Текст книги "Подземная непогода"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

6.

КОВАЛЕВ быстро освоился с комбайном. Уже на третий день конструктор доверил ему рычаги. Правда, сам Котов не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: «Полегче. Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь – рукоятку…»

Котову было за 50, но с годами он стал еще подвижнее. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Разговаривал он быстро и громко, как будто убеждал собеседника, и сердился на непонятливость, частенько он обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывал в смотровое окошечко. Из-за своей непоседливости он и передал так охотно рычаги управления Ковалеву. Сам Котов не мог высидеть на месте восемь часов подряд.

Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами, руки у него не уставали, голова была свободна, и он с охотой слушал рассказы разговорчивого изобретателя.

При первом знакомстве Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела говорил об уличном движении, об орошении пустынь, о статистике и строении гор. Но вскоре Ковалев узнал, что все эти разговоры ведут к одной цели, все мысли Котова связаны в один узел, и это! узел – электроискровой комбайн.

– Сохнет Каспийское море, – говорил Котов, начиная разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно уже знал, о чем пойдет речь. – Сохнет и сохнет – уровень падает, гибнут рыбные угодья. Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры, из Онеги, из Оби. Неверно это. Пресная вода -драгоценность, она нужна для орошения. Решать надо простейшим способом – поставить десяток комбайнов и гнать тоннель от Дербента к Батуми, забирать воду из Черного моря. Идти по кратчайшему пути, не стесняясь, прямо под хребтом. Чем глубже, тем богаче недра. По пути мы обязательно наткнемся на руды. Тоннель себя оправдает, я уверен.

– Вот в газетах пишут, – говорил он на другой день, шурша листами. – Новая задача строительства: побольше построить домов отдыха, чтобы москвичи почаще отдыхали на чистом воздухе. А почему воздух в городе не чистый? Я скажу: главный отравитель – уличный транспорт с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень – убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома и сады. Метро – это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть под землей. И движение быстрее, и полная безопасность, никаких столкновений. Под землей свободно, можно устроить отдельные тоннели для грузовых машин и для легковых, и все пересечения в разных уровнях. Сейчас подземное строительство – не проблема. Есть искровые комбайны. Одна машина в месяц может дать километр тоннеля и больше.

Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о тоннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался о русском фантазере Родных, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку – незаконченный роман в две с половиной главы и в этих главах описывал тоннель, построенный из Петербурга в Москву по хорде. В таком тоннеле поезда могли бы идти без затраты энергии – полпути катиться вниз, набирая скорость, а на второй половине с разгону подниматься вверх…

– Мы еще построим хордовые тоннели, – уверял Котов. – Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду, например, из устья северных рек на юг, в пустыни, туда, где требуется орошение.

Котов раскладывал карты, исчерченные синими и красными линиями. Синие линии обозначали оросительные тоннели, красные – транспортные. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на 300 лет вперед. Кажется, дай ему волю, он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все дороги заменил бы тоннелями.

Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, Котов слышал машину всегда, как бы он ни был увлечен. В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестерни, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую надо сменить заблаговременно. Котов не терпел, чтобы его машину критиковали, на людях расхваливал комбайн без стеснения, а сам неустанно размышлял о переделках и улучшениях. И часто после смены он говорил просительно:

– Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку. Понимаешь, если увеличить зазор, подачу сделать свободнее, а зубья чуть поднять…

Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием и немножко с завистью. Так пожилые усталые неудачники относятся к юным мечтателям, полным пыла, еще не знакомым с мелями и подводными камнями.

И Ковалев оставался после смены на час, на два, на четыре. Он помогал увеличить зазор, приподнять зубья и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:

– Пожалуй, хуже стало. Заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется остаться после смены, наладить по-старому.

После неудачной переделки Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день-два, и он готов был к новым опытам:

– Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Зазор все-таки надо увеличить. Сегодня мы поработаем часок после смены…

7.

НАЧИНАЯ со 170 градусов, температура круто пошла вверх. До сих пор за смену комбайн передвигался на один-два градуса, теперь стал проходить по 10 – 12. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день к комбайну пришли два существа в глазастых шлемах – одно в костюме большого размера, другое – в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву трехлучевые аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта – здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.

– Тася! А я целый час шел рядом и не узнал тебя.

– А я все время знала, что это вы, Степан Федорович, нарочно говорила басом.

– Напрасно старалась. Здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает.

– Значит, вы теперь на подземном комбайне?

Ковалев горестно махнул рукой

– Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо.

Тася промолчала, понимая, что сочувствие только разбередит рану. Ковалев сам перевел разговор.

– А ты, я вижу, аппаратчик, как Виктор Шатров.

– Техник подземной службы.

– Это хорошо. Нам нужна точная разведка каждый день, даже два раза за смену. Тебя к нам прикрепят?

– Нет, я наверху буду, с бригадой Мочана. А у вас товарищ Тартаков. – Она показала на своего высокого спутника.

– Жалко, лучше бы ты.

– Нет, он гораздо лучше. Он настоящий ученый, в Московском университете лекции читал. Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал.

– Хорошего лектора из Москвы не отпустят.

– Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек и культурный, много читал, любит театр, сам играл на сцене…

– А зачем это геологу?

Ковалев возражал бы гораздо больше, если бы он вспомнил, что Тартаков – это тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе, страховался, интриговал, ставил палки в колеса. Его разоблачили, он вынужден был оставить университет и теперь, по иронии судьбы, строил ту самую вулканическую станцию, против которой так яростно боролся.

Но Ковалев не припомнил фамилии Тартакова. Мысли его приняли иное направление.

«Почему Тася так расхваливает этого москвича?» – подумал он. – «А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!» И Ковалев сказал вслух, как будто не к месту:

– Когда я был в Москве на комиссии, заходил в Гипровулкан. Видел там Сашу Грибова.

Тася встрепенулась.

– Ну как он? Спрашивал обо мне? Собирается к нам? Расскажите подробно.

– Нет, к нам он не собирается. Ему дают большую работу. Сейчас в Москве создается Служба Подземной Погоды – Институт по предсказанию землетрясений. Директором будет профессор Дмитриевский, а Саша – его заместителем по Кавказу и Средней Азии.

– Значит, не приедет. – Тася поникла головой. Ковалев пытливо заглянул ей в глаза. – Вот что, девушка, – сказал он. – Я человек одинокий и в летах, и этих ваших сердечных тонкостей я не понимаю. Саша ждет тебя, томится, тоскует. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Что тебя держит?

– Никто, я сама, – возразила Тася запальчиво. – Родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей Камчатки, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду.

– Это заскок, девушка. Здешняя электростанция – не только для твоего села. Родина – это не село у реки. Я сам челябинский, а контузили меня под Клайпедой. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь, поезжай к нему, а не любишь – напиши прямо, откровенно. Не только о себе думай, о других людях тоже. Есть приятное, есть и обязанности!.. (Вздохнув, Ковалев подумал, что для него приятное кончилось, остались только обязанности.)

– Непонятливые вы, мужчины, – сказала. Тася совсем тихо. – Александр Григорьевич зовет, сердится и вы тоже сердитесь. А если я все брошу, чтобы варить ему обеды, он сам меня уважать не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так это просто, сберечь любовь, Степан Федорович.

– Не так просто… – Ковалев задумался. – Да, не все получается в жизни просто.

Девушка Тася любит, хочет на долгие годы сберечь любовь и ради этого продлевает разлуку. Летчик Ковалев хочет летать, умеет летать, а здоровье не позволяет. И доктора не научились пока вылечивать болезнь, которая называется старостью. Да, конечно, не все получается просто.

8.

ТРЕХЛУЧЕВАЯ съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Горячие пары пробивались по ним из недр вулкана, накаляя окружающие породы. Неизвестно, когда возникли эти трещины – образовались они недавно или прежняя разведка упустила их. Так или иначе, обходить эту зону было нельзя, ибо лавопровод должен быть прямым, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Котов вынужден был продолжать путь, идти с опаской, но все-таки идти прямо вперед.

В эти дни подземная съемка проводилась ежесуточно. Каждый день в восемь утра в тоннеле появлялся Тартаков и очень часто вместе с ним приходила Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал нехотя, охотно намекал, что работа в лавопроводе – для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал ей про московский балет и оперетту, напевал арии, называл ее Эвридикой, томящейся в подземном царстве, в ожидании своего спасителя певца Орфея. (Очевидно, Тартаков подразумевал, что Орфей это он.)

Но как только Орфей-Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему – посещение Гипровулкана.

Ковалев описывал ей просторные залы, заставленные чертежными досками, огромные лаборатории, где под прессами, в едких парах, в электрических печах испытывались модели турбин, труб, детали вулканических установок. – Не лаборатория, а цех, научно-исследовательский завод, – рассказывал Ковалев. – И Саша Грибов там полный хозяин.

– Почему же он уходит оттуда? – удивлялась Тася.

– Представь, я сам не понимал сначала. Так и спросил напрямик: «Как ты можешь бросить Вулканстрой? Ты же затеял это дело, идея твоя, твой замысел». А Саша ответил так: «Это верно, идея моя, но я высказал ее давно и больше не нужен. Я – геолог, а работа пошла строительная. Меня уважают, считаются со мной, спрашивают мое мнение, но решают все-таки инженеры, потому что я не знаю, как надо укладывать бетон и чеканить трубы, а они знают это. Я не обижаюсь, так и должно быть – лесоруб валит сосну, столяр делает из нее шкаф. Если я хороший леооруб, зачем мне лезть в столяры? Если я специалист по разгадке недр, зачем мне переучиваться на строителя, пойду разгадывать землетрясения». Так рассуждает Грибов. Как по-твоему, правильно?

– Я думаю – правильно, – согласилась Тася. – У каждого должно быть свое место в жизни. Только я одного не понимаю. Почему вы одобряете Грибова, когда он ищет свое место, а меня ругаете за то, что я ищу свое?

Ковалев неожиданно вспылил:

– Свое, свое! У каждого свое место. А если тебя со своего места пинком, со всех лестниц, да носом в землю…

– Степан Федорович, простите. Я не хотела вас обидеть. Не волнуйтесь так, не надо…

Но Ковалев уже взял себя в руки.

– Пустяки. Нервы, – пробормотал он. – Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.

Но Тася обратила внимание и через несколько дней решилась возобновить щекотливый разговор. Она приступила издалека – пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы: 12 буровых, даже за два дня их не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.

– А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппараты ставить…и вертолет водили бы.

Ковалев невольно рассмеялся.

– Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу 20 процентов зрения.

– Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими 20 процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.

– Значит, летать под твоей маркой? Ну, нет, летчик Ковалев – ветеран, у него свое имя есть.

Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно – своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один единственный раз, один час счастья. За этот час можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.

И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:

«Прошу освободить меня от должности машинисга подземного комбайна. Я пенсионер, инвалид 2-й группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве.»

9.

В ЭТИ дни комбайн пересекал опасную зону. Неприятности ожидались ежеминутно, Котов был настороже, и все же беда пришла неожиданно.

Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел слева за управлением. Котов стоял справа у смотрового окошечка и с энтузиазмом рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно направить отвесно вниз и произвести очень важную для науки разведку на глубину до 70 и даже до 100 километров. Это было интересно, но сомнительно, и Ковалев слушал невнимательно, он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.

И тут грянул удар. Но какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно. Так гремит пустой котел под ударами клепальщиков.

Ковалев кинул взгляд в окошечко. Кварц помутнел, каменная стена была застлана дымкой. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает, под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под машиной пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах, а если кто-нибудь вздумал снять шлем…

И Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот ног – рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова. При катастрофе самое важное – дисциплина. Если нужно прыгать с парашютом, командир корабля сам подаст команду.

Но Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой «Ц» – включил насос цементного раствора. К сожалению, это была попытка с негодными средствами. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом избитого металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал одно слово: «Телом!»

Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит «телом»? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление – десятки атмосфер, его не удержишь, пар отшвырнет, разорвет на части… Потом он понял – речь идет о теле комбайна Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.

И Ковалев снова взялся за рукоятку. Раздумье заняло две секунды. Снова зажужжали, застрекотали проворные искры. Да, это было правильное решение, единственный выход. Нельзя было отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару. Даже если бы этот пар позже удалось использовать, поставив у выхода турбины, вся работа была бы загублена, для выпуска лавы пришлось бы строить новый тоннель.

Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, выдержат ли гнезда, в которые они упираются, выдержат ли швы облицовочных плит? Если что-нибудь сомнется, погнется, застопорит, если пар пересилит, – машина превратится в груду лома, а каждый рычаг в смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.

Кажется, начинается… Вот уже струйка пара с шипением бьет сверху из невидимой щели. С герметичностью покончено… Грохочущие удары… Нет, все в порядке. Это сорвался срезанный искрой камень, за ним другой, третий… Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное. Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на 20 сантиметров и вытеснить пар… Рычаг вперед… Машина дрожит, напрягаясь, Ковалев ощущает эту дрожь. Как это непохоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды. Воздушный бой напоминает фехтование, этот подземный похож на схватку борцов-тяжеловесов – двух почти равных по силе богатырей, которые стараются сдвинуть друг друга.

Кто возьмет: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной?

Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный выпад. Ковалев видит, как в замедленной съемке, что правое окошечко вдавливается внутрь, металл вздувается пузырем, расходятся пазы… Котов пытается удержать его – наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает его вовремя. Кварц вылетает и разбивается вдребезги о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть герметическую дверь, и пар устремляется туда. Теперь нельзя его удерживать, пусть выходит наружу. Дверь открыта, но давление в кабине все еще велико… Пар пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели… Ничего не поделаешь, надо терпеть… 20 сантиметров выиграны, но они не принесли победы. Трещина еще не закрыта, может быть, удастся закрыть ее, сделав еще один шаг. Значит, приступаем к новому циклу. Зубья вперед… Искра!

Котов исчез из поля зрения. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Включив искру, Ковалев отправляется на поиски. Конструктор сидит в углу, словно прижатый силой пара. Но, видя машиниста, он машет рукой вперед… только вперед…

Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск. Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещину. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет худо. Продвигаться не по 20, а по 10 сантиметров. Так дольше, но надежнее. Терпеть и не торопиться – таков стиль работы в подземном комбайне.

Только бы не потерять сознание – вовремя включать и выключать. Нужно вытерпеть еще 6 минут, или 12, или 18. Сколько прошло? Одна минута! Терпи Ковалев, глотай кислород, кислорода хватит. Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос входит в сознание. Запрашивают по радио: «Котов, Котов, слышите ли вы меня? Что у вас случилось?»

И Ковалев кричит, что есть силы:

– Котову худо. Присылайте за ним носилки. У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу…

Трещину удалось закрыть через полчаса.