевною поднимались по лестнице, на верхней площадке раздались голоса и двое, по-видимому, молодой человек и дама – стали спускаться вниз.
Веселый женский голос звучал громко и уверенно:
– Non, non! C’est impossible, mon cher…[7]7
Нет, нет! Это невозможно, мой дорогой (фр.).
[Закрыть]
Молодой человек сказал что-то тихо, приблизив, должно быть, губы к уху своей спутницы.
И дама, смеясь, повторила ту же фразу:
– Non, non! C’est impossible, mon cher…
Когда молодой человек и дама поравнялись с князем и Анною Николаевною, произошло замешательство. Правда, молодой человек, увлеченный своею белокурою спутницей, сначала не обратил внимания на поднимавшихся наверх новых посетителей, да и трудно было ему разглядеть их в полумраке лестницы, зато князь в ужасе отшатнулся в сторону и торопливо загородил собою Анну Николаевну, которая в своей чрезвычайной рассеянности ничего, вероятно, не видела в тот миг. Старый князь узнал молодого человека. Кажется, и молодой человек заметил странный жест ночного отельного гостя и обернулся, но уже старый князь поднялся на верхнюю площадку, увлекая за собою Анну Николаевну.
Впрочем, внизу тотчас же раздался беспечный голос молодого человека, не догадавшегося, должно быть, на этот раз, кого он только что встретил на лестнице:
– Comment! Mais c’est tres bien, mais c’est tres beau, ca![8]8
Как! Но это очень хорошо, это очень красиво (фр.).
[Закрыть]
Это был князь Игорь Алексеевич с белокурою прелестною Марго.
Эта встреча произвела на старого князя огромное впечатление. Еще бы! Все его опасения, весь ужас перед надвигающейся «катастрофою», благодаря этой встрече, теряли свое значение, по крайней мере до известной степени. Слухи о решении молодого князя делались сомнительными. Посещение с какою-то легкомысленною дамою ночного отеля не вязались с тем, чего так опасался Алексей Григорьевич.
– Одно только здесь странно, – думал князь. – Это наша нерадовская сердечная противоречивость. Но все-таки есть ведь и предел этой самой удивительной противоречивости. Во всяком случае, можно, по-видимому, не спешить, ежели этакими приключениями занимается повеса.
Князь пришел даже в благодушное настроение и потому употребил такое легкомысленное словечко. Ему это даже понравилось. И он еще раз мысленно обозвал своего сынка повесою.
Князь и Анна Николаевна вошли, наконец, в комнату, которую заспанный слуга почему-то долго не мог отпереть.
Князю предстояли здесь новые и неожиданные испытания. Когда лакей поставил на стол мельхиоровое ведерко с бутылкою шампанского во льду и бесшумно удалился, князь решился взглянуть на свою спутницу и был тотчас же поражен и потрясен ее видом и прежде всего выражением ее лица.
Какой-то странный восторг светился в глазах Анны Николаевны. На щеках у нее был румянец. Полуоткрытый жаркий рот ее напоминал князю те давние дни, когда он не думал об ответственности и о возмездии.
И то, что на Анне Николаевне надето сейчас бальное голубое платье, безжалостно измятое; что у нее открыта шея и грудь; что прическа ее растрепана; что от нее пахнет какими-то сладкими, не очень дорогими, духами: все это пугало почему-то князя.
– Вы знаете, кого мы встретили сейчас на лестнице? – сказал князь, стараясь говорить как можно тише и проще, чтобы успокоить себя и, главное, растревоженную и возбужденную Анну Николаевну.
Но Анна Николаевна не слушала князя. Она все так же восторженно смотрела на него своими блестящими и влажными глазами. Князь не понимал, что с нею. Он только чувствовал, что пока они ехали вместе до Карповки, оглушенные и потрясенные осеннею бурею, в душе Анны Николаевны произошла какая-то перемена. Теперь перед князем сидела не та непокорная и мстительная женщина, которая смеялась над ним в автомобиле и потом бросилась по панели, во мрак. Теперь смотрела на него незнакомка с какою-то неожиданною нежностью и непонятной страстью.
Это было страшнее, чем та прямая вражда, которой вовсе не скрывала сначала Анна Николаевна.
Князь дрожащей рукою налил шампанского и, встав, прошелся по комнате. В овальном зеркале, исцарапанном и тусклом, неясно отражалась наклонившаяся вперед незнакомка с открытою грудью – вся в тумане, как сон, как тень. За стеною кто-то играл на рояле шопеновский вальс, но сбивался и фальшивил. За перегородкой неприятно металлически постукивали падающие из рукомойника капли воды.
Надо было объясниться, но трудно было начать.
«Зачем я устроил это свиданье? – думал князь. – Я постарел и стал малодушным. Какое безумие рассчитывать на помощь этой несчастной. И все мои опасения фантастичны. Письмо княгини просто бред».
– Я согласна, – сказала Анна Николаевна торжественно, – я согласна. Мы завтра же едем в Париж.
Если бы Анна Николаевна сказала ему, что у нее склянка с серной кислотою и что она сожжет ему сейчас лицо, это не так бы испугало князя, как эти неожиданные слова о Париже.
– В Париж? Зачем? – пробормотал растерявшийся князь.
– Я все обдумала. Мы едем, – продолжала Анна Николаевна, не замечая ужаса и недоумения князя. – Девчурка наша прелестна. Мы возьмем ее с собою.
– Анна! Анна! – прошептал князь в суеверном страхе.
– Ведь, вчера Танечке исполнилось три года… Если ты хочешь непременно поселиться в Версале, я согласна. Но я умоляю тебя, Алексей! Я заклинаю тебя… Прекрати эти опыты, эти оккультные занятия. И эти внушения… Я не могу. О! О! Как это убийственно и гадко. Ведь, ты бросишь все это, Алексей?
– Бред! Бред! – сказал князь, закрывая лицо руками.
– Мы поселимся в Версале. Танечка будет с нами. Я все объясню Александру Петровичу. Он все поймет и простит, – мечтала Анна Николаевна, не замечая вовсе смущения князя. – О, милый! О, милый!
Она встала и, чувствуя себя молодой и пленительною, подошла к князю и протянула к нему руки:
– Возьми меня…
Князь вздрогнул:
– Нет! Нет! – прошептал он все еще надеясь на что-то, – я хочу знать все о ней, об ее судьбе. Понимаешь? О ней!
– Она прелестна. Ведь ей уже три года. Она будет с нами. Ведь ты слышал, – удивленно подняла брови Анна Николаевна.
– Что это? – крикнул князь – Ты издеваешься надо мною или в самом деле сошла с ума?
Анна Николаевна отшатнулась от него в ужасе:
– Кто это? Разве это не Алексей? Разве ты не друг мой верный?
– Истерика и ложь, – опять крикнул князь, задыхаясь. – Или в самом деле ты больна и место тебе не здесь…
– А! – воскликнула Анна Николаевна, смеясь. – Да ты вовсе и не князь. И все это интриги, я вижу. Что ты на меня смотришь так? И глаза у тебя как у разбойника… Но разбойников я не боюсь. У меня для них приготовлено кое-что.
Она потянулась к муфте, валявшейся на диване.
– Что делать? – соображал князь. – Она помешалась. Это очевидно. И я, глупец, надеялся объяснить ей положение вещей… Какая сумасбродная мысль! Впрочем, быть может, и вовсе не будет никакой катастрофы. Ах, если бы так.
Князь прошелся по комнате, повторяя последнюю фразу сына, долетевшую до него, когда они встретились на лестнице:
– Mais c’est tres bien, mais c’est tres beau, ca!
И вдруг он почувствовал, что происходит что-то неладное. Он обернулся. Вытянув вперед руку с револьвером и хитро прищурив глаз, целилась в него Анна Николаевна.
Князь неторопливо подошел к ней и крепко сжал ее руку.
Револьвер упал на ковер. Помешанная смотрела на него виноватыми глазами.
– Поедемте. Я отвезу вас домой, – проговорил князь тихо.
Она встала, робея. Князь помог ей одеться. Нагнувшись, он поднял револьвер и сунул к себе в карман.
