Текст книги "Литературніе портреты"

Автор книги: Георгий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Кисленькое пьете. Нет, благодарствуйте, – отстранил он стакан, который я было ему придвинул. – Благодарствуйте – не пью этих напитков.

Душа не принимает, да и…

– Сердце слабое, – подсказал я.

– Именно – слабое, – он поглядел на меня, и что-то от того взгляда мелькнуло в его «хитреньких» глазах. – Правильно сказали. Слабое сердце.

Несчастное, безумное, слабое сердце. Как и все сердца человеческие…

Впрочем, это уж метафизика, так что поставил точку. Но от рислингов этих – не только сердце, а и хуже – живот у меня болит. Если уж выпить за компанию, то выпью я лучше…

Он закричал в буфет – "эй, водки".

Мы помолчали. Потом я сказал, не зная, как начать интересующий меня разговор.

– А я вас встречал еще до знакомства с вами. – Он насторожился как-то.

– Встречали? Где это? По редакциям где-нибудь?

– Нет. Весной этого года. На поплавке. Еще вы Бодлера читали, помните?

– А, вот где. Припоминаю, как же. Пьян был, чего таиться. Редко это со мной бывает. Зато редко, да метко. Вы что же… – он прищурился, – долго тогда сидели?

– Ушел, когда стали летать бутылки, – за голову боялся. После жалел.

– Чего же жалели?

Я нанес "решительный удар".

– Жалел, что не досмотрел до конца. Кто победил и… и помог ли вам Михаил Архангел?

Но мой «удар» не произвел того эффекта, на который я рассчитывал. Мой собеседник – внешне, по крайней мере, – остался невозмутимым. Только глазки прищурились еще сильней…

– Пустяки все это, – сказал он, – и вспоминать не стоит. Ну, мне разбили морду… или я разбил – не все ли равно? Не согласны? Это в вас младая кровь играет – поживете с мое, будете так же рассуждать… А насчет хотя бы Михаила Архангела – это вопрос не такой простой, как вам кажется.

Вы вот, – признайтесь, – думаете: припер я этого Одинокого к стенке, не отвертится. А я вот вдруг отверчусь, отверчусь и еще вас самих к стенке припру. Думаете нет? Ан припру…

Впрочем, и это пустые разговоры. И место здесь неподходящее – вот барыня в углу, видите, уже глаза на нас пучит, интересуется, – и я, хоть и пьян, а недостаточно. Вы поймайте меня совсем пьяненького, как тогда на поплавке. Тогда другой между нами разговор пойдет… И в другом свете тогда вам Тиняков представится. А это пустое: я в морду, мне в морду…

– Книжку вашу обещали прислать, так не забудьте прислать, – переменил он разговор. – Вот адресок мой, – он протянул мне скверную визитную карточку. – Не забудьте.

– Я не знал до сих пор вашей фамилии, псевдоним только.

– А теперь, когда фамилию мою знаете, еще чудней обо мне будете думать?

– Я в первый раз ее слышу.

– Будто? – протянул он недоверчиво. – Наша фамилия знаменитая.

Особенно в Сибири. Дед мой девять человек топором уложил.

x x x

– Я с вами объясниться хочу. Надо мне с вами объясниться. А почему – держу пари – не догадаетесь…

Восковая свечка оплывает в горлышке пивной бутылки. В комнате полутемно. Железная печка докрасна натоплена. В углу в свете маленькой лампадки поблескивают оклады икон.

– А почему – держу пари – не догадаетесь…

Я через неделю после разговора с Тиняковым-Одиноким получил от него записку. "Прошу приехать по неотложному делу". «Неотложному» было жирно подчеркнуто. Какое такое дело? Не денег ли он собирается просить, вообразив, что я богат?

Я поехал. Уж одно – посмотреть, как живет этот знаток Бодлера, член союза Михаила Архангела и "внук своего деда", – было любопытно. А может быть, он и разговорится.

Оказалось, он и позвал меня, чтобы поговорить.

– Надо объясниться. А почему…

Почему, в самом деле?

Ветер с Охты (Одинокий живет на глухой Калашниковской набережной, едва я разыскал его мрачный деревянный дом), ветер ударяет в стекла так, что они дрожат. Свеча, потрескивая, оплывает. На камчатной пестрой скатерти – водка, хлеб, закуска…

Одинокий отхлебывает из чайного стакана и морщится.

– Угощайтесь, прошу. Вот и кисленькое, для вас специально, если не хотите казенной. Да, так почему я хочу с вами объясниться?..

– Думаете – оправдываться хочу, обелиться перед вами, чтобы дальше не пошло. Мол – союзник Тиняков и еще скрывает. Подозрительный человек.

Остерегаться надо такого. Из литературы исключить. Остракизму подвергнуть.

А? Так?

– Нет-с, не так! Мне плевать! И на остракизм, и на литературу. На все.

Хочу скрываю – хочу не скрываю. Сегодня в архангелах, а завтра царя убью.

Захотелось – пошел и убил. А что о мне думают – плевать. Это я о себе написал:

 
…Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке проплывать…
Скользким боком прижиматься…
 

Он щурится, морщась, проглатывает водку и говорит важно:

– А объяснюсь я с вами потому, что вы друг Валерия Яковлевича Брюсова, следовательно, и мой.

– Какой друг? Я даже не знаком с Брюсовым.

Но Одинокий не слушает.

– Друг Брюсова – мой друг. В каком смысле надо понимать друг? – выговаривает он со строгостью. – В том смысле, в каком тварь, солнцем питаемая, – друг ему. Брюсов – солнце, мы твари…

Преподобный Валерий,

Моли Бога о нас…

затягивает он на церковный лад. Понимаете теперь, зачем я позвал вас?

Я хочу сказать, что не понимаю – но к чему говорить. Он пьян, страшно пьян, как тогда на «Поплавке». Он лезет целоваться, рот его кривится на сторону, глаза дикие.

– Что ж ты не пьешь? – переходит он на ты. – Пей, брат, водка хорошая – царская. Царской водкой зовут самую страшную кислоту, которая прожигает железо, камень, все. В алмазных банках ее хранят – только алмаза не берет. И это вот тоже царская – все зальет, все сожжет…

Он задумывается.

– Только тоски человеческой взять не может. Стыд – без остатка, совесть – точно и нет никакой, честь – а ты выпей еще стаканчик и пошлешь эту самую честь к черту, как шлюху на Лиговке. А вот тоска – как алмаз.

Ничего ей не делается. Стоит в груди и не тает…

– Хотите стихи прочту, – вдруг спрашивает он. – Настоящие стихи, не те, что читаю буржуям…

 
О Тукультипалишера,
О царь царей, о свет морей, —
 

передразнивает он сам себя… Нет, не это. Те, что для себя пишу:

 
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Лишь одного я желаю —
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит…
 

…А тут, – берет он меня за рукав, – тут самое главное. Иконостас Одинокого. Поближе подойдите. Вот…

При свете огарка иконы, которыми увешан угол, видны ясней. Потемневшие старинные ризы, тусклые венчики со стертой позолотой… Первую минуту я не понимаю, в чем дело…

Одинокий подносит огарок еще ближе: в середине под темным окладом выступают черты врубелевского Брюсова, рядом Бодлер, Ницше, какая-то дама…

Вперемежку с ними настоящие иконы.

Отвращение, которое, должно быть, отражается на моем лице, доставляет хозяину живейшее удовольствие. Хитренькая улыбочка расплывается шире, делается медовой.

– Дамочка с муфтой, – поясняет он, – Блаватская, теософка. А старичок налево – рядом с преподобным Серафимом Саровским – дед мой, блаженной памяти Аристарх Тиняков. Тот самый-с… На каторге снят…

x x x

Еще до войны – Одинокий пропал куда-то: оказалось, что он сотрудничает одновременно под разными псевдонимами – в «Земщине» и одной очень либеральной и уважаемой газете. Это раскрылось… Только в 1920 году он снова появился в Петербурге. Вид он имел грязный, оборванный, небритый.

Никого не интересовало, откуда он взялся и чем занимается.

Однажды он зашел в Дом искусства к своему старому знакомому писателю Г.

Поговорили о том, о сем и перешли на политику. Одинокий спросил у Г., что он думает о большевиках. Тот высказал, не стесняясь, что думал.

– А, вот как, – сказал Одинокий. – Ты, значит, противник рабоче-крестьянской власти? Не ожидал! Хотя мы и приятели, а должен произвести у тебя обыск…

И вытащил из кармана мандат какой-то из провинциальных Ч. К.